Anamnesis vitae - anamnesis morbi

 

 

 

 

                                                                           Татьяна Сергеева

  

                             ANAMNESIS VITAE – ANAMNESIS MORBI [1]

                                                                              

                                                                                    

       - А я не ворую! – Гоготал Лабецкий во всё горло, победно глядя на очередного  приятеля и улавливая в его понимающей улыбке оттенок скрытой зависти.

Гоготал он так зычно, что в застеклённых офисных шкафах тонко звенели хрустальные стаканы, рюмки и фужеры, расставленные на полках заботливыми женскими руками.

Какой-нибудь припозднившийся посетитель, давно ожидавший в приёмной, вздрагивал от неожиданности и вскидывал недоумённый взгляд на секретаршу Раису,  которая сосредоточенно печатала что-то на  компьютере,  делая вид, что ничего не слышит.

Чаще всего после недолгой предварительной беседы, завершающейся раскатами самодовольного хохота, раздавался громогласный окрик:

- Владлен!

Так Лабецкий вызывал к себе своего заместителя по лечебной работе, кабинет которого находился через приёмную напротив. Скрипело отодвигающееся кресло, и мимо Раисы семенящей походкой почти бегом проскальзывал Владлен Саныч, длинное название должности которого ещё со времён Великой Отечественной медики  сокращают до «начмеда».

Приятели к главному врачу приходили не просто так. Больница, которую возглавлял Лабецкий, была многопрофильной: три хирургических отделения, терапевтическое, неврологическое…   Руководили отделениями  профессионалы, и потому поток желающих проконсультироваться, сделать рентгеновский снимок или анализы, положить на обследование  родственника или госпитализировать нужного человека не иссякал. Лабецкий приятелям не отказывал. В приятелях его ходили люди, может быть, и невеликие, но нужные – от начальников отделений ГИБДД  до депутатов муниципальных советов. Он научился смотреть вперёд:  кто знает, чем могли оказаться ему полезны эти просители в дальнейшем. Впрочем, на вознаграждение за оказанные услуги они тоже не скупились.

От Владлена Саныча требовалось только одно – назвать  исполнителя, что он и делал почти мгновенно: начмед знал своих людей.  Чаще всего, несмотря на поздний час, заведующий нужным отделением оказывался на месте – могла затянуться сложная операция, или задерживали текущие дела. Исполнитель приходил, начмед в присутствии главного и посетителя-просителя коротко излагал  ему суть дела, после чего Лабецкий щёлкал пальцами над своей головой, завершая встречу.

- Обслужи!

Сам Лабецкий, в незапамятные времена мелкий клерк из комитета здравоохранения, был очень далёк от проблем ортопедии или нейрохирургии.  И прекрасный специалист, профессионал, проглотив унижение, отправлялся с приятелем главного врача в свой кабинет, чтобы на месте разобраться в проблеме.

Больше всего Лабецкий любил совещания с руководителями отделений: здесь он чувствовал себя неуязвимым. Пока они собирались, он прихлёбывал из кофейной чашечки кофе, только что налитый из  дорогой кофеварки, которая стояла на том же офисном стеллаже  рядом с микроволновкой,  бутербродницей и тостером. Заведующие отделениями, люди очень занятые, на совещания собирались неаккуратно, тянулись по одному, но, входя, невольно подавляли улыбку, увидев своего начальника под кустистыми пальмами, заботливо подвинутыми к его столу Раисой. Коренастый, не в меру располневший, с карими восточными глазами, прикрытыми опухшими веками после значительных возлияний накануне,  он походил на самодура-падишаха из забытой детской сказки... Развалясь в глубоком кресле, Лабецкий, не спеша, допивал кофе, и сначала отчитывал опоздавших, а затем долго и нудно вещал прописные истины о выполнении плана и экономии перевязочных средств... Он специально растягивал  удовольствие. Ему нравилось чувствовать себя главным в этом клане специалистов, все они были в его руках, зависели от его воли, боялись увольнения...

Его предшественник был подозрительно честным: откровенно не воровал, тусовок, на которые собирались все медицинские управленцы, сторонился, по некоторым принципиальным вопросам имел собственное мнение, которое не боялся высказывать, и конвертов в комитет здравоохранения не носил. Для того чтобы освободить его место для Лабецкого, пришлось посылать в больницу особую комиссию с конкретным заданием «Найти...». Нашли, конечно. Кто из руководителей не без греха? Бывший главный врач вылетел с работы в мгновение ока. А Лабецкий, заняв освободившееся кресло, начал с того, что под разными предлогами уволил всех, кто был близок к прежнему начальнику. На современном языке это означало: «Сменил команду».  На ежедневных утренних летучках он постоянно провозглашал сакраментальную фразу:  « Кому не нравится – дверь открыта!..».  Несколько человек ушли сами. Лабецкий о них не жалел. Ценность работника в его больнице определялась только одним: чем он мог быть полезен главному врачу.

В конце месяца он получал от каждого из заведующих отделениями пухлый конверт. Иногда сумма, вложенная в него, была больше, иногда меньше – это зависело от количества проведённых операций, от их сложности, от наличия в отделении платных больных. Бывало, что врачи просто сбрасывались, собирая барский оброк. Лабецкий об этом знал: таковы условия игры «руководитель – подчинённый» в теперешние времена. Проколы были только с терапевтическим отделением, где в основном лежали нищие пенсионеры, с которых нечего было взять. Но весьма обеспеченные люди на летние месяцы частенько пристраивали сюда своих немощных стариков. Разрешение на это Лабецкий давал самолично, не спрашивая согласия заведующей, которая неожиданно для себя вдруг обнаруживала в отделении новых постояльцев, которым требовался только уход и внимание близких. Постой обременительных родственников в больнице стоил для заботливых опекунов немалых денег, и в результате с терапевтического отделения за лето набегала вполне приличная сумма, которая покрывала все зимние издержки...

Конечно, заведующие, прежде чем вручить главному врачу заветный конверт, пытались  достать его своими проблемами, но чаще всего, встретив отсутствующий взгляд руководителя, сдавались.  Подавив вздох, они исчезали, оставив подношение на его столе. Организационные вопросы не решались месяцами, но Лабецкого это заботило мало. Всё, о чём просили заведующие для своих отделений, требовало значительных вложений, а тратиться на нужды вверенного ему учреждения он страшно не любил. Ему надоел руководитель приёмного отделения, который приходил почти ежедневно с жалобой на постоянно зависающий древний компьютер, а своего главного травматолога он вообще  выставил за дверь, поскольку готовился к обеду...

В тот день заведующий травматологическим отделением ворвался в кабинет главного, едва постучавшись. Ортопедический операционный стол,  которому надлежало быть подвижным и вращаться во всех немыслимых плоскостях, несколько месяцев как был сломан и стоял на трёх табуретках. Главный травматолог больницы намучился за этим столом во время операции,  и, пока анестезиологи давали наркоз следующему больному, выскочил из операционной. Сдерживая ярость, он помчался на административный этаж  ругаться с главным, который не желал выделять необходимую сумму на ремонт, ссылаясь на отсутствие у больницы свободных средств. Средства, конечно, были, информация из административного коридора разлеталась по больнице почти мгновенно: у самого начальника, Владлена и Раисы не так давно появились самые дорогие мобильные телефоны и ноутбуки последней модели. Этих денег вполне могло хватить на ремонт операционного стола.

На часы, доктор к сожалению, не посмотрел.

- Иди на… ,  Мишка. – Сказал руководитель стационара. Матерился он часто, не стесняясь  ни секретарши Раисы, ни посетителей в приёмной. – Не грузи меня, отстань…  Дай поесть по-человечески...

Обед в кабинете главного врача был своего рода ритуалом. Готовила его на трёх персон – хозяина, Владлена и Раису собственноручно шеф-повар больничной кухни. Она и сервировала стол так, словно он находился не в кабинете главного врача больницы, а в ресторане гранд-отеля. Обед начинался точно в определённое время, и все в больнице знали, что в этот  момент никакие самые острые проблемы решить невозможно, разве что возникнет пожар или вдруг сгорит электрощит, что  случалось уже несколько раз.

Так ортопедический стол и остался стоять на трёх табуретках. Потом Лабецкому доложили, что скинулись ортопеды, починили его за свой счёт – оперировать-то им, и ответственность за больных тоже им нести... А нейрохирурги за свои кровные купили кровоотсос и какую-то другую ерунду… Купили и купили, не будут больше приставать к нему – вот и ладно... Он сразу забыл об этом. Никаких угрызений совести по этому поводу Лабецкий не испытывал.

И вальяжно расположившись с кофейной чашечкой в руках, звонко хрустя крекером, он проводил  эти совещания с заведующими, называя всех присутствующих, словно добрых приятелей, только по именам, вне зависимости от их возраста.

- Михаил… Марина…  Николай… Владлен…

А руководители отделений, конечно, обращались к нему только по имени отчеству и преданно смотрели ему в глаза. По крайней мере, ему так казалось. В такие минуты он чувствовал себя на вершине Олимпа.

Средний медицинский персонал Лабецкого волновал мало. При вступлении в должность он тщательно распределил места, а потом всё потекло, как по маслу. Главной сестрой больницы он назначил пенсионерку, страшную стерву, которая из боязни быть уволенной, с готовностью выполняла роль провокатора, когда надо было убрать кого-нибудь из недовольных. Со старшими медицинскими сёстрами отделений было ещё проще. Методом проб и ошибок, а также по подсказке более опытных коллег, которые занимали свои должности главных врачей достаточно долгое время, Лабецкий назначил старшими сёстрами тёток предпенсионного возраста. Бабы они были расторопные, опытные, а самое главное, страшно боялись потерять своё место. С ними он всегда разговаривал в повелительном тоне. Они не возражали открыто и никогда не жаловались. На старшую сестру отделения легко было свалить любой ляп, любой промах, любую жалобу. И каждую из  них можно было мгновенно заменить на более покладистую и преданную...

Чаще всего, устав обивать пороги хозяйственной службы, они приходили к нему с жалобами на бездеятельность его зама Сан Петровича:  у кого-то в отделении месяцами не заменялись разбитые унитазы, где-то болтались вывалившиеся розетки, представлявшие угрозу для больных  или  не работали холодильники и  телевизоры в платных палатах...  В таком случае разговаривать было не о чем, он сразу отсылал  их обратно к завхозу. Старшие сёстры  могли месяцами совершать эти челночные рейсы из одного начальственного кабинета в другой, если только не удавалось решить хозяйственные проблемы отделений с помощью врачей-мужчин или тех же больных.

Сан Петрович, или «Шурик», как звали его в больнице, был жулик невиданный, и умел делать деньги из воздуха. Лабецкий, собирающий весьма жирные пенки в виде откатов, ему даже завидовал. Словно по щучьему веленью в больнице вдруг появлялись старые мебельные стенки, диваны, кресла, холодильники, телевизоры и электроплиты (конечно, взамен новых, купленных за счёт больницы, которые направлялись по известным адресам). Впрочем, в нищих голых отделениях, где не хватало даже табуреток в столовой, были рады и старой мебели. За счёт больницы, в которой, якобы, постоянно проводился частичный косметический ремонт, Шурик провернул не только «евроремонт» в собственной квартире, в двух квартирах своих взрослых детей и у Лабецкого, но и круто отремонтировал квартирку секретарше Раисе, которая к этому времени вполне официально стала любовницей главного...

В отношении Раисы тоже была своя стратегия. Во-первых, секретарша должна быть союзником, а не противником, а во-вторых, Раиса была девицей заметной, грудастой, дородной, одинокой разведёнкой и бездетной к тому же. С женой у Лабецкого давным-давно сложились довольно странные отношения. Они спокойно обсуждали финансовые вложения, принимали гостей и сами ходили в гости к нужным людям. Вера чутко следила за модой, любила дорогие украшения, часто ездила заграницу, на курорты... Но  ей было совершенно безразлично, что муж ел сегодня на завтрак, и ел ли он вообще. На кухне в их доме хозяйничала шустрая старушка, бывшая санитарка из больницы, которую подыскала Лабецкому главная медсестра, в комнатах убирала  тоже баба Маша. Детей у супругов не случилось, и кроме общей крыши над головой их ничего не связывало. Когда Лабецкий ночевал у Раисы, она кормила его вкусной домашней едой, стирала его рубашки, а на работе всегда была услужлива, молчалива и расторопна в деле. Ещё бы! Раису он просто осчастливил: оформил её по разным должностям, начислил ей всякие совместительства и совмещения, проценты за сложность и объём работы. Но всё это были семечки. Он одел её и обул, накупил ей всяких золотых побрякушек. За счёт профсоюза она каталась на море, отдыхала два-три раза в год в самых дорогих санаториях  и пансионатах. Профкомовская тётя, имя и отчество которой никак не мог запомнить Лабецкий, очень дорожила своей должностью, поэтому покупала на собственные деньги коробки дорогих конфет и сама ездила в вышестоящие профсоюзные организации, где, многозначительно разводя руками,  каждый раз униженно выпрашивала путёвки для секретарши главного врача...

Кроме совещаний с заведующими отделений Лабецкий очень любил свой день рождения. В этот день дверь в приёмную была распахнута настежь, и поток посетителей не иссякал до вечера. Сначала заявлялся  административный отдел: начмед, экономисты, бухгалтеры, врач-статистик, инженер по оборудованию. Преподносились цветы, общий денежный презент... Затем приходили заведующие отделениями, также с цветами и конвертом, потом – старшие медсёстры, от которых он тоже  не стеснялся принимать достаточно пухлый конвертик вместе с огромным букетом и поцелуями в щёчку... Не отставал от других и хозяйственный блок с кухней, приезжали многочисленные посетители со стороны с импортным коньяком и подарками – приятели из ГИБДД, милиции, муниципалы, директора магазинов и владельцы ближайших торговых точек… Количество конвертов росло в геометрической прогрессии, пару штук он всегда переправлял Раисе в ящик её стола...

Жизнь радовала по нарастающей. Лабецкий несколько раз сменил машину. Не стесняясь, он припарковывал возле больницы очередную  иномарку, о которой его хирурги и мечтать не могли...  Вскоре он купил шикарную квартиру в новом клубном доме с охраной и, воспользовавшись нужными связями, построил дачу на берегу озера  прямо в водоохраной зоне… За границу он не ездил, считал это пустой тратой денег. Для процветания ему вполне хватало отечества. При вступлении в должность главного врача пришлось, правда, лишить себя радости ресторанных застолий, которые Лабецкий очень полюбил в последнее время. Он не прикасался к бутылкам целых три года, только копил дареные коньяки, виски, и бренди, складывая их всё в том же офисном шкафу, словно в винном погребе. В случае необходимости он угощал ими высоких гостей и ревизоров, которые в больнице появлялись редко. Все аудиторские проверки заканчивались вполне благополучно: сервированный обед с дорогим коньяком и приложение значительной суммы в конверте делали своё дело, и грозная с виду комиссия, написав положительный акт, уплывала восвояси… Период говенья, наконец, закончился: теперь Лабецкий не видел никакого смысла в воздержании, и в его кабинете по вечерам начались такие гулянья,  что после их завершения глухой ночью Раиса, которая жила рядом с больницей, с трудом затаскивала его к себе домой. Иногда на следующий день он даже не мог выйти на работу, или приходил в таком виде, что по всем отделениям тут же разносился слух, что к главному сегодня ни с какими вопросами и документами обращаться не имеет смысла. Бывало, что жестокое похмелье совпадало с вызовом в комитет здравоохранения. В таких случаях вместо Лабецкого к начальству отправлялся Владлен Саныч, а то и Шурик, но, когда не получалось отвертеться от посещения вышестоящей организации, приходилось ехать туда в непотребном виде, что, конечно, не оставалось незамеченным.

В комитете прекрасно знали, за какую сумму Лабецкий купил свою нынешнюю должность. Несколько лет назад был снят с работы прежний руководитель городского здравоохранения, который, по неуточнённым данным, продал не меньше десяти аналогичных служебных мест. Лабецкий чувствовал отчуждение: в комитете, где он совсем недавно занимал весьма скромное место, никак не могли смириться с его возвышением. Жизнь заставляла  заботиться о собственном имидже.

Умные люди посоветовали – надо  писать диссертацию, защищаться. За определённую мзду его свели с заведующим кафедрой медицинского института. Профессор согласился и даже предложил на выбор несколько тем. Они обо всём договорились, даже сроки были определены, и вдруг… Зав. кафедрой не взял переданный ему аванс, стал прятаться, не отвечал на телефонные звонки. Лабецкий недоумевал и злился, не догадываясь, что причина была в нём самом... Профессор, конечно, любил деньги, и на гонорары за диссертации, написанные за подобных соискателей,  купил себе и дочери прекрасные квартиры, сменил несколько машин и жил припеваючи, но при этом был человеком умным и осторожным. Этот учёный муж несколько раз встретился с Лабецким, поговорил с ним, и понял, что даже по чужому тексту и чужим мыслям никакой диссертации этот человек защитить не сможет, ибо интеллект его давно покрылся густым слоем мха… Так что вопрос о кандидатском звании был оставлен пока в подвешенном состоянии.

В конце концов, в комитете здравоохранения с Лабецким смирились. По давным-давно заведённому порядку значительная часть откатов главных врачей оседала в недрах главка. Немалые деньги, которые оставлял Лабецкий в  карманах у чиновников, делали своё дело. Чем больше была эта сумма, тем более выгодные контракты доставались больнице. Соответственно значительнее становились откаты, часть из которых вновь оказывалась в комитете. Не смотря на обилие конкурентов, именно Лабецкому, который по прежнему месту работы знал, кому и сколько нужно заплатить за благоприятное решение вопроса, удалось выбить договор на замену в его вотчине старых оконных рам на стеклопакеты. О, это был сказочно выгодный контракт. Трёхэтажное здание больницы вытянулось вдоль улицы на целый квартал. Окон в нём – прорва, откат был фантастический. Конечно, по предварительному договору половину  пришлось отдать в комитет, но и того, что осталось, было довольно. Они с Шуриком прежде таких денег в руках не держали…  А потом больница попала в национальный проект «Здоровье». Значит, впереди и  капитальный ремонт, и приобретение современного дорогостоящего оборудования, и много всего такого, самого заманчивого... Это сулило крупные многочисленные откаты. На горизонте засверкала мощная золотая жила с бриллиантовыми блёсками… А что до персонала, этих явных и скрытых недовольных, то с предстоящей отменой единой тарифной сетки зарплата сотрудников полностью передаётся в руки главного врача. Пусть тогда только кто-нибудь вякнет!

И потому по вечерам в кабинете Лабецкого было шумно и весело. Он гоготал так, что сотрясалась вся его фигура, изрядно расплывшаяся за последние годы,  и колыхался его круглый живот, вываливающийся поверх брючного ремня.

- А я не ворую, - перекрывая хохот приятелей, кричал он победно, и, размахивая руками, расплёскивал дорогой французский  коньяк на свой письменный стол.

И в  приёмную, где могли подолгу томиться в ожидании аудиенции сотрудники стационара или родственники тяжёлых больных, доносился приятный баритон хозяина больницы.

-« Сегодня – ты, а завтра – я…

Так бросьте же борьбу,

Ловите миг удачи!

Пусть неудачник плачет,

Кляня свою судьбу…»

Из бюро госпитализации позвонили только в середине дня и сообщили, что машина за ним отправлена. Эвакуацию начальника организовывал Владлен. Спецтранспорт реанимации с известным врачом-фтизиатром и фельдшером должны были сопровождать больного до места лечения. Лабецкий долго одевался, с трудом передвигаясь по комнате, потом спустился в лифте, покачиваясь, прошёл на улицу мимо удивлённой консьержки. Он долго ждал сантранспорт,  стоя на холодном ветру в плохо застёгнутой куртке. Ледяная металлическая дверь парадной давила на его спину, пытаясь закрыться, и только потому он держался на ногах. Прямо на грязном тротуаре у его ног стояла большая дорожная сумка. Утром он с грехом пополам собрал её: нижнее бельё, две-три рубашки, умывальные принадлежности, тренировочный костюм, в котором он собирался ходить в больнице... Лабецкий машинально положил в карман куртки мобильный телефон, портмоне и пару кредитных карточек, которые вряд ли могли ему понадобиться в больнице... Он даже сумел налить себе в дорогу кофе и плотно закрутить  крышку термоса. Его постоянно мучила жажда, поэтому он взял ещё пластиковую бутылку кипячёной воды... Пока собирался, слышал, как сдавленно рыдает Вера в своей комнате. На душе было пусто, глухо, и мысли  Лабецкого были вялыми, медленными и тягучими, как жевательная резинка, и думал он только о том, как трясущимися руками умудриться налить воды в бутылку и не обжечься горячим кофе.

Он стоял сейчас, подпираемый дверью, сдерживая подступающую тошноту, а Вера топталась на лестнице в парадной, не решаясь ни уйти, ни подойти к нему. Она торчала  на верхней ступеньке лестничного пролёта и беззвучно плакала, размазывая слёзы, которые текли у неё не только из глаз, но из носа, и, казалось, даже из ушей.  Но сейчас Лабецкого мутило не потому. Он был болен. Болен давно и очень тяжело. Только неделю назад был поставлен окончательный диагноз – лёгочный туберкулёз. Одна из самых неблагоприятных его форм. Каверны в обоих лёгких. В каждом плевке мокроты – целая колония палочек Коха. Конечно, туберкулёз – не сопли и даже не грипп, Лабецкий давно чувствовал, что с каждым днём нарастает какая-то непонятная вялость, слабость, апатия… Тянуло плечи так, словно он и летом ходил в тяжёлой дублёнке. Привычный кашель курильщика стал надрывным и тяжёлым. Профузные поты внезапно накатывали на него и днём и ночью. Он становился таким мокрым, словно его только что окатили ведром липкой тёплой воды... Они давно спали с женой в разных комнатах,  но теперь она разговаривала с ним только через закрытую дверь. Ухаживала за ним, переодевала и кормила его всё та же баба Маша. Лабецкий долго считал, что болен какой-то вирусной пневмонией, глотал пачками какие-то антибиотики, но даже к своим больничным терапевтам не обращался, он совсем разучился кого-либо о чём-то просить… Он не хотел и боялся обследоваться, но сил становилось всё меньше, алкоголь перестал помогать, и, в конце концов, он  свалился окончательно. Собрав остатки своего мужества в кулак, он поехал к пульмонологу... Лабецкий был очень болен и заразен, и потому его брезгливая Верка, с которой прожито без малого двадцать лет, торчала сейчас на верхней ступеньке лестницы и боялась подойти поближе. Впрочем, Лабецкому было сейчас так плохо, что он не чувствовал ни обиды на жену, которая последние две недели не вылезала из своей комнаты и даже сегодня не помогла ему собраться в дорогу, ни раздражения от навязчивых телефонных звонков  любопытствующих коллег и бесцеремонных приятелей. В голове был туман. Лабецкого слегка покачивало. Он тупо ждал спецбригаду, которая должна была отвезти его в загородную больницу, где ему предстояло пробыть  не менее года. Это если процесс поддастся лечению. А если нет... Кто знает,  на сколько времени эта старая больница станет для него, Лабецкого Сергея Петровича, родным домом?  Впрочем, об этом он тоже сейчас не думал, мыслительный процесс отсутствовал вовсе. Он только чувствовал, как слегка подрагивают его вконец ослабевшие ноги. Неожиданно в его кармане зазвонил мобильный телефон, так неожиданно, что он даже вздрогнул. Звонила диспетчер из бюро госпитализации. Она говорила извиняюще-паническим тоном и так быстро,  что Лабецкий с трудом улавливал смысл её слов. Машина реанимации, отправленная за ним, где-то в центре города попала в аварию и серьёзно повреждена. Пострадали и врач, и фельдшер, оба сейчас в больнице... Конечно, завтра в  бюро госпитализации сделают всё возможное, чтобы организовать такую же бригаду, но это будет только завтра...

У Лабецкого сильно закружилась голова, и он чуть не упал. Сил возвращаться домой и ждать ещё сутки, пребывая в полубессознательном состоянии, у него не было.

- А сегодня? – Почти прошептал он. – Что-нибудь можно сделать сегодня?

- Сегодня? – Удивилась диспетчер. – Я могу выслать только обычный сантранспорт... Но он без врача, с фельдшером...

- Пожалуйста, сегодня...

Он вернулся в тёплую парадную и сел там на стул, услужливо вынесенный любопытной консьержкой. Верка всё также громко всхлипывая, стояла вверху лестничного пролёта. Все трое молчали. Мимо них туда и обратно проходили соседи, бросали косые удивлённые взгляды, но вопросов не задавали. В этом богатом клубном доме люди избегали общения и были мало знакомы друг с другом. Прошло не меньше получаса, Лабецкий снова поднялся,  с трудом оторвал от пола свою дорожную сумку и вышел на улицу, где опять застыл неподвижно, подпираемый тяжёлой металлической дверью.

 Из подворотни показалась старая санитарная машина, громыхая всеми своими составляющими, развернулась и поползла вдоль длинного ряда парадных. Лабецкий с трудом поднял руку. Его увидели, и машина закончила свой проезд достаточно бодро. Лабецкий отпустил дверь. Притянутая магнитом, она с грохотом  захлопнулась за его спиной, словно отрезав от него не только жену и любопытную физиономию консьержки, которая выглядывала из своего окошка в вестибюле, но и всё его прошлое вместе с этим вылизанным домом, в котором он жил последние годы...

Мрачный фельдшер, с помятой физиономией и с выраженным выхлопом после вчерашнего, соскочил со ступеньки древнего РАФа, чудом уцелевшего на постоялом дворе санитарного транспорта, и подошёл к нему. Фельдшер был опытным человеком и давно уже не боялся ни палочек Коха, ни  свиного гриппа, ни СПИДА. Он только окинул оценивающим взглядом покачивающегося от слабости больного, уточнил его фамилию, и, подхватив с земли его сумку, распахнул перед ним дверь салона машины. Оттуда повеяло теплом и застоявшимся запахом бензина, отчего Лабецкого замутило ещё больше... Зазвенел сигнал домофона, и в приоткрытую дверь высунулась Вера. Она была в накинутой на плечи норковой шубе, и вполне могла подойти, но не подошла, а только стояла в дверях, высунувшись наполовину. Фельдшер удивлённо оглянулся на неё.

- С Вами никто не поедет?

- Нет... – Вяло пробормотал Лабецкий и полез в машину.

Там он увидел единственное уцелевшее складное кресло и голые металлические носилки.

- Ехать больше трёх часов... – Предупредил фельдшер. - Сидя поедете?

- Нет, я лягу...- Он почти на четвереньках пополз на носилки.

Фельдшер подошёл к Вере, сказал брезгливо.

