НАША МАМА!

Наша  МАМА!
 (В.Исаков)
     Ветер   грустил.   Он смотрел   на  женщин,  скорбно   бредущих    по   узкой  чёрной   асфальтовой   дорожке  и   старающиеся  незаметно смахивать крупинки   слез  со щёк.  К  этой  дорожке  он  прилетал  регулярно,  отдыхая    от городского шума и суеты.  Здесь  он дружил с тягучей  тишиной и  вековой  березой.   Береза  была  мудрой  и   красивой со свисающими  почти до земли  ветвями, её  ветви напоминали  длинные   волосы  красавиц,   окрашенные  в зеленый  цвет.   Она из  веток  сплетала  для ветра  бархатный  гамак, и порой  он усталый  и обессиленный  отдыхал  в нем. Или, как  сейчас,  растянувшись во весь рост и отлежав  щеку, спросонья наблюдал  за людьми,  молчаливо идущих  по дорожке.  Иногда  ветер   рассказывал  своей  подружке   берёзе  о  жизни города,  о людях   вечно  спешащих,  куда  - то  по своим  делам  в  смешных  цветных  одеждах. Рассказывал и  о  разных  людских  неживых  приспособлениях.  Вот, к    примеру,  ему  так  хотелось  поговорить с чудищем  зажигающие  по порядку  огни и,  почему – то всего лишь  три:  красный, желтый, зеленый.  Но  чудище  молчало и  стояло,  не шелохнувшись, хотя  он  пробовал   толкать его  своим  крепким  плечом.   Здесь  на этом  клочке  земли  в  руках  березы  на  её  гамаке   было всегда  тихо и покойно.  В  любое  время суток  не было гама и сумятицы,  в отличие  от улиц  города с  их ненавистями, и вечно рычащими машинами.   Сегодня  людей  было больше  обычного,  и  они  несли  в  руках  яркие  бумажные, и живые   цветы строго  четным  числом. Ветер  умел считать:  уроки арифметики  ему давал   вечерний ветер. По вечерам   в  качестве урока  он  учил его  считать  еловые  шишки  и людей, приходящих в  это место  скорби.  А люди  сходили    с  асфальтовой  дорожки  и шли,  не пророняя  ни слова  к  огороженным  участкам  земли. Открывали  дверку  в  оградке,  обрамляющий совсем маленький участочек, заходили  вовнутрь  и  клали  цветы  на ухоженные  травяные  холмики.  Присаживались    на  низкие  скамеечки  и молча,   глядели на  фотографии  своих близких  на  деревянных  крестах  или  на каменных   плитах. Странно именно  в  такие дни  ветер  видел  людей в белых одеждах, ждущих прихода  своих  родственников.  Они  ждали  и,   иногда   уже вечером  не дождавшись,  разочарованно   уходили обратно к себе в землю.  В  обычные  дни  он видел  неприкаянные  души    тех,  кто   нарушил  заповедь  БОГА,  лишив себя  жизни: они  были  мытарями и  маялись  не находя   себе  места  между небом  и землей.  
  Именно в  этот день  люди  в  белом   стояли рядом  с живыми  за  их  правым  плечом  и с наслаждением   вкушали  запах  вкусного,  что  раскладывали  на столиках  пришедшие.   Они встречали своих почти всегда  с  улыбками. Радовались! 
На удивление  ветру  люди  молчали и упорно   не замечали  стоящих с ними  близких  в белых одеждах  траура.  Живые  продолжали    разговаривать   с холмиками   в  полголоса, а больше  всего молчали.   Ветер  был добрым  и  сейчас  он  теплыми  ладошками  вытирал набегающие  слезы у женщин и старался  разгладить  морщины на  суровых  лицах  мужчин.  
Сегодня  была  родительская  суббота.  Только что, я был  в храме и поставил за  упокой усопших и  погибших   высокие  коричневые  восковые   свечи.  Тоской   процарапало  коготками  ностальгии  душу, когда  стал  ставить свечи  за  всех  своих усопших  родственников  и друзей.  Как  странно,  но  свечей   кликам   святых  с  каждым  годом  ставил   все  больше.    А  сейчас  я сидел  у  могилы  своего закадычного  друга  Юрки на лавочке.   Он  с   веселой  улыбкой  смотрел на меня  с   чёрного  мрамора  памятника   непонимающим  меня взглядом:  ему  там было хорошо.  За  все  свои  грехи он  заплатил  страшной, тягучей  раковой болью   здесь  в  этом  подлунном  мире. 
