Помочь сайту
Поздравления
Глава 7 «Розы-морозы»
16 декабря 2016 -
Татьяна Стрекалова
Пусть отцвёл давным-давно шиповник,
Только сад у знающих людей
Весь в цвету, и роз китайских полный
Аж по самый по Успеньев день…
А после Успенья – уехал Стах. И – скорей вернуться обещал. Из дальних краёв росток диковинный привезти. Разузнать всё про него, сберечь и в пути не обидеть. Чтоб росло по рубиновой розе в палисадниках под окошками. Одна у Лалы, другая у Стаха. И чтоб цвели они лето каждое – друг с другом перекликаясь.
Как сказал – так и сделал. Вернулся – разом сходу к Зару в ворота стукнул:
– Эгей! Хозяин! Не откажи соседу! Глянь на диво заморское! Живым доставил!
Выглянул Азарий в окно – над забором лошадиная чёлка машется. А Стах уж с седла соскочил, куль притороченный отвязывает. И к себе не зашёл покуда – так торопился гостинец устроить.
Лошадка у ворот нетерпеливо ногами перебирает. Молодая, глупая… та самая... Этим летом оседлали, первый раз на ней Стах поехал. Кобылка не подвела, сдюжила. Ста́тью хороша – пусть к дороге привыкает!
Кобылка хороша – да норовиста. Порой затеи выдумывает. Твёрдая рука нужна. Потому как – девица.
Стах так и кликал: «Дева!» С Лалой пошучивая – томно вздыхал, мол, две у него девицы в жизни. Лала недосягаемая. И вот ещё тут, одна – невеста, к женихам капризная. Ну, прямо – тётка Яздундокта в юности!
Лала смеялась сквозь слёзы, кобылку по морде поглаживала, уздечку на руку крутила:
– Возвращайся скорее, Стаху! Не позабудь о чайных-нечайных розах китайских! Пусть, солнцем согреты, цветут розоцветы каждое лето! Нам с тобой – на них смотреть – друг другу в сердца заглядывать!
Старательно в обоих палисадниках по ямке вырыли, навозу конского рыхлого уложили, да золы пригоршню следом, да молитву Божью кстати. Улеглось корневище с ростками, как младенец в колыбель пуховую… да ещё по ведру водицы расщедрились в каждую… ха-ха! точно дитя неразумное освежило пелёнки!
– Теперь побег даст, – землю с рук отряхивая, улыбчиво Стах обронил, – а к ноябрю, как подморозит – дубовым листом завалим, лапником лесным. Гляди, поливай, роза! – мигнул он Лале. Улучив миг, чтоб Азар не вник – шепнул горячо-вдохновенно, – это ж не росток, это я у тебя в гостях денно и нощно пребуду!
– И я у тебя! – жарким пламешком колыхнулась взволнованно Лала. – Как пробьётся бутон – знай, это я к тебе в дверь стучусь! Как раскроются лепестки – знай, душа моя раскрыта пред тобою, и мысли все о тебе! Век бы розам цвести, не отцветая!
В сарай отошёл Азар – колышек подобрать, для пометки. Потому две розы меж собой и перемолвились.
Дальше – тяжко пришлось им. Опять в луга убегать, по лесам хорониться, камышами прятаться. А камыш поблек. И лес поредел. Потому как – время листопадное.
Вот и птицы в стаи сбиваются. Лететь им, бесприютным – за моря, за горы… в страны роз вечноцветущих… И ждать их оттуда Стаху с Евлалией! Ждать – вешнего дуновенья. Ждать цветенья двух роз, под окнами, в палисаднике…
Никогда не видать им тех роз. Ни Стаху. Ни Лале.
К теплу тяготеет душа человечья… да и живот – чего таить? Оттого – как потянуло севером – бесприютно стало по скатам-отрогам поблекшим, по рощам стылым. Увидеться-то можно – а всё не то. Больно наспех, больно прохладно… не того сердце ждёт!
Оно, конечно – искусу меньше. Только продрогшему телу – тем вожделенней жар мнится. Летний ли – от печки ли, в топлёной горнице. Туда и прибивается порода людская.
Потому куда жарче майских – осенние ветры раздувают пламя тайное. Всё тесней сплетаются руки, пронзительней уста впиваются… Воистину – беспечна младость! Утро ждёт солнца полуденного, не помнит о ночи!
С вечера сговорившись с Азарием – Стах до лесу съездил. Сухим и звонким от морозца осенним утром. Углядел поваленную недавним вихрем сосну – порубленная, она и заполнила воз. И так хорош. А для большего – санного пути дождёмся!
Поверху, выше крыши – уложил Стах как раз то, ради чего и потревожил старого заслуженного мерина, привыкшего воз возить – елового лапнику, себе да соседу.
То есть – до дому добравшись, предполагалось половину хвои Зару забросить, половину себе занести. Не только розы укрыть, а ещё и молодые яблоньки, чтоб не обидели морозы, и не обглодала зимней ночью всякая едкая тварь.
Стах свалил Азарьеву долю у соседских ворот и завёл лошадь к себе. Вскоре, глянув мельком, обнаружил полное пренебрежение к своим трудам: Азарий не заметил колючей копны, подпёршей две добротные да разукрашенные, на железных скобах, створки.
Конечно, рано ли, поздно – заметит, подхвалит Стаха, над забором рукой махнёт…
Вожделенный забор Стах так и просверлил всевидящим оком влюблённого. Разглядел где-то там, за высоким частоколом, крепкой стеной, занавешенным оконцем печальную девицу в темнице. И ноги сами привели к калитке Заровой.