- Он сидя ехать не может, а носилки металлические. Принесите хоть какое-нибудь одеяло и подушку, дорога длинная…

Вера громко всхлипнула и скрылась. Вернулась она быстрее, чем можно было ожидать с её всегдашней медлительностью – видимо, схватила первое, что попалось ей под руку.  Она вновь приоткрыла дверь парадной  и протянула фельдшеру через щель лёгкий плед и пёструю диванную подушку. Фельдшер взял вещи и, даже не взглянув на неё, сплюнул себе под ноги. Он аккуратно уложил Лабецкого на подушку, подстелив под него тонюсенький плед, который едва прикрыл жёсткий металл, а куртку, которую его больной успел с себя стащить, положил ему на ноги.

- Жена? – Только и спросил он.

На слова сил не было, Лабецкий только прикрыл глаза.

- Хе-хе-хе...- Только и произнёс фельдшер. – Мне здесь, с Вами ехать?

Лабецкий промычал что-то отрицательное.

Фельдшер захлопнул дверь салона, сел рядом с водителем и отодвинул шторку окна кабины.

- Зовите, ежели что... Я услышу...

Они поехали. Лабецкий очень устал стоять,  и сейчас, лёжа, он почувствовал такое облегчение, что почти не замечал ни жёсткости металлических носилок, ни узости и тесноты своей лежанки. Почти сразу он впал в какое-то забытьё, сознание его почти отключилось, голова скатывалась с маленькой диванной подушки то в одну сторону, то в другую, и фельдшер, оглядываясь на него через открытое в салон окошко, то и дело качал головой.

- То ли спит, то ли сознание потерял...

- Не помрёт? – Испуганно спросил молодой водитель.

- Да нет... Просто сильная слабость...

- Это жена была, должно быть?

- Жена, наверно...

- Вот я потому и не женюсь. Попадётся вот такая стерва...

- А, может,  не она стерва... Или не только она. Кто знает...

Они надолго замолчали, думая каждый о своём.

Пока выпутывались из городских пробок, пока выезжали на загородное шоссе, прошло немало времени. Но за городом, когда  в неплотно прилегающую дверцу старой машины просочился чистый свежий воздух, к Лабецкому стало медленно возвращаться сознание. Он почувствовал, как задеревенела его спина на жёстком металле носилок, но пока шевелиться не было сил, и он лежал с закрытыми глазами, только голова перестала болтаться по маленькой подушке. Сознание возвращалось, но мысли текли медленно, обрываясь на половине, и возвращаясь через некоторое время к своему началу. Что-то очень давнее, почти забытое было и в этой жёсткости металла под его изрядно опавшим за последние месяцы задом, и в тёплом запахе бензина, каком-то особенном, специфическом, который нельзя было спутать ни с каким другим. Лабецкий чуть приоткрыл слипшиеся веки. Над его головой была грязно-жёлтая дерматиновая обшивка салона, кое-где подклеенная, а местами висевшая лоскутами.

- Так ведь это «скорая»...

Ну, да, та самая машина, знаменитый РАФ, на  которой он исколесил в своё время сотни километров. Может быть, именно на этой самой машине, которая везёт  его сейчас в туберкулёзную больницу, ему и приходилось когда-то ездить... Лабецкий  почти улыбнулся. Так вот откуда это знакомое ощущение жёсткого металла под спиной... Сколько раз, забираясь в такую машину, стоящую на приколе во дворе больницы, он отсыпался после длительных возлияний, напиваясь до беспамятства иногда даже во время дежурства...

Но тут мысли Лабецкого, опять прекратили своё движение. Машину тряхнуло и занесло на повороте. Эти смертельные виражи на плохо устойчивом РАФе он тоже хорошо помнил. В такие моменты дверца кабины имела обыкновение распахиваться, и не один медик «Скорой помощи» вылетал из машины на обочину, зарабатывая тяжёлые травмы и сотрясение мозга...

Лабецкий  с трудом сел на носилках.

- Что? – Спросил фельдшер в окошко.

- Мне бы выйти...

Машина остановилась. Фельдшер помог Лабецкому выйти, проводил до обочины, постоял тактично в стороне. Лабецкому не хотелось  сразу возвращаться в душную машину. Он ещё долго кашлял, сплёвывая полным ртом свои палочки Коха на стылую осеннюю дорогу.

Фельдшер снова полез в кабину.

- Скоро приедем, - проговорил он в окошко салона. – Ещё немного осталось...

За окном быстро темнело. Осенью темнеет слишком быстро, и сразу становится как-то тоскливо. Наша старая больница полна жизни днём,  но вечером всегда затихает. На дежурствах тупо смотришь телевизор, или читаешь что-нибудь простенькое – на серьёзной книге не сосредоточиться, всё время что-то отвлекает. Я взглянула на старые механические часы, висевшие на стене моего кабинета ещё со времён царя Гороха. Циферблат давно стал грязно-жёлтым, и стрелки погнулись, но ходят минута в минуту, и на том спасибо. Скоро ужин, потом больные усядутся до отбоя перед телевизором, может быть, человека два – три заглянут в ординаторскую поговорить о себе с заведующей отделением, иногда просто так, только чтобы поболтать. … Чего только не услышишь в такие моменты, каких только историй не наслушаешься! Среди наших больных такие любопытные личности попадаются! Я о жизни в тюрьме и в лагерях столько знаю, что с любым уголовником могу опытом поделиться… Лечатся здесь очень долго,  и за это время  между врачом и больным устанавливаются какие-то особые отношения, их трудно определить словами.  Если человек тебе и в тебя поверит, если за долгие месяцы лечения между вами установятся вот эти особенные дружески-родственные отношения, то и туберкулёзный процесс  благоприятнее пойдёт. За это я  и люблю свою профессию фтизиатра. Ни в одной медицинской специальности таких отношений между врачом и больным не бывает.

Совсем не читалось. Я отложила свежую газету и вышла в коридор.

На сестринском посту сидела Наталья, в своей любимой позе верхом на собственной ноге, сложив её перочинным ножичком, и читала очередной дурацкий детектив. Может быть, и не дурацкий, но представить Наталью с какой-нибудь другой книжкой в руках просто невозможно. В это время дневная работа медсестры закончена, теперь только перед сном надо выполнить вечерние назначения: кому-то уколы, кому-то капельницы, кому-то таблетки... Ходячие больные ушли в столовую на ужин, в коридоре пусто и тихо,  можно и почитать. Наталья так увлеклась, изредка перелистывая страницы книги левой рукой, на которой не было двух пальцев, что не заметила, как я подошла. Сколько лет я её знаю? Мне кажется, всю свою сознательную жизнь. Она всего на несколько лет меня старше, когда-то мы вместе работали на станции «Скорой помощи». Муж Натальи Алексей дома бывал редко: плавал  на рыболовецком судне. Я, тогда ещё человек не обременённый семейными хлопотами, с удовольствием возилась с её дочуркой Алёнкой, которую она мне по-соседски частенько подкидывала иногда на несколько часов, а то и на ночь, когда мы дежурили в разные смены. Она и на работу дочку часто приводила. Алёнка у нас на станции была чем-то вроде сына полка, её все любили от водителей до врачей… Какая очаровательная девочка была! Глазки зелёные, умненькие, и такие томные,  а ресницы… До сих пор очень тяжело о ней вспоминать…

- Ты к Василькову давно заходила?

- Только что…  Спит. Скоро пойду капельницу ставить. А что?

- Да не нравятся мне его последние анализы…

Всех тяжёлых больных я веду сама, хотя по статусу должна заниматься только организационной работой. Этот Васильков буксует у меня на одном месте – то улучшение, то обострение... Всё-таки придётся его хирургам показывать…

У Натальи на столе зазвонил телефон. Она сняла трубку.

-  Привет, Валентина… Она здесь, сейчас скажу… - И повернулась ко мне. - Больного привезли… Тяжёлого. Будешь в приёмном смотреть или пусть сразу к нам везут?

- Сюда…

Через несколько минут в коридоре загромыхало старое инвалидное кресло – это   санитарка приёмного отделения доставила к нам больного. Он был тучным, рыхлым и сидел, низко опустив голову, которая слегка покачивалась в такт движениям. Санитарка подошла к нам, протянула историю болезни и почти шепнула.

- Бациллярный…

Палаты с бациллярными больными были все заполнены.

- Нечего делать, клади его в восьмую…- Велела я Наталье.

Она поморщилась.

- Тебе мало неприятностей? А вдруг  какой-нибудь блатной поступит?

Восьмая палата у нас – платная, так сказать, «повышенной комфортности». Хотя вся комфортность заключается в индивидуальном туалете с душем, где с потолка сыплется штукатурка, и наличием старого холодильника «Саратов» на пару с таким же старым чёрно-белым телевизором, который включается по наитию… 

- Мне  что, прикажешь его к выздоравливающим положить? Клади в восьмую.

Наталья вместе с санитаркой повезли больного в палату, а я, прихватив его историю болезни, отправилась к себе в кабинет.

Сначала посмотрела направление, снимки. Новенький негатоскоп, подаренный недавно спонсорами, хорошо выделял все тонкости рентгеновских снимков и компьютерной томографии. Процесс зашёл очень далеко, туберкулёз злокачественный, поражены оба лёгких. Я заглянула в титульный лист и ахнула:  врач! Главный врач!  Так запустить свою болезнь! Подобные больные, словно из учебника по классической фтизиатрии, сейчас попадаются очень редко. Я взяла фонендоскоп и направилась было к двери, но вернулась – забыла посмотреть имя  и отчество больного. Сергей Петрович… Надо же… Но увидев фамилию невольно опустилась на стул – Лабецкий! Лабецкий Сергей Петрович. И год рождения тот же… Нет, не может быть… Этот… Совсем другой…  Каких только совпадений не бывает... Я успокоилась и пошла в палату смотреть больного.

Наталья уже опять сидела на своём рабочем месте, в любимой позе верхом на собственной ноге. Жаль, что жизнь у неё так и не сложилась – она с  годами такая видная, яркая женщина стала. О её профессиональных качествах и говорить нечего: я Наталью ни на какую другую медсестру не променяю, доверяю ей во всём, как себе. Увидев меня, она оторвала взгляд от температурного листа, который заполняла на нового больного.

- Как его фамилия?

- Лабецкий…

Она вскинула брови. Я повторила.

- Лабецкий Сергей Петрович…

Наталья вскочила со стула.

-  Ты думаешь… Ты думаешь, это наш Лабецкий? Не может быть... Этот такой...  Ну, он совсем другой... Плюхнулся на постель – и  к стенке отвернулся...   Я велела бабе Гале ему ужин в палату принести...

- Пойдём, посмотрим... Поговорим...

Мы, как старые заговорщики, тихонько приоткрыли дверь палаты.

Наш больной,  в верхней одежде, в которой  приехал в больницу, лежал поверх одеяла, носом к стене, сжимая в руках баночку для мокроты. Он кашлял, сплёвывая  полным ртом... На скрип двери он не обернулся.

- Лабецкий... – Нерешительно сказала Наталья. – Вам помочь переодеться?

Не оглянувшись, он покачал головой и снова начал кашлять. Я давно привыкла к депрессии своих больных, поэтому сказала спокойно и доброжелательно.

- Сергей Петрович…  Я – заведующая отделением Ирина Дмитриевна Соловьёва… Я буду  Вас лечить…

Мне показалось, что спина его замерла на мгновение, но потом он снова начал кашлять. Я выждала паузу и продолжила.

- Сергей Петрович… Я понимаю, что Вы сейчас плохо себя чувствуете и очень устали с дороги…  Я сегодня дежурю и приду к Вам рано утром… Наталья Васильевна – наша  старшая медсестра... Она поможет Вам переодеться…

Больной опять никак не откликнулся, хотя притих, по-прежнему сжимая в руке баночку для мокроты.

- До завтра, Сергей Петрович.

Мы закрыли дверь палаты.

- Ладно, - махнула я рукой. – Разберёмся... Переодень его и уложи поудобней. Я сейчас лист назначений заполню, сразу капельницу поставишь, …

- А ужин?

- Какой там ужин! Дай Бог, чтобы отлежался немного к утру…

- Слушай, Ир… Если это он... Ему ведь три года тогда дали?

-Три…

- Надо же как поднялся! Главный врач!..

- Был, Наташа, был…

Ночью больные не беспокоили, и я, кажется, выспалась. День в нашей больнице, как и  в тысячах других, начинается с «летучки», и утром я побежала в конференц-зал. Дежурные службы отчитались быстро, сутки прошли спокойно. Обычно, если у хирургов нет операций, после «пятиминутки» главный отпускает всех рядовых врачей,  и оставляет только заведующих отделениями. Я не слишком прислушивалась, о чём он разглагольствовал  на этот раз: беспокоилась о Лабецком, надо было забежать к нему перед тем, как уйти... Но потом что-то меня в речи нашего начальника зацепило, я возразила ему с места, потом даже встала, попыталась выступить по поводу общих проблем, завелась, начала по-глупому кричать… Господи! Как он меня раздражает своей тупостью и отсутствием элементарного клинического мышления!  В итоге я получила то, чего добивалась.

- Ирина Дмитриевна! Если Вам в нашей больнице всё так не нравится, что Вы здесь делаете?

В общем, меня никто не поддержал, хотя, уверена, в душе все были со мной согласны: в больнице текущие проблемы не решаются месяцами. Предатели и приспособленцы! Дипломаты чёртовы! Все трясутся за свои места… Выходили с совещания, пряча от меня глаза, только Виктор, заведующий хирургическим отделением, молча, дошёл рядом до моего кабинета и только тут попытался объясниться.

- Пошёл  ты к чёрту со своей дипломатией. - Я со злостью грохнула об стол папку с историями болезней.

Папка была совсем дряхлая, с оторванными  завязками. Истории рассыпались в разные стороны, одна  упала прямо к ногам Виктора.

Он засмеялся, поднимая её с пола.

- Вот… - Сказала я, немного притихнув. – Даже канцелярских папок не допроситься!  Моя старшая три месяца со списком к завхозу ходит: папок нет, бумаги для компьютера нет, бланков нет…

- Правильно.  – Кивнул Виктор. – У нас то же самое. Чернила для принтера на свои деньги покупаю. Перечислить ещё, чего в больнице нет? Как насчёт ремонта лампы в операционной, замены ржавых каталок, покупки функциональных кроватей? У тебя в отделении хоть одна в нормальном состоянии имеется?..

Я всё ещё не могла успокоиться

- Он потому на меня злиться, что я ему конвертики не ношу. Вы все носите, а я не ношу, и носить никогда не буду.

Это, конечно, было полу правдой: с наших больных немного возьмёшь – туберкулёз – болезнь социальная. Лечатся у нас, в основном,  алкоголики, тюремные сидельцы, много деревенских жителей, крепко пьющих, нигде не работающих. О бомжах и говорить нечего... В тяжёлые девяностые  даже бутерброды у персонала воровали… Люди денежные, способные платить среди наших постояльцев редко попадаются. И платные услуги мы населению не оказываем, поскольку это ближайшее население от нас в пяти километрах, ему удобнее и ближе в город ездить. Но  Виктор на этой неделе оперировал оч-чень платёжеспособного больного. Я знаю, поскольку это больной переведён в хирургию из моего отделения. Значит, и конвертик был,  ибо наш главный по поводу чужих денег востро держит ухо.

- Если вы все будете молчать, мы так и будем гнить в своём болоте.  Надо жаловаться…

Виктор с иронической улыбкой взглянул на меня.

- Кому?!

Да, знаю я, конечно! Шурин нашего начальника никто иной, как вице-губернатор. Потому и попал в главные врачи туберкулёзной больницы бывший стоматолог.

- Пойми ты, дурья твоя голова, – продолжал Виктор, – ты думаешь, что воюешь с человеком, а, в самом деле, сражаешься с системой... Про нашего прохиндея мы всё знаем. Изучили за эти годы. Знаем, что в лоб от него ничего не добиться, знаем сколько и за что ему надо платить…  А если нового кого-нибудь назначат? Вместо того, чтобы больных лечить, будем несколько лет заново к нему приспосабливаться …  Ты уверена, что новый начальник будет лучше старого? А если ещё похлеще кого-нибудь назначат?

Виктор помолчал, потом вздохнул.

- Надо делать своё дело... Работать, работать надо... И плевать я хотел на всех начальников вместе взятых!

- Но ведь их не обойти! – Вздохнула я, сдаваясь. 

- Если ты не угомонишься, он тебя выгонит…  Подумай своими мозгами: даже если ты из фтизиатрии в терапевты подашься, какой дурак тебя в рядовые возьмёт с должности заведующей отделением? Кому конкуренты нужны?

- Этого все вы и боитесь!

- Конечно. - Виктор кивнул. - Мне что, прикажешь в поликлинику идти пролежни лечить?

Я вздохнула, постепенно успокаиваясь. Виктор – хирург экстракласса. Руки волшебные. И кроме этого – отличный менеджер. Так организовал работу в своём отделении – любая клиника может позавидовать. Его знают во всех областных медицинских компаниях. Даже во Францию на стажировку ездил за их счёт.  На месте нашего главного я бы в рот ему смотрела, а этот…

- Но кадровую проблему как-то надо решать?

У меня эта проблема на первом месте. В конце концов, папки для историй болезни я и сама купить могу, а вот где взять ординаторов? По штату я как заведующая отделением палаты не курирую, но ординаторы у меня… Один после интернатуры только  полгода работает, опыта совсем нет, многое пропускает, а второй доктор... Неделю работает – три пьёт... Когда-то в городе серьёзную должность занимал – слетел за пьянку. Но знакомые остались, больничный лист от любого узкого специалиста может принести. Выгнать, конечно, можно, только кто работать будет? Но доводит он меня... Каждый месяц по три раза графики дежурств переделываю. Иногда приходится по нескольку дней вообще домой не уходить – кому-то надо в отделении дежурить.  Плохо с ординаторами, очень плохо. Потому и с главным врачом  ругалась – не хочет кадрами заниматься и всё… Правда, у Виктора в отделении не лучше: один ординатор –  ни рыба, ни мясо, зато всегда на рабочем месте, а вот другой – совсем древний, иногда во время операций крючки от слабости из рук выпадают... Сам с работы уходить не хочет, и уволить нельзя – не за что.  Ну, а наш начальничек в вышестоящих организациях рапортует, что у нас с кадрами всё в порядке.

- Будем капать на мозги потихоньку… Знаешь, что такое «японская пытка»? Но на рожон не лезь… Выгонит – где жить будешь?

Замечание резонное: ведомственное жильё – это разновидность рабства. Я всё время об этом забываю.

Виктор похлопал меня по плечу и пошёл к себе в отделение.

Когда я, наконец, пришла в палату к Лабецкому, он лежал всё в той же позе лицом к стене, с очередной баночкой для мокроты в руках. Дышал тяжело, хрипло, и сердце у него стучало где-то в горле. Нетронутый завтрак  застыл на тумбочке. Я вышла в коридор, позвала санитарку, велела убрать. Санитарка виновато засуетилась, унесла посуду, вытерла клеёнку на тумбочке. Больной не пошевелился. Я подвинула единственный старый, чудом сохранявший устойчивость стул к  его кровати и села.

- Сергей Петрович! – Позвала я. – Повернитесь, пожалуйста... Я – Ваш доктор. Мне надо с Вами поговорить.

Больной не отозвался, никак не прореагировал на мои слова.

Мне показалось, что он в забытьи,  и я дотронулась до его плеча.

- Сергей Петрович, Вы меня слышите?

- Слышу... – Его плечо слегка отодвинулось от моей руки.

- Моя фамилия Соловьёва... Ирина Дмитриевна. Мне кажется, что мы с Вами знакомы... Работали когда-то вместе на станции «Скорой помощи».

Больной притих, словно тяжело переваривая мои  слова. Потом вздохнул, сильно закашлялся, и только отплевавшись в баночку, слегка развернулся и произнёс только один звук.

- А...

Он тяжело поднял отёкшие веки и взглянул на меня.

- Мне надо собрать анамнез и назначить Вам лечение... – Продолжила я настойчиво. – Как только Вы начнёте лечиться, снимется интоксикация, и Вам станет лучше... Пожалуйста, постарайтесь ответить на мои вопросы...

Он прикрыл глаза в знак согласия. Я понимала, что ему сейчас так тошно, что даже желать самому себе смерти нету сил. Но, собрав всё своё мужество, он стал односложно отвечать на мои обычные врачебные вопросы, иногда заменяя слова слабым кивком головы или просто закрывая глаза в знак согласия.  Кое-как усадив больного в постели, я тщательно простучала и прослушала его грудную клетку. Впрочем, ничего неожиданного я в его лёгких не услышала – рентгеновские  снимки давали полную информацию.

Я вернулась в свой кабинет и проанализировала то, что теперь знала про больного Лабецкого... У меня в отделении очень тяжёлый больной, самый тяжёлый не только на сегодняшний день, но и за несколько последних лет. Его надо спасать – вот и всё. Как заболел? Очень просто. Не обращал внимания на своё здоровье. Очень много курил.  И пил. О последнем я долго не решалась спросить, он сказал сам. Это была самая длинная фраза за время нашего диалога.

- Не вылезал из запоев... – Пробормотал он, сопротивляясь очередному приступу кашля. Отплевавшись в баночку, почти прошептал. – Не просыхал...

Я снова внимательно проверила лист назначений. Помимо лечения основного заболевания надо было выводить больного из абстиненции. Но мне приходилось решать такие задачи и раньше. Хронический алкоголизм часто идёт рука об руку с туберкулёзом. Капельницы, витамины, таблетки… Нужна консультация психотерапевта. Течение туберкулёза в начальном периоде, как правило, сопровождается депрессией. Первичный курс затягивается иногда на несколько лет, больные теряют почву под ногами, летит в тартарары жизнь, работа,  часто рушатся семьи... Близкие люди боятся заразиться от своих заболевших родственников, друзей, брезгуют ими... Многое происходит от обывательского невежества, но избежать этого редко кому удаётся...

Кажется всё... И только отложив в сторону историю болезни, я разрешила себе подумать… Со вчерашнего вечера я всё отодвигала и отодвигала от себя эти ненужные сейчас мысли, не позволяла себе этой слабости. Но мысли не отпускали, были здесь, рядом, от них никуда нельзя было деться. План лечения больного был составлен, и можно было выпустить их на свободу.

Неужели это тот самый Серёжа Лабецкий, неужели это он – стройный невысокий, с карими восточными глазами? В него было влюблено поголовно всё женское население больницы, отделением которой была наша станция «Скорой помощи», где мы вместе работали. От Лабецкого исходило ощущение такой мужской надёжности и силы, к которым женщины тянутся, как кролики к удаву... Он был умён и остроумен,  чертовски обаятелен с лёгкой долей мужского  кокетства,  но со всеми коллегами тактичен и доброжелателен. В студенческие годы Сергей, как он сам рассказывал, был влюблён в студентку консерватории, которая вместо парадных, где можно было целоваться, таскала его в оперу, где надо было ходить на цыпочках... Меломана из него не получилось, но подружкины усилия не пропали даром –  у Лабецкого был приятный баритон,  и по случаю, он умело распевал цитаты из оперных арий... Только закончив институт, в неотложной медицине я тыкалась носом, как кутёнок, и Лабецкий казался мне таким талантливым, таким опытным врачом… Возможно, в те годы он таким и был… Немудрено, что я влюбилась в него без памяти. Это был какой-то бред, какое-то помешательство: я старалась попасть с ним  в одну смену, советовалась с ним по любому, даже самому пустячному вызову... Какая же глупая, наивная дурочка я тогда была! Как часто короткими летними ночами, когда за окном бушевала гроза, сверкала молния,  и грохотал дождь по металлическому подоконнику, я просыпалась и мечтала... Я мечтала, что вот-вот  раздастся звонок в дверь, я брошусь в одной ночнушке открывать, а на пороге будет стоять он, Серёжа Лабецкий. И дождь холодными струями будет стекать с его плаща. И ничего мы не скажем друг другу, а просто крепко обнимемся, и я тоже стану совсем мокрой, но в этих сильных  и надёжных объятиях почувствую себя навсегда защищённой от всех напастей мира... Но мои фантазии так и остались фантазиями. На дежурствах Лабецкий, слегка кокетничая, подшучивал надо мной, но близко к себе не подпускал, всегда держал дистанцию, хотя, будучи меня старше, прекрасно понимал, что со мной происходит… Возьмёт, бывало, меня за руку, тепло и ласково заглянет своими восточными глазами мне прямо в мозги – я замру, онемею, а он тут же и выпустит мою руку из своих ладоней...

Но всё несчастье было в том, что очарование Лабецкого продолжалось до того критического момента, когда он терял способность каким-то образом выражать свои мысли: Сергей был дремучим алкоголиком. Запойным. Потому, наверно, он и задержался в рядовых врачах «Скорой помощи».  Как-то Наталья, бесцеремонная в те годы, спросила его, как он дошёл до жизни такой? Он не обиделся, не разозлился, а совершенно просто всё объяснил. Рос без отца, с матерью, она часто болела и умерла, когда он учился ещё на первом курсе. И стал он в  годы процветающих коммуналок единственным на факультете владельцем отдельной квартиры... Сначала у него собиралась вся группа – весело отмечали праздники и дни рождения, деля одну бутылку вина на двадцать человек. А потом по разным причинам гостей становилось всё меньше и меньше, и, наконец, осталась только одна небольшая компания, совершенно конкретная, которая приходила с одной целью - хорошенько выпить. И по окончанию института Лабецкий был уже крепко пьющим человеком...

Иногда он запивал на неделю и пропускал дежурства, вызывая панику у заведующей станцией – надо было срочно его заменять, а врачей на «Скорой» постоянно не хватало. Он мог запить и на работе, мгновенно растеряв свой шарм и обаяние. В такие минуты Лабецкий становился патологически упрямым, капризным, рвался на вызовы, чего коллеги, конечно, допустить не могли. До утра он отсыпался на носилках в свободной санитарной машине  возле «Скорой», потом кто-нибудь из сочувствующих водителей отвозил его на станцию: Лабецкий жил в городе и приезжал на работу в электричке… Конечно, в такие моменты на него злились все, и я  больше всех, потому что не видеть его, не знать, что с ним, было для меня настоящей пыткой. Но как только он снова появлялся на работе в белоснежной отутюженной рубашке, гладко выбритый и пахнущий дорогим лосьоном, всё становилось на свои места: Серёже Лабецкому прощалось всё. Конечно, за его спиной коллеги удивлялись, как при такой жизни он умудрялся держаться на плаву, сохранять в целости свой интеллект, мозги, и оставаться хорошим врачом. Оказалось, что всё это было до поры до времени.