   Ветер забияка    пригнал  мелкий   дождик. Он  накропал  на   асфальт и на лица  людей,  смывая  слезы горя.  Я  сидел,  нахохлившись: не  хотелось  уходить.  С  Юркой  редко стали встречаться.  То дела, то  болячки стали вылезать из – за ранения  и контузий.  А тут,  лежа  в  госпитальной реанимации,  он  пришел  ко мне во сне  или  наяву, я так  и  не понял:  был в бреду.  Он стоял  передо мной возле  спинки койки  в ногах   все такой  же бравый только  с  опаленной коричневым  пятном  от  крови  дырочкой  в  «полевке»  на уровне  сердца.  Он, как  всегда  улыбался  своей  молодой  улыбкой в  32  зуба  и  приглашал  к  себе  не в гости, а навсегда.
- Валентиныч, здесь  спокойно  и  даже рыбалка отменная.  Приходи!
Помню,  на  его настоятельную  просьбу   ответил отказом, даже  сквозь боль  попробовал  помахать ладонью.  Первый  раз в жизни  я  отказался  от рыбалки…  
    Капли дождя  падали не слышно, стараясь   не нарушать  тишины  здешнего покоя.  Попросил  ветер  увести   своего  друга с волшебным именем  Дождик  на город:  пусть люди вздохнут  свежести  в  своих   каменных  домах.  Ветер,  что – то шепнул  своему  другу   на ухо, и  продолжал  играть  с тишиной   с   траурными лентами венков  на могиле  Юрки. 
  Их   интересовало содержимое   граненого стакана, покрытого   куском  черного  хлеба.  Тонкая  свеча  освещала   в  серости  вечера  Юркины  глаза  на фотографии.  Через   минуту  друг   ветра  ушел в город.
Услышал    шаги человека со спины с  серьезными  намерениями. Без  предисловий  и   разговоров  правой  рукой  меня  кто – то решил  приподнять  с лавки  за  воротник  плаща. 
Привстал с  лавочки и коротким  резким ударом   каблука  ударил наглеца  с силой  по плюсневым  костям  ступни.  И одновременно  короткий  на выдохе  толчок руками  в  грудину   в сторону  мизинца.  Чел  завалился, крик  боли  от  порванных   связок  распугал  тишину.   Плюхнулся  на лавочку,  глянул  на фотографию друга. У  Юрки в глазах  появились  искорки  смеха. Очередные   массивные  руки с золотой  цепью  потянулись  к отворотам   плаща. Вот настырные  ребята.   Взяв  за  мизинец наглеца,  он  у него был  похож на  сардельку,  вывернул  кисть нападающего на  излом, и  ударил  кончиком  носка   классических  туфель  слегка  в  чашечку: чтобы  не сломать ее   челу. (Человек  же, не волк, чай  жалко).  Ветер  размазал  в пространстве кладбища  очередной крик.   
Эх, ребята, не я  Вас  учил   нападению на противника!  Третий  обхватил   меня  за шею  своей  могучим  накачанным  предплечьем.  С бычьей силой  прижало, лучше сказать  припечатал к  потной  рубашке  в  подмышку руки.  Надо  ему  купить и подарить дезодорант  на  23   февраля!  Ребенок, видимо  не знал, что так опрометчиво «железный»  захват делать  нельзя и  надо контролировать  человека  при захвате, хоть за  воротник  рубахи… хотя бы.   Кинул  ему   через  ближайшее плечо  руку и   ребром  ладони   резко,  и жестко  подправил   основание  носа.  Вышел из захвата и легкий  молниеносный  удар  в  гортань   щепоткой  пальцев   заставил  человека  хрюкнуть  от боли.  Мы  с Юркой  смеялись про  себя  уже   вместе.  Ну, не учили  товарища  работать …  по человечески.
Пришлось  уже  встать  и вытащить маховым движением  свой  скромный  афганский Юркин  подарок:  «маленький  перочинный  ножик».   Мы после  одного тяжкого выхода с войны  побратались  кровью на  ладонях  и обменялись ножами.  Взяли эти  ножи   персидской  ковки  в  «духовском»  караване: классные  лезвия,  гвозди рубили.   
   Поднял   глаза, увидел   еще  четверых, хотя  чего смотреть я  их  почувствовал  затылком и даже  посчитал.   Вот только шагов  первого  не  услышал.  Юрка  с фотографии  смеялся.  А   красивые   большие  ребята с накаченным  рельефом  мышц  под  черными  костюмами   смотрели на мои  седые волосы и нож  больше  с интересом, чем  со злостью.   Эх, моих бы  ребяток бойцов  им  в  учителя…  
-  Старый!    Тебя  же  попросили  уйти,  или ты  будешь  нас пугать  этим  ножичком?!  