А калитка-то не заперта. Вот те раз! А у Стаха повод есть – карта козырная! Козырем и пошёл. Ворох лапника перенёс за ворота. Пока тащил – двор оглядывал. Никого.
До палисадника доставил – и на порог. Ну, как же? Надо хозяину доложить, что вот, де – всё на месте, честь по чести. А то, поди, не заметит еловую груду на самом виду.
В двери пару раз грохнул для приличия. Надо же! Не слышит хозяин, а двери бросил открыты. Прямо приглашение, а не двери!
Прохладными сенями пролетел, а из горницы навстречу выходит уже девица растерянная. Не впопыхах, а принаряженная. Замерла в открытом проёме. Стах её тут обратно в горницу затолкал. И дверь от холоду прикрыл. Для всеуслышанья – излишне громко – прозвучало слово:
– Больно продрог… обогреться бы… Где хозяин?
Лала смущённо пролепетала:
– Да вроде дома был… может, к соседу забежал… тот заглядывал, звал показать что-то…
– А детва?
– А Тодосья детей к сестрице повела: у них поросята.
– А я так озяб, Лалу, – мгновенно снизил голос молодец. И совсем зашептал, притягивая девицу за плечи:
– Ведь грех же – выгнать озябшего…
Конечно, грех. Оттого – Лала не выгнала. К печке проводила. Присаживайся на лавку, гость! А Стах не отпускает. Потому и сама села. Рядилась – рядом, а вышло – на коленку. Сперва всё пугливо на дверь оглядывалась, а потом и забылась. И Стах обогрелся – армяк сбросил: мешает же!
А в печке потрескивает, пуская вспышки в щели заслонки, жаркий огонь. А огонь Стаху – что болезнь заразная! Сразу и подхватил хворь: вместо крови пошла по жилам лава огнедышащая, сердце заухало, как мех кузнечный. А где мех кузнечный – там и клещи. Поди, поспорь – в клещах-то! Лала и не спорила. Только ручка по-привычке в грудь упёрлась. Так ведь – ручка ручкой…
Как давно не виделись они – чтобы так, наедине, да на лавке… И когда вместе оказались – рванула вскачь тройка бо́рзая коней, удила закусив. Ухнулись оба в марево дурманное. Ничего в нём не разберёшь. Только дыханье хрипящее да обрывки сумасшедших речей. Разве вспомнишь их – потом – когда ушатом воды холодной ливанут!
Больно смелые руки стали у молодца. А голова – глупая-глупая!
Того допустила, чего прежде меж ними не было. Много чего было – а того, что Азарий застал – того не было.
Беднягу аж заклинило меж дверей. По башке молотом шарахнуло – звон пошёл. Ноги вросли в порог, руки в косяки – потому и не рухнул. Подавился только. Внезапно врезался в лёгкие непомерный клуб воздуха – отчего надсадным кашлем начало бить.
Но даже мучительный кашель не сразу спугнул голубков. Ничего не видели, не слышали. Целовались!
До дрожи, до боли. Влипнув всем телом друг в друга. Не поймёшь, где кто. Забытые заботой прилежной, скомкались да сплелись беспорядочно нарядный тёмно-красный сарафан да серая стахова рубаха, а поверх всех сплетений лежала при молодецком колене ладная девичья нога – нага. Ладонь же Стахова терялась где-то в сумбуре сарафанных складок у самого её основания.
– Ну, ты! – рявкнул опомнившийся Зар, едва разобравшись во всех руках-ногах.
Ан – и рявканье не сумело вызволить Стаха из тенёт любовного безумия. И только сокрушительный Заров кулак вернул молодца в бренный мир.
Основную силу удара приняла шея. Она и повернулась, повинуясь природе. Стах поднял голову – и тупо уставился на Зара. Мгновение спустя – он, наконец, постиг положение.
К тому времени в Азарии что-то изменилось. Сперва был струной напряжённой, а постепенно осел, словно устал. Яростный взгляд его потух, исполнился сомнением. Он сокрушённо покачал головой:
– Спятил, Стаху? – спрашивает голосом тихим, блёклым, вроде бы даже без гнева: не до гнева тут. Гнев – гневом, а с глупостью влюблённой надо что-то делать! Не дай Бог – прознает кто! Не дай Бог... о, Господи! Быстрей выправляй, Зару!
И Зар – выправил. Зар крепкий мужик был.
Конечно, Стах оценил опасность. Насчёт последствий – не обольщался. Что скажешь тут? Ну, да. Виноват. Только ведь и ему – не до того сейчас! У него в руках девица затоптанным факелом догорает.
Уж померкла и тлеет вся! После такого сраму её и потерять недолго!
Быстро глянув на Зара, Стах глазами ему показал – погоди, мол, успеешь со своим судом праведным! Тут важней дела! Девицу надобно утешить!
За ту самую ручку, что в грудь упиралась – взялся Стах со всей сердечностью, поочерёдно перецеловав каждый пальчик. В глаза заглядывая, давай уверять вкрадчиво:
– Не пугайся ты, моя радость! Отведём эту напасть! Улажу всё – нет большой тут беды.
Дал ему Зар немножко времени на утешение. Горькая презрительная его усмешка сопровождала Стаховы сахарные речи. От первого удара он отошёл и теперь присматривался: что к чему. Уяснив некоторые мелочи, счёл нужным согласовать наблюдения. Сквозь зубы перво-наперво про самое главное осведомился:
– Девица?
Стах злобно глянул:
– Можешь не сомневаться!