Я утонула в воспоминаниях. Когда я видела Лабецкого в последний раз? Больше двадцати лет назад... Где это было? Кажется, в суде... Ну, да, в суде. Мы все тогда выступали свидетелями, а Лабецкий сидел на скамье подсудимых... Когда объявили приговор, его увели, я проводила его взглядом до дверей, и больше мы не встречались…

Когда зазвонил телефон, я не сразу сняла трубку. Это был главный врач.

- Ты там того... – Сказал он, не утруждая себя обращением.  – Мне  звонили из Комитета по здравоохранению города... У тебя там Лабецкий поступил... Тяжёлый, говорят... Он главный в двенадцатой больнице… Положи его в восьмую палату. Когда посмотришь его, скажешь, чего надо... Обещали любые, самые дорогие антибиотики…  Если  консультанты будут нужны, я договорюсь…

- Он с вечера лежит в восьмой. Я его посмотрела... –  После разговора с Виктором я старалась быть вежливой. – Пока ничего дополнительно не нужно. Я скажу, если понадобится.

Подробности, как всегда, главного врача, не интересовали. Как любой стоматолог, во фтизиатрии  он ничего не смыслит, в лечение больных не вникает, но поучать очень любит, попадая порой пальцем в небо...

Первое время Лабецкому было совсем худо. По ночам он громко бредил, что-то бормотал,  выкрикивал какие-то отдельные слова. В бреду ему казалось, что он опять мотается по району на медицинском РАФе. Снова и снова он видел себя у кровати умирающей Вики Пономарёвой. Он чувствовал в своих руках её тонкий, просвечивающий на свету локоть,  в сгиб  которого дрожащими непослушными руками  тыкал иглой от шприца, пытаясь попасть в тоненькую, почти невидимую вену…  Потом он находил себя в зале суда, и, стоя, выслушивал приговор. И вдруг неожиданноприходил в сознание, захлёбываясь мокротой. Палата его находилась против сестринского поста,  и Соловьёва строго-настрого запретила закрывать в неё дверь: больной был слишком тяжёлым. Когда он сползал с подушек, дежурные  сёстры  с трудом поднимали его, тяжёлого, обмякшего, устраивали  в полусидящее положение. Наталья пеклась о Лабецком как-то неистово, особенно в первые недели, когда он совсем доходил. Сама меняла ему промокшие от пота нижние рубашки, перестилала постель, подставляла судно… Силком заставляла его есть,  хотя он глаз при этом не поднимал и еле шевелил челюстями. Когда в голове ненадолго прояснялось, Лабецкий ощущал в груди незнакомое тепло, отдалённо напоминающее чувство благодарности к этой почти незнакомой женщине, которая печётся о нём, как о самом близком человеке.  В такие моменты он пытался есть сам, но ложка  сразу выпадала из его рук и звонко ударялась о кафельный  пол. Наташа приносила чистую ложку, и кормёжка начиналась сначала…

Я знаю Наталью тысячу лет. Она у меня в отделении – старшая медсестра, и более надёжного помощника, чем она, вряд ли можно найти. Помимо основных обязанностей она берёт ещё дежурства на посту, чтобы не терять квалификацию. Это она так говорит. Но я-то знаю, что здесь на людях, с больными она чувствует себя нужной и полезной, а дома…

Однажды, проходя по коридору, я увидела Наталью в дверях палаты Лабецкого. Она стояла, прислонившись к косяку, скрестив по-русски руки на груди, прислушивалась к его бреду и тяжело думала о чём-то.

Почувствовав спиной моё присутствие, сказала тихо и обречённо.

- Вот так и я буду помирать… В полном одиночестве.

- Не будешь… - Я только сейчас поняла, как часто Наталья думала об этом. – У тебя есть мы, я и мой сын…

Наташа повернулась ко мне. Глаза её были влажными.

- Скажи честно… Ты думаешь… Ты думаешь, это я ему жизнь угробила?

- Ты чего, спятила? Не бери столько дежурств, у тебя совсем крыша едет…

- Но если бы я тогда... Если бы я не послала его на вызов к Вике Пономарёвой… Ведь я могла его не послать… Если бы Вика не умерла у него на руках…

Я притянула её за плечи.

- Наташка, двадцать лет прошло. Опомнись! Сейчас его из туберкулёза надо вытаскивать, а не заниматься самокопанием…

Наташа вздохнула и двинулась к Лабецкому.

- Я его переодену, он совсем мокрый…

  Какие только метаморфозы не происходят с человеком за долгую жизнь!  Когда я вспоминаю, какой шалавой Наташка была у нас на «Скорой», мне кажется, что я думаю о ком-то другом. Мы жили в одном ведомственном доме, и по-соседски дружили, но работать с ней было настоящей пыткой для всех наших докторов. В сумке-укладке, с которой мы ездили на вызовы,  у неё всегда царил страшный бардак: то окажешься без бинтов на автослучае, то на сердечной астме останешься с двухграммовым шприцем в руках. А что таким маленьким сделаешь? Я всегда сама сумку собирала, хотя это забота фельдшера. К тому же ленивой Наталья была, кошмар! Лишний раз не двинется, не повернётся… В общем, характер у неё был... Да что с неё взять – детдомовская девочка. Наталья и к мужу, кажется, не слишком привязана была: он в плавание уйдёт на месяцы, она, вроде, и не скучает. Помню, Алексей  приехал под самый Новый год, а Наташка на работу вышла.

- Муж из плавания пришёл, а ты на дежурство напросилась. - Удивилась я, оказавшись с ней в одной смене в Новогоднюю ночь.

- Им с Алёнкой и без меня хорошо. – Отмахнулась она. -  А я праздничные получу.

И смешно на неё было смотреть, и жалко.

-  То ли  ты живёшь, то ли спишь... И как Алексей с тобой уживается?

- Да так и уживается. -  Не обиделась Наталья. – Ворчит, ругается, иногда бросить грозиться, а потом, посмотрит и говорит, как и ты: « Смешно и жалко...»…

Фельдшеров на станции не хватало, и в тот  злополучный день мы с Лабецким стояли в графике  без помощников. Диспетчер на дежурство не вышла – заболела, и за телефон была посажена Наталья, хотя она должна была работать на линии с кем-то из дежуривших с нами врачей. Сергей был пьян и болтался в диспетчерской под ногами,  мешал ей работать. Очередной поступивший вызов был в баню, в мужское отделение. Удовольствие, надо сказать, ниже среднего. И моя очередь ехать.

- Да что же это такое! – Простонала  я. – И что мне сегодня так везёт! То вытрезвитель, то баня!

- Что делать, Ирк... Твоя очередь...  Попроси его, если хочешь... – Наталья кивнула на Лабецкого.

Ехать куда бы то ни было он явно был не в состоянии.

- Да я не отказываюсь...

Я обречённо стала собираться на вызов.

- Она не отказывается от мужского отделения, Наташенька! – Загоготал Лабецкий.

Нарочно, чтобы подразнить меня, он подошёл к Наташке вплотную и приобнял её за плечи.

- Слушай, Наталья... Давай я к тебе завтра приду!  Отправь Алёнку к Ирине, а муж твой сейчас в плавании, я знаю...

Наталья пожала плечами.

- Да приходите, жалко что ли... А что делать-то?

Лабецкий противно усмехнулся.

- А любить, Наташа, любить... Постель так сближает. - И пропел. - «Любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь»… Всё так просто...

А Наталья вдруг разозлилась и сбросила его руку со своего плеча.

- Вот чокнутый! Вы мне лучше расскажите про любовь-то эту... Двадцать пять лет на свете живу, а что такое любовь – так и не поняла. С чем её едят, любовь-то вашу? – Наташка завелась. – Все твердят: «любовь, любовь», а вся любовь к роддому сводится...

Лабецкий, хоть и был сильно пьян, но разом перестал паясничать.

- Что ты за примитивное существо, Наталья? Дурой тебя вроде не назовёшь, а простые человеческие чувства тебе не ведомы. Ты хоть мать-то свою любишь?

Наталья взглянула на меня и засмеялась.

- Чего он спрашивает, а Ирк? Мать...

Я укоризненно взглянула на Лабецкого. Под градусом он совсем забыл, что Наташка – детдомовская. А её понесло.

- Любовь... В детском доме нам любовь не преподавали. Металлолом мы собирали, макулатуру всякую, это было... За учёбу нас, кого хвалили, кого ругали, иногда мы младшим детям книжки читали – было и это... Ну, а мама с папой – то запретная тема была, про них даже шёпотом говорить было страшно... А Вы говорите, любовь... Нас двадцать человек в спальне было, нянечка придёт свет выключить, не всегда «спокойной ночи» скажет...

- Ладно, – сказал Лабецкий примирительно, – не заводись...

Впрочем, пока я проверяла свою укладку, он отключился, развалившись в старом продавленном кресле. Направляясь к двери, я попробовала его растолкать. Он вяло открыл глаза.

- Чего тебе, Медуза Горгона?

- Ступайте в дежурку, Сергей,  постарайтесь прийти в себя... Наталья подержит Вас на станции, пока кто-нибудь из врачей не вернётся…

- «Кто сказал, что я сдал, что мне рук не поднять?..» - чисто пропел он своим баритоном. - Впрочем, Вы правы, доктор… Пойду прилягу. Кричи громче, Наталья, если будет срочный вызов …

Вернувшись на станцию, я поплелась в дежурку:  в тот день было очень много вызовов. Лабецкий из обоймы выпал, приходилось работать за него. Я очень устала. Дежурка была пуста. Лабецкого в ней не было.

Я вернулась в диспетчерскую, где Наталья вяло, с непроницаемым лицом смотрела телевизор.

- Где Лабецкий?

- На вызове… - Не повернув головы в мою сторону, ответила Наташка.

- Был вызов?  Ты послала его на вызов?

- Да, был вызов. Чего ты пристала? Очередь ехать была Лабецкого, он и поехал…

 Я быстро повернула к себе журнал, лежащий на диспетчерском столе. Вызов был к Вике Пономарёвой, к той самой худенькой, несчастной девушке, которой давно  не было бы на свете, если бы не врачи  нашей «Скорой». У Вики было неизлечимое кардиологическое заболевание, она была приговорена с детства, и мы каждый раз вытаскивали её с того света на кончике инъекционной иглы... У меня подкосились ноги. Я опустилась на стул и молча смотрела на Наташку. Она всё-таки не выдержала моего взгляда.

- Ну, чего ты уставилась? Тебе нравится за него пахать?  У Вики – скандальная мать, она обязательно напишет жалобу... Будет жалоба – его уволят…

 Я не находила слов.

 – Наталья, у тебя в башке все понятия сместились... Ты подумала о бедной девочке? Что она будет думать о нас, о тебе, умирая?

Кажется, я кричала. Но в это время зазвонил телефон. Я взяла трубку. Звонила Вика. Она была дома одна и ей было страшно. Я собрала всю свою волю в кулак и сказала в трубку спокойно и ласково.

- Не плачь, миленькая... К тебе уже выехал Лабецкий. Он постарается тебе помочь. У него должно получиться...

Я больше не смотрела на Наталью. Я схватила свою укладку и через мгновение сидела в машине. Я поехала на тот же адрес вслед за Лабецким.

Вика умерла: он не смог попасть  в её тонюсенькую вену. Я  приехала слишком поздно. Потом были всяческие клинические разборы и комиссии, под выговоры попали все: и Наталья, и мы – врачи, дежурившие в тот день, и наша заведующая, и главный врач больницы. Лабецкого судили, и он исчез из моей жизни на двадцать лет…

Вскоре нашу маленькую участковую больницу расформировали за нерентабельностью, а вместе с ней перестала существовать и станция «Скорой помощи»…

Я давно перестала удивляться Наталье – сейчас она совсем другая. Мой жизненный опыт позволяет сделать вывод: только тот, кто  вволю настрадался, пережил настоящее горе, беду, только такой человек  умеет сострадать другому. Можно быть очень добрым, отзывчивым,  и не уметь сострадать. Это может  только тот, кто сам прошёл все муки ада... Я не только физические страдания имею в виду. Ведь они бывают самые разные, эти муки – у каждого свои. Именно поэтому после войны люди умели сострадать. А сейчас…

Наталья сострадать научилась. Когда я сбежала от мужа и приехала к ней, я не узнала её, это был совсем другой человек. Она словно заново родилась.  С каждым тяжёлым больным Наташа сейчас носится, как с близким родственником, даже если этот больной только что покинул тюремную камеру. Она словно епитимью на себя наложила. Она  крестилась после смерти Алёнки, а мимо нашей больничной часовни пройти не может, обязательно зайдёт. И с отцом Михаилом, нашим священником, подолгу о чём-то разговаривает. Часовня эта – очередной  подвиг Виктора. Полгода за нашим главным ходил, убеждал, уговаривал… И добился-таки: и лишнюю комнату нашли, и убранство приобрели – что-то родственники больных привезли, кое-что сотрудники на свои деньги купили… И пустой наша часовня никогда не бывает. Больные по нескольку раз в день заходят, особенно если кому-нибудь из них операция предстоит.  И родственники за своих страждущих – кто  помолиться зайдёт , а кто просто свечку поставить…  Наш священник, отец Михаил – личность примечательная во всех отношениях. Возраст его трудно точно определить –  усы и борода мешают, но мне кажется, он не намного нас старше. Он среднего роста, полноват, а голос у него красивый, успокаивающий такой, низкий. А самое главное – это глаза. Я таких глаз в жизни не встречала. Они карие, глубокие и такие мягкие,  что я им сразу нашла определение, как только впервые встретила этот взгляд  – они бархатные... Когда отец Михаил разговаривает, успокаивает тяжёлого больного или отчитывает санитарку за нерадивость, всё равно его глаза греют. По специальности он – военный врач, практиковал больше десяти лет, успел в «горячих точках» послужить. Много видел горя, боли и несправедливости. Очень мудрый, тактичный человек. Вот Наталья к нему и прилипла, словно пластырь. Поговорит с ним, пошепчется – потом ходит с просветлённым лицом и с ещё  большим остервенением больным служит. Другого слова здесь и не подобрать.

Этим летом, что греха таить, я нечаянно подслушала её разговор с отцом Михаилом. Мой кабинет – на первом этаже, и в жаркий день окна у меня всегда открыты. А под окном – скамейка.  Я писала дневники в историях болезни, как вдруг услышала их голоса. Разговаривали они негромко, но всё равно до меня долетало каждое их слово.

- Восемнадцать лет прошло, отец Михаил… - Говорила Наталья с той самой обречённостью, которую я так хорошо в ней знала. – Этот  ужас со мной восемнадцать лет… Я крестилась, ходила в церковь на исповедь, причащалась, священник мне разрешительную молитву дал, как убийце… Но всё равно никакого покоя мне нет… Не отпускает она меня, понимаете? Как мне жить, отец Михаил? Как мне с этим ужасом дальше жить?

Вот значит что... Никогда Наталья не говорила мне об этом. Молча несла свой страшный крест.

Мне стало стыдно: не для посторонних ушей была эта беседа. Я вышла из кабинета.

Наталья Алёнку проспала. В самом прямом смысле. Восемнадцать лет назад накануне своего дежурства она позвонила на «Скорую» и сказала, что садится на больничный: заболела дочка. Обычное дело, ничего особенного. Она забрала Алёнку из садика с температурой, не слишком  и высокой. Но девочка была квёлая, сонная и сильно кашляла. Наталья запихала в неё какие-то таблетки, кое-как накормила – Аленка есть не хотела,  и, уложив её в постель в крохотной детской, уселась перед телевизором. Время от времени она слышала из комнаты сиплый кашель дочери, но от нового фильма отвлекалась ненадолго... Потом Алёнка притихла, Наталью потянуло в сон и она преспокойно улеглась спать, даже не заглянув к больному ребёнку... Утром она  встала, привела себя в порядок и принялась готовить завтрак. Обычно, едва услышав шаги матери, Алёнка сама появлялась из своей комнаты, проблем со вставанием у неё никогда не было, а тут почему-то – тишина... Наташка не то чтобы забеспокоилась, она удивилась... Пошла в комнату дочери и... Девочка была мертва. Это был ложный круп. Алёнка попросту задохнулась. Поздно вечером, когда её мать смотрела телевизор.  Или ночью, когда она безмятежно спала. Мне пришлось самой выезжать на констатацию смерти: я в тот день дежурила и была моя очередь ехать. Я почти на коленях молила своих коллег меня подменить – куда там! Боже мой, столько лет прошло, а как вспомню это синюшное личико... 

Алексей на похороны не успел. Но вернувшись из плавания, приехал домой, и, не глядя на Наташку, молча собрал свои вещи и прямо с ними, с двумя дорожными сумками, пошёл на кладбище. Она бежала за ним полуодетая всю дорогу, что-то кричала, плакала – он не слушал её. В тот день был жуткий мороз, метель, пурга, ветер завывал, сбивал с ног... Алексей больше часа стоял у могилы, засыпанной замёрзшими цветами и снегом, плакал, что-то шептал... Наталья не смела приблизиться к нему, тряслась от холода и ужаса где-то в стороне. Алексей уехал навсегда...

Шло время. Наталья на работу не выходила. Больница наша была маленькой, да и жили мы все в одном ведомственном бараке, поэтому друг о друге знали всё. Как-то пришла к нам на станцию Валентина, старшая медсестра хирургического отделения, она жила с Наташкой на одной лестничной площадке. Ругалась и кричала она  долго, называя нас всех сразу «чёртовыми эгоистами», которым «наплевать на живого человека». Оказывается она случайно увидела у Натальи на руке два отмороженных на кладбище пальца, волоком притащила её к хирургам, которые ей эти пальцы оттяпали, потому что началась гангрена. Перевязывала её потом сама Валентина, потому что Наташка наотрез отказалась выходить из квартиры.

Выпустив пар, Валентина сбавила обороты и закончила неожиданно тихо.

- Вы бы видели, что у неё в доме творится! Мне кажется, она того...  Я с ней разговариваю – никакой реакции, как будто не слышит... 

 Потом мы узнали, что хирурги больничный лист Наталье закрыли, но на работу она так и не вышла. В негодовании, даже в ненависти я отстраняла от себя всякие  мысли о ней. В те дни она для меня просто перестала существовать. У всех наших сотрудников было, наверно, такое же состояние. Но однажды заведующая спросила меня:

- Ты   что-нибудь знаешь про Наташу?

Я только затрясла головой.

- Сходи к ней… Сходи, узнай...

- Не могу… – Простонала я.

-  Ирина... – Проявила она настойчивость. – Ведь вы дружили...

Конечно, в глубине души я понимала, что надо проверить, что происходит с Наташкой, но заставить себя пойти к ней у меня  не было сил. И всё-таки на следующий день, спотыкаясь на каждой ступени знакомой лестницы, я поднялась в её квартиру... Почему-то я совсем не удивилась, что дверь оказалась незапертой и даже приоткрытой. Звонков в нашем бараке отродясь не водилось, я постучала достаточно громко один раз, потом ещё громче другой – никакого движения. Мне стало страшно, и я вошла.

Бог мой, что тут творилось! Под ногами хрустели какие-то разбитые стёкла, я перешагнула через разбросанные по полу вещи (думаю, они валялись здесь с того дня, как  их, собираясь уезжать, лихорадочно разбрасывал Алексей), и пробралась в комнату. Здесь стоял тяжёлый, смрадный дух. На столе была гора грязной посуды, какие-то корки хлеба, заплесневелый чай в кружке... Самый настоящий бомжатник. Наталья лежала на диване, носом к стене, совершенно одетая, в каком-то засаленном свитере, завернувшись до подмышек в ватное одеяло в сером помятом пододеяльнике. Она дышала так тихо, что я обмерла от страха. Ноги у меня подкосились, и я, подняв с пола перевёрнутый стул, опустилась на него и замерла. Прошло несколько минут, я не решалась её позвать, а Наталья лежала совершенно неподвижно. Наконец, она медленно развернулась всем телом и мрачно взглянула на меня зелёными глазами. Я вздрогнула.  Свой зелёный томный взгляд из-под пушистых ресниц Алёнка унаследовала от матери... Почему  я никогда прежде этого не замечала?

- Что? – Хрипло спросила Наталья. – Зачем ты пришла?

Я была тогда ещё очень молода, никакого жизненного опыта у меня не было, и  я   не знала, что ей сказать в ответ.  Я не продумала своих слов, которые надо говорить в такие минуты, поэтому растерянно смотрела на неё и молчала.

Наталья села. Она давно не мылась, волосы её были всклочены, лицо помято.

- Хорошо, - наконец, сказала она, прерывая затянувшуюся тишину. – Если ты всё равно пришла, помоги мне сделать вот это... – И она показала куда-то на потолок.

Я подняла глаза кверху и похолодела: прямо над моей головой на крюке рядом с разбитой люстрой болталась петля, скрученная из  бельевой верёвки. Петля была разорвана. Я невольно скользнула взглядом по шее Наташки, закрытой воротником растянутого свитера. Поймав мой взгляд, она оттянула воротник книзу: вокруг тонкой шеи тянулась кровавая ссадина.

Мрачно усмехнувшись, она произнесла:

- Я два раза пробовала – не получается... Поможешь?

Она спрашивала совершенно серьёзно. Я понемногу приходила в себя.

- Наталья, - сказала я, наконец, принимая  решение. – Ты сейчас пойдёшь ко мне,  и поживёшь пока у меня...

Она не отозвалась.

- Тогда я вызову психбригаду из города. Выбирай.

Наташка посмотрела на меня стеклянным взглядом, мне показалось, что она меня не поняла.

- Я выбрала... У меня дома нет нужных таблеток, это было бы проще, чем...  –  Она опять показала глазами наверх. – Разве ты можешь понять... Я убийца. Я убила собственного ребёнка... Почему моя мать меня на вокзале бросила? Мне тогда двух лет не было... Ей надо было меня задушить. Я не должна была жить.

Наталья, наконец, оторвалась от дивана и встала. За прошедшие два месяца она страшно похудела. Сверху на ней был напялен свитер, но внизу были только рваные колготки. Тонкие длинные ноги сейчас походили на лыжные палки.

- Ты когда в последний раз ела? – Спросила я, чтобы переменить тему.

- Не знаю, - равнодушно пожала она плечами. – Не помню... Чай, кажется, утром пила...

В свалке из разбросанных вещей я нашла, во что её переодеть. Она почти не сопротивлялась, но подчинялась мне, словно сомнамбула.

Дома я приготовила ванну и вымыла её, словно старушку. Волосы у Натальи так скатались, что расчёсыванию не подчинялись и пришлось несколько прядей просто выстричь... Я  уложила её в постель, и, к моему удивлению, она почти сразу заснула. Я закрыла дверь за собой на ключ и вернулась в её квартиру: надо было привести этот бомжатник в божеский вид. По дороге я заскочила к нашему больничному неврологу, по жизни и по медицине человеку очень опытному и знающему. Внимательно выслушала её советы, как себя вести с Натальей, получила вместе с советами несколько упаковок каких-то таблеток. Засучив рукава, я принялась выскабливать из Наташкиного дома накопившуюся грязь. Когда я вошла в кухню, туча тараканов разного калибра бросилась от меня врассыпную. В холодильнике во всех мисках и кастрюлях пенилась плесень. Что она ела в эти дни – понятия не имею. Покончив с кухней и, стиснув зубы, я решилась зайти в детскую. Немало часов провела я  в этой комнате, ползая с Алёнкой по полу в поисках закатившегося куда-то шарика или потерянного безухого зайца... Когда девочка болела,  Наталья не всегда брала больничный, надеясь на мою помощь.  Мы работали посменно, и всегда можно было поменяться дежурствами с коллегами…

Я аккуратно собрала чистые Алёнкины вещи в большую сумку – не спрашивая мать,  решила отдать их в детский дом, который был в нашем посёлке, и в котором когда-то пребывала сама Наташа...

Задним числом мы оформили ей отпуск без содержания, и дней через пять я смогла вывести её на работу. Заведующая у нас была – дама весьма преклонного возраста, но сердобольная и понимающая: не только Лабецкого покрывала, за что и поплатилась потом своим местом,  но график Наталье сделала такой, как я просила.  Поставили её специально в одну смену со мной, и  диспетчеры на станции ей сидеть не давали, гоняли её по сан транспорту –  то привезти рентгенотехника в больницу, то больного из  больницы домой, то  роженицу в родильное отделение...

Очень медленно Наталья приходила в себя. Я заставляла её есть,  кормила почти с ложки. Старалась загрузить её какими-то домашними делами – постирать, погладить, приготовить обед, отправляла в магазин. Развлекала её всякими сплетнями и болтовнёй, к которым она совершенно потеряла интерес. Это тоже было моей работой. Временами я совершенно отчаивалась: Наташка подчинялась мне, как зомби, отвечала на мои вопросы односложно, разговоры не поддерживала и подолгу лежала на кровати лицом к стене. Но однажды я заметила, что цвет её лица приблизился к человеческому, что на мой вопрос она подняла глаза и ответила фразой из трёх слов, а когда на дежурстве она вдруг подсела ко мне, сложив, как всегда, ногу перочинным ножичком, я в душе возликовала...

Об Алёнке мы никогда больше не говорили.

Несколько раз  к нам в отделение заходил главный. Заглядывал с порога в палату Лабецкого. Постоит, посмотрит – и уёдёт. Только в первый раз, когда пришёл, бросил через плечо.

- Смотри, чтоб не помер... Мне голову снесут... А я тебе.

Я не в первый раз слышала эти угрозы. Поступит какой-нибудь больной из клана начальников – вся больница должна вокруг него на крыльях порхать. Но туберкулёз – не простой бронхит: после затяжного лечения редко кто возвращается в насиженное кресло, и вышестоящее руководство быстро теряет интерес к своему птенцу, выпавшему из тёплого гнезда...

Первое время мне часто звонили  прежние сотрудники Лабецкого, какие-то люди, называвшие себя его друзьями, но в их вопросах ощущалось больше любопытства, чем сочувствия. Но, как и следовало ожидать, очереди из посетителей к нему не намечалось. Никто из коллег Лабецкого до нашего стационара пока не доехал. Правда, привезли большой телевизор из его кабинета. Что тут скажешь? Телевизор в тот момент был именно тем, что было нужно нашему тяжёлому больному. Молчаливый водитель сам и установил его на месте стоявшего в палате, который давным-давно надо было списать. Искоса, с любопытством, смешанным с ужасом, он поглядывал на своего бывшего начальника, бормотавшего что-то в бреду, но так и не решился о чём-нибудь спросить, только оставил под расписку большую сумму денег – кажется, зарплату Лабецкого и какую-то премию... Часто звонил его тесть, изредка – жена, но прошёл месяц, а родственники у нас так и не появились.