Зачем  он меня  назвал  старым?!  Скажу  честно,  я  еще  молодым  девушкам  нравлюсь,…добавлю к этому  ещё: «И очень  сильно нравлюсь: просят  телефон!».   Лучше  бы он этого  не говорил.   Еле заметным  движением  кисти  метнул  нож   в  березку   рядом  с  горлом  так  «приборзевшего»  развязанного  дерзкого болтуна.  Нож  вошел  в ствол, как  в масло.  Слова   «неумех»  смолки  на раз.  Посмотрел  с  сожалением в глаза  притихшей  молодежи,  в  черных красивых костюмах  с  белыми без  галстуков  рубашками. 
-  Ребята,  Вы  русские?!  Или  анаболики  себе   и в мозги  закачали, не соображаете  уже?  Тут  же  кладбище! 
От машины  к  ребятам  быстрой  походкой ( даже  запыхался) подошел  скромный  человек.  Правда,  глянув  на  его  часы  за   пару  десяток  штук (тысяч) еврейских  рублей (евро) и  его ботинки  ценой   чуток  поменьше   удивился  его  скромности костюма всего   примерно   за 5 тысяч   наших  рублей.
- Прошу  Вас, простите  этих  идиотов.  Не ведают,  что творят. Я  лишь попросил   посмотреть,  кто сидит  рядом  с могилой  дорогого  мне  человека.   А  они   привыкли  «зачищать»  территорию перед  моим  приходом.  Простите  их  ради БОГА!
Мужчина  говорил  спокойным  тихим  голосом,  но в  голосе  услышал столько   металла.  Как  правило, такие  люди  умеют отдавать приказы.  Лица  мальчиков передернуло  от   тихого голоса  седого  мужчины   в  очках, как  и я (замечу в  красивой  оправе). Седой   метнул взгляд  на тех   стонущих  громко от боли  и  их  сразу же   подмышки поволокли  к  трем джипам, стоящим  на   дорожке  укрытой  старым  в трещинах асфальтом. 
-  Простите  их!  Пошли  вон, заставили краснеть  перед человеком  за  Вас!  И чтобы  не слышал  ни одного идиота  близко.
Он все  это говорил  чуть не шепотом (видимо  ранение  в  горло было, заметил шрам на его  шее).   У  меня  тоже  была такая  же  петрушка, когда  от  разорвавшегося  снаряда   осколком  камня  меня  ударило  по гортани, я  начал  задыхаться,  врач   у меня  был  толковый  в  батальоне, помог  сразу.  Ходил  потом с   серебряной трубкой  в горле, как   маленький  паровозик.  И не гаркнешь,  как  прежде, жалел об этом…
Как  я прошляпил  тихий  звук  джипов?  Возраст  дает  о  себе  знать видимо. 
 Вспомнил, год  назад  катался  у  друга  на таком же.   Таких машин  с  глушителями  умело,  скрывающие  звуки  мотора   не  видел больше.  Друг  ещё  смеялся, всё твердил  о спецзаказе.  Но ему – то по службе  положено.  Жестом  я пригласил  товарища  с  дорогими  часами  на руке и  из рептилий  туфлях  присесть на  лавочку.  Тот   присел и,  посмотрев  на мои  сбитые  с мозолями   на  костяшках рук  и фотографию  Юрки  на памятнике,  спросил.
-  Афган? Разведка или  войска  дяди Васи?! 
Не стал отвечать, а   налил  водки в  пластиковый  стаканчик до краев.  Не   чокаясь  помянули  Юркину  душу. Я  знал, что он  стоит   рядом  сейчас. Я  для   него названный  брат и  мы  оба с детдома, при живых родителя, только с  разных.  
Рядом через  несколько  холмиков  с  могилкой  Юрки  спит мертвым  сном моя   воспитательница.  Мы  её  назвали   скромно   волшебным словом: «Мама!».  А  как  хотелось,   чтобы после  отбоя  в  ночной  палате  для мальчиков   после    рассказа   сказки на ночь, она  задержала бы  теплую добрую  ладошку  на моей  вихрастой  голове  подольше, чем  у  остальных.   Чтобы   все видели, что  Мама  меня  любит больше  всех.  Седому  предложил  плеснуть  еще по одной,  но он   придержал мою руку.  Глянул в сторону.  Тут  же   ему принесли  красивого  стекла  стаканы и  плоскую бутылку   Martella.  Я  открыл  чёрный  портфель и показал такую же  не початую.  Седой   усмехнулся и  подставил пластиковый  стакан   под  горлышко  прозрачной  бутылке  с  водкой.