Брат перекрестился с облегчённым вздохом:
– Миловал Господь – и ладно…
Потом вкрадчиво к сестре обратился:
– Попрощайся, милая, с нашим гостем – да накинь-ка шубейку, сходи в погреб. Дело там про тебя есть, со вчера ждёт, сама знаешь.
Ласковым был у него голос. Умел Зар ласково говорить. А тут – и лукавить не приходилось. Потому что сестру ему и впрямь было жалко. И нелёгким делом было поступить, как он должен поступить.
Но Лала обомлела от неожиданности. Что? Никакой грозы?! Прощает братец девичье легкомыслие?
Стах – и то изумился. Видел – что-то не так… Но тому, что сестру брат отослал, значенья не придал. Думал, без девушки хочет поговорить, что вполне благоразумно.
Лала вскочила в благодарном порыве – всё лучшее было в нём: искренность и даже раскаянье! Сестра восхищённо припала к братниной руке. Как он это только выдержал! А он выдержал. С твёрдостью гранитной скалы. Стах только гораздо позже смог это понять и оценить.
Девушка рванулась исполнять наказ, но Зар, грустно глянув, остановил её:
– Постой. Сперва, попрощайся.
Влюблённые переглянулись. Ну, что ж? Отчего не проститься открыто, раз братец дозволяет? И в его присутствии Стах с Евлалией трогательно расстались. Брат с равнодушным видом глядел в окно.
Лала, с улыбкой оглянувшись на Стаха, отступила к двери. И вот тяжёлая цветная занавесь скрыла её. В последний миг мелькнул в опадающих складках тонкий профиль – и всё исчезло. Как не бывало.
Только молодец особо не придал этому значенья. Не знал – что девушку видит в последний раз.
Когда шаги её смолкли, Зар сбросил оцепенение и разом повернулся к гостю.
– Ну, что, дружок, – вздохнул, – чуть не порешил ты меня, да Господь уберёг. Послушайся ж меня теперь. Уйди от греха. Право, дело говорю. Седлай коня – и держи путь на восток, до славного города Полочи. Знаешь сам, промыслы там выгодны, да неотлажены. Хорошей руки́ просят. Оно по тебе сейчас. В самый раз!
Стах постарался говорить ясно и убедительно:
– Азарие, – сказал с напористым укором, – почему ты не доверяешь мне? Почему допускаешь дурные мысли. Не гони ты меня! Я даю слово: чести твоей не запятнаю.
Зар удивлённо воззрился на него.
– Постой, – перебил, – меня, может, глаза подводят?
– Не подводят! – вскинулся Стах, – ну и что?!
И запнулся. Надо было как-то подтвердить уверенно сказанное. Вот здесь слегка смешался молодец – дрогнул голос:
– Ну, погреться зашёл… на лавку присел передохнуть… ну, виноват, каюсь: вольности допустил… однако ж, девицей оставил! Разве, поцеловал ненароком. Это что, смертный грех?
Азарий прищурился:
– Чего?!
С коротким перерывом последовал его нервный хохот:
– Поцеловал?!
Зар с остервенением плюнул.
Крыть Стаху, конечно, нечем было. Все козыри потрачены. Из седла вышибло. Но – пусть не за гриву, а за хвост – пытался он удержаться. Потому как – надо, хоть умри! Потому как – без козырей, а играй! На чудо надейся. Бывает же чудо на свете!
Зар чудеса пресёк – решительно шагнув к молодцу:
– Ладно! Хватит безумных речей! Что ты, как дитя малое?! Сам всё понимаешь. В Полочь поедешь. Ясно?
И в ответ на стахово упорное молчание – заговорил уже с увещеванием, с сочувственным вздохом:
– Верное дело в Полочи. Возьмись – не ошибёшься. Сам бы не прочь – да семья. Там надолго погрязнешь. Как раз – что нужно! И барыш знатный – сердцем чую.
Стах упрямо плечом дёрнул:
– Есть у меня и достаток, и запас. Не то меня сейчас травит!
– Ну, что травит, – грозно глянул Азар, – про то забыть надлежит.
И, обождав, прошептал почти ласково:
– Я тебе средство даю. Не пренебрегай! Давно ты Минду навещал? – обронил как бы невзначай:
– Да нет… – пробормотал совсем павший духом Стах, – последней поездкой ночевал… вот как ходил уговариваться с Гаренскими ребятками.
– Вот-вот! – подхватил Зар, – Гаренское – хорошее дело. Раз взялся – не бросай. Брось-ка ты лучше девицам головы морочить.
– Ты же знаешь, – тихо возразил Стах, свесив голову ниже плеч, – никогда не посягал я на девиц. Зачем пустое городить?
Азарий холодно глянул. Объяснил въедливо:
– Годы идут, голубчик. Вот и до девиц дошло. Меняется человек.
Стах почувствовал намёк не только на любовные вкусы – и вспыхнул, задетый:
– А вот это зря ты, Зару! Это лишнее. Чего нет – того нет! А есть лишь одно – меня постигло несчастье: я не только повесил себе на шею никудышную жену, меня ещё угораздило до смерти влюбиться в девицу Гназдову! Аль не знаешь – это пронзает быстрее молнии, оглушает сильней грома! Волен ли я был?
Азар усмехнулся, покачал головой:
– Это весной – бурные грозы. Они скоропреходящи. Да и не солидно тебе – черёмухой цвесть! Зацвёл уж раз на свою голову! Пора и спохватиться!
– Нет, – горько произнёс Стах, – это не весенняя гроза. Это последняя гроза в августе перешла в затяжной осенний дождь.