Понемногу телефонные звонки, достаточно назойливые в первое время,  становились  всё реже... Однажды из комитета здравоохранения позвонила начальствующая дама, отвечающая за госпитальные учреждения. Она достаточно профессионально расспросила меня о течении заболевания Лабецкого, о лечении, поинтересовалась, не нужна ли какая-нибудь помощь… В заключение, не мудрствуя лукаво, задала два прямых вопроса: как долго продлится лечение и каков прогноз. Я, конечно, понимала, что именно интересует комитет здравоохранения. На первый вопрос я ответила уклончиво, я – не Господь Бог, откуда мне знать, как долго будут закрываться его каверны… Но на второй ответила прямо – инвалидности, в любом случае, не избежать. Главный врач – инвалид – это нонсенс. Я прекрасно понимала, что после этих моих слов карьера Лабецкого покатилась под откос.  Но врать я так и не научилась, и дипломатическими способностями никогда не отличалась. И какой смысл лукавить в данном случае? Что бы изменилось через полгода или год? Дама помолчала, потом вежливо меня поблагодарила, просила обращаться без церемоний, если для Лабецкого что-нибудь понадобиться, и звонки из комитета прекратились насовсем. Всё реже звонили и с его работы: жизнь брала своё. Любопытство – не сострадание, оно иссякает очень быстро, и судьба надолго заболевшего  начальника всё меньше интересовала его бывших подчинённых.  Я  грустно констатировала про себя данный факт – сценарий этого сериала мне был давно известен. « Се ля вуха!», как любил говорить Лабецкий в пору нашей совместной службы на «Скорой».

Однажды, когда он ещё был совсем тяжёлым, я решила привести к нему нашего батюшку. По определённым дням недели отец Михаил проводит пасторские беседы с медсёстрами и санитарками в конференц-зале больницы. Там я и нашла его. Народу в зале, как всегда, было очень много. На эти встречи со священником собирается не только дежурная смена, но приходят и те сотрудники, у которых выходной день. Это всегда радует.

Я просочилась в дверь и присела на краешек стула в глубине зала, ожидая окончания беседы.

- Воспитать своё сердце непросто. – Говорил отец Михаил. – Воспитать ум значительно легче, каждый в пределах своих способностей может его развить. А наше сердце – очень сложный духовный орган. И главная сложность на пути воспитания своего сердца – это наш страх перед чужим страданием, перед чужой душевной болью, духовной трагедией. Мы сужаем и защищаем своё сердце, потому что боимся видеть человека в его страдании, боимся услышать крик его души. Мы отстраняемся от него и закрываемся. И, закрываясь, мы делаемся всё уже и уже... Чтобы воспитать своё сердце, надо постоянно спрашивать себя: могу ли я впустить в своё сердце чужое страдание? Умею ли я сострадать любому человеку, которому больно, страшно, холодно или голодно?

Я осторожно переводила взгляд с одного задумчивого лица на другое. Конечно, далеко не все наши сёстры и санитарки идеал милосердия. Иногда такое выкинут – хоть стой, хоть падай... Одну медсестру за постоянное хамство с больными мне пришлось даже уволить, но проблемы остались. С санитарками вообще беда. Санитарки наши – все тётки местные. Из города санитарить к нам в больницу никто не поедет, так что выбирать не приходится. Как говорится, «что имеем...». Есть несколько особ крепко пьющих. В нищие девяностые последнее больничное бельё пропивали. Но так и работают у нас, куда от них денешься? Из одного отделения выгонят за пьянку, недели через две, смотришь, –  уже на другом больных кормит... Но и верующие сотрудники тоже есть в каждом отделении. С верующими всегда легче работать: меньше всяких срывов, разборок и препирательств...  Поэтому так важно, что наш батюшка часто встречается с персоналом больницы.

- Так что, я должна разделять страдания бомжа, который только что из тюрьмы вышел? – Спросила с места, не сдержавшись, одна из сестёр.

На неё зашикали, кто-то засмеялся. Отец Михаил кивнул и продолжил.

- Я именно о таком сострадании говорю, когда мы не разбираемся, прав человек или виноват... Не закрываем глаза и не зажимаем уши. Но чаще всего именно так мы начинаем искать себе оправдание. Страдает – да! Но разве не он сам в этом виноват?  И почему именно я должен отозваться? Разве нет никого другого? Разве он мне самый близкий человек?.. Ведь так? Но чужого страдания нет, потому что мы друг другу не можем быть чужими... Если вдвоём страдание нести, то оно пополам делится... Апостол Павел говорил: «Друг друга тяготы несите...».

- Всё равно непонятно! – заупрямилась  всё та же медсестра – Мне что, тоже надо туберкулёзом заболеть?

Отец Михаил по-доброму улыбнулся.

- Если позволите, я Вам сейчас о своём личном опыте расскажу... Здесь одни медики, Вы меня поймёте... Я тогда только закончил ординатуру по хирургии и сам напросился в «горячую точку»... А там сразу попал  в переплёт. Прибыла партия солдат подкрепления,  совсем дети, только из-под материнского крыла... И сразу в бой... Очень много было раненых. Я тогда принял подряд человек десять, если не больше. Очень старался сделать для них всё возможное, не ошибиться, ничего не пропустить. И спешил, чтобы, как можно скорее всем помочь.  Обрабатывал раны на руках, ногах, спинах, груди...  Когда освободился, пошёл их проведать... Смотрю на них – и ни одного человека не узнаю. Только вижу, в глазах каждого мальчишки до сих пор стоит дикий ужас, который они пережили во время боя. Они так и не смогли выйти из шока... Очень стыдно мне стало тогда.  И после,  когда прибыла следующая группа раненых, я вёл себя с ними по-другому. Я стал с ними разговаривать... Мои руки и голова работали, выполняя свою задачу, но я часто смотрел в лицо каждому и задавал самые пустяковые вопросы: как тебя зовут? где тебя ранили? очень было страшно? кто был рядом?..  Они мне отвечали, и, отвечая на мои вопросы, они успевали освободиться от своего страха, выливали его на меня. И потом в палате на обходе я, во-первых, всех узнал, а, во-вторых, убедился, что шок у них прошёл, что они успокоились...

После окончания беседы отца Михаила окружили, Я тоже подошла поближе и встала за спинами сестёр так, чтобы он меня увидел. Встретив мой нетерпеливый взгляд, батюшка всех отпустил и подошёл ко мне. Я попросила его пройти к Лабецкому.

- Сергей Петрович! – Позвала я, когда мы вошли в палату.

Он был совсем плох тогда: лежал с  закрытыми глазами и никак не отозвался на моё обращение. Отец Михаил сел возле его постели и взял в руки его горячую влажную ладонь. Лабецкий с трудом приоткрыл глаза, взглянул, но не удивился, только почти прошептал, с трудом разжимая спёкшиеся губы.

- Я неверующий…

Отец Михаил погладил его руку. Сказал тихо и спокойно.

- Ну и что? Я ко всем больным прихожу, которые ещё не встают... Я знаю, Вам сейчас трудно со мной разговаривать, ну, и не надо... Будете лучше себя чувствовать, мы непременно поговорим... А пока... Вы – человек неверующий, а я – верующий... И очень хочу Вам помочь.  Вы не напрягайтесь, лежите себе  и слушайте, как я сейчас буду с Богом разговаривать и о Вашем здравии его просить...

Отец Михаил встал, отошёл к окну и начал тихо молиться. Лабецкий затих, вытянулся на постели, снова закрыв глаза. Я  вышла из палаты, оставив их наедине. Я была уверена, что отец Михаил найдёт нужные слова… Лабецкого надо было спасать, и наш батюшка всегда нам в этом помогал.

Пришла зима, и с установлением снежного покрова Лабецкому стало лучше. Массивное лечение выполняло свою работу: в голове понемногу прояснялось, перестали дрожать конечности, не таким мучительным был кашель. Он покорно переносил все манипуляции, которым подвергала его Соловьёва: пневмоперитонеум («поддувание», как называют эту процедуру больные), капельницы, уколы, килограммы огромных таблеток, которые не хотели глотаться и вставали поперёк горла… Об алкоголе он  не вспоминал, а при мысли о сигаретах начинало тошнить. Туман перед глазами растворился, и первое, что видел Лабецкий теперь по утрам – это  чёткий абрис прямоугольника окна со старой рамой, с которой слоями слезала краска, наложенная многократно за прежние годы. Он теперь уверенно добирался до туалета и понемногу бродил по палате, правда, уставал довольно быстро и торопливо опускался на свою постель. Его трижды осматривали консультанты из института туберкулёза. Но  к себе не забрали, посчитав, что лечение эффективно, а как только больной сможет выходить на улицу, прогулки среди сосен и красных гранитных скал пойдут ему только на пользу. Говорят, что ионы этого красного  гранита обладают какими-то лечебными свойствами для лёгочников, и финны в прежние времена, не зная никаких антибиотиков, лечили здесь своих страждущих только климатотерапией.

Соловьёва постоянно передавала Лабецкому приветы от звонивших,  говорила, что родственники и друзья обижаются на него за молчание, предлагала воспользоваться своим телефоном. Но депрессия ещё долго не покидала его. Из той, добольничной жизни ни видеть, ни слышать никого не хотелось.

Но, наконец, наступил день, когда он вспомнил о своём мобильном телефоне. Лабецкий долго искал его, трубка и зарядное устройство оказались на самом дне дорожной сумки, с которой он сюда приехал. Зарядив мобильник, он ещё потянул пару дней. Телефон молчал. Вечером третьего дня он позвонил Раисе. Как она обрадовалась, Боже мой! У него неожиданно потеплело на сердце:  ему вдруг показалось, что  он кому-то нужен. А всегда молчаливая Раиса вдруг затрещала без передышки, как цикада. Она, конечно, спросила, как он себя чувствует, но ответа дожидаться не стала, сразу начала рассказывать о делах в родной больнице. Она трещала, а Лабецкий с удовольствием слушал знакомый голос, не слишком вникая в смысл её слов: думать о делах ещё не было сил, и смешно было руководить больницей, находясь в туберкулёзном стационаре. Но потом  вдруг что-то зацепило его, и тепло, ненадолго возникшее в его сердце, стало быстро таять и растворяться. Всё, о чём рассказывала Раиса, касалось только её лично.

- Этот придурок Владлен Саныч, он ведь теперь  вместо тебя, он снял с меня все совмещения и проценты, а совместительство заставляет отрабатывать по часам! Ты представляешь?

Лабецкий пробормотал что-то неопределённое.

- Старый пень! - Продолжала кричать Раиса. - Ты ему должен обязательно позвонить! Пусть он мне всё вернёт… Пока тебя нет, я тут совсем на мели оказалась. Знаешь, сколько мне Шурик в прошлом месяце отвалил? Целых две тысячи! Я ему их обратно в карман засунула. Пусть подавится… И ещё у меня с путёвкой в санаторий ничего не получается. Ольга Ивановна, ну, наш профорг, отговаривается занятостью и нисколечко о моей путёвке не беспокоится, а время-то идёт… Ты ей тоже позвони обязательно! Слышишь, Серёжа? Мне без тебя так плохо!..

Он давно всё понял, в душе стало опять пусто и холодно и всё-таки, почти безнадёжно, он то ли спросил, то ли попросил Раису.

- Ты не приедешь ко мне в эти выходные?

Она как-то вдруг растерялась и замолчала. Он понял, что поездка за тридевять земель в туберкулёзную больницу никак не входила в её планы, и хотел было, не прощаясь,  разъединиться, но Раиса виновато залепетала.

- Ты знаешь я обещала Таньке, ну, помнишь мою подружку Таньку? Я ей обещала на лыжах поехать, мы месяц собирались… Вот в следующие выходные я обязательно постараюсь приехать… Ты не обидишься, Серёженька? Нет?

- Не обижусь… - Глухо ответил он.

- Так ты обязательно позвони Владлену… Позвонишь?

Лабецкий разъединил телефон. Дрожащими то ли от разочарования, то ли от слабости пальцами отключил его и забросил на прежнее место в дорожную сумку. Он вдруг подумал о жене, но вспомнил, как задрожала она от ужаса и брезгливости, когда он сообщил ей, что заболел  туберкулёзом. Здесь всё было понятно – разговаривать с ней было  не о чем. И впервые за всё время лечения ему смертельно захотелось напиться. Эту жажду было легко удовлетворить: ходячие больные, которым были разрешены прогулки, ездили за водкой в ближайший посёлок, вечерами в своей палате потихоньку выпивали, изредка напивались, за что иногда и вылетали из стационара – с пьяницами Соловьёва не церемонилась... Но это было слишком.  Он с трудом сумел подавить в себе желание выпить и  стал думать о будущем, о работе.

Владлен Саныч исполнял сейчас его обязанности по своему статусу. Он был из команды предшественника Лабецкого, единственный человек из администрации, которого он не уволил сразу по принятии своей должности. На это были серьёзные причины. Владлен, пенсионный возраст которого был не за горами, до истерики боялся лишиться места начмеда, поскольку давно потерял квалификацию хирурга, которым был когда-то. Начмедом он был никудышным, но зато послушным и преданным исполнителем воли начальства. Он не вылезал из кабинета нового главного, демонстрируя ему свою лояльность. Уверял, что будет всегда его поддерживать, защищать его интересы. Безусловно, не обошлось и без пухлого конвертика в качестве внушительного аванса. Кроме этого Владлен провёл большую организационную работу: он обошёл все отделения и, запершись с врачами в ординаторской, поговорив для проформы о всяких текущих делах, заканчивал свой визит одной и той же фразой.

- Господа, надо делиться…

И выразительно поднимал глаза к потолку, указывая пальцем наверх.

Его поняли сразу, нынче все служащие бюджетных учреждений всё мгновенно понимают. Владлен был оставлен на своём месте не без колебаний, но все последующие годы Лабецкий ни разу об этом не пожалел. Начмед много раз на деле доказывал свою преданность, и немалые финансовые потоки направлялись в стол главного врача по его  инициативе...

Почему же теперь он вдруг так осмелел? С чего это он вдруг начал вводить свои порядки? Чем помешала ему Раиса, которую при Лабецком никто в больнице пальцем не посмел бы тронуть? Он намеренно демонстрировал сотрудникам своё особое расположение к ней, и, приняв правила его игры, они не стеснялись заискивать перед ней и, не без помощи разных презентов, искали её дружбы и заступничества. По крайней мере наборы дорогих шоколадных конфет в столе Раисы не переводились...

Мысли Лабецкого были ещё совсем вялыми, воля расслаблена болезнью и лекарствами, поэтому логическая цепочка выстраивалась с трудом.  И вдруг ему стало смертельно холодно, его начал колотить озноб так, словно он в одной нижней рубашке оказался на улице, где вторые сутки завывала метель. Он, наконец, понял... Владлен стал таким смелым, потому что примеряет на себя должность главного врача. В больнице прежнего начальника больше не ждут, там уже знали, что Лабецкий в кресло главного врача не вернётся… И  в первый раз в жизни  он почувствовал себя униженным. Ему незнакомо было это чувство, он даже не понял, что это за тоска такая схватила его за горло и начала душить. Он никогда прежде не ощущал унижения. Даже когда сидел на скамье подсудимых. И когда отбывал срок в тюрьме, и когда работал могильщиком на кладбище...  Он был тогда достаточно самокритичен. Его подкосило пьянство, и Лабецкий терпел, и принимал многое, очень многое, считая это расплатой за свой тяжкий грех – лицо умирающей Вики Пономарёвой он никогда не забывал. А сейчас… Нет, унижение он почувствовал впервые. И хотя он был ещё очень слаб, Лабецкий понял, что над всем этим надо всерьёз задуматься... Но потом, когда он немного окрепнет, ещё немного подлечится...

Теперь-то  Лабецкий понимал, откуда у него этот проклятый туберкулёз...  Однажды зимой, в колонии он сильно заболел, так сильно, что не смог подняться и выйти на работу. В лагере был единственный человек, который ставил диагнозы и практически выносил приговоры: определял, симулянт или нет направленный к нему арестант. Это был фельдшер, тоже заключённый, которого, с лёгкой руки Лабецкого, все звали «Клистиром». Он не любил Лабецкого прежде всего потому, что тот был врачом, и довольно скоро должен был выйти на свободу, тогда как самому Клистиру надо было мотать срок ещё ой-ой-ой сколько... Знал он и про свою кличку, и про то, кто это прозвище придумал. И когда к нему почти волоком притащили Лабецкого, которого ноги не держали от слабости, он поставил диагноз «Здоров», расписался, где было нужно и отправил его на работу. Но до места Лабецкий не дошёл, он вообще тогда никуда не дошёл, он просто упал в коридоре. Тогда его записали в злостные симулянты и отправили в карцер. Там, лёжа на ледяном тюфяке, примёрзшем к металлической  койке, он потерял сознание. Очнулся только в лагерном лазарете, где его лечил всё тот же Клистир. Лечил тем, что имелось в его скудной аптеке: аспирином, анальгином, ещё какой-то ерундой. В медчасти колонии всё было серым: стены, полы, двери, простыни... Но при этом Клистир, выполнявший вместе с фельдшерскими обязанностями функции санитара, поддерживал здесь образцовый порядок. Он тщательно мыл пол и посуду, стаскивал с Лабецкого мокрые от пота рубашки и переодевал хоть и в серое, но чистое бельё. И, вопреки всему, Лабецкий не сразу, но потихоньку начал поправляться.  Он долго был в палате медчасти один – госпитализациями заключённых в колонии не баловали. Но случилось непредвиденное: однажды в лазарет приволокли заключённого с лёгочным кровотечением.  Кровотечение было страшное, Лабецкий только один раз видел такое в пору своей работы на «Скорой». А Клистир не испугался: быстро раздел больного, усадил на койку, обложил простынями, поставил ему на колени новенький эмалированный таз и только после этого вопросительно взглянул на Лабецкого.

- Нужны наркотики... – Шепнул тот ему в ухо.

Клистир покачал головой: Лабецкий и сам понимал, что в лагерном лазарете они не положены.

- У меня есть... – Вдруг прохрипел больной, полным ртом сплёвывая сгустки крови, которые шлёпались в таз словно алые лягушки. – Там, в ватнике...

Клистир извлёк из кармана его грязного ватника две ампулы морфия, и опять вопросительно посмотрел на Лабецкого.

- Делайте обе... в вену... – Отплёвываясь, опять почти прошептал больной. – Я могу больше...

Лабецкий кивнул. Спасти этого человека было невозможно, какие тут дозировки... Он оценил и расторопность своего коллеги в экстремальной ситуации, и его аптечные запасы. У Клистира почти невозможно было выпросить таблетку анальгина при самой острой зубной боли, но у него нашлась и дефицитная аминокапроновая кислота, и лёд был в достаточном количестве в старом облезлом холодильнике. С большим трудом кровотечение они остановили. Вызывать санитарный транспорт, чтобы отправить больного в город, было бессмысленно – ему оставалось жить всего ничего. Он был в сознании, после морфия удивительно спокоен, сидел, мертвенно бледный, на кровати с продавленной сеткой, обложенный подушками и чистыми простынями. Только теперь Лабецкий смог рассмотреть его. Это был человек средних лет, очень худой, с большими, какими-то бесцветными глазами и с зубами, сплошь изъеденными кариесом. Клистир ушёл докладывать о случившемся начальству, и они остались  одни.

Больной обвёл глазами большую палату. Его неустойчивый взгляд остановился на Лабецком, сидевшем на соседней койке.

- Я умираю? – Спросил он.

Лабецкий в ответ прикрыл глаза.

- Сколько мне осталось? Сутки?

Ответить правду было трудно, но он сказал то, что знал.

- Меньше...

- Это хорошо...

- Ты не боишься смерти? – Не смог сдержать удивления Лабецкий.

- Нет...  Мне всё равно пожизненный мотать... Смерти не боюсь... Я боюсь...

Умирающий замолчал. Слова он произносил как-то особенно растягивая слоги. Силы уходили поминутно.

- Я боюсь подыхать один... –  С трудом закончил он фразу.

- Ты не один. Я здесь... Сейчас и Клистир придёт...

Больной закрыл глаза и долго молчал. Видимо, сознание его таяло. Вдруг он снова взглянул на Лабецкого и внятно произнёс.

- Ты можешь сесть рядом со мной? Тебе не противно?

- Нет. Я врач.

Он пересел на его кровать, разыскал под простынёй шершавую холодеющую руку.

-  Не бойся... Я буду держать тебя за руку... Пока ты можешь говорить, мы будем разговаривать, если хочешь, конечно... А потом я буду просто держать твою руку и не отойду от тебя до конца...

Умирающий благодарно прикрыл глаза. Но разговаривали они совсем недолго. Лабецкий только успел узнать, что зовут его, кажется, Константин... Ну, да, Константин... Что он откуда-то из Сибири, что ещё жива где-то в забытой богом деревушке его престарелая мать, которой начальство колонии должно сообщить о его смерти... Потом он затих насовсем, но ещё несколько раз Лабецкий почувствовал, как сжались и расслабились скрюченные пальцы, тяжело  лежавшие в его ладони, словно, уходя навсегда, он хотел убедиться, что умирает не в одиночестве...

Когда в сопровождении лагерного начальства в лазарет вернулся Клистир, всё было кончено...

И, каких только странностей в жизни не бывает, – после случившегося они вдруг стали друзьями. Клистир был всего на несколько лет старше Лабецкого, сидел за какое-то уголовное преступление, о котором так ничего  и не рассказал. Они оба тогда решили, что к Лабецкому прицепилась какая-то атипичная пневмония, прицепилась надолго и очень не хотела выпускать его из своих цепких лап. Теперь-то он понимал, что это была не пневмония, это был, по-видимому, первый звоночек от туберкулёза, который косит все тюрьмы и колонии подряд. Но пока он валялся в лазарете, Клистир  времени  даром не терял, околачивался возле начальника колонии и его зама, убеждая, что от Лабецкого в качестве врача колонии будет куда больше пользы, чем ежели он после болезни выползет на лесоповал... Он слышал весьма убедительные возражения, что указанный доктор отлучён судом от медицины на три года, но Клистир от начальства не отставал, и добился-таки своего: Лабецкого оставили в медчасти. А потом и вообще освободили за примерное поведение почти на год раньше срока. Когда наступила пора прощаться, они долго сидели рядом в каптёрке при лазарете и  молчали.

- Ты, Серёга, того... Ты прости меня...

- За что? – Отмахнулся Лабецкий.

- Сам знаешь... Жизнь такая... Она мне такое мурло показала, раздавила меня в лепёшку... Я на весь мир обозлился, а в лагере, знаешь, ангелы не водятся... 

Как только он начал выздоравливать, ему стали часто сниться ворота колонии. Словно наяву, услышав скрежет закрывающихся металлических ворот за своей спиной, Лабецкий вдруг просыпался и, не открывая глаз, вспоминал свои ощущения в тот момент.  У ног его лежал старый рюкзак скудного имущества, которое было у него в лагере, а впереди  ждала совсем новая неизвестная ему жизнь… Он был совершенно один на всём белом свете, но, как ни странно, именно это придавало ему силы и уверенности в себе. Тогда не было никакого уныния или страха перед будущим. Он знал, что будет очень трудно, голодно,  что пока, на ближайшие два года,  придётся соглашаться на любую работу, только бы она была… Потом, когда  ему разрешат вернуться в медицину,  надо будет серьёзно засесть за книги, за учебники, сдавать экзамены…  Лабецкий был готов ко всему. Он был молод, уверен в себе и не собирался сдаваться. Он считал, что самое худшее, мерзкое, скверное в его жизни осталось за теми металлическими воротами, которые были  плотно сомкнуты сейчас за его спиной.

И хотя он был готов к самому худшему,  судьба на этот раз оказалась к нему благосклонна. Одинокая старушка-соседка, которую он прежде частенько подлечивал от разных старческих хворей, иногда бегая  в магазин по её поручениям, исправно платила за его квартиру, хотя Лабецкому даже в голову не приходило просить её об этом. Она же и кормила его первое время, пока он был без работы. Процесс прописки не затянулся, всё-таки он был врач, а не уголовник.  Знакомые ребята из милиции, которым он рассказал про себя всё, как на духу, помогли с работой. По великому блату  его устроили могильщиком на кладбище. В лихие девяностые эта профессия была одной из самых престижных: похороны стоили огромных денег, а разборки среди «братков» происходили так часто, что работа на кладбище кипела с раннего утра до глухой ночи. Заработки у похоронной бригады были по тем временам астрономическими. Потом Лабецкого даже назначили бригадиром, как самого грамотного и представительного. Пьянство здесь не поощрялось, за этот грех можно было вылететь с работы. Выпивали осторожно только в самые сильные морозы, когда алкоголь улетучивался мгновенно: долбить мёрзлую землю приходилось довольно часто… После тюрьмы, где Лабецкий порядком очерствел и, чтобы не рехнуться, научился отстранять от себя чужие эмоции, он достаточно быстро привык к новым условиям работы. Вместе с напарником тактично стоял в стороне при прощании близких с покойниками, быстро и сноровисто опускал гробы в свежевырытые могилы и усердно работал лопатой, забрасывая их землёй...

Однажды стылой зимой здесь хоронил жену один генерал. Был он высокий, излишне прямой с худым аскетическим лицом. Едва взглянув на него, Лабецкий, совсем неожиданно для себя, вдруг почувствовал щемящее одиночество этого немолодого человека. Оглядев реденькую группу  провожающих покойную, он понял, что родственников среди этих людей у генерала нет. Только одна заплаканная девушка прижималась к его руке, сдерживая рыдания, зарывалась лицом в его мёрзлую шинель. Стоял трескучий мороз, лицо дочери генерала было залито слезами,  и металлические пуговицы жёсткой шинели отца почти примерзали к её щекам. Лабецкий вдруг почувствовал что-то похожее на сострадание.  Генерал не плакал, хотя слёзы стояли в его глазах, готовые вот-вот сорваться с отёкших век. Он обнимал за плечи рыдающую дочь и повторял, словно автомат.

- Вера… Пожалуйста, держись… Нам надо держаться, Вера… Нам надо жить дальше…

Лабецкий тогда совсем не разглядел  девушку, но длинного, худого генерала почему-то запомнил. Есть такие лица, которые запоминаются навсегда...