Еще  раз   помянули  уже  душ  всех  погибших   в афгане   ребяток.  Вот только   почему  они лежат, за  что  погибали? И,  где  дети  и внуки  тех, кто  принимал решение  на ввод войск,  наверное, в Лондоне или  в  басурманщине  инородной.
Седой  протянул руку,  представился.  Кисть  была  узкой и сухощавой, но сильной.
- Александр Михайлович!  Скромный  пенсионер.
Ответил  ему.
- Владимир  Валентиныч! Тоже   пенсионер,  увы и, тоже  скромный.  А  о Вашей  скромности  вижу по  этим  воронкам -  джипам и молодым  охранникам - мальчикам.
Мы   улыбнулись.  
Один  малыш   из  сопровождения  с уважением принес  мне и чуть ли  не в поклоне с интересом, уважительно  глядя  в глаза,  подал   мой  нож на вытянутых   руках. 

Неожиданно  Александр Михайлович  тихим голосом  произнес.
-  Владимир  Валентинович!  Давайте  помянем  мою МАМУ, она тут  недалеко  лежит.  
-МАМА, святое  дело!  Пойдемте.  
Попросил  извинения  у  Юрки и пошел за  седым  человеком.  Судя  по его походке и,  слегка опустившимся  плечам  от прожитых  лет:  досталось  мужику  по жизни.  Вышли  на дорожку, обогнули  две  оградки,  и  пришли  к  могиле  моей  МАМЫ  той  воспитательницы  интерната.   Я  сам  и порой  просил  друзей (если опять был в очередной  раз  в госпитале)  поухаживать за могилкой.  Чужим   не доверял.  Седому  мальчики – охранники  с громадными бицепсами  под пиджаком  принесли  огромный  букет  алых роз. Он  положил  его в  изголовье   моей  МАМЫ.
Я  смотрел  на седого  в недоумении.  А   он, прочитав   надписи   на   черных  атласных  лентах  траурных  венков, вопросительно    смотрел на меня. Мы  стояли, в ступоре  молча  не двигаясь.  Время,  глядя  на нас,  замедлило  свой  бег. 
-Владимир Валентинович, Кострома?!  Интернат  номер 4? Первый  « б»  класс?! Она  для тебя тоже  МАМА?!  
- Саня  Зимин?  Ты ль? 
Сгреб  его  в охапку.
-  У  нас  же   постели в спальной  комнате  были  рядом и,  МАМА  нас называла   братишками за белые  стриженые  головы?!  
Седой  ткнулся  лбом  мне  в грудь  и неумело заплакал.  
- Володя, у  меня  же  кроме тебя  ни одной  живой  души нет  по жизни. Брат!  
- Володь, помнишь,  я был  самым  маленьким и  ты  бил  всех,  кто  меня  обижал? А  помнишь, когда  тебе привезла  тетка  десять банок  сгущенки   (целое  состояние), ты дал   на палату   две  банки, себе  одну, а  мне  все остальные.  Ко  мне  же   никто  не приходил и не приезжал.
Седой   неумело  растирал   тыльной  стороной  ладони  слёзы на  щеках.  
- А помнишь,  когда  один  паршивец  назвала  мою маму  проституткой?  
Володь, я   плакал от бессилия. 
Он   был  сильнее  меня,  и я  не мог  его  ударить, чтобы  заступиться  за честь мамы.  Он меня  бил и  в  глаза  все  повторял  это  чёрное гадкое  слово.  Гадливо  смеялся  в  глаза подонок, а ты  поймал  в  туалетной  комнате  его и носом  в  раковину с силой. Кровь из носа у  него  хлестала,  как   из крана.  Ребята  тебя  еле  - еле оттащили  от поганца.  А потом    ты  сидел  в  изоляторе  за свой  проступок, как  в карцере. А ночью  пацаны  устроили  тому    черствому  душой   пацану тёмную…  Помнишь?
Мы   стояли, а  его  пацаны  - « рексы»   растерянно   смотрели  на нас  возле   черных джипов, глядя  на  первый  раз  плачущего своего   уважаемого человека.
- Ты  же  был мне  Володь, как  родной.  А  потом  тебя летом  в  5  классе  забрал  к себе  отец.  Так и потерялись   мы  с  тобой  на всю  жизнь.  