– Ещё будут ясные деньки! – ободрил Азарий. – Что-то ты не балуешь Минду. А ведь такая красивая женщина. Навести-ка ты её!
Стах только зубами скрипнул:
– Хороша, хороша Минда! Не убудет ей от моих страстей – а меня ей не выручить.
– Поднадоела тебе Минодора, – участливо вздохнул Зар. – Найди другую. Мало ль красавиц в дальних краях? Чего им тебя не полюбить? Чем ты не молодец?
Стах жалобно взглянул на грозного соседа:
– Не гони меня, Зару. Не могу я уехать!
Зар посмотрел мрачно. Глухо впечатал:
– Придётся уехать.
– Нет! – вздыбился Стах. – Не жди!
– Образумься, дурак! – попытался убедить приятель. – Ну, чего добьёшься? Девку погубишь, себя подставишь. Такие дела не прощают.
– Нет! – ещё яростней выдохнул Стах.
– Не пара вы! Аль не понял? – всё ещё взывал Зар к благоразумию. – Коли любовь, так жертвуй собой. Пожелай добра девице. Жениха хорошего. Пусть как сестра тебе станет. Так ведь тоже можно любить.
«О Боже! – пронеслось внутри Стаха, – жениха?! Всё, что угодно! Только не жениха! Боже, о чём он говорит?! Я умру в день этой свадьбы!»
Сколько времени Стах просидел, как неживой, уронив голову? Наконец поднял – и обрубил последний канат:
– Нет!
Зар в молчании застыл против Стаха, на груди руки скрестив. Так стоял – и долго в задумчивости разглядывал. А потом, кивнув, коротко спросил:
– Упёрся, да?
Стах твёрдо посмотрел на него.
И лицо Зара вдруг сделалось неподвижно. Он глянул мгновенно опустевшими глазами и буднично пробормотал:
– Посиди, остынь. Я сейчас приду.
Отступив, он быстро вышел в двери.
Стах остался на лавке. Только что рьяно топорщился против всего свалившегося – а тут словно силы внезапно оставили. Минуту-две сидел отупело. Голова на руки упала.
Потом беспокойство засвербело: с чего это хозяин ушёл-то?
Тут же встрепыхнулся, в сени выскочил. Глядь – Зар со двора заходит. В недоумении вернулся гость в горницу. Стали, вроде бы, далее толковать. А чего толковать-то? Каждый – своё! Только время терять.
Вот как поняли такое – Зар Стаху это самое-то – и объявил.
То, отчего пальцы бедного влюблённого впились в край лавки.
Мол, так и так, дурак несчастный! Своей башки нет – у людей займи. Помогут убогому. Прими, не побрезгуй.
Что получил – то получил: прекрасная Евлалия во всё время, пока ты, Стаху, не покинешь крепость – пребудет в заточении. Хладен месяц ноябрь. Пожалей девку в погребе. Засов крепок.
Первой мыслью Стаха было рвануться и дёрнуть Лалу за собой. И на коня. И прочь куда-нибудь! Навеки!
– Успею! Отобьюсь! Убежим! – заколотилось в голове, и Стах пружиной подскочил. Как вдруг прострелила его догадка. В горле пересохло. Понял – куда и зачем уходил Азарий.
– Угу, – кивнул тот, будто мысли прочитав. – Верно. Опоздал ты.
Стах задохнулся от ярости.
Сквозь стиснутые зубы прорвался рык:
– Обошёл ты меня…
И тут же мелькнула сладостная надежда: а может, нет! Может, не успел! Пугает!
Стах вскочил и бросился из дверей.
– Беги, беги, дурень! – проворчал вслед ему Зар – и сердито плюнув, побрёл следом: натворит ещё чего…
Стах вылетел во двор, огляделся заполошно: где дверь подвальная. Живо внутри смекнулось-сложилось – и без ошибки определил её Стах. Вон, та – дубовая, с крепежом железным! Крепка, чёртова заслонка! Всё у Зара крепко! А это – особо! Не вышибешь!
Тем не менее – в безумии отчаянья – ударился в неё Стах всею грудью. Разумеется, она не поддалась. И к тому же, смущало – никакого движенья ли, звука – не ощущалось о ту сторону темницы.
Потому надежда не покидала молодца. А ну, как не здесь? Может, пока не довёл, временно в другое место пихнул? Послабее!
Стах пошёл метаться по двору, ломясь во все двери, от службы к службе. Всякую осторожность потеряв, громко по имени звал. Не было ему ответа.
Всё облазил молодец, всё обыскал – и каждый миг вздрагивал в ожидании: вот-вот выглянет, откуда ни возьмись, милое личико!
Зар препятствий не чинил – только головой качал, провожая горьким взглядом. Ясно: бешенному на пути не становись. Жди, пока сам свалится. Когда-нибудь отбе́гает.
И конечно, рано или поздно, Стах отбе́гал. Приплёлся, замученный, опять к двери погреба, привалился к ней и упёрся лбом: стоять да прислушиваться: а ну, шевельнётся кто за ней! Вдруг!
Нет! Тишина, тишина! С каждой минутой – ужаснее.
Подошедший Зар мягко положил руку ему на плечо. Помолчав, вздохнул:
– Ну, чего пылишь? Уймись.
Неохотно добавил:
– Ну, да. Здесь она. Ты ж понимаешь, что не справишься?
Побившись о засов, это Стах уже уразумел. Он растерянно спросил:
– Но почему не слышно?