Вскоре он встал на ноги. Прежде всего Лабецкий отдал долги соседке, которой считал себя обязанным до самой смерти.  Старушка была одинокой, и когда через несколько лет она умерла, он и похоронил её сам, очень достойно, используя старые кладбищенские связи…

Через два года он смог вернуться к медицинской практике, и сменить сытую кладбищенскую жизнь на скудный паёк участкового врача. Конечно, на место в стационаре Лабецкий не рассчитывал, и дело было не только в его запутанном досье. Чтобы устроиться на работу в городскую больницу требовалось заплатить весьма приличную сумму главному врачу. В бегах по медицинским учреждениям, однажды он наткнулся на своего однокурсника, работающего в стационаре, который поведал ему дальнейшую схему взаимоотношений с начальством. Первичным взносом дело не ограничивалось: каждый месяц надо было оплачивать своё место целому взводу руководителей – заведующему отделением, начмеду, главврачу... Кладбищенские деньги подходили к концу, на взятки Лабецкому явно не хватало. Он переключился на амбулаторную службу, но здесь его тоже гоняли  из поликлиники в поликлинику, отказывая под разными предлогами. В конце концов он понял, что надо искать работу как можно дальше от центра. Ездить на службу в электричке его приучила когда-то «Скорая», и он направил свои стопы в тот же курортный район, откуда был изгнан когда-то за профессиональное преступление. Врачей здесь, как всегда, не хватало, и, к удивлению Лабецкого, он получил, наконец, вполне приличный врачебный участок. Кроме домов местных жителей в радиус его обслуживания входили две длинные улицы, на которых располагались государственные дачи.  Стандартные удобные коттеджи были закрыты от посторонних глаз высокими непроницаемыми заборами, почти везде была охрана, и, чтобы попасть в такой дом на вызов к больному, приходилось заранее созваниваться и договариваться о времени приёма. Кто кого принимал в этом случае, понять было трудно. Но здесь обычно хорошо встречали, были вежливы и предупредительны, почти всегда угощали кофе с шоколадом, а иногда приглашали обедать. После диких заработков на кладбище, зарплата у  врача Лабецкого была нищенской, но день ото дня в нём росла злая уверенность, что его сегодняшняя жизнь – дело  временное, и что он непременно завоюет достойное место под солнцем. С каким-то подсознательным предчувствием он полюбил вызовы на государственные дачи: было ощущение, что именно здесь его поджидает удача. Надо ещё немного подождать и потерпеть. А терпению он научился: терпению его научила тюрьма…

Ждал и терпел он не напрасно. Судьба опять соблаговолила предоставить ему счастливый случай. Однажды в самый  разгар жаркого лета поступил вызов на одну из государственных дач. Отсидев свои часы на приёме в поликлинике, Лабецкий отправился на вызовы. Начал он, как его и наставляло начальство, с вызова на государственную дачу. Отправляясь на вызовы к своим высокопоставленным пациентам, Лабецкий пытался угадать, кто есть кто: какую должность и где занимает хозяин этого дома. Это была своего рода игра, которую он придумал сам для себя, чтобы не так скучно было колесить пешком по своему участку: в поликлинике была только одна машина, на которой либо отсутствовало колесо, либо не хватало бензина, который благополучно сливался для заправки авто заведующей поликлиникой... Как и все другие, дом, откуда поступил вызов, был окружён плотным непроницаемым забором, свежая тёмно-зелёная окраска которого выделялась даже на фоне цветущих деревьев. Лабецкий загадал – эта дача, судя по всему, должна быть генеральской. Над высокой калиткой он разыскал небольшую кнопку звонка и позвонил. И, не удержавшись, засмеялся: аккуратно одетый солдат, удивлённо взглянув на широко улыбающегося доктора, пропустил его без задержки, и даже проводил до ступеней открытой веранды. Дверь в дом была распахнута, и тотчас же из-за лёгкой раздуваемой ветром портьеры появился высокий пожилой человек. В просторной передней он оглядел Лабецкого с ног до головы острым пронизывающим взглядом, от которого тот поёжился, и коротко  с некоторой настороженностью объяснил.

- Больна моя дочь, доктор… Температура…  И очень сильно кашляет, наверно, перекупалась в озере…

Лабецкий понял его настороженность, когда увидел больную: худенькую, очень похожую на отца девушку, которая лежала на тахте в гостиной, прикрытая по случаю жары только тонкой простыней. Она заметно смутилась, бросив взгляд на молодого доктора, потом оглянулась на отца и успокоилась. Генерал сразу вышел, оставив их наедине. Лабецкий осматривая, выстукивая и выслушивая его дочь, был предельно внимателен, боясь пропустить пневмонию, но в то же время ощущение, что он где-то встречал этого сухощавого генерала, не давало ему покоя. Тощенькую девушку, застенчиво прикрывающую скрещенными руками крохотную грудь, он, кажется, видел впервые. Она покорно вопросительно смотрела на него какими-то прозрачными серыми глазами, поминутно моргая пушистыми  ресницами. Наконец, осмотр был окончен. Вопросы по поводу пневмонии остались, поэтому Лабецкий, назначив лечение, пообещал прийти на следующий день. И только оказавшись за воротами генеральской дачи, он вдруг вспомнил, где видел прежде её хозяина. Это было на кладбище! Ну, да! Генерал хоронил тогда свою жену. Сколько же времени прошло? Больше двух лет… Лабецкий быстро достал медицинскую карточку девушки и только теперь взглянул на её имя. Вера… Ну, да… Тогда она, плача, всё терлась об отцовскую шинель, а он, утешая её, повторял:

- Не плачь, Вера… 

Почему-то именно это обстоятельство, то, что он видел этих людей в своей прежней жизни, вдруг сделало их близкими Лабецкому. Не строя никаких планов, и не размышляя слишком долго, он стал посещать Веру каждый день. Вскоре она привыкла к нему, а генерал стал даже улыбаться при его появлении. Теперь Лабецкий откладывал этот свой визит на самый конец рабочего дня, чтобы можно было расслабиться, никуда не торопиться, посидеть в семейном кругу за чашкой чая или даже вкусно поужинать вместе с хозяевами. Тёплыми сухими вечерами стол накрывали на веранде, куда без стеснения проникали вездесущие комары, но здесь было по-домашнему тепло и уютно. Домработница Светлана Фёдоровна, дородная, горластая украинка, какая-то дальняя родственница генерала, непременно принимала участие в разговоре, и громче всех смеялась несмелым шуткам Лабецкого. Перед его уходом, она непременно хватала его за руку где-нибудь в кухне или у ворот и засыпала бесконечными вопросами на медицинские темы от остеохондроза до геморроя, на которые он был вынужден пространно отвечать. Вера быстро поправилась, приходить каждый день не было нужды, но девушка стала проявлять к молодому врачу такой заметный интерес,  что генерал, присмотревшись к нему, возражать не стал. Вера вела достаточно уединённый образ жизни, сторонилась своих ровесников и ходила тенью за отцом. Она училась в педагогическом институте на факультете иностранных языков, но и к своей будущей профессии относилась весьма прохладно. Лабецкий был намного её старше, житейски умён, остроумен, казался генералу человеком скромным  и не амбициозным. О прошлом доктора тактично не расспрашивали, о тюрьме и кладбище в его биографии никто не догадывался. Только однажды генерал, извинившись, поинтересовался его семейным положением... Лабецкий вдруг понял, что страшно устал от одиночества. Внимание генеральской дочери ему льстило, это была неожиданная и весьма привлекательная партия, и он стал всё чаще  и чаще задумываться о будущем. Вера была далеко не красавица, тощенькая, с тонкими длинными ногами, на которых, казалось, совершенно отсутствовали икроножные мышцы... А серые прозрачные глаза, которые она поднимала на Лабецкого, улыбаясь его шуткам, странным образом освещали её бледное невыразительное лицо. Никаких эмоций по отношению к ней он не испытывал, но и отвращения тоже не было. Он привык и привязался к этому дому. Однажды Светлана Фёдоровна, как всегда, заловив его у самых ворот, вместо традиционных вопросов о пупочной грыже и запоре, вдруг прошипела ему в самое ухо, чтобы не слышал дежурный солдат.

- Ты об чём думаешь, доктор? Хозяин через неделю в город съедет, Вере на занятия в институт надо, а ты всё мнёшься да раздумываешь... Девка извелась вся...

Лабецкий от неожиданности даже попятился, но отпираться было бесполезно, хохлушка крепко держала его за локоть.

- Ты что, совсем ничего не соображаешь? Генерал тебе настоящую работу найдёт, денежную, солидную... У него должность, знаешь какая? Весь город в кулаке держит! Или ты собираешься всю жизнь в участковых врачах по дворам и лестницам шастать? Веруся в тебя втюрилась, ты одинокий, да и гол как сокол... Она только и ждёт, что ты предложение сделаешь... Ну?

- Ладно...-  Промямлил Лабецкий, сдаваясь под неожиданным напором. – Я подумаю...

- Не ври! «Подумаю»... Уж, наверно, сто раз всё обдумал... В следующий раз приходи с цветами и кольцом! 

Так они с Верой и поженились...

С женой у Лабецкого быстро установились простые, даже какие-то примитивные отношения. Влюблённость её быстро прошла, ничего общего между ними не было кроме дома и постели. В душе Лабецкий удивлялся самому себе: дома его охватывала «эмоциональная тупость», как выражаются психиатры, его совершенно не беспокоило ни собственное равнодушие к Вере, ни её вялый интерес к нему. Он просто разрешил себе отдохнуть. Но Вера быстро забеременела. И что тут началось! Всерьёз задуматься о наследниках Лабецкий ещё не успел, но ничего не имел против. А генерал очень обрадовался, он хотел внуков. Всё было бы нормально, но эта дохлая мымра... Начались такие истерики – хоть домой не приходи... Предстоящие бессонные ночи и мысли о постоянном детском крике приводили её в ужас. Она не представляла себя матерью, брезговала маленькими детьми, которым надо было лечить сопелки и по нескольку раз в день смывать с попки какашки... В первый раз они поссорились по-настоящему – Вера обвиняла его в мужском эгоизме, она-то неопытная, а он мог предотвратить эту беременность. В общем, всё кончилось абортом. А потом началась свистопляска с кучей гинекологических осложнений. Несколько лет Вера лечилась: лежала в лучших стационарах, ездила на курорты в Крым и заграницу. И теперь была практически здорова, но без всякой возможности забеременеть. Лабецкий к этому отнёсся почти равнодушно: его теперь занимали совсем другие проблемы.

В прошлой жизни я, точно, была алкоголиком, и, наверно, немало горя принесла своим близким… Как ещё объяснить, что пьянство тесно связанных со мной людей преследует меня всю сознательную жизнь? Первым на этом пути был Лабецкий. Тогда я ничего не понимала в фатальности общения с алкоголиками. Я была влюблена в него без памяти, вот и всё. Но моя любовь к нему была виртуальной, как сейчас говорят, я никак от него не зависела. Встречались мы только на работе, и никакого влияния на мою жизнь он тогда не имел. Никаких последствий эта влюблённость не оставила, кроме щемящих душу сожалений... Но потом вдруг спилась моя  подруга. Единственная. Друзей мы находим в юности, потому что дружба требует времени, которого только в эту пору достаточно. Потом все заняты только собой – построением карьеры, личной жизни, семьи, воспитанием детей… Сил и времени хватает только на то, чтобы поддерживать затухающие юношеские привязанности… С Ларисой мы дружили с первого курса. Она была очень преданным, искренним человеком. Вот кто, действительно, умел дружить! Когда умирала моя мама, и я сидела сутками возле её кровати в больнице, Ларка поставила на ноги всех знакомых, и носилась на такси с ними по городу, собирая нужные ампулы по отделениям стационаров и домашним холодильникам запасливых докторов. Этот препарат, единственная партия которого была выпущена экспериментально и разослана по клиникам города, теоретически мог спасти мою мать. По этим сусекам и закромам  она достала столько ампул, сколько нужно было для курса лечения. Лекарство не помогло, мама умерла, но я на всю жизнь запомнила, какую титаническую работу она провела!  И вдруг моя Лара начала пить. И с мужем у неё были отличные отношения, и двоих пацанов родила – лучшую  мать было трудно себе представить… Вот когда я кожей поняла, что такое женский алкоголизм. Осознала, что он не лечится. Видеть её хмельной было очень страшно. И теперь я точно знаю:  сколько бы ни длилось взаимное истязание близких людей, финал в любом случае  будет трагическим. В пьяном виде Лариса попала под автобус… Её дети осиротели, отец увёз их к своей матери куда-то в Башкирию, и я потеряла их из виду…

Ну, а потом понеслось – как только мне мужик понравится, так он оказывается крепко пьющим. Человек я одержимый, категоричный до тошноты. У меня с детства весь мир существует только в двух красках – чёрной  и белой. Сейчас, правда, кое-какие оттенки  появились, чуть посдержанней стала. А в молодости вообще ненормальной была. Если влюблялась – то смерть мухам и комарам! Так несло… Наизнанку готова была вывернуться. Мужику всю себя с гарниром на подносе подавала. Такими унижениями расплачивалась за свою идиотскую одержимость! Из этих душераздирающих романов на четвереньках выползала, вся в синяках и шишках... И после этого начинала рыдать о Лабецком. Прямо паранойя какая-то… В конце концов, попалась окончательно – вышла замуж за алкоголика. Ну, не совсем так, конечно. Познакомились  мы в доме у моих знакомых, он им родственник, приезжал в отпуск. Взял подмышку и увёз в свой город. Я даже вякнуть не успела.  Он был такой замечательный парень: внимательный, заботливый. И руки золотые, дома всё сам чинил от водопроводных кранов до мебели. Работал на  большом предприятии инженером по связи, успешно продвигался по службе. Как только расписались, ему сразу от завода двухкомнатную квартиру дали… Правда, в этом маленьком городе, поголовно пьющем, у меня не было ни родственников, ни друзей; из знакомых – только  приятели мужа, все страшные забулдыги. В гости без бутылки  приходить  считалось неприличным. Жёны ворчали, конечно, но так робко, что на них никто не обращал внимания. Но если при этом его друзья могли цистерну выпить и на следующий день, как ни в чём ни бывало, выйти на работу, мой Петечка запивал на неделю… Конечно, я злилась, но по началу не считала это катастрофой, не сразу поняла, что попалась. Если неделю не пьёт, ходит весёлый, добродушный, по дому все дела, как по щучьему велению делаются – я быстро успокаивалась, казалось, что всё наладится, всё будет хорошо.

Но пьянки становились всё чаще и чаще, а запои длиннее. Я забеременела, родила сына… Забот полон рот. А муж спивался всё сильнее… Только расслабишься – бабах! Снова  запой. И  каждый вечер тоска и тревога до озноба: придёт, не придёт, а если придёт, то в каком виде? Алкоголь его очень сильно возбуждал, если приходил пьяный, уложить спать было невозможно: ляжет – вскочит, ляжет – вскочит, как Ванька-встанька…  И я заснуть не могу, и ребёнок просыпается, он и к нему приставать среди ночи начинает…  Другой раз пропадает несколько дней, потом явится грязный, вонючий… Скинет одежду у порога, словно Енгибаров в цирке, и – нырь в кровать. А сынишка его любил, ждал, одними только расспросами «Где папа?» и «Когда папа придёт?» доводил меня до истерики… Он в постель, а Димка рядом с его заросшей физиономией на подушке кубики раскладывает…  Кажется, взяла бы эту подушку и…   Каждый день всякие поручения придумывала, чтобы ножки любимого в нужном направлении двигались: то попрошу ребёнка вечером из садика забрать, то  по пути с работы в булочную зайти… От домашних проблем я совсем одурела, и, чтобы не сдвинуться окончательно, вышла на работу в поликлинику. Получив на это согласие мужа, между прочим, и его клятвенное обещание во всём быть помощником. Он дома с ребёнком должен был оставаться, когда у меня вечерняя смена была. Только Пётр  держится-держится, да как запьёт, и  Димасик мой, бедненький, в садике со сторожем сидит допоздна, пока я последнего больного не приму и не прибегу за ним… Несколько раз воспитательница  приводила его прямо ко мне на приём в поликлинику. Так он и сидел в моём кабинете, до окончания смены…  Об алкоголизме я тогда мало что знала, поначалу верила, что любовь, семья заставят мужа с бутылкой расстаться. Ничего подобного. Чем дальше, тем страшнее. Дипломат я по сей день никудышный, но с ним испытала все психологические приёмы, на которые только была способна: и тапками в ярости в него кидалась, и подлизывалась, и целовала,  и плакала, уговаривая лечиться ради сына… В моменты раскаяния, которые изредка бывали в первые годы нашей семейной жизни,  муж обещал мне:

- Если ещё раз сорвусь – пойду лечиться…

Но время шло, а жить с ним становилось всё страшнее. Сынишка подрастал, начинал что-то понимать. Я очень переживала, что он видит всю низость моего положения. Как вспомню, сколько унижений пришлось пережить! Это мне-то с моей патологической гордыней! Сосед, бывало, звонит в дверь (чистенький такой, холённый молодой мужичонка напротив на площадке жил) и с подчёркнутой брезгливостью в голосе сообщает:

- Там Ваш Пётр возле парадной… Ему наверх не подняться…

Скрипну зубами, спущусь вниз, а там мой благоверный в полулежащем положении развалился на крыльце, и все наши жильцы, проходя в дом, через него переступают… Ну, и волоку его на себе на пятый этаж…  Однажды   его друзья, после нескольких дней запоя, сами в хорошем хмелю, притащили его ко мне без пульса и давления. Бросили на пол в прихожей и быстренько смылись. Если бы я когда-то  на «Скорой» не работала, он вряд ли остался бы жить тогда… В общем, довёл он меня, что называется, «до ручки». Как-то зимой ударили трескучие морозы, а мой Петя загудел в очередной раз. Позвонили мужики из его цеха, сказали, что он с работы ушел пьяный (и как его там терпели - не понимаю! Наверно, так как мы терпели Лабецкого на «Скорой») и просили встретить. И отправилась я по дворам своего любимого искать. Метель, ветер, а я иду, снег ногами разгребаю, реву, слёзы на щеках в сосульки мгновенно превращаются, а я бреду, и лезут мне в голову грешные мысли: вот потерялся бы где-нибудь в этих сугробах, замёрз  бы – и всё! Один раз отревелась бы – и всё! Вот до какой степени может алкоголик довести! 

Конечно, тогда я часто думала о Лабецком. Если бы он ответил когда-то на мою влюблённость, и мы соединились, какой была бы сейчас моя жизнь? Такой же, как с мужем? Сейчас-то я думаю, что было бы намного хуже… Больше было бы трагических разочарований…

Деваться с ребёнком на руках мне было совсем некуда. Единственный родной человек – мама  давно умерла. Наш ведомственный дом, старый двухэтажный барак, принадлежавший больнице, был давно предназначен на снос. Когда-то в этой развалюшке получила персональное жильё моя мама, проработавшая в больнице медсестрой очень много лет. Потом мама умерла, и наша крохотная квартирка перешла мне по наследству. Уволившись со «Скорой», я  лишилась этого жилья. А после закрытия нашей больницы барак, в котором мы все жили, вообще снесли... Безысходность была полная. И вдруг я  вспомнила о Наталье. У меня был её новый адрес: мы иногда перебрасывались поздравительными открытками, и я знала, что теперь она работает в туберкулёзной больнице. Я  написала обо всём подробно Наташке. Она мне сразу позвонила, сказала только:

- Приезжай. Разберёмся…

И объяснила, как её найти.

Я так и сделала. Собрала сына, вещи отправила багажом. Уволилась, выписалась, и уехала. О муже я тогда не думала. Я его ненавидела и мечтала только об одном – вырваться на свободу. Так я оказалась здесь. Сначала мы жили этакой весёлой компанией  в однокомнатной квартире Натальи. В ведомственной пятиэтажке на территории туберкулёзной больницы. Димуля спал в кухне на топчанчике,  я укладывалась на узкой скрипучей кровати с сеткой, вытянутой почти до самого пола, которую мы притащили из больницы, где она пребывала на складе в числе давно списанного инвентаря. Наталья располагалась на своём диване. Она не раз предлагала мне периодически меняться местами,  но я наотрез отказалась, даже поругались с ней тогда. Она с нами и так достаточно натерпелась. Я сразу определилась на работу в больницу, ординаторы здесь, как  и везде, были очень нужны, но на фтизиатра надо было ещё выучиться. И пока я несколько месяцев занималась на курсах в городе и приезжала домой  только на выходные, Наташа полностью взяла на себя заботу о Димке. Я устроила его в садик в соседнем посёлке, это в трёх километрах отсюда. Наталья возила его каждый день  туда и обратно, но, к счастью, автобусы ходили точно по расписанию…

Я закончила курсы, и, по стечению обстоятельств, опять-таки в связи с хронической нехваткой кадров, вскоре стала заведующей отделением. Как только в нашей пятиэтажке освободилась двухкомнатная квартира, мы с сыном, наконец, переехали в собственные апартаменты. Квартира оказалась страшно запущенной, в ванной все стены были покрыты плесенью, рамы пропускали не только свежий воздух, но и дождевую воду, которая во время ливней стекала ручьями с подоконника...  Но это было моё собственное жилище, и я была готова целовать его облупленные стены. Очень постепенно, понемногу, с помощью Натальи я  привела свою квартиру в божеский вид...

Но привести в порядок свою нервную систему оказалось гораздо сложнее. Ещё очень долго я не спала по ночам и таращилась в темноту, стараясь избавиться от бесконечной череды горестных воспоминаний, которые, как при замедленной съёмке в кино, всё прокручивались и прокручивались в моём мозгу... Очень долго при встрече с каждым незнакомым пьяницей я испытывала к нему только жгучую ненависть. До дрожи в коленках. До белизны в глазах. Ненависть и презрение. Прошло немало лет, прежде чем я успокоилась. И однажды, встретив  какого-то мужика в совершенно непотребном виде, я поймала себя на том, что вдруг его пожалела. Ведь это был человек когда-то. О чём-то мечтал, кого-то любил. И его, наверно, тоже кто-то любил... В общем, в первый раз за долгие годы мне стало жалко опустившегося алкоголика... 

 Думаю, что муж нас искал, но где-то через года полтора я получила сообщение от своей бывшей соседки, которая одна знала мой новый адрес. Пётр умер. После очередного запоя. Наталья у меня  теперь – единственный родной человек. Она мне  и сестра, и верный преданный соратник.

В последнее дни Наташа как-то изменилась, повеселела, что ли... Толком даже не могу определить, что с ней произошло... Она всегда самоотверженно ухаживала за самыми тяжёлыми больными, гоняла медсестёр и санитарок, заставляя быть к таким страждущим особенно внимательными... Больные в ответ привязывались к ней по-собачьи, с радостной благодарностью выполняли какие-то мелкие  поручения по отделению, с удовольствием ездили  за покупками для неё в посёлок... В праздничные дни её рабочий стол всегда завален маленькими грошовыми презентами, которые можно всегда купить в нашем ларьке: кошмарной китайской туалетной водой, прогорклой помадой или дешёвым туалетным мылом... И Наталья за это благодарит дарителей так, словно получает  в подарок французские духи или бусы из слоновой кости... Вещицы эти ненадолго остаются у неё в столе:  мыло раздаётся санитаркам, уборщицам и бельевщице. Разносится по палатам, где квартируют наши  бомжи, у которых нет ни копейки, но которые совершенно счастливы тем, что надолго поселились в  туберкулёзной больнице, где тепло и сухо, где кормят до отвала, и  есть чистая постель... Китайский одеколон широко применяется нами для отпугивания полчищ осатанелых комаров, которые тучами роятся в камышах возле озера, на самом берегу которого стоит наша больница...

Всё это было мне давно знакомо: Наталья служит больным, как мать Тереза, но сейчас... Глаз у Наташки засветился по-особенному, вот что... Впервые за все долгие годы, которые я её знаю. В этом месяце она забрала себе все дежурства заболевшей медсестры и, освободивших от обязательных дел,  теперь часами сидит у постели Лабецкого. В отличие от меня, она находит тысячу тем для разговора с ним. Иногда из чуть прикрытой двери палаты я слышу её тихий смех, а выходя от него в коридор, Наталья так опускает глаза долу, что всё понятно без объяснений.

- Очнись, дорогая! – Я похлопала  её по плечу.

Ничего не замечая вокруг, сидя верхом на по-прежнему красивой ноге, она бессмысленно смотрела в тёмное заиндевевшее окно.

 – Потом плакать будешь. Ведь он женат...

Мы так хорошо знали друг друга, что лишние слова были не нужны.

Наталья перевела взгляд на меня.

- Только бы он поправился! Только бы поправился...

-  Осторожней, Наташка... Ты прекрасно знаешь как бывает: на фоне массивного лечения вдруг такое обострение...

- Нет! – Наталья вскочила, потом опять села верхом на ногу. – У него так не будет! Вот увидишь!

 И странно мне было видеть её такой и радостно...  Только объект привязанности сильно смущал... Уж больно дохленьким был этот объект на сегодняшний день. И совсем, совсем ненадёжным.

Я приходила к Лабецкому несколько раз в день. По утрам  была особенно внимательной: выслушивала его грудную клетку, выстукивала, боясь уловить отрицательную динамику. Понемногу я привыкала к его нынешнему облику. Он продолжал худеть, с удовольствием занимался с инструктором лечебной физкультурой, приобретая человеческие формы, и теперь что-то неуловимо знакомое иногда мелькало в его восточных глазах,  в его интонации и в словах... Но мир Лабецкого, которого я когда-то хорошо знала, сейчас сузился до стен нашей цитадели, и разговаривать с ним на отвлечённые темы было трудно. Он часто словно замыкался в себе, отвечал односложно или вообще отмалчивался. Я  стала приносить  ему свежие газеты, какие-то  журналы, и всё ждала, что наши отношения «врач-больной» по неписаным законам туберкулёзной больницы вот-вот перейдут в более искренние и откровенные.  Но Лабецкий держался со мной официально. Обращались мы друг к другу только по имени отчеству и на «Вы».  Что-то мешало ему перейти со мной на такие же доверительные отношения, как с Натальей. Значительно позднее я поняла, что это было, – это был стыд. Жгучий стыд за бездарно прожитую прежнюю жизнь, о которой я уже кое-что знала...

Вскоре он стал выходить из палаты и прогуливаться по коридору медленным, осторожным шагом,  и обедал теперь в общей столовой. Наши больные аристократическими манерами не отличаются: часто неряшливы, грубы, встречаются и совсем опустившиеся люди. Сотрудники приёмного отделения шутят, что иногда к ним поступают бомжи в таком виде, что только после третьей помывки в душе можно с уверенностью определить пол нового пациента. Но Лабецкий словно не замечал ничего вокруг себя, наглухо закрывшись от окружающего мира.