-  Валентиныч, ё,  я же  тебя  искал.  Не сумел  найти.  Все  запросы  приходили ни с чем. Сколько  бабла  отсыпал…
В  ту  пору, когда  он начал свои  поиски,  я   будучи  молодым  лейтенантиком   (по протекции  отца, тогда  он был  ещё  в звании  полковника: «Спасибо  отец!»)  находился  в теплом  почти тропическом  климате  с  его  изнуряющей  влажностью.  
  А потом  госпиталь  и продолжение  службы  далеко  в  горах.
Мы  стояли здесь,  словно  там в  темноватом  длинном  с  коричневыми  полами  коридоре   интерната,  который   мыли на дежурстве.  И  я  его   гладил  по седым коротким  волосам, бывшей   вихрастой  голове,  успокаивал  моего  закадычного  дружка.   Он,  всхлипывая, всё  твердил.
- Брат,  что  для  тебя  сделать!?  Только  скажи Володя,  что, кого,  когда  и  как! Я даже   не буду  спрашивать  за что!?  
-  Всё  для  тебя.  Мы теперь   никогда  не потеряемся?! Володь, Ё!  Долги  надо отдавать  Вов!
 Помню,  как   в   интернате  привели  его  к  нам  первый  раз  в  класс  совсем  худым и маленьким. Его  мама  (сука - кукушка) бросила щуплого  пацанчика на  вокзале.  По ночам  он ещё долго плакал в подушку от обиды  и  во сне  звал   маму.  От  его  просьб,  шепотом слетающих   с  сонных  губ  вернуться  маме  за ним, я просыпался.  Молчал, лишь  протягивал   руку с соседней  койки  и гладил  его по  голове. Он улыбался и успокаивался  и  переворачивался  на другой бок.
Потом  подружились  и, чтобы  его  подкормить   по ночам  пробирался   на кухню: воровал  черный  вкусный  хлеб (всего одну  буханку). 
  Мы  ели его  в «сушилке»  запивая  водой  из крана, а  что  недоели,  резали  на куски и прятали за батарею (сухари всегда  были хорошим  подспорьем).  Втайне  от него  выклянчивал у  тёти  Тоси, что   мыла  посуду и убирала  объедки  с  тарелок  на  мойке посуды  оставшееся  от ребят  недоеденные  котлеты  и  так по мелочам: огрызки яблок,  яйца,   макароны,  рыбу.   Потом  за это  помогал   мыть  ей полы, а  она добрая  душа  давала  ещё  и леденцов, а  если  была в настроении  то и  все  20 копеек,  чтобы  я  купил себе  фиников.  Лакомство, которое  до  сих пор   о-б-о-ж-а-ю!  Мы   разрывали  эту   слипшуюся  вкусноту сладкими  липкими пальцами   и объедались   вдвоем  по вечерам, когда  все  спали  уже.  А  потом  на сытый  желудок,  какие  цветные  сны снились!  Загляденье!  
Вот странно  сейчас, дома  есть всё,  а  вот вкус  того  хлеба  я так  и не  нашел  ни  в одной стране, где  был   и не только  туристом.
Мы  долго  сидели  на скамейке,   и пили его,  потом  мой  коньяк,  не хмелея,  вспоминали  наше  детдомовское  детство  с  прической  под  «чубчик». 
Каждый   рассказывал   МАМЕ   о  своей  жизни, и чего  добились  в ней.  Я  смахивал  украдкой  слезы,  рассказывая  о  своих   погибших  молодыми   друзьях.  
А МАМА  с  фотографии  на памятнике  смотрела на нас  и  улыбалась  той  родной всё  понимающей  улыбкой, что  одаривала  нас  в  интернатовских  вечерах.  Мы  смеялись,  вспоминая  наши  проделки и,  с нами смеялась   наша  МАМА. 
  Мы   грустили  по тому  счастливому,  да счастливому  детству пусть  голодному, и с нами  грустила  наша  МАМА.  Мы  молчали, глядя   на  фотографию  памятника, а  с  неё на   нас смотрела  наша МАМА своими  добрыми зелеными  глазами. Она   нас  понимала!
Как  хорошо, когда  есть  МАМА,  пусть и чужая, но  она   МАМА!   Ничего,  что она  по  должности  была  воспитателем.

А  родные  наши  «мамы», которые  нас  отдали  в интернат,  спят  вечным сном  в неизвестных  нам могилах:  как жили,  так  и сгинули в  вечность  без  покаяния  и   памяти  о  себе  их  детей  и внуков…