– Потому не слышно, – спокойно разъяснил Азарий, – что там на глубине дальнее помещение. И ещё засов есть. Поинтересуйся у брата про этот погреб. Мой батюшка на совесть строил! А ну – случай лихой? Да мало ли?
Стах с яростью взглянул на Васильева дружка.
– Так ведь там же холодно?! – прошипел в бессильной злобе.
– Холодно, – подтвердил приятель всё так же спокойно. – Порой полезно. Остужает.
– Ты ж её погубишь! – эти слова Стах почти прошептал, раздавленный
свалившимся горем.
– Иначе ты её погубишь, – стиснул зубы Зар.
Что ж? Разумным человеком был. И братом заботливым. Стах же простоял, вжавшись лбом и вцепившись в дверные крепи, весь оставшийся день.
Наконец хозяин толкнул его в плечо:
– Ночь на дворе. Добрые люди спать ложатся. Ступай себе, мил человек. Оставь мой дом.
– Небось, без света держишь? – злобно прохрипел Стах, не слушая и не отпуская дверной скобы.
– Без света, – миролюбиво сообщил Азарий.
Стах задохнулся от ненависти. Еле выдавил:
– И без огня, конечно!
– Без огня! – торжествующе заявил хозяин.
– Хоть бы еды горячей принёс!
– Ничего. Поголодает. Вот уберёшься подальше – сразу и накормлю, и обогрею. А тайно вернёшься – башку снесу! И не посмотрю, кто ты. Второй раз уж не буду чиниться. Это я для первого – добрый!
С такими словами Зар мгновенно выхватил и наставил на Стаха пистолет:
– Ступай отсюда, гость дорогой! И чтоб ноги тут больше не было!
Стах глянул – и усмехнулся:
– Спрячь. А то и мне вытянуть придётся. А мне в тебя, друга, неохота стрелять. Уйду, – тряхнул он головой, – не печалься! Только, как уйду, ты верни сестрицу в светлицу.
– Неа, – насмешливо протянул Зар, пряча ствол. – Ты дотошный. В окно полезешь.
– Да не полезу! – взмолился Стах, с размаху бухаясь соседу в ноги, – помилосердствуй! Запри её в светёлке! Ну, как я туда заберусь?! Там же решётчатое окно!
Сказал впопыхах – и тут же сам про себя подумал: «А что? Забрался бы! И решётка не помеха».
Зар поглядел ему в глаза – и засмеялся.
– Всё! – отрезал, – будет девице тепло-послабление, когда исчезнешь отсюда. А свобода – как дойдут слухи до меня, что ты крепко завяз в Полоческом деле. Уж оттуда тебе ходу не будет! А сейчас – так скажу: надеялся образумить я тебя, а коль и впрямь ты сдвинулся – придётся соседей на помощь звать. Забуянил, понимаешь! От дверей не отлепишь! За ворота не выбросишь! Не срами родителей!
Что и говорить – действовал сосед решительно.
– Ушёл, – глухо пробурчал Стах и поплёлся вон.
И была та ночь без сна. Как перед казнью.
Хоть об стенку головой бейся, Стаху! Хоть вопи, рычи, по земле катайся – ничего не поможет! Положил тебя Зар на лопатки и сверху уселся. У него под замком вся жизнь твоя и радость – и над нею волен он. А ты – нет. Рабом у него будь. Что прикажет – исполняй! Ступай в Полочь!
До чего ж погано на душе! Ну, сдохни – а ничего не сделаешь! Куда ни поверни – везде – облом. Что ни надумай – всё об эту стену неприступную разбивается. В плену девица! Вот ведь – топчешься возле соседского забора – и знаешь, что там, в земляном холоде – она! И оттого она там – что ты – здесь! Как же ты допустил такое, а, Стаху? И впрямь – рехнулся, должно быть?
Конечно, рехнулся! С самого начала было ясно! С самой грозы роковой! Не было тебе, Стаху, судьбы – а ты на то глаза закрыл! Нарисовал себе в небесах дворцы хрустальные. А – нету дворцов! И девушка Евлалия – не твоя! И никогда твоей не станет! А ты всё не веришь, всё за соломинку хватаешься. А соломинка не вытянет. Гладка наледь на краях проруби – цепляйся, не цепляйся… Не будет тебе счастья!
К утру Зар сломил его. Стах притащился к нему побитой собакой.
– Твоя взяла, – прохрипел, – согласен я. Не нарушу твой покой. От себя избавлю.
И жадно вскинулся:
– Ты только обещай… – Стах сжал Азарию плечо, – что торопиться не будешь. Ну… что не выдашь слёту! Прошу я тебя, Христом-Богом заклинаю, в ноги кланяюсь – подожди до последнего. А ну как помрёт моя ведьма! А? Ну, побереги сестру! Хотя бы – чтоб она сама забыла меня!
Зар головой покачал:
– Брось мечты пустые! Трудно, понимаю… – но не трудней, чем ждать невозможного, чем, другую жизнь ломать себе в угоду. Или как? Может, ничего? – испытующе глянул, приостановив напоследок взор.
– Уволь, – аж почернел Стах, – из смертных грехов смерть выбирать? Не могу. Не убий! Да ещё так, без бою. Да ещё девку. Грех. И срам.
– Вот то-то и оно, – задумчиво кивнул Азарий, – а сестру я не подгоняю, сам знаешь. Мне уж пеняют. А теперь и вовсе беда будет. Век не вытолкнешь. Всё ты, спаситель! От тебя бы спастись…
Тут он, словно спохватившись, заторопился:
– Ну – долгие сборы что-то! Едешь ты, наконец?