 

Едва он женился, его тесть – генерал, который, и в самом деле находился на самой вершине городской власти, без особых усилий  определил его чиновником  в комитет здравоохранения. Но поскольку документы всех новых сотрудников главка проходили через очень мелкое сито, пришлось рассказать ему о тёмных пятнах в своей биографии. Генерал побледнел, но зятю ничего не сказал, не упрекнул его, не выразил никакого возмущения. Отступать было поздно. Генерал не отступил. Со своим послужным списком Лабецкому трудно было претендовать на приличную должность, и потому он был вполне удовлетворён тем, что получил. Теперь он был  очень мелким, но  государственным служащим со всеми вытекающими из этого благими последствиями. О практической медицине Лабецкий жалеть вскоре перестал. Ежедневно обходить дозором свой врачебный участок было очень тяжело: осенью он месил грязь по бездорожью, снашивая ботинки, которые стоили больше половины его зарплаты, а зимой приходилось плестись на вызовы и в самые сильные морозы, и в ледяную метель. Оклад, который он получал в новой должности, были весьма скромным, но вскоре широким потомком в комитет пошли откаты. Руководители медицинских учреждений города не скупились настолько, что перепадало и рядовым клеркам...  Хотя на работе Лабецкому было невыразимо скучно, он быстро научился оказываться в нужном месте в нужное время, был энергичен и дисциплинирован. И тоненькая струйка рублевого эквивалента его скромных управленческих достижений постепенно становилась всё внушительнее. Года через полтора Лабецкий удачно продал свою квартиру и купил новую в самом центре города. Мягкая волна счастливого везения неожиданно подняла его над безрадостным прошлым: над «Скорой», над колонией, над кладбищем, над работой на врачебном участке... Подняла и понесла куда-то вверх так быстро, что Лабецкий расслабился и ничего не захотел анализировать: в конце концов, жизнь до сих пор не щадила его, не радовала, ему столько пришлось перенести и выстрадать. Впрочем, как и прежде, его не оставляла мысль, что эта его слабость – дело  временное, что самое главное в жизни где-то впереди, ведь он ещё так молод...  Так оно, в конце концов, и случилось: освободившись от оков социального неблагополучия, в Лабецком вдруг взбушевались амбиции. Служба по «перекладыванию бумажек», как он сам иронизировал над собой, неожиданно стала тяготить его, ему становилось всё более, и более скучно. Он уже хорошо знал городскую медицинскую конъюнктуру, ему захотелось выйти на поверхность из своего комитетского подполья, и, чего греха таить, его стали унижать эти объедки подношений с барского стола, которые ему перепадали, в последнее время, правда, в весьма значительных суммах. Наконец, он признался себе, что ему хочется получать эти подношения из первых рук... Он был уверен, что способен на большее: его жизненного опыта, знания людей было вполне достаточно, чтобы занять приличную управленческую должность. Его стали интересовать не только деньги, но и власть. Скорее даже наоборот: Лабецкого потянуло во власть, с которой тесно были связаны деньги...

Подтолкнули его к глобальным решениям грядущие  Всемирные Игры молодёжи, придуманные известным американским магнатом. Первые Игры прошли в Америке, и, по замыслу организатора, следующие должны были состояться в России, в их замечательном городе. Это были годы, когда можно было сказочно обогатиться только благодаря ловкости,  предприимчивости и наглости, проявленной в нужный момент. И город в ожидании встал на дыбы. Во всех коридорах власти бурно обсуждались новости: кто и сколько должен получить дивидендов от  этого громкого мероприятия. А дивиденды ожидались фантастическими. Готовясь ехать в нищую, ободранную и обобранную Россию, американцы не скупились: в город шли целые вагоны нового оборудования от холодильников и мебели  до компьютеров, которые в те годы только-только начали появляться в кабинетах крупных чиновников. Медицинская аппаратура, хирургические инструменты, препараты,  дорогие лекарства и перевязочные средства поступали в фонд соревнований без всякого учёта. Ходили слухи, что администрация городского физкультурного диспансера, где разгрузили целых три трейлера медикаментов и оборудования, откровенно торгует всем этим богатством. К началу Игр вдруг оказалось, что куда-то бесследно исчезла полученная из Америки кожаная мебель, импортные холодильники вдруг превратились в старые отечественные, а прибывшие  компьютеры вообще исчезли без следа  при разгрузке... Говорили, что часть новенького оборудования, присланного на эти соревнования с «загнивающего» Запада, уплывало в столицу прямо с вокзала – негоже было в те нищенские времена обижать высокое начальство... Об официальных гонорарах и неофициальных вознаграждениях за тяжкие труды, включая многочисленные презентации с фуршетами и ежедневные  обильные шведские  столы в гранд-отеле, закатывая глаза к потолку, шептались в туалетах все мелкие клерки правительства города...

За день до начала Игр Лабецкий был направлен с контрольной миссией  в гранд-отель, который должен был принять более двух тысяч иностранных спортсменов. Ему следовало проверить, как работает Международный реабилитационно-восстановительный центр, о котором докладывал накануне на совещании в комитете главный врач соревнований,  его близкий приятель. Пётр,  с которым они учились  на одном курсе,  ездили вместе на картошку и  выступали в одной команде КВН, был главным врачом городского физкультурного диспансера, и по должности возглавлял медицинскую службу этих Игр. После долгого перерыва они встретились неожиданно только пару лет назад в комитете, где протирал штаны Лабецкий. Несколько раз шумно отметили эту встречу в ресторане в обществе весьма влиятельных людей, которых пригласил Пётр. Потом эти встречи плавно перекочевали в сауну физкультурного диспансера, где «расслабон» иногда затягивался до утра. Со временем здесь, в сауне организовался этакий клуб главных врачей, которые с некоторой настороженностью приняли Лабецкого в свою тусовку. Но поскольку он был из комитета и при случае мог оказать маленькую, но полезную услугу, например, помочь протолкнуть на подпись нужную бумагу, с его присутствием смирились...  По приглашению своего приятеля Лабецкий с удовольствием посещал и соревнования самого высокого уровня, на которых Петру положено было присутствовать по своему статусу, и вместе с ним частенько принимал участие в разнообразных презентациях и фуршетах по случаю открытия и закрытия этих спортивных мероприятий.  

Посещение ресторанов и ночные бдения в сауне сделали своё дело – Лабецкого опять сильно потянуло на спиртное. Конечно, он сдерживался, обязывало место службы, но всё чаще и чаще он приходил домой после сильного подпития, и Вера, только взглянув на него в прихожей, поворачивалась на каблуках и скрывалась в своей комнате, громко хлопнув дверью...

Из доклада Петра на прошедшем накануне в комитете совещании следовало, что Международный реабилитационный центр подготовлен, оснащён, и там ждут – не дождутся поступления спортсменов, чтобы приступить к их  реабилитации. С большим трудом проникнув через двойное оцепление милиции, которое уже успели выставить вокруг огромной гостиницы, Лабецкий долго пытал расспросами о Центре администраторов, но все сотрудники гостиницы только пожимали плечами. Кто-то не слишком уверенно ему предложил  заглянуть в гостиничный кегельбан. Поплутав по лестницам, он нашёл его в полуподвальном помещении, рядом с сауной. Несмотря на жаркий и солнечный день, здесь было холодно и сыро. В центре вытянутого зала с беспорядочно расставленной мебелью  и медицинским оборудованием металась взъерошенная, взмыленная тётка, в старом спортивном костюме с аббревиатурой «СССР» на спине, которая  командовала тремя усталыми женщинами самого разного возраста.  Это и была бригада спортивных медиков из городского физкультурного диспансера. Лабецкий растерялся. Он представился, но тут же об этом пожалел, надо было сразу делать ноги. Взъерошенная тётка доложила ему, что она – ответственный  врач Реабилитационного центра. Только вчера к вечеру им выделили вот это жуткое помещение, в котором они вчетвером должны умудриться развернуть все службы реабилитации за полтора дня. Центр должен работать круглосуточно, остальной персонал будет выходить посменно с началом соревнований. Сейчас все на своей основной работе, никого с рабочего места не отпускают: местное начальство не интересуют проблемы организации. Сегодня приедут  врачи-иностранцы – вот позор! Уважаемый главный врач соревнований  не удосужился оформить  аккредитацию своим сотрудникам, и вся бригада сидит в гостинице безвылазно третьи сутки: если выйдут – милиция обратно не впустит... В заключение своей пламенной речи доктор взяла Лабецкого за руку и подвела к старому облезлому  книжному шкафу без полок, внутренность которого она в ярости созерцала в момент его появления в кегельбане.

- Вот... Полюбуйтесь! Где я буду медикаменты держать?! Вы, как представитель комитета здравоохранения, можете мне сказать, где я должна настругать эти полки?

Не отпуская его руку, забыв о всякой субординации, докторша потащила Лабецкого в душевую, поперёк кабины которой стоял ещё один металлический шкаф, похожий на холодильник.

-Это что? – Удивился Лабецкий.

- Это машина для приготовления льда. Иностранцы безо льда на соревнования не выходят. Водопровод только в этом душе.  Мне надо запихать этот драндулет в кабину и приварить к нему водопроводные трубы... Вы это можете?

Лабецкий растеряно хмыкнул.

- Я тоже не могу... А ещё мне нужны десять адаптеров к американскому оборудованию, медицинские топчаны, стерилизационный шкаф... Мне нужна грубая физическая сила, электрик, водопроводчик и умелые руки – я только врач.

- А Пётр Николаевич когда обещал прийти? – Успел вставить Лабецкий под прицелом трёх пар укоризненных глаз среднего медицинского персонала, который сдержанно, но выразительно молчал.

Одна из медсестёр, которая помоложе, не выдержала.

- Пётр Николаевич придёт сюда на презентацию, когда Татьяна Михайловна всё подготовит... Бросил её на гвозди за два дня до соревнований...

Лабецкий в душе ругнул своего начальственного приятеля. С помощью медсестёр он воткнул-таки «ледовую» машину в душевую кабину. На большее его не хватило. Не слишком уверенно пообещав медикам помочь, он быстренько ретировался из кегельбана. Татьяне Михайловне он не завидовал.

Проходя через вестибюль он заметил главного врача соревнований у стойки администратора, оживлённо беседующего с дежурной.

- Пётр... – Окликнул его Лабецкий.

Главный врач соревнований рассеянно оглянулся, кивнул ему, но подошёл не сразу, только после того, как что-то записал в блокнот под диктовку девушки-администратора.

- Ты понимаешь, - сказал он, подойдя к Лабецкому, – я сегодня  утром должен был американцев встретить... Но мы вчера в Спорткомитете в честь открытия Игр... – И он сделал выразительный жест, хлопнув себя по шее. – В общем я проспал...

- Они приехали? – Спросил Лабецкий, отмечая про себя и помятую физиономию своего приятеля и заметный выхлоп после вчерашнего.

- Приехали... Нормально разместились, в люксах...

- Пойдёшь к ним?

- Не... Они сейчас на меня злые... И вообще, – ты видишь, – я не в форме. К вечеру проветрюсь – тогда... Ты чего здесь?

Лабецкий сообщил цель своего визита и вкратце выразил своё беспокойство по поводу готовности Реабилитационного центра.

- Татьяна в своём репертуаре... Успокойся! Сделает она всё, в первый раз, что ли?  Поорёт, поорёт, повозмущается – и сделает, вот увидишь... К началу соревнований Реабилитационно-восстановительный центр будет работать. Гарантирую!

Он потянул Лабецкого за собой в открытую дверь небольшого зала ресторана, в котором были сервированы блюда  шведского стола.

- Пойдем поедим... Я не успел позавтракать... Здесь с часу до четырёх обед для оргкомитета...

Лабецкий окинул взглядом столы – обед был сказочным.

- У меня сейчас слюна закапает, как у собаки, - пошутил он. – Меня не турнут отсюда? Я-то ведь – не оргкомитет...

- Со мной пройдёшь, – и Пётр выразительно махнул метрдотелю, который стоял в дверях. – А после я тебе аккредитацию сделаю, две недели здесь сможешь обедать...

Они пошли вокруг богато сервированных столов, накладывая себе закуски.

- Ты сделай своим аккредитацию, они третьи сутки из кегельбана нос боятся высунуть...

- Ах, ты!.. – Пётр хлопнул себя по лбу. – Забыл  я  про эту аккредитацию, чтоб её! Сейчас знаешь сколько суеты... Сделаю сегодня...

Он сказал это так, что Лабецкий понял: и сегодня никакой аккредитации у спортивных медиков не будет.

 А Пётр, с аппетитом поглощая деликатесы, дружески поучал.

- Запомни, Серёга: когда ты сам будешь главным врачом, окружай себя только такими людьми, как моя Татьяна, которые из одного  чувства долга наизнанку вывернутся. С таких можно всё, что угодно, потребовать. Я в диспансере бездельников не держу.

Вдруг Пётр перестал жевать и задумчиво воззрился на Лабецкого.

- Слушай, а ты, и вправду, почему до сих пор не главный врач?

Лабецкий пожал плечами. Честно говоря, этот вопрос он теперь задавал  себе довольно часто.

- Сергей Петрович... – Торжественно продолжал его приятель. Хмель, видимо, ещё не совсем покинул его затуманенные мозги. – У тебя есть деньги?

Лабецкий полез было в карман, но Пётр рассмеялся.

- Я не об этих деньгах... У тебя есть деньги? – Повторил он на этот раз с ударением. – В конце концов, возьми в долг у своего генерала.

Он понизил голос почти до шёпота.

 – Должность главного врача небольшой больницы стоит немалых денег, но ты их отобьёшь в первые полгода, можешь мне поверить!  Даже воровать не придётся... Знаешь сколько я уже получил за эти соревнования? И сколько получу ещё?!

Лабецкий растеряно молчал. Конечно, кое-что о доходах главного врача этих Игр ходили слухи по комитету. Два года, ничего не делая, только числясь в должности, он получал гонорар в долларах. Несколько раз ездил в Америку за счёт комитета здравоохранения... А результат его бурной деятельности Лабецкий только что видел в кегельбане. Откровенность старого приятеля несколько покоробила его: он ещё не успел привыкнуть к откровенному цинизму чиновников.

Ночью он долго ворочался в своей постели. С женой они давно спали в разных комнатах, и он не мог ей помешать. Сон не приходил. Лабецкий встал с постели и вышел на балкон. Стояла тихая светлая июльская ночь. Только внизу бесшумно проскальзывали редкие машины. Голова трещала от спутанных тесных мыслей. Он закурил и курил долго, опершись на прохладные перила балкона. Значит, нужны только деньги – и будет независимость. Он, наконец, перестанет «перекладывать бумажки», в его руках окажутся люди, обязанные безропотно ему подчиняться,  он будет самолично распоряжаться деньгами больницы... Таковы сейчас законы: главный врач – это удельный князь со всеми вытекающими последствиями. А чем он хуже других? Этого бездельника Петра, например? Лабецкий был уверен, что справится. И, если всё будет так, как рассказывал Пётр, (а видимо, всё, действительно, так, как он говорил), то можно подняться и на откатах, не унижаясь до откровенного воровства.

Но где сейчас взять ту сумму, которую назвал Пётр. Лабецкий и сам представлял, сколько может стоить эта вожделенная должность, не зря же он проводил время в сауне в обществе главных врачей. Хорошо выпив, они расслаблялись и делились  друг с другом самой конфиденциальной информацией... Правда, Лабецкого напрягал  сам факт переговоров с начальством, но Пётр его успокоил: всё очень просто. Сначала первый разговор тет-а-тет с руководителем комитета о желании занять соответствующую должность.  Разговор этот должен иметь достаточно прозрачную окраску. Затем вторая беседа, завершающаяся лёгким жестом с конвертом в руке... Этот жест больше всего смущал Лабецкого, но Пётр и здесь его успокоил: жест этот нисколько не смутит  хозяина кабинета...

Итак, где достать денег? Лабецкий только что купил в кредит первую в жизни иномарку, оставалось только на достаточно безбедное существование, но ничего лишнего... С генералом они так и не сблизились,  старика очень раздражали непонятные отношения зятя с дочерью и его увлечение спиртным. Лабецкий  не любил кого-то о чём-то просить, унижаться его даже тюрьма не научила. Но ради светлого будущего можно было  рискнуть... И при всём при этом он прекрасно понимал, что стоит у первой ступени той загадочной лестницы вверх, ведущей вниз. Но спускаться вниз всегда легче, чем всю жизнь на четвереньках карабкаться наверх...   И утром с началом рабочего дня он направился прямо на службу к своему тестю.

Несколько раз предъявив охране паспорт и служебное удостоверение, Лабецкий, наконец, добрался до приёмной. Он сообщил адъютанту о своих родственных связях с генералом, и уселся на высокий жёсткий стул.  Мимо него в кабинет командующего потоком проходили  офицеры разных званий, и Лабецкий приготовился к долгому ожиданию. Но, к  его удивлению, достаточно скоро генерал сам открыл дверь своего кабинета и пригласил его войти. Они коротко пожали друг другу руки. Генерал вопросительно взглянул на  зятя, которого видел впервые в своём служебном кабинете. Лабецкий  не умел и не любил всяких витиеватых подходов к главному вопросу, да и задерживать генерала тоже было неловко. Он просто и коротко попросил денег.

- Деньги? – Генерал удивился. – Я думал вам хватает... Сколько?

Собрав всю свою волю в кулак, он назвал требуемую сумму.

Генерал удивлённо воззрился на него.

- Я не спрашиваю, зачем они тебе, но всё же такие деньги...

- Мне сорок лет, Владимир Романович... Эти деньги нужны мне для того, чтобы получить должность главного врача в одной из небольших больниц... Иначе я так и буду до самой пенсии перекладывать бумажки...  Большие должности в медицине в наше время покупаются... И, наверно, не только в медицине...

Генерал побагровел. Лабецкий подумал, что он сейчас укажет ему на дверь, но тесть сдержался и нервно заходил по кабинету.

- «В  наше время»... – Повторил он слова зятя. – Это ваше время... – Он подчеркнул слово «Ваше». -  Вот в наше время...

Лабецкий  вдруг возликовал. Словно гора упала с его плеч, он задышал свободно и радостно. Он больше не стал  слушать генерала: всё было понятно.  По-военному повернувшись кругом, Лабецкий лёгкой походкой вышел из кабинета, осторожно прикрыв за собой тяжёлую дверь. Эту ночь он проспал сладко и долго, как младенец.

На следующий день генерал передал  через Веру нужную сумму. Это была судьба. Сердце  на мгновение сделало паузу, а потом забилось часто и звонко. Лабецкий коротко объяснил жене, зачем ему нужны такие деньги. Она поставила на него свои прозрачные серые глаза и спросила только, скоро ли он сможет вернуть отцу этот долг. Лабецкий уверенно  ответил, что скоро.  Мысли его стали ясными и свежими, как никогда. И с открытыми глазами, отлично сознавая, что делает, он твёрдо ступил  на первую ступень той самой коварной лестницы... Правда, он успел дать себе честное слово, что эта ступень будет в его жизни единственной. Но это была не лестница, это был эскалатор, который плавно понёс его вниз. И Лабецкому вдруг понравилось это плавание. Он отключил в себе мыслительный процесс и запретил своей совести  когда-либо высовываться. Он больше не сопротивлялся.

В середине дня меня вызвал к себе главный врач. Я редко хожу без повода на  «хоздвор» – так с моей лёгкой руки называют сотрудники нашей больницы длинный  коридор, где расположены кабинеты главного, его замов, экономистов, статистики, бухгалтерии и прочих хозяйственников, которых у нас великое множество. Ставки медсестёр и санитарок каждые полгода неуклонно сокращаются, и вместо них появляются всё новые и новые лица в бухгалтерии и в хозяйственной службе. Идти к главному мне очень не хотелось. Несколько дней назад я опять круто с ним поскандалила. После получки, как всегда, запил мой ординатор Олег Степаныч. А второй доктор неожиданно свалился с тяжёлым гриппом. И осталась я в нашем отделении одна одинёшенька. Отсидев в больнице безвылазно своё дежурство и два чужих, я написала докладную главному врачу и начмеду, которые и без того были в курсе моих проблем, но тихонько отсиживаясь  в своих кабинетах. Предупредив на всякий случай дежурного хирурга и реанимацию, отработав положенные по графику часы, я оставила отделение на Наталью, которая в этот день дежурила, и демонстративно отправилась домой. Впрочем, какая уж тут демонстрация! На каждой кочке спотыкалась – так устала. Брела по нашему плохо освещённому лесопарку вдоль покрытого лёгким ледком озера и старалась дышать поглубже, чтобы освободить свои замученные туберкулёзной больницей лёгкие. Острый месяц помогал светить тусклым фонарям, дорожка была хорошо протоптана десятками пар ног наших больных и сотрудников, и лёгкий морозный ветерок помогал мне делать поочерёдно вдох и выдох. Конечно, дышится здесь удивительно легко, финны были не дураки, открывая здесь госпиталь. Больница стоит на самом берегу большого озера, кругом хвойный лес. До города далеко, и ближайший посёлок в трёх километрах отсюда... О чём-то думать сейчас не было сил, но когда я поравнялась с мостками... Наше красивое озеро разделено на два круглых блюдца узким перешейком, через который перекинут хлипкий мостик. Мы каждый день ходим по этим мосткам на работу и обратно, по ним гуляют наши больные. С риском для жизни, между прочим. Мостки эти давно прогнили, сквозь шаткие доски можно  рассматривать незамерзающую протоку внизу, а перила вообще держатся чисто символически. Завхоз каждую неделю докладные начальству пишет,  а мы больных запугиваем, только бы здесь поменьше топтались. Но это мало помогает. Берег озера очень красивый: вокруг красные гранитные скалы, валуны, на которых летом втихаря загорают наши подопечные, которым это запрещено по болезни. У подножия старых сосен  буйно разрослись лиственная поросль и огромные, всегда влажные папоротники. Именно здесь, в этих густых зарослях в тёплое время года пышно расцветают романы и  назначаются свидания, метко прозванные выздоравливающими больными «кустотерапией». Приучить молодёжь гулять где-нибудь в центральной части  парка по асфальтовым дорожкам и сидеть на садовых скамеечках, а не шастать через мостки туда и обратно совершенно невозможно... Сколько потрачено слов, чтобы убедить нашего главного привести этот мостик в порядок! Но наш начальник пешком не ходит, ездит по шоссе через главные ворота. В общем, «сытый голодного не разумеет», что ему до наших мостков!..

Осторожно перебравшись по ним на противоположный берег, я вышла на шоссе, вдоль которого вытянулись наши ведомственные пятиэтажки. Но не успела переступить порог собственной квартиры, как зазвонил мобильник. Это был главный врач. Значит, ему обо мне уже доложили. Я отмолчалась. Через несколько минут он позвонил снова. Ответила я только на третий  звонок, прекрасно понимая, что меня ждёт. Выслушав его многословную тираду по поводу отсутствия совести и ещё чего-то, я поинтересовалась, как насчёт совести у него. Сколько можно бесплатно отдуваться за его ничегонеделание? Сколько раз поднимался вопрос о том, что кадрами надо заниматься?! Даже сейчас можно было запросить помощь из института туберкулёза, хотя бы интернов из города  прислали, и то было бы полегче... Покричали, покричали мы в трубку, друг друга не слушая, но потом он всё-таки пообещал оплатить мне сегодняшнее дежурство, если я вернусь на рабочее место... Об отработанных сутках накануне он даже не заикнулся. У нашего начальника разговор всегда одинаковый: вы сделайте сначала, а потом будем о деньгах разговаривать... Делаем, конечно, куда деваться! А потом он отсылает нас к экономистке, которая, загибая пальцы, называет тысячи объективных причин, почему эту работу невозможно оплатить, или ещё похлеще – что она входит в наши функциональные обязанности... Так и живём.  У нас – свои интересы, у администрации – свои...  Никогда не стыковываемся. В общем в тот вечер я дома чаю попила, подремала часа полтора и вернулась в отделение. К счастью, вчера двух интернов к нам из города всё-таки прислали, случайно  сложилось, без всякой инициативы от нашего начальства. Парня  в хирургию определили, а девушку – ко мне. Теперь вот ещё в педагоги заделалась. Мы с Виктором  будем натаскивать молодых докторов, а главный врач с начмедом получать за это гонорар. Такой вот порядок.

В общем, сегодня позвонил главный и велел явиться на ковёр. Стиснув зубы и прикусив язык, я вздохнула и направилась к начальству. Я всегда вспоминаю, как однажды приехал из города мой Димка и сразу прибежал ко мне на работу – не хватило терпения дожидаться дома. Мы шли, обнявшись, по длинному коридору моего отделения, когда в его конце замаячила унылая фигура нашего главного. Моё хорошее настроение мгновенно улетучилось, а физиономия, видимо, вытянулась так, что сын, взглянув на меня, рассмеялся. Когда мы поравнялись с моим начальником, тот  равнодушно скользнул взглядом по его лицу, и сказал, как всегда, не здороваясь.

- Мне сегодня опять из комитета звонили… По поводу Лабецкого. Спрашивали прогноз.

- Здравствуйте, Игорь Петрович, - демонстративно поздоровалась я. Он что-то нечленораздельное буркнул в ответ. -  Мне тоже сегодня звонили.

- И что ты сказала?

- Я сказала, что на сегодняшний день для больного прогноз благоприятный, но для комитета – очень сомнительный… Скорее пессимистический…

Задав мне ещё несколько пустых вопросов, главный врач развернулся  и пошёл, видимо, к себе на «хоздвор». Он прекрасно знал Диму, знал, что тот живёт и учится в городе, но не считал для себя необходимым быть любезным. Когда он ушёл, Димка сказал мне укоризненно.

- Мать, ты совершенно не умеешь себя вести с руководством! У тебя физиономия съезжает набок при виде своего начальника. Ты так и ждёшь, что он сейчас начнёт нести какой-нибудь бред… Надо делать всё с точностью наоборот: изображай необыкновенное счастье от встречи с ним и сиюминутную готовность к выполнению  любого указания… Вот так, смотри!

Димка так уморительно показал, каким должно быть выражение моего лица, что я расхохоталась. Он студент театрального института, поступал туда дважды – не взяли. Отслужил армию и снова поступал… Упёртый… Теперь учится у знаменитого мастера, которого боготворит. И, чтобы не сидеть у меня на шее, работает. Является «лицом фирмы» по продаже недвижимости и снимается в каких-то рекламных роликах. Вся моя квартира завалена глянцевыми журналами с его портретами. Вчера Дима мне звонил, хвастался, что прошёл кастинг на главную роль в какой-то мыльной опере баснословного количества серий. Это, конечно, не роль Гамлета в столичном театре, но я всё равно за него рада. Доходы у  него в несколько раз больше, чем мои. Денег хватает и на жизнь и на оплату крохотной однокомнатной квартирки, которую он снимает на краю города. Но ко мне сын приезжает редко – некогда. Я тоже к нему не часто могу вырваться,  и очень скучаю, особенно зимой...

