В Америке Костя с Эльвирой пробыли недолго, всего каких-нибудь три-четыре года. Но и на родину следом за этим, как можно было бы предположить, не вернулись, а предпочли эмигрировать в Израиль. У Кости вовремя отыскались нужные связи.
Только непонятно было, как поступить с Артёмом и самым младшим Балясниковым - Арнольдом. Хоть они и жили под опекой Пашиной матери, формально Паша продолжал числиться их отцом.
Пашина мать, тётя Женя Балясникова, приходилась тёте Кларе Сигал двоюродной сестрой. Своё родство, к слову сказать, чтобы не подвергаться нескромным пересудам, обе сёстры специально не афишировали, но никогда и не скрывали. Это была маленькая и кругленькая, румяная и курносая, с усиками на верхней губе, по-домашнему уютная и простая в обращении женщина. Мастерица печь пироги и рукодельница. Своей особенной, медлительной леностью, провинциальными ухватками и короткими, ярко-соломенными, скверно прокрашенными волосами она удивительно походила на жареный в масле пирожок с повидлом, какие продавали в нашем школьном буфете. Разговаривала она мальчишечьим, ломаным баском, и от неё всегда исходило какое-то душное тепло, даже когда на улице было свежо, вперемешку с особенным, аптечным запахом, потому что работала тётя Женя провизором в самой, пожалуй, популярной в нашем городе аптеке №1; впрочем, она преждевременно ушла со службы на покой, чтобы полностью отдать себя внукам, и честно, в меру своих сил, старалась быть им хорошей бабушкой. Стряпала для них, кормила, обстирывала. Меня это, прямо скажу, трогало. Временами я даже испытывал к ней чувство, похожее на благодарность. За своего Тёмку.
Про отца Паша толком ничего не знал. Сначала тот вроде бы был учителем химии в школе, а потом вдруг стал капитаном дальнего плавания и однажды, когда на море случился девятибалльный шторм, утонул. Естественно, тела не нашли; именно так ему тогда сказала мама. Было это очень давно, с тех пор разговора на эту тему в семье больше не заводилось, а его имя не упоминалось даже походя.
Паша, надо отдать ему справедливость, мальчишек не забывал, не только финансово обеспечивал их существование, но и систематически наведывался самолично, правда, его воспитательные разговоры носили не конструктивный, а, скорее, ритуальный характер.
В один из таких приездов он в назначенное время не появился дома. Его хватились не сразу, а когда всё же хватились, переполох поднимать не стали, соседей и друзей-приятелей поголовно не опрашивали, окрестности не прочёсывали, думали, просто загулял, мало ли, бывает, дело-то молодое. Кто-то сказал, что видели его в «Стекляшке» в весёлой компании, но позже оказалось, что информация ложная. Через три дня всё же обратились в милицию.
Его нашли. Нашли почти что возле родительского дома, на том самом пустыре, где каждый апрель расцветает безумное количество маков.
Паша ничком лежал на земле, лицом уткнувшись в дёрн. С зажатым в руке огрызком боярки. Рядом валялся почти что полный кулёк с бояркой, потому что была середина сентября, в нашем городе - сезон сбора боярки.
Расследование, само собой, проводилось, но окончилось безрезультатно. Следов насильственной смерти обнаружено не было. Экспертиза тоже ничего не показала. Получилось, что умер он сам, точнее, от внезапной остановки сердца. Сказали, так бывает, причём, сплошь и рядом. Он был трезв, как стёклышко.
Тётя Женя после скоропостижной смерти сына слегка тронулась умом. Никакие мирские дела её больше не интересовали, и в доме воцарилась тотальная разруха. Теперь она сутками напролёт в старой, заштопанной на локтях кофте поверх нестиранного халата, в нелепой чеплашечке на нечёсаной голове и резиновых ботах на босу ногу сидела возле подъезда и горевала. Что дождь, что вёдро, что белый день, что тёмная ночь – ей было всё рано. Она горевала.
Вместе с ней выходила, ложилась на лавочку и горевала её неизменная спутница - трёхцветная кошка Пеструшка. Рядом толклись голуби. Прыгали сороки. Чирикали воробьи. Пеструшка их не замечала. Горевала.
Шли мимо озабоченные своими проблемами люди. Оглядывались на тётю Женю, потому что не могла не оглянуться. Она приковывала внимание. Здоровались. Заговаривали с ней, ведь её многие в городе знали. Одни внимательно разглядывали её малахольный вид и искажённое скорбью лицо. Другие, слегка косясь в её сторону, делали друг другу знаки. Возле подъезда рос дуб, и в ветреную погоду жёлуди непрестанно сыпались ей на голову. Злые соседские ребятишки дразнили её кикиморой и лахудрой. Она ничего кругом не замечала. Не слышала. Не отвечала. Горевала. За полгода она так почернела лицом, согнулась и отощала, что теперь стала похожа на стручок акации.
Когда она умерла следующей весной, Артёма и Арнольда вместе с Пеструшкой забрала к себе Светлана Геннадьевна.