– Постой, – перебил Стах, – ты ещё смотри… береги её, не натворила б чего… и вообще… слаб человек в горе. Сам себя не помнит. Присматривать бы. Храни! А? Зару!
И Стах со всем старанием земной поклон приятелю отвесил. И всё повторял:
– Ты уж пожалей! А?
– Да уж, ясно, пригляжу, – свирепо хмыкнул Зар, успокаивая все Стаховы тревоги, – а вот выпускать до поры – не проси!
Спорить было бесполезно.
– Ну, – благословил Азарий, – всё! Давай! Коня седлай. Или как? Кобылку твою, дурочку?
– Её, – пробормотал отупело Стах.
– С отцом да матушкой простись. С братцами. Не скоро увидитесь. Соберись подотошней. И чем скорей – тем…
– Стах резко перебил:
– Погоди ты с этим! А девушке-то слово молвить! Последнее!
Зар пожал плечами:
– Да уж молвил. Я дал вам попрощаться.
– Как?! – даже засмеялся Стах, – вот это вот – пара слов каждодневная – это, ты считаешь – простились?! Но ведь мы не знали тогда, что расстаёмся!
– Перед смертью не надышишься!
Тут Стах, как подкошенный, на колени пал:
– Да ты что?! Зару! Не отказывай просящему! Что подумает обо мне?! Что бросил-оставил, сбежал? А я б её, хоть сколько, утешил… Хоть сколько - слёзы унял! Ведь кто знает, насколько разлука…
Зар быстро повернулся к нему:
– Навсегда! Ты ещё не уразумел? Встряхнись, уясни себе: не будет встречи! Понял? Навсегда – расстаётесь! Ну, подумай, как ты ей это скажешь?! Или лживыми обещаньями смущать пойдёшь? Незачем! Нечего и прощаться!
Навсегда…
Так людей дорогих хоронят. Чёрен человек от горя страшного, рыдает и об крышку гробовую бьётся – а внутри, там где-то, в тайниках души – не верит этой смерти. Нет близкого – а вроде как, не совсем… А кто же тогда во сне приходит? Кто же в мыслях неотступно пребывает? Каждый шаг твой сопровождает? Кто – как не он? Значит, всё же не исчез, не умер! Просто сейчас, в этот день, в этот час – разлучён с тобою. Но ведь не вечно! Не навсегда!
Навсегда…
Навсегда ничего не бывает! Жизнь идёт, меняется, струится множеством протоков! Нет числа им, и нет указа! Вдруг забьют из-под земли ключи нежданные! И рванутся ручьи в реки, и проложат новые русла, напоят бесплодные земли! Разве не ударил пророк Моисей посохом в пустыне? Сколь незыблемы скалы – и то рушатся в бурные волны. И встаёт стена на речном пути. И меняется водный ток.
Всё возможно. Надо терпеливо ждать. Надо просто не умереть от мучительной тоски, пока реки меняют русла.
Да. Стах возьмётся за Полочское дело. Это сулит славную прибыль. Он добудет золотой казны и построит хрустальный дворец. И кто знает… может, поселится счастье в том дворце.
А иначе… без дворца – как и жить?
Зар знал, куда послать. Закрутила нелёгкая, сразу да сходу. Как канатоходец: чуть влево-вправо – смерть! И помощи никакой, и совета: в такую даль унесло Стаха, где отродясь – не то, что не бывал – и не слыхал про такие края.
Полочь – это далеко. Но даже не в этом дело. А в том, что от той от Полочи – в иную сторону целая сеть плетётся. Новая сеть, какой раньше не бывало. И попробуй, ошибись на узлах её. Попробуй завязать неумело. Или вервь гнилую вкрутить. В самый рыбный момент сгинет всё, как потянешь. Всё пропадёт тогда. Грош цена трудам немалым, а спине – батоги.
Началась у Стаха весьма самостоятельная жизнь. Теперь – когда не было ему подспорья от братьёв-товарищей. Когда взялся сам – и взял на себя. За всё в ответе.
Но это – хорошо было. Лихо! Интересно! Отчаянно! Главное – не больно.
Больно было на запад, в сторону дома глянуть. Оттого Стах зори вечерние всей душой возненавидел. Пополам разрывали, древней зверскою казнью. Тащило душу на запад – и сразу прочь отшвыривало. Только и оставалось молодцу – боль унима́я – кипеньем дел её разжижать, суетой забот сердце умащивать. Без опаски лез во все водовороты. Чего терять-то? Башку дурную?
Ни днём, ни ночью Стах покоя не знал. Солнце клонилось долу, а молодец голову, знай, отворачивал. Как не бывало запада да заката. Нет ничего! Работа только!
Кобылку свою упрямую замотал совсем. Вроде - жалел. А всё одно гонял. Потреплет по холке: «Девочка моя!» – да пнёт под бока: «Жми резвей! Не поспеем!»
Ничего не поделаешь. Дело торопит. Смеркается? Шут с ним! Нескор зимний рассвет. Где там, по чужим избам, на жухлой соломе – от стенки к стенке в полудрёме мучительной метаться? Чего тут – двадцать вёрст до места? Покроем сквозь ночь, сквозь ветер и снег! К утру с лёту в дело вклинимся! Там и отдохнёшь, юница непорочная! Ничего! Не помрёшь! Это нашему брату из-за вас, безгрешных, вешаться впору!
С горя Стах лишнего наговаривал. Оттого не мог на закат он смотреть – что оттуда, с заката – непрерывно тянул его ждущий взгляд. Призывный взгляд, к которому не было пути.