Обычно, когда наш главный остаётся в кабинете один, он тотчас же поворачивает к себе монитор дорогущего ноутбука, купленного за скудный счёт нашей  больницы, и продолжает прерванную игру в карты. На компьютер он «подсел» давно, от монитора с трудом отрывает взгляд, даже когда принимает посетителей, а проводя совещания с заведующими отделениями, только слегка отворачивает ноутбук от нашего обозрения, но так, что мы всё равно видим игральные карты на экране... Я ожидала и в этот раз застать его за монитором, но сейчас наш начальник был не один. Высокий прямой старик с впалыми щеками, туго обтянувшими выступающие скулы, сидел по другую сторону его длинного письменного стола. В руках он держал тонкую кожаную папку для бумаг. Главный врач скользнул по мне взглядом и, не представляя нас друг другу, произнёс.

- Это к твоему Лабецкому… Надо подписать доверенность и ещё какие-то  бумаги…

У нашего начальника очень милая манера общения. Самым разным визитёрам он представляет свой персонал в общем списке с оборудованием: «это рентгеновский аппарат, это аппарат УЗИ, это лечащий врач, а это бронхоскоп»… Что-то в этом духе. Виктор давно на это не обращает внимания, а я каждый раз прихожу в бешенство. Но сегодняшний посетитель повернулся и  пронзил меня таким острым взглядом, словно воткнул иглу от шприца. Я поёжилась – эта  игла не инъекцию делала, а тянула из моей вены кровь для анализа. Впрочем, посетитель тут же поднялся и представился. Это был тесть Лабецкого, с которым я не раз за эти месяцы имела счастье общаться по телефону. Я пригласила его к себе в кабинет, он вышел первым, так как меня придержал за локоть мой начальник.

- Генерал… - Сказал он одними губами и поднял глаза к потолку.

Мне стало противно, но я вспомнила совет сына и подавила желание огрызнуться.

- Как он тебе? - Спросил главный, всё ещё придерживая мой локоть.

- Кто? - Не поняла я.

- Лабецкий… Как он сейчас?

- Ничего… Лечится. Значительное улучшение.

- Он ходит?

- Давно.

- Пусть сам сюда придёт со своими бумагами. Я заверю – И высокомерно вздохнул. - Бедолага. Мне из главка звонили… Его песенка спета.

Я пожала плечами. По крайней мере, пока Лабецкий находится на больничном, а это будет непредсказуемо долго, он будет числиться в прежней должности... У нашего главного врача, как у сопливого подростка, святая уверенность, что его лично  обойдёт любая напасть. С другими могут произойти самые большие неприятности и несчастья, но с ним – никогда! Впрочем, он, и в самом деле, вполне благополучный человек: себя очень любит и уважает, холённый такой, не пьёт, не курит, патологически чистоплотен, этакий  семейный добропорядочный человек…

Когда мы шли по лестнице, генерал растерянно произнёс:

- Я привёз дублёнку Сергею... И Вера передала целую сумку тёплых вещей... Ведь он ничего не взял осенью, когда уезжал в больницу. Я в гардеробе всё оставил, наверно, надо было сюда принести?..

- Не надо, - отмахнулась я. – Санитарка потом принесёт...

Вернувшись в свой кабинет, я предложила  тестю Лабецкого сесть там, где ему удобно, сама опустилась в кресло не за столом, а рядом с ним. Он ещё раз уколол меня иголкой от шприца, ещё капля моей крови отправилась на анализ, и только после этого генерал произнёс.

- Ирина Дмитриевна, скажите… Сегодня, сейчас, как дела у Сергея?

- Ему надо ещё очень долго лечиться…

- Дело в том… Я привёз бумаги… По просьбе дочери… Я не смог заставить её приехать сюда, простите… Это очень трудно объяснить… У неё мания, безумный страх заразиться, заболеть…

Он заметил, что меня передёрнуло.

- Это очень давняя история, - продолжал он.

Уколов я больше не ощущала. Передо мной сидел усталый старик, который делился со мной своей бедой – и только.

- Мать Веры, моя жена давно умерла… Умерла от рака кожи в страшных мучениях. Вы врач, Вы знаете, что такое страдания, перевязки, гноящиеся раны… Вера насмотрелась, намучилась рядом с ней… А потом ей кто-то сказал, что она тоже подвержена этому генетически… Она и у психотерапевтов лечилась, но толку мало. Видимо, это с ней останется на всю жизнь… Она боится заразиться панически, до истерики, до обморока… В эту больницу её и под пистолетом привести невозможно. Вот почему я здесь. Сергею надо подписать генеральную доверенность. Вера никогда не работала, своих денег у неё нет, а моими она принципиально пользоваться не хочет.

- Это меня не касается. Вы обсудите всё с Лабецким… Я сейчас его приглашу…

Я хотела было встать, но он остановил меня жестом.

- Пожалуйста, подождите… Есть ещё одно… Вы лечите Сергея столько времени… Скажите, он сможет выдержать?..  Ему не станет хуже?.. Дело в том, что моя дочь… Она хочет подать заявление на развод… Вы знаете,  я и Сергей... Мы совершенно разные люди. Я никогда не разделял его взгляды на жизнь, но не вмешивался, жалея дочь. Только когда он начал пить по-чёрному,  я несколько раз пытался с ним поговорить – всё напрасно. Я махнул рукой. Но сейчас, по-человечески, я Сергею очень сочувствую... Такая вот нелепая судьба...   Я пробовал уговорить Веру, убеждал подождать, пока он окончательно поправится – бесполезно. Я должен подписать у него какую-то бумагу для юристов… Он выдержит, как Вы думаете?

- Выдержит, - уверенно ответила я и вышла из кабинета.

Я быстро нашла Лабецкого, он сидел в холле и читал какой-то  потрёпанный журнал. Увидев меня, он поднялся со старого скрипучего дивана. В двух словах я сообщила ему о визите  тестя. Он удивлённо поднял брови и, шаркая стоптанными за эти месяцы тапками, направился в мой кабинет...

Мне было тошно. Какими мы все стали?! Неужели в нас ничего человеческого не осталось? Ну, подождите, потерпите, что за срочность такая – развод? Я не в первый раз сталкивалась с таким отношением к своим больным, но сейчас эта история задела меня так, как давно уже ничего не задевало. Всё-таки Лабецкий мне не был совершенно чужим человеком. Я старалась успокоиться и, вспомнив, что сегодня дежурю по больнице и надо снимать пробу перед раздачей обеда, понеслась на пищеблок.

 

Лабецкий вошёл в кабинет главного врача и огляделся с нескрываемым любопытством. Этот кабинет в старом финском здании был так мало похож на его собственный в типовой городской больнице. Места здесь было значительно меньше, но потолки были высокими, рабочий стол и кресло здешнего начальника хорошо освещали арочные окна. Стеллажи были сплошь заставлены папками с отчётами за прошлые годы, толстенными рецептурными справочниками, книгами по  фтизиатрии и рентгенологии. Никаких фужеров и графинов не было. Правда, небольшая кофеварка стояла на той же полке, что и в кабинете Лабецкого, но никаких пальм и цветов он не увидел. Он усмехнулся про себя. Его преданная Раиса прекрасно понимала, что никаких семейных радостей с Лабецким ей не светит, и потому пыталась свить этакое уютное гнёздышко в его кабинете, обустраивая его на свой вкус. Он не мешал ей расставлять пальмы у своего рабочего стола и графины  на стеклянных стеллажах. Он жалел Раису, а если быть совсем честным, то ему было совершенно безразлично, что стоит на полках его рабочих шкафов...  А в этом кабинете всё было иначе. Главный врач туберкулёзной больницы очень хотел выглядеть умным и образованным человеком. Когда Лабецкий вошёл и представился, он, не спеша, собрал и отложил в сторону толстую папку с бумагами, заполненную какими-то графиками и чертежами. С деланным смущением, исподтишка наблюдая за реакцией своего визитёра, он объяснил:

- Диссертация... Через три месяца защита, а ещё конь не валялся...

Лабецкий подавил улыбку: неужели все управленцы стационаров стали сейчас как близнецы – все на одно лицо? Он протянул главному врачу свои бумаги. Тот, даже не вчитавшись в них, быстро расписался и вернул их Лабецкому.

- Печати у секретаря поставите...

С чувством превосходства он оглядел больного. Дорогой спортивный костюм висел на том, как на вешалке. Восточные глаза были обведены синими кругами.

- Как дела? – Снисходительно спросил главный. – Как лечимся?

- Лечимся... – Не без иронии ответил Лабецкий.

Главный врач, так и не предложив ему сесть, уловил его сдержанную иронию. Иронии по отношению к себе он не прощал никому.

- Я вот что ещё хотел сказать... Мне бухгалтерия сообщила, что Ваша больница с Нового года перестала оплачивать отдельную палату, которую Вы занимаете. Говорят, нет финансирования... Вам Ирина Дмитриевна ничего не говорила?

Он смотрел на Лабецкого с презрительным любопытством.

- Очевидно, она закрутилась, забыла сказать...

- Ничего себе! Доктор Соловьёва, как всегда, в своём репертуаре... Так что будем делать? Вы будете оплачивать эту палату самостоятельно или перейдёте в общую?

Лабецкий пожал плечами. Средства у него были. За месяцы лечения он мало потратил: покупал только свежие газеты, журналы и средства гигиены в больничном ларьке. Наталья по его просьбе приобретала для него всякую мелочь в соседнем посёлке и в городе – что-то из белья, пару рубашек, носки... Он мог бы оплатить свою палату, но теперь ему хотелось быть возле людей, поэтому он ответил холодно и высокомерно, чтобы осадить главного.

- Мы сейчас решим этот вопрос с Ириной Дмитриевной.

И распрощался.

Тесть ждал его в приёмной. Когда они вышли в коридор, он забрал у Лабецкого заверенные бумаги и в последний раз виновато посмотрел ему прямо в глаза.

- Прости, Сергей... Прости.

Лабецкий ничего не ответил, просто подал ему руку, которую генерал крепко пожал.

- Если тебе что-то понадобиться... Ты меня знаешь – только скажи...

Лабецкий усмехнулся.

- Никогда...

 Он повернулся спиной и, шаркая стоптанными тапочками, ругнув себя на ходу, что опять забыл дать денег Наталье на покупку новых, пошёл по длинному коридору «хоздвора» в своё отделение. Ему вдруг стало удивительно легко. Он перевернул последнюю страницу длинного романа. Всё прошлое осталось позади – больница, где он был самым главным и где всё подчинялось его воле, Шурик, Раиса, жена и её отец, хмельные приятели...  Теперь в его жизни был только этот туберкулёзный стационар и две женщины, которые пеклись о его здоровье – Ирина и Наташа. И наконец, он выпустил на свободу свою забытую совесть. Ту самую совесть, которой он когда-то запретил высовываться, и которая в последние месяцы вдруг выползла откуда-то из небытия и злобно, очень болезненно  царапала его изнутри...

 

Я тщательно заполняла истории болезней. Два раза в неделю вместе с ординаторами, старшей сестрой, то есть с Натальей, и дежурной службой отделения я хожу в обход по палатам. И, хотя я вижу наших больных по нескольку раз в день и знаю все новости об их самочувствии, во время посещения палат я внимательно выслушиваю и выстукиваю лёгкие каждого из них. Ординаторы докладывают динамику заболевания: хоть по паре слов, но о каждом своём больном. Потом я должна всё это собственноручно записать в истории болезни. Писать приходится много, легко не отделаться...

В дверь постучали, вошёл Лабецкий. Очевидно, он только что расстался со своим родственником, но я не заметила, чтобы он был слишком расстроен. Я махнула ему рукой на стул: хотела дописать несколько фраз, чтобы потом не забыть. Он сел и, пока я писала, сидел тихо и спокойно. Наконец, я отложила в сторону последнюю историю и сочувственно взглянула на него.

- Мне очень жаль...

- Ты о чём? О разводе? – Сергей вдруг перешёл на «ты», но это случилось так просто и естественно, что я почувствовала только облегчение: рухнула стена официоза, которая так мне мешала.

- И о нём тоже...

- Оставь... Когда-то я сделал большую глупость, женившись по расчёту, а потом было лень  эту глупость исправлять... 

Он встал, прошёлся по кабинету, подошёл к окну, за которым была зимняя темень, и вдруг тихо и грустно пропел своим чистым баритоном.

 – «Привычка свыше нам дана, замена счастию она»...

Потом помолчал немного и продолжил почти шёпотом.

- Если бы ты знала, сколько дров я наломал помимо женитьбы!

- Брось... – Отмахнулась я. – У каждого  из нас есть в запасе хорошая поленица...

- Копай глубже... – Он отвернулся от окна и сел напротив меня. – Это  не просто дрова, это – распад личности. Посмотри на своего главного... Он хотя бы внешне на человека похож.  Я – в сто раз хуже...

- Трудно представить, что кто-то может быть хуже...

- Ты прекрасно знаешь, что я – алкоголик...  Последние годы прошли, как в тумане. Власть, деньги и пьянство –  остальное для меня не существовало.

Он говорил так искренне, и такая тоска была в его голосе, что мне захотелось его успокоить.

- Не только тебя, многих в наше время сгубили деньги.

- Не деньги,  а  власть... – Возразил  Лабецкий серьёзно. – Развращает и губит человека власть.  Вседозволенность и безнаказанность. А деньги только обязательное приложение к власти... Они потому к тебе и липнут, что ты у власти. Власти без денег не бывает! 

- Когда мы начинаем дружно возмущаться по поводу своего начальника, наш батюшка, пытаясь нас угомонить, говорит, что власть человеку дана от Бога. А человек, который эту власть получает, всегда стоит перед выбором, как эту власть употребить...

Сергей удивлённо посмотрел на меня.

- Ты веришь в Бога?

Я пожала плечами.

- Скорее да, чем нет... По крайней мере, когда мне бывает трудно, я иду к отцу Михаилу.

- Насколько я понял, тебя не слишком жалуют в начальственном кабинете...

- Да... – Я непритворно вздохнула. – Мы каждый раз скрещиваем шпаги... Бессмысленно, конечно... В конце концов, он меня уволит.

 - Я бы давно выгнал, - без улыбки согласился Лабецкий. – У меня такие долго не задерживались..

Он помолчал, потом продолжил, глядя на меня в упор.

- Ты знаешь, я часто думаю: что если бы здесь в больнице не оказалось тебя и Натальи? Наверно, я бы не выжил... Кто бы со мной возился так, как ты, и нянчил бы меня, как Наташа?

Я не знала, что на это ответить. Его слова были справедливы лишь отчасти. Конечно, к Лабецкому у нас было особое отношение, но выкладываемся мы одинаково с каждым тяжёлым больным.

 А Лабецкий, решительно меняя тему, вдруг серьёзно спросил.

-  Послушай... Где дочка Натальи? Ведь ей сейчас должно быть больше двадцати? Её ведь Алёной зовут, да? Она замужем? Куда-то уехала? Я несколько раз пытался спросить о ней Наташу, но она сразу переводит разговор на другую тему... Что-то случилось?

- Не надо спрашивать... Алёнка очень давно умерла. Если Наташа захочет, она тебе сама обо всём расскажет...

- Вот как... – Лабецкий заметно расстроился. – Тогда  прости, что спросил...  – И вдруг спохватился. – Слушай, Ирина Дмитриевна, не зли лишний раз своего начальника,  переведи меня в общую палату...  Дело не в деньгах, они у меня есть: осталась пара счетов, о которых жена не знает. Просто я думаю, мне пора с небес на землю спускаться. Я здесь понял простую истину: жить надо с людьми, а не над ними...

С Лабецким всё было ясно: надо начинать жизнь сначала, пусть даже и в туберкулёзной больнице. Я хорошо понимала его: Сергей устал от одиночества, ему хотелось сейчас быть с людьми.

Честно говоря, я обрадовалась: бухгалтерия трезвонила мне каждый день, а я никак не могла решиться заговорить с ним о переводе в другую палату. По моему распоряжению Наталья провела в отделении некоторую дислокацию, в результате которой Сергей вместе со своим телевизором оказался в двухместном номере с нормальным приветливым соседом, молодым инженером с машиностроительного завода. Туберкулёз у него не такой тяжёлый, как у Лабецкого, но лечиться предстояло всё равно достаточно долго. Я надеялась, что они подружатся, что, видимо, и произошло. Вскоре к ним присоединилась ещё одна наша больная,  Светлана, профессиональная художница, высокая, худая и плоская, но неунывающая и остроумная. Сама себя она называла «девушкой-спагетти», изрисовала целый альбом комиксами на тему жизни в нашей больнице, а все стены палаты, в которой она квартировала, были увешены её прекрасными акварельными рисунками. Большую акварель с видом нашего парка над озером мы с Натальей у неё конфисковали и повесили на стене в моём кабинете.  Эта компания так и стала везде появляться втроём. Верховодила в ней, конечно, Светлана. Наши быстрые на язык больные  тут же прозвали это трио «Ансамбль «Каверна».

 Лабецкий ожил, стал разговорчивым и активным. Он горько смеялся, когда вдруг с его  прежнего места службы приехал шофёр за телевизором. Это был тот же водитель, который несколько месяцев назад привёз этот телевизор к нам. Бедолаге, по-видимому, было очень стыдно за своих нынешних руководителей, он всё время извинялся и на Лабецкого не смотрел, только передал ему два огромных пластиковых пакета с личными вещами, которые оставались в его бывшем кабинете. Сергей фыркнул и попросил Наталью раздать их нашим  бомжам – он знал, что иногда мы всей больницей собираем какие-то пожитки, чтобы хоть как-то приодеть этих бедолаг при выписке. Но Наталья решительно опустошила пакеты, разложив их содержимое на кровати Лабецкого. После сортировки кое-что и в  самом деле было отправлено по указанному направлению, но две пары модных туфель, пушистый мягкий шарф, меховую шапку и что-то ещё она аккуратно сложила в дорожную сумку Сергея... Мне некогда было вникать в его отношения с нашими насельниками, но я видела, что трагикомичный эпизод изъятия телевизора Лабецкого ещё больше с ними сблизил. Я замечала, что он теперь мог подолгу разговаривать с кем-нибудь из больных в коридоре или в разношёрстной мужской компании смотреть телевизор в холле отделения, шумно обсуждая  неудачный пас какого-нибудь футболиста. В марте заметно прибавился день, чаще появлялось яркое весеннее солнце, и я, наконец, разрешила ему прогулки. Теперь, подойдя к окну в своём кабинете, я частенько видела всю троицу, гуляющую по берегу озера среди живописных валунов. Света всегда оживлённо жестикулировала, что-то рассказывая, а её компаньоны внимательно слушали, иногда улыбались. И каждый вечер Лабецкий провожал Наталью до самого шоссе, на противоположной стороне которого темнели наши пятиэтажки. 

Но чем больше заглушались симптомы болезни, тем чаще он стал задумываться о будущем, часто ставя меня в тупик своими неожиданными вопросами. Однажды во время дежурства по отделению, проходя через фойе, я увидела его рядом со Светланой. Она опять что-то рисовала, совсем уйдя в себя и не замечая никого вокруг. Сергей сидел рядом в продавленном старом кресле и, исподлобья, наблюдал за ней. Я кивнула и прошла в свой кабинет, но через секунду он постучал и, не дожидаясь ответа, вошёл следом. Он сел напротив меня и вдруг произнёс.

- Я всё думаю, думаю... На что я потратил свою жизнь? Пока я унижал подчинённых, пьянствовал и швырял деньгами, другие жили... Понимаешь, жили   по-настоящему... Вот хотя бы Светка. У неё  душа переполнена... Она всех любит, всем готова помочь, хотя сама... В чём душа держится... И всё время в работе. Я первый раз в жизни столкнулся с творческим человеком... Это так заразительно!  Да, что там говорить! Ты зря меня лечила, Ириша. Я – дерьмо.

В его словах и в голосе не было ни малейшей доли кокетства. Он сказал это с такой тоской и с таким глубоким отчаянием, что у меня внутри всё сжалось.

- Ты понимаешь... – Продолжал Лабецкий. – Я сейчас чувствую себя хуже, чем когда-то на скамье подсудимых... Ты понимаешь, о чём я?

- Догадываюсь... Но я – не судья тебе, Серёжа, я только твой врач...  Успокойся.  Ангелов на земле я что-то не встречала... Они все на небесах.

- Что мне сейчас делать, скажи? – Он покачал головой и продолжал обречённо. – Я  надеюсь, что  туберкулёз мы, то есть ты, остановила, но что мне делать со своей жизнью, не знаю, сколько мне Господь отпустил?.. Но ведь жить как-то надо...

- Ты знаешь что, Сергей... – Попыталась я его успокоить. – Как твой друг, я могу сказать только одно... Конечно, главным врачом ты больше никогда не будешь, но ведь ты – доктор... Медицинских специальностей много, выберешь любую, какую сможешь осилить в свои сорок пять,  и труби до пенсии...

Мы проговорили в тот вечер до отбоя, потом я погнала его отдыхать.

У самой двери моего кабинета, он вдруг спросил, глядя мне прямо в глаза.

- Ты ведь знаешь, что... Наталья... Ты знаешь, она теперь для меня...

- Иди спать, уже поздно. – Махнула  я на него рукой.

Он тихо улыбнулся и вышел.

Наталья вскоре уехала на полтора месяца в город на курсы усовершенствования. И я вдруг поняла, что не только мне, но и Сергею без неё плохо. Он поскучнел и погрустнел, я успокаивала себя и его, что курсы эти всего только полтора месяца. Наталья часто мне звонила, думаю, и ему тоже, в воскресенье приезжала, и я как-то встретила Лабецкого в нашей парадной. Он не смутился, поздоровался, о чём-то спросил и поднялся в квартиру Натальи – я живу на два этажа ниже. « Дай Бог им счастья!» – подумала я тогда.

Но счастье оказалось совсем коротким. Через пару недель случилась беда.

Как всё произошло я знаю только по рассказам очевидцев. В тот день было совсем по-весеннему тепло, так тепло, что дорожки в нашем парке сплошь покрылись проталинами. Светило солнце, ветра не было, и наши подопечные совсем расслабились. Палаты опустели, остались только те больные, кто  был на постельном режиме или кому ещё рано было выходить на улицу. Остальные разбрелись по парку в разные стороны, подставляя весенним лучам замученные туберкулёзом физиономии. Ансамбль «Каверна» поредел и превратился в дуэт: накануне я отправила соседа Сергея продолжать лечение в санатории. Светлана и Лабецкий шли по дорожке к озеру, перепрыгивая, как школьники,  через лужи. Времени до обеда оставалось ещё много, и они решили съездить в посёлок, погулять, зайти на  почту за свежими газетами, заглянуть  в магазины. Для этого надо было выйти на шоссе, где была остановка автобуса, то есть перейти на другую сторону озера через злополучные мостки. Снег, который никто зимой не убирал, покрывал скрипучие доски толстым слоем, и плотный накат, образовавшийся под десятками пар ног ежедневно переходящими мостик туда и обратно, подтаял на солнце и стал очень скользким. Лабецкий пошёл через мостки первым, чтобы потом подать руку своей даме, но, дойдя до середины переправы, вдруг поскользнулся и рефлекторно схватился за трухлявые перила. Поручни тут же переломились и, падая в озеро, Лабецкий увлёк их за собой. Вода под мостками не замерзала даже в сильные морозы: быстрое течение промыло здесь глубокую протоку. Сергей плохо плавал, длинная дублёнка, в которой теперь могли поместиться два отощавших от болезни Лабецких, мгновенно намокнув, потянула его вниз, а тяжёлые скользкие перила сильно ударили по голове. Видимо, он потерял сознание и стал тонуть. Как ни странно, «девушка-спагетти» среагировала мгновенно: сбросив куртку, сиганула в озеро вслед за ним, и, схватив его за воротник, умудрилась подтащить утопленника к берегу, который был совсем близко. Не зря говорят, что в состоянии аффекта человек способен проявлять чудеса физической силы! Тут подбежали другие больные, гулявшие вдоль озера, кто-то помчался в корпус за врачами, кто-то, стянув раскисшую дублёнку с Лабецкого, пытался делать ему искусственное дыхание – Сергей не дышал.

У нашего главного хирурга Виктора Николаевича есть фантастическая особенность появляться именно там, где он в данный момент особенно нужен. Накинув медицинский халат поверх хирургического костюма, он спустился в вестибюль больницы, чтобы купить в киоске свежие газеты. В этот момент с берега озера, где случилось несчастье, прибежал за помощью кто-то из больных...  Виктор – почти двухметрового роста, мастер спорта международного класса по лыжам. Можно представить, как он бежал!  Схватив на руки Лабецкого, мокрого, тяжелого, без сознания, не дожидаясь каталки, которую, разбрызгивая лужи, быстро везли ему навстречу, также бегом он помчался обратно в больницу... Виктор у нас – единственный специалист, владеющий методикой бронхоскопии. В общем, он удалил воду из лёгких Лабецкого через бронхоскоп и отдал его реаниматологам, которые вернули больного к жизни. Я не мешала им работать, не путалась у них под  ногами. Часа два, обмирая от страха, я просидела в дежурке реанимации, но подошла к Сергею только тогда, когда он заснул после капельниц. Смотрела на него спящего и просчитывала, чем это всё кончится. Я могла предположить  несколько вариантов исхода этой печальной ситуации. Ни один из них не был благоприятным. Но на сегодня было выполнено главное: Лабецкого спасли. Таким, как наш Виктор, надо ставить памятники при жизни. Беречь надо таких людей, дорожить ими.  Жаль, что моё мнение по этому поводу почему-то никто не спрашивает...

Спасительница Сергея лежала на соседней кровати, закрывшись простынёй до середины подбородка: в реанимации больные находятся в одном зале, обнажённые, без различия пола и состояния сознания. Только увидев бесчувственного Лабецкого на руках у Виктора, не привлекая ничьего внимания, Светлана, побежала в больницу, где, стуча зубами и трясясь от холода, отдалась в мои руки.  Поймав теперь мой тревожный взгляд, брошенный на неё, обложенная горячими грелками и с катетером от капельницы в вене, моя пациентка попыталась меня успокоить.

- Со мной всё будет в порядке, Ирина Дмитриевна, вот увидите... Я просто сильно переохладилась... Ну, покашляю лишний месяц... Это ничего. Главное, чтобы Серёжа...  

Мы одновременно вздохнули: я знала больше, чем она могла себе представить.