Пашина кончина на пустыре, хоть и не носила насильственный характер, однако, наделала много шума. Активисты-общественники из числа народных масс собрали необходимое число подписей под петицией властям, и в скором времени гиблое место обнесли колючим забором, вбили в землю две вереи, но ворота на них навешивать не стали, вместо этого завели пару-тройку грозных сторожевых псов. Зыбучие топи высушили. На скорую руку соорудили несколько сарайчиков-времянок из нестроганых досок. В одном из них, похожем на курятник, устроили кухмистерскую для рабочих, в другом – общественную уборную на три очка. Берега котлована заложили бетонными блоками. Навезли всяческого строительного материала, попутно загадив окрестности извёсткой. И даже подогнали парочку подъёмных кранов, вознамерившись не сегодня-завтра построить нечто грандиозное, правда, никто достоверно не мог сказать, что именно – то ли стадион, то ли подземный гараж. Жизнь там закипела.
Скоро, как известно, только кошки родятся, а серьёзные дела быстро не делаются. Сутки шли за сутками, месяц - за месяцем, год - за годом, сменилась эпоха, а с ней и приоритеты. У стройки поменялись хозяева. Новые хозяева по непонятной причине строить передумали, посему всю бардадымистую технику в один прекрасный день перегнали на другое место; стройку законсервировали; грозные аргусы разбежались; сарайчики разобрали на досочки; стройматериалы, что не сгнили и не заржавели, растащил рачительный люд; извёстку смыло дождями, обнажив мёртвую, щедристую землю, изрытую глубокими колеями, и бывший котлован мало-помалу превратился в стихийную помойку, среди завалов которой мальчишки из соседних домов по-прежнему устраивали игры в прятки, будто ничего и не было.
Вот так. Всё вернулось на круги своя. Летом там всё так же зудели комары и бесновались коты, и ночь подчас взрывалась их протяжным ором и душераздирающим визгом, от которых в самом деле можно сойти с ума. Только маки там больше не расцветали, и апрельский лёгкий ветерок, пьянящий и бодрящий одновременно, больше не разносил по округе того блаженного аромата - аромата из моего детства, слегка напоминающего запах сладковатой прели.
Вышел из колонии Алик, но на воле задержался недолго. Что-то натворил, и его опять посадили за решётку. Уже во взрослую. На этот раз дали пять лет.
Путать семейные планы стало больше некому. Артёма и Арнольда, теперь уже без проблем, увезли в Израиль. Они не хотели – от матери они отвыкли и, тем более, совсем не знали незнакомого дядю Костю, но кто их спрашивал.
В израильской армии Артёму служить не довелось – по причине слабого здоровья. Застуженные почки спустя годы обернулись хронической почечной недостаточностью.
А Арнольд служил, как полагается. Защищал землю обетованную на границе с Египтом.
В Израиле Костя с Эльвирой произвели на свет дочь. К этому времени им уже было по сорок лет. Назвали её красивым именем Ноэми.
Вспоминала ли Эля меня? Мне хотелось, чтобы – да.
Изредка у меня появлялись дамы сердца, но дальновидных планов насчёт себя и представительниц прекрасного пола я не строил. Думал ли я, что Эля вернётся ко мне когда-нибудь, как переходящее красное знамя? Скажу честно: не знаю. Возможно, какое-то время и думал. Ведь в жизни полно и не таких штучек. Я это хорошо усвоил. Но иллюзий не питал. Наверное, как все, ждал перемен к лучшему. Они всё не наступали. А я ждал и ждал. И просто наслаждался тем, что до поры до времени могу распоряжаться собой по собственному желанию, то есть жил из года в год со смутным чувством, что в моей жизни скоро произойдёт что-то важное. Должно произойти. Не может не произойти. Только вот радоваться жизни, как в детстве, больше не получалось.
Приблизительно к этому времени я окончательно перестал грызть себя за Артёма. Иными словами, свыкся или просто-напросто отнёсся к этому философски и уговорил себя, что жизнь сложилась так, как сложилась, что такое стечение обстоятельств, и это не я их выбирал, это они, обстоятельства, меня выбрали. Это оказалось нетрудным. Только усвоив это и приняв за истину, я почувствовал, что меня, наконец, отпустило это паршивое чувство вины, а ведь казалось таким непрестанным.
Вскоре я без какой-либо дополнительной канители перебрался в Москву и временами даже почитал себя везунчиком. Как же, не было ни гроша и вдруг алтын! А перед тем, как заделаться москвичом, вняв доводам разума, я женился-таки во второй раз. На Светлане. Родилась Марина, и я начал осваиваться в новой для меня роли настоящего, не запасного, отца. В нашей семье на долгие годы установился культ личности дочери. Она стала средоточием нашей со Светланой жизни. Отвлекали и другие заботы, свойственные семейному человеку, да и работы тоже хватало. Заела текучка. На всякие глупости не осталось времени.
Жизнь размеренно потекла по своему руслу. И всё реже и реже я вспоминал нашу компанию: Костю, бедного Пашу. И Элю…
Помочь сайту
Поздравления