Взгляд этот встречал рассвет как надежду. Взгляд этот летел на восход, вслед за молодцем – ища его в каждом луче солнечном, в каждом розовом облаке. Там, в стороне, где лежит дальний город Полочь – плывёт это облако над головою всадника, ранним ноябрьским утром от Лалы ускакавшего – и кто знает – не встретятся ли в похожей на буйное цветенье тучке томящиеся их взоры?!
Ушам своим не поверила Лала, когда открыл хмурый братец ей о полудни железные двери:
– Выходи, – бросил жёстко, – хочешь, реви, хочешь, нет – дружок твой уехал. Больше не вернётся.
Вот уж это показалось Лале сущим вздором. Как мог Стах не вернуться? Ну – уехал, это уж бывало… плохо… тяжко… тревожно… но когда-нибудь-то – минует! Будет день светлый, и час радостный!
Как он возвращался, Стах! Боже мой, какое это было всепоглощающее счастье! Как сразу всё преображалось на свете! Мир окружающий бил живыми родниками и взрывался сочными побегами! Всё было прекрасно и ярко – напористо росло и цвело ожидание – вот-вот они увидятся! И тогда…
А – неважно, что тогда… пусть хоть небо рухнет! В тот миг – они будут вместе!
А сейчас, пока – его не было рядом. И это было ужасно. Это была такая мука – будто чудовище заживо ело её изнутри… там, где сердце! И голова была пустая и неподатливая, мысли путались, не подчинялись.
Знала – будет не так больно, если не думать о Стахе! А думалось – только о Стахе.
Она едва слышала обращённые к ней речи… она не помнила, кто и что говорил ей… она точно не видела никого вокруг… равнодушные руки исполняли по сто раз повторяемые приказы… и, как мёртвые, уста – не роняли слов.
Прошёл ноябрь, и понеслись декабрьские метели. Розовые ростки, укрытые тем самым лапником, что привёз Стах – и оттого приятно было касаться его колючих иголок – завалило щедрым снегом. Снег покрыл рощи и поляны, камышовые заросли на реке. В полях разметало снег волнами. По снегу лёг санный путь – и сразу занесла его лихая пурга. Не было Стаха.
Пришлось поверить: уехал, и надолго… куда-то на восток, в дальние края, в неведомый город Полочь. Лала слышала, как толковали о том брат с Василем. Озабочен – явился Василь в тот же час, когда бледную и трепещущую девицу пустили в дом и усадили к огню.
– Что ж ты с ней сделал-то! – всплеснула руками Тодосья, узрев неподвижную куклу вместо живой и весёлой девушки. И к Лале:
– Молочка горячего выпей! Дай руки! Ледяные! Платком укройся! Одеялкой пуховой! Ты чего молчишь-то?! Словечко молви!
Не знала Тодосья, про что наказали девицу – насупившийся муж молчал. Не смела супруга спрашивать – а юную золовку было жалко. Вот и обхаживала.
Василь, вошедши, глянул на статуйку каменную в платках возле печки, перевёл взгляд на суетящуюся Тодосью, остановил на угрюмом дружке – и медленно проговорил:
– Что у вас тут стряслось? Сами на себя не похожи. Аль конец света близок?
Азарий кашлянул – и неуловимое движение прошло по сдвинутым бровям. Такое движение, что будь Василь – не Василь, а кто случайный, забредший на огонёк погреться-поболтать – сразу потянуло бы его торопливо поклониться, пробормотать чего едва слышное на прощанье и, ласково-вежливо, пятясь – покинуть скорбный приют.
Но Василь был в этом доме частый гость и свой человек. И хозяин отродясь ему на дверь не указывал. И благополучие этой семьи Трофимыча равнодушным не оставляло. Потому вправе себя счёл и голос погромче вознести, и брови хозяйские обойти вниманием.
– Слышь? Азарие! Неладно что-то! От младшенького ни слова не добился! Как шебутной – пошвырял в тороку манатки, на колени грянулся пред стариками, подскочил – и в двери. Я выбежал вслед – ан, только ветер свистит! От тебя пред тем вывалился, я заметил. И у вас тут – как похороны.
– Да… как тебе сказать, Васику… – неохотно отверз уста Зар, – о делах мы потолковали… я уговорил его Полочское начало на себя взять…
– Да ты что?! – едва устоял на ногах Василь. – Он взялся?! Я уж думал, пропадёт оно… перебьют. М-да… лихое дело! Ну, Стах, может, и сдюжит. Он вёрткий. Однако же… как он решился? Как ты убедил его?
Зар процедил сдавленно:
– С очень большим трудом.
– То есть? – уставился на него Василь.
Друг печально поглядел на него и вздохнул:
– Видишь ли… кому как не братцу твоему в Полочь ехать? Человек он свободный, к дорогам привык… и здесь ему делать нечего. А больше ни о чём не спрашивай.
– Это как же – не спрашивай? – грозно замедлил речь Василь, – ты моего брата чуть не в шею из крепости – и мне разобраться нельзя?! Чего у тебя девчонка, как идол зырянский? Я её вчера видел, здоровёшеньку. Ты из-за девки его упёк?!
Зар сердито крякнул. Молча отвернулся, прошёл к окну, неторопливо выглянул:
– Стылая земля… Хоть бы снегу подсыпало… ну-ка, выгляни… никого там у ворот? Вон! мне братец твой лапнику вчера подвалил…
И смолк. И потом – едва губами прошевелил:
– Что тебе сказать, Василие? Сказать нечего… Сам спросил – сам ответил.
– Да ты что! Чего ты возвёл на него?! – возмутился Василь, – что ж он, тать какой?! Мужик он честный, зла не сотворит. И зачем ему? У него ж…
Во́ время успел Василь язык проглотить. Разгорячился, понимаешь, в огорчениях…
А Лала услышала. И долго недоумевала после. Ранними вечерами всё перебирала так и сяк недосказанные Васильевы слова. К чему молвил? Что такое «у него», у Стаха – что незачем ему «творить зло»? И порой где-то глубоко запрятанное – то ли у горла, то ли у сердца – больно саднило… будто тяжкая болезнь накатывала и подавала знаки.
Прочь пустое! – стряхивала девушка мрачные мысли, словно с плеч неуклюжий тулуп вешним полднем. Она же сама со всем жаром прочувствовала, что сотворить это самое зло было заветной мечтой молодца. Тогда о чём же сомненья? Грех подозревать любимого! Да что он знает, Василь?!
И что знает девица невинная? Слыхом не слыхивала она про хозяек на дальних приютах, Минодор пышнотелых.
Рано ли, поздно, путями путанными, невесть каким перехлёстом дорог – и до Минодоры добрался Стах. Уже зима на убыль шла, длинные дни тешили, солнце то и дело зажигало цветными искрами хрусткий наст. А густые лиловые тени от оглаженных полуденным теплом сугробов обозначились на белом панцире полей резко и чётко. «Как у Лалы от ресниц на щёки… – подумал Стах, – и зрачки так же вспыхивают… как искры от зернистого снега…»
О Боже! Опять эти мысли! Закрученные дела переполняют голову, красотки любезные в гости зовут, множество новых людей что ни день появляются рядом… но что ж ни на минуту не оставляет эта тягучая боль?! Это ж свихнуться можно!
Вот грешишь – а счастья в том нет. Не то! Ладно бы – грех смертный окупался великим счастьем! За счастье и помучиться можно. За розоцвет пречудный – пусть мороз костит!
А так – за что? За Минодорины глаза зелёные?
Ну, да… Глаза у ней зелёные. И вообще Минда – женщина красивая. Стахом езжена-переезжена. Можно и ещё заехать. Глядишь, полегчает. Горница тёплая, щи густые. Да и – надо ж где-то ночевать.
Хозяйка встретила, распростёрши плавные руки. Это она умела – красиво руки раскинуть и павой пройтись. Ничего ещё была. Стах отметил. Годы не юные, но вполне-вполне женщина. И седины никакой. Может, ирисом-корнем моет? Слыхал Стах про такие дела. Да, плевать! Чем бы ни мыла – лишь бы кормила! Не только за обильным столом.
Мастерица Минда была и кормить, и встречать, и шептать словеса вкрадчивые. Так и зашуршала, льющимися пальцами по плечам скользя:
– Свет очей моих, радость дней моих, солнце жизни моей – наконец-то приехал! Всю зиму в окошко смотрела, ждала… нет и нет! Что ж ты меня, бедную, мучаешь? Забываешь, не заглядываешь. А? Молодец мой распрекрасный! По плечам твоим стосковалась – сил нет! По рукам могучим, по стати богатырской, по мощи мужской ненасытной…
Стах усмехнулся, про себя поддел: «Давай, давай!» Однако же, горделиво усы подкрутил и приосанился. Ничего не попишешь – действует снадобье! Где-то там вдали – закаты цветут, как розы. Но ловит мотылей-шмелей вязкая густая патока.
Потормошил Минодору, ответное слово сказал – понимал же: ждёт бабёнка льстивых рулад-переливов:
– Хороша ты, Минда! Красавица, что говорить! Ну-ка… наливай! Что там у тебя из еды-то?
Ещё словес накрутив – к столу сел. Нет, хорошо в тепле! Каково сейчас в поле! Сразу остыли поля, и мороз взвизгнул! Вон, пошёл щёлкать! Ветер с ног сбивает! Не позавидуешь страннику! Пёс во дворе хвост поджал, в солому забился.
А после, хмуро прислушиваясь к февральским вьюжным стонам – Стах приступил к своим первейшим обязанностям, ради чего, собственно, и тлело давнее знакомство. Своё дело Стах знал: привычно подхватил Минду, бросил на постель, да и сам, было, следом – но тут заминка вышла. Скользнув взглядом по бабьим прелестям, Стах почему-то замер. Отстранясь, долго и странно рассматривал хозяйку.
И неожиданно сказал:
– Мне волосы твои чёрные нравятся… Вьются эдак… Ну-ка – распусти!
Минодора кокетливо закачала головой:
– Запутаются… мешать станут…
– Ничего. Потерпи.
И когда Минда, раскрыв объятья, потянула ему навстречу алые губы, Стах внезапно ткнул её лицом в перину:
– Не оборачивайся!
– Вот ещё! – своевольно усмехнулась норовистая Минда, выкручиваясь.
Стах лупанул по предоставленному в его распоряжение голому заду с такой свирепостью, что баба аж взвизгнула. Рявкнул:
– Убью!
Минда разом дёрнулась и зашлась проникновенными стонами. И потом, лёжа рядом с неподвижным, как мёртвое тело, любовником, всё дрожала от восхищения:
– Ах, Гназд мой ненаглядный! Всегда с тобой сладко, но так – впервые!
«Может, и сладко тебе, краля, – в тумане дрёмы подумалось Стаху, – а только не с тобой я переспал…»
Рейтинг: 0
388 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
Новые произведения