После происшествия на озере, мостками пользоваться было невозможно. Перепуганный случившимся, наш любимый начальник мгновенно нашёл и деньги, и людей, которые могли сделать нормальную переправу.  Старые мостки разобрали и сожгли. За один день сделали прекрасный широкий мостик, и даже поставили на нём фонарь, который теперь ярко освещает дорожки в обе стороны от озера...

Через пару дней реаниматологи вернули обоих моих больных. Спасительницу я уложила на неделю на постельный режим, у неё сильно обострился бронхит. У Лабецкого был явный продром, затишье перед бурей: он лежал в постели бледный, тихий и сосредоточенно думал о чём-то. Не дожидаясь проявления грозных симптомов, я сразу назначила ему массивную терапию. Наталье я сообщила о случившемся сразу после утопления нашего друга. Она долго молчала, я  слышала в телефонной трубке только её тревожное прерывистое дыхание. Я понимала её желание бросить эти чёртовы курсы немедленно и мчаться в больницу спасать Лабецкого. Но  без этого нашего обязательного  обучения невозможно получить сертификат и категорию, от которой зависит зарплата, да и сами курсы оплачиваются больницей... В общем, всё это достаточно сложно. Она приехала в субботу вечером и просидела сутки возле Лабецкого. Как и в первые недели его болезни, кормила его с ложки, насильно заставляя двигать челюстями. Наташа уехала в понедельник первым утренним поездом, а во вторник бурно начали проявляться грозные последствия его купания. Ночью до сорока градусов поднялась температура, Сергей опять лежал в постели мокрый, как мышь, его доводил до изнеможения лающий сухой кашель. Я со страхом отмечала и  его бледность с лихорадочным, словно нарочно сделанным румянцем на щеках, и его синие губы. Я видела, я хорошо знала эти симптомы, но всё-таки надеялась, всё ещё надеялась... Каждый раз, когда я входила в палату, Лабецкий вопросительно смотрел на меня. Я ничего ему не говорила, изображая сосредоточенную решительность. За время пребывания в нашей больнице он перечитал всю литературу по фтизиатрии, все справочники, которые нашёл в моём кабинете – библиотека по специальности у меня очень приличная, я держу её на работе, чтобы в любой момент можно было себя проверить... Мы не раз говорили о его возможном становлении фтизиатром. Думаю, Сергей сейчас знал о своей болезни много, достаточно много, чтобы догадываться, о чём говорят симптомы его нынешнего состояния.  В конце недели  мы провели углублённое рентгенологическое обследование. Самые страшные мои предчувствия подтвердились. Большая полость в левом лёгком, которая до этого благополучно затягивалась, за эти дни превратилась в гигантскую каверну, которая продолжала расползаться. Она почти вплотную прилегала к магистральным сосудам, что грозило массивным кровотечением с предсказуемым исходом. Правое лёгкое выглядело намного лучше, хотя реакция на переохлаждение и стресс тоже давала о себе знать. Спасти жизнь Лабецкому сейчас могла только полная резекция левого лёгкого, пульмонэктомия. Риск для жизни больного огромный, но это был единственный шанс. Я собрала консилиум из всех наших специалистов. Главный врач страшно перепугался неприятностей и настаивал на переводе больного в институт туберкулёза. Но все наши клиницисты от реаниматологов до врача-лаборанта поддержали меня – перевозить больного в таком состоянии в город  невозможно, он умрёт в машине. Но и проводить сложнейшую операцию в нашей больнице с такими слабыми ассистентами, как у Виктора, было слишком рискованно. Главный, наконец, сдался и  созвонился с институтом. На следующий день к нам приехали два профессора – терапевт и хирург. Они долго мучили Лабецкого, поворачивая его то на один бок, то на другой, то усаживая в постели, то с трудом поднимая на ноги. Они выстукивали его, выслушивали, терпеливо пережидая приступы  кашля. Я стояла в углу палаты и, молча, ждала. Лабецкий вяло отвечал на вопросы, ему было слишком плохо. Только один раз он быстро и вопросительно взглянул на меня. Я сделала непроницаемое лицо. Главный разговор с ним у меня был впереди: мне надо было подготовить его к операции.

Лабецкий лежал один в двухместной палате против сестринского поста. И дверь к нему, по распоряжению Ирины Дмитриевны, опять не закрывалась, чтобы дежурная сестра всё время видела, что с ним происходит. Он то проваливался куда-то в темноту, то приходил в себя и в меру своих сил пытался анализировать происходящее. Когда он в очередной раз открыл глаза, на старом скрипучем стуле возле его постели сидел отец Михаил и смотрел на него внимательными бархатными глазами

- Я умираю? – Спросил Лабецкий, впившись воспалённым взглядом в глаза священнику.

- На всё воля Божья... – Спокойно ответил тот. – Вы боитесь смерти?..

- Нет. Я много думал о ней за время болезни. Смерти не боюсь... Я боюсь умирания...

Лабецкий закашлялся. Отец Михаил приподнял его над подушками и поддерживал под спину всё время, пока длился приступ. Потом осторожно уложил обратно,  и взял больного за руку.

- Я боюсь умирать в одиночестве... – Неожиданно продолжил тот оборванную кашлем мысль.

Отец Михаил осторожно погладил его по руке.

- Этого не надо бояться. Вы не умрёте в одиночестве. Я уверен, что Ирина Дмитриевна в решающий момент от Вашей постели не отойдёт, и Наташа  Вас не оставит... Если станет совсем плохо, я  тоже буду рядом с Вами. До конца... Буду вот так держать Вашу руку, пока Вы будете слышать и чувствовать себя...

В воспалённом мозгу Лабецкого что-то шевельнулось. Очень знакомое, но почти забытое. И вдруг он вспомнил: лагерный лазарет и умирающий после кровотечения заключённый... Тяжёлая, холодеющая рука в его живой и тёплой ладони...

 Переведя дыхание, Сергей сказал осипшим от постоянного кашля голосом.

- Я  давно хотел к Вам прийти, отец Михаил... Никак не мог решиться... Было стыдно  тащить к Вам свою грязь... Я – великий грешник, батюшка... У меня атрофирована совесть. Но сейчас уже поздно каяться.

Священник покачал головой.

- Совесть – это тоненькая ниточка, которая связывает нас с Богом... Если она рвётся... Пока человек жив и может думать, он должен  находить в себе мужество каяться.

- Я виноват в смерти человека и был за это осуждён, потом работал на кладбище... Тогда я задумывался о Боге... Но потом...  Потом я стал относиться к людям так, словно я сам Бог и есть  ...

- Послушайте меня, Сергей... Если есть в Вашей жизни такие поступки,  такие моменты, такие вещи, которые Вас самого недостойны, то надо сейчас, именно сейчас, своими словами, как умеете, как можете, как хватает сил мысленно просить прощения у всех людей, обиженных, униженных Вами... – Отец Михаил помолчал и потом продолжил твёрдо. – А  после этого нужно собрать всё своё мужество и приготовиться к  следующему испытанию. Я говорю об операции.

Лабецкий поднял воспалённые веки, внимательно посмотрел на батюшку. Конечно, он понимал, что не зря его вертели в разные стороны профессора, не зря отводила глаза Ирина. Он был достаточно подготовлен по фтизиатрии, чтобы   догадываться, что всё это значит.

- Всё-таки операция... – Он прерывисто вздохнул. – И что мне предстоит?.. Когда?

- Пульмонэктомия. По жизненным показаниям. Послезавтра.

Сергей перевёл дыхание, подавляя очередной приступ кашля.

- И...  Мои шансы?

- На всё воля Божья... – Опять повторил священник. – Врачи говорят: пятьдесят на пятьдесят... Без операции шансов нет никаких.

Лабецкий долго лежал с закрытыми глазами, потом опять мучительно справлялся с затяжным кашлем. Только передохнув после него, он тихо, но твёрдо сказал священнику.

- Я не буду оперироваться. Не хочу. Очередное испытание... А зачем? Вот Вы сказали: « На всё воля Божья»...  Значит, я должен был утонуть. Зачем Светлана меня вытащила? Зачем Виктор Николаевич меня спасал?

Совсем обессиленный, он стал говорить шёпотом, медленно подбирая слова.

Отец Михаил укоризненно покачал головой.

- Пути Господни неисповедимы... Но ничего случайного в жизни человека нет. Возможно, этой тяжёлой болезнью Он остановил Вас на ошибочном пути... Подумайте сами:  посылая Вам такие суровые испытания, Господь направил Вас не к чужим людям, а к старым забытым друзьям. Вас лечит прекрасный доктор Ирина Дмитриевна, и рядом с Вами преданный друг Наташа... И Светлана, такой решительный и отчаянный человечек,  подле Вас не зря оказалась, и Виктор Николаевич... Вы сами подумайте...

Отец Михаил ласково погладил пальцы больного, которые за время всего разговора так и не выпустил из своих мягких рук.

- Вы поспите, Сергей Петрович, а я помолюсь за Вас... А после, Бог даст, мы ещё поговорим... Оперироваться необходимо...

Какое-то время Лабецкий был в забытьи. Он не слышал, как ушёл священник, как буфетчица принесла и оставила у него на тумбочке обед. Слова отца Михаила о покаянии задели его, и, очнувшись, он долго пытался вспомнить тех людей, которых особенно могли ранить его слова и поступки.  Но ему было трудно сосредоточиться, он устал и снова провалился в тяжёлый сон.

Потом пришла Ирина. Глядя прямо ему в лицо, она коротко и жёстко, словно на консилиуме, доложила ему ситуацию: оперироваться надо по жизненным показаниям, иначе летальный исход неизбежен. Но операция – тоже большой риск...

Лабецкий отмолчался. Ему было так плохо, что единственным желанием в этот момент была потребность тишины и покоя.

- Ты всё понял, Сергей? – Спросила Ирина.

- Да. – Ответил он и отвернул голову к стене.

- Оперируемся?

Лабецкий молчал.

- Серёжа, мы оперируемся? – Настойчиво повторила его доктор.

- Да... – Выдавил он, словно выдохнув из себя последние остатки воздуха.

Подавив в себе волну острой жалости, Ирина тихо вышла из палаты.

О тяжести состояния больного, о предстоящей ему операции полагается извещать родственников. Начала я с бывшей жены Сергея, но на мой звонок по домашнему телефону, указанному на титульном листе истории болезни, никто не ответил. Я с трудом отыскала в своём письменном столе визитную карточку старого генерала, которую он мне оставил при посещении несколько месяцев назад.

Ответила мне какая-то женщина,  по голосу, видимо, немолодая, с  застарелым украинским акцентом. Лабецкий когда-то говорил мне, что за стариком ухаживает пожилая домработница-украинка, испокон веку живущая в его доме. По-видимому, это была она.

На мою просьбу пригласить генерала к телефону, она ответила не сразу.

- Его нет... Мы похоронили его месяц назад...

Я от неожиданности растерялась, не сразу сообразила, что надо сказать.

- Простите... Простите, я не знала... А Вера Владимировна? Я ей звонила, но никто не отвечает...

- Вера? Так Вера уехала в свою Германию. Она ведь замуж за немца вышла и уехала в...  Я никак не могу запомнить, в какой город, название немецкое, очень трудно запомнить...   Она приезжала на похороны и потом уехала... Она через полгода должна приехать, чтобы наследство оформить... А кто спрашивает?

Продолжать разговор было бессмысленно, и я повесила трубку.

Звонить на прежнее место работы Лабецкого мне не хотелось. Очевидно, там не было людей, которые искренне беспокоились бы о его здоровье. За всё время пребывания у нас  никто не приехал его навестить. Визит генерала не в счёт. Нет, кажется, заезжал  ещё какой-то молоденький гаишник, который представился его приятелем...

Вечером накануне операции вернулась Наталья. Как-то ей удалось получить сертификат досрочно. Она просидела возле Сергея всю ночь, хотя ему провели премедикаментацию, и он до утра спал на высоко поднятых подушках. Утром она помогла санитарке его раздеть и, полусонного, сама отвезла его на каталке в операционную. Профессор-хирург вызвал из института свою операционную сестру и анестезиолога, с которыми всегда работал в бригаде. Я хорошо это понимаю, ведь я тоже без Натальи – никуда. И Виктор не возражал, операция была слишком ответственна и сложна. Осторожно просочившись вслед за Натальей в коридор оперблока, я увидела, как хирурги встали по обе стороны операционного стола, после чего послышался грозный окрик Виктора.

-  Лена, где вы там все? Закройте дверь!

Старшая операционная сестра с виноватым видом выставила нас с Наташей на лестницу...

Операция прошла успешно: хирурги, анестезиолог, вся бригада оказались на высоте. Необходимое время Сергей пролежал в реанимации, потом в хирургическом отделении: сначала сняли дренаж, потом швы, после чего его вернули в отделение Соловьёвой. Здесь его приняла Наталья, которая каждый день повторяла Ирине, словно заклинание:

- Я не позволю ему умереть... Мы вытащим его, вот увидишь...

Всё началось по новому кругу: капельницы, уколы, таблетки, физиотерапия, лечебная физкультура...

Его вытащили с того света в очередной раз.

Но Лабецкий больше не хотел жить. Он не видел в будущем никакого смысла: одинокий инвалид, физический урод, давно потерявший профессиональную классификацию... Ради чего, изнемогая, карабкаться на поверхность, влачить какое-то жалкое существование? Как только начали возвращаться силы, он стал продумывать план самоубийства.

Проще всего было поднакопить таблеток со снотворными, и Лабецкий пожаловался Ирине  на бессонницу. Но проницательная докторша смерила его подозрительным взглядом и отказала по причине присутствия необходимых препаратов в капельницах, которые он получает по нескольку штук в день. Стащить таблетки из аптечного шкафчика на сестринском посту было невозможно – клиентура отделения слишком ненадёжная, и шкафчик запирался намертво, что по нескольку раз в день проверяла Наталья. Пришлось от самого простого варианта отказаться. Палата находилась на первом этаже и выбрасываться из окна тоже не имело смысла... Оставалось одно – повеситься. Лабецкий остановился на этом и стал тщательно продумывать детали суицида. По больничной нищете карнизов для штор в палате не водилось, но под самым потолком из стены торчал мощный ржавый крюк, оставшийся, видимо,  ещё от  предвоенных времён. Он должен был выдержать. Вместо верёвки можно использовать простынь... Да простит его Наталья за порчу больничного белья! Продумав всё до мелочей, поздним вечером Лабецкий приступил к выполнению задуманного. В отделении  стояла тишина. Наталья с Ириной давно ушли домой. Дежурная медсестра и санитарка пили чай в сестринской; больные давно разбрелись по палатам. Лабецкий  осторожно придвинул стул к двери, загораживая проход, и снял простынь со своей постели...

 

Наталья, вернувшись домой, попила чаю с душистой мятой, которую так любила, и включив телевизор, вытянулась на большом диване. Но какая-то смутная тревога, непонятное беспокойство мешали ей расслабиться. Понажимав беспорядочно кнопки пульта, она выключила телевизор и позвонила в отделение. Спокойный голос дежурной медсестры напряжения не снял, и, ругая себя за собственную дурость, Наташа оделась и пошла в больницу...

Лабецкий прикинул на глаз, какой ширины должен быть лоскут, который он собирался оторвать по всей длине простыни. Но едва он с треском надорвал и потянул, разрывая полотнище, стул, словно сам собой, отъехал от закрытой двери, и в палату вошла Наталья.

Лабецкий растерялся, замер с разорванной простынёй на коленях.

- Я так и знала! – С неожиданной ненавистью в голосе произнесла Наташа. –  Я так и знала... Чего ты так испугался? Продолжай, продолжай! Хочешь, я тебе помогу?.. Простынь эту давно списать нужно было на ветошь, её не жалко. Ты продолжай...

Лабецкий не пошевелился. Он сидел, низко наклонив голову, и его бледное синюшное лицо медленно заливал румянец. Так ничего и не ответив Наталье, он опустился на подушку и отвернулся к стене.

Наташа подняла с пола и машинально сложила упавшую простынь, повесила её на спинку кровати. Потом вдруг разом успокоилась, присела на стул возле окна и тихо сказала.

- Послушай, Сергей... Ты не знаешь... Я ведь тоже так хотела когда-то... Я пыталась повеситься,  но верёвка разорвалась...

Лабецкий не сразу повернулся к ней. Быстро исподтишка взглянул ей в лицо, не слишком поверив в её слова. Но взглянув, понял – это правда.

Наталья в нескольких словах рассказала ему про Алёнку. Теперь он слушал её, широко открыв глаза, боясь пропустить хоть одно слово.

Она потрясла в воздухе своей покалеченной кистью.

- Вот видишь, Господь меня пальцев лишил, чтобы я всегда помнила об этом... Да разве можно забыть?.. А тогда... Никому не было дела до моих переживаний...  Все меня презирали, ненавидели даже. Только одна Ирина... Она меня тогда спасла...  И я выжила, как видишь...

Наталья замолчала. Лабецкий тоже молчал. Вздохнув, словно отгоняя от себя воспоминания, она продолжила.

 – А  тебя... Подумай сам своими затуманенными гордыней мозгами – сколько человек боролись за твою жизнь, дежурили подле тебя ночами, выхаживали тебя! И ты так легко можешь всех предать? И Виктора Николаевича, и Светлану, об Ирине я даже не говорю...

Лабецкий закрыл глаза. Смотреть в лицо Наталье не было сил. Она опять замолчала и молчала долго, грустная, какая-то опустошённая смотрела в окно, за которым была бледная летняя ночь. Лабецкий замер. Он так и лежал с закрытыми глазами на голом матрасе, с которого недавно стащил простынь.

Потом Наташа повернулась к двери.

- Я ухожу, Сергей. Охранять тебя, ставить здесь индивидуальный пост я не буду. Поступай, как знаешь. Но если ты сделаешь то, что задумал, ты уйдёшь из жизни трусом и предателем...

Она постояла ещё немного, держась за ручку двери, и потом добавила совсем тихо, со сдерживаемой тоской.

- До встречи с тобой, Серёжа, я на костылях ходила, понимаешь? Половину жизни провела на костылях... Я поверила, что мы... Мне показалось, что мы нужны друг другу...

Она ушла, бесшумно закрыв за собой дверь.

Как и положено по больничному уставу, Наталья доложила обо всё дежурному врачу. Миниатюрная девушка-ординатор, которой только сегодня Ирина доверила первое самостоятельное дежурство, в панике всплеснула руками.

- Надо психбригаду?..

Наталья покачала головой и подвинула к ней телефонный аппарат.

- Звоните заведующей...

Сердце Ирины болезненно сжалось: что-то подобное она подсознательно ждала от Лабецкого. Сделав усилие над собой, она попыталась успокоиться и холодно дала распоряжение дежурной докторше: поскольку палата Лабецкого находится напротив сестринского поста, достаточно будет открыть в неё дверь, а медсестре с рабочего места не отлучаться ни на шаг. При необходимости звонить ей в любую минуту.

Наталья вернулась в крохотную комнатёнку, которая гордо называлась «кабинетом старшей медсестры», и тяжело опустилась на банкетку. Не спеша, надела было уличную обувь, но  вдруг замерла, уронив руки на колени, и просидела так  неподвижно до самого утра.

Лабецкий ещё долго лежал с закрытыми глазами. Удары сердца, больно бьющие в виски, постепенно становились тише и спокойнее. Он заставил себя встать, перестелил постель,  потушил свет и плотно закрыл к себе дверь.  Но она тут же вновь приоткрылась, и узкий пучок света упал из коридора на выщербленный пол палаты.

- Не закрывайтесь, Сергей Петрович... – Услышал он голос медсестры. – В палате очень душно!

Лабецкий понял, что индивидуальный пост Наталья всё-таки организовала.

Он слышал, как скрипнул один ящик письменного стола, потом другой – медсестра что-то искала. Потом звякнуло ведро, где-то рядом зашлёпала мокрая тряпка, и в палату потянулся сладкий запах какого-то антисептика – это санитарка мыла пол в коридоре. Лабецкий лежал в темноте, невольно прислушиваясь к ночным звукам отделения, и почему-то не сводил глаз с луча света, падающего на пол через приоткрытую дверь палаты...

 Утром санитарка принесла ему новую чистую простынь, молча перестелила ему постель, и, забрав разорванную, вышла из палаты. Днём рядом на свободную кровать был поселён молчаливый, аккуратный сосед. Ирина не прислала к Лабецкому положенного в таких случаях психиатра и не зашла к нему во время обхода. Наталья тоже не появлялась. Лабецкий не удивился, он затосковал: он  вдруг кожей понял, что эти две женщины сейчас для него самые близкие люди.

В тихий час, когда больным строго запрещено покидать пределы палаты, убедившись, что его сосед спит, выводя носом звонкие рулады, Лабецкий, тихонько выглянул за дверь. Поселив к Лабецкому соседа, медсестра явно потеряла бдительность: на посту никого не было. Сергей  вышел за дверь и побрёл по длинному пустому коридору. Ноги слушались плохо, его раскачивало, словно на палубе корабля, и, чтобы не упасть, он цеплялся за деревянные поручни, тянувшиеся вдоль стен. Благополучно миновав кабинет заведующей и комнатушку старшей медсестры, он остановился перед дверями часовни в самом конце коридора. Лабецкий тихонько толкнул дверь и вошёл. Часовня была пуста. Он был здесь впервые. Небольшие зажжённые свечи мерцающими огоньками слабо освещали иконы – большие, средние и совсем маленькие... Прямо на него смотрели пристальные глаза Спаса. Лабецкий медленно перевёл взгляд на Богоматерь с младенцем, потом на большой образ Пантелеймона рядом. Это был единственный святой, лик которого был знаком Сергею: несколько месяцев назад образок Пантелеймона принесла в его палату Наталья... Ему вдруг показалось, что все  эти праведники, мужчины и женщины, лица которых он едва улавливал в мерцании догорающих свечей, настороженно и вопросительно смотрели  на него со всех сторон. Голова его закружилась, и, чтобы не упасть, он опустился на небольшую скамейку со спинкой, которая была поставлена  посреди часовни специально для ослабленных больных.

Было тихо, так тихо, что слышалось лёгкое потрескивание свечей. Выпрямившись, Лабецкий почувствовал своим ещё мягким, болезненно зудящим послеоперационным рубцом твёрдую спинку скамейки. Головокружение постепенно прекратилось. Он сидел неподвижно, глядя прямо в строгие глаза Спаса. И вдруг сказал про себя, не вслух – вслух  сказать ещё было невозможно, он произнёс про себя:

- Прости...

И к его горлу комом подступили слёзы. Он удивился этому, хотел  было проглотить этот комок, но не получилось, и Лабецкий заплакал. Он плакал сначала тихо, бесшумно, но потом совсем потерял контроль над собой и разрыдался вслух громко, как ребёнок.

Он не услышал, как в часовню вошёл отец Михаил, не увидел, как заколебалось и выпрямилось пламя свечей, когда священник закрыл за собой дверь. Он просто почувствовал чьё-то присутствие за своей спиной и оглянулся.

- Ничего, ничего... Этих слёз стыдиться не надо. – Успокоил его отец Михаил. – Когда человек плачет в церкви, и слёз его никто не видит – это очень хорошо...

– Я устал бороться, отец Михаил... – Прошептал Лабецкий, давясь слезами. – У меня нет больше сил. Я не вижу никакого смысла в этой борьбе...  Даже если я выкарабкаюсь, у меня нет будущего... Мне больше нечего ждать от жизни... Я вчера...

Он не договорил. Священник укоризненно покачал головой.

- Я знаю, Сергей Петрович, что было вчера... Слава Богу, что ничего дурного не случилось, что, послав к Вам Наталью, Бог уберёг Вас от греха... Ну, чего Вы боитесь, чего испугались? Того, что не будете больше главным врачом? Или того, что придётся остаток жизни прожить с деформированной грудной клеткой? Ведь и с одной почкой люди живут, и без руки, и без ноги... Не просто живут, а находят своё место в жизни... Ведь Вы – врач, это, может быть, одна из лучших профессий на земле... Первое время, конечно, будет трудно, может быть, очень трудно... Возможно вся Ваша последующая жизнь будет расплатой за Ваше прежнее тщеславие, за  Вашу гордыню...  С  этим надо смириться. Смириться и принять это, как проявление Божественной любви...

Лабецкий постепенно успокоился.

 - Но Вам надо вернуться в палату, Сергей Петрович, Вас медсестра ищет... – Отец  Михаил протянул ему руку. – Идёмте, я Вас провожу. Вот покрепче станете, будете сюда приходить, когда захотите...

Он крепко взял Лабецкого под локоть и вывел в коридор. Опираясь на руку священника, идти было значительно легче, чем несколько минут назад. Перепуганная медсестра, увидев своего подопечного в обществе отца Михаила, облегчённо перекрестилась, бегом бросилась им навстречу и подхватила его под руку с другой стороны.  Когда они благополучно вернулись в палату, сосед Лабецкого по-прежнему высвистывал носом причудливые рулады. Отец Михаил помог Сергею устроиться в постели поудобнее, подоткнул по бокам одеяло, словно ребёнку. Потом перекрестил и тихо вышел. А Лабецкий вдруг сразу заснул. Проснувшись только к вечеру, он удивился сам себе. Но на душе впервые за последнее время было спокойно и тепло.

Постепенно всё наладилось. Очень медленно к Лабецкому возвращался интерес к жизни. Отец Михаил ещё много раз приходил к Лабецкому и после, когда тот совсем окреп, они подолгу гуляли вместе в парке вдоль озера. Сергей подружился с Виктором и теперь часами просиживал в кабинете главного хирурга по вечерам, когда тот дежурил. Индивидуальный пост под его дверью был вскоре снят, и Наташа с Ириной общались с ним так, словно ничего не произошло. Он снова провожал Наталью домой по вечерам. И однажды, когда они прощались до завтра, Сергей сжал её лицо своими ладонями и повернул к себе.

- Ты не ошиблась, Наташа... Ты  не ошиблась, понимаешь? Мы, действительно, очень нужны друг другу... Всё что было тогда в палате – это было в бреду, это была болезнь. Она проходит. Я выздоравливаю, понимаешь? Вы все – ты, Ирина, Виктор, отец Михаил... Вы все меня вылечили. Я понял, что должен принять всё, что послала мне судьба, и пройти свой путь от начала до конца...

Всеми правдами и неправдами, используя старые профессиональные связи и знакомства, Соловьёва выбила для него  путёвку в один из туберкулёзных санаториев в Крыму. Наталья ехала вместе с Лабецким, оформив неиспользованный очередной отпуск. Перед отъездом она зашла в часовню проститься с отцом Михаилом.

- Благословите, батюшка...

Он благословил и спросил, ласково согревая её своими бархатными глазами.

- Значит, решились, Наташа?

- Да... Мы уезжаем в санаторий вместе...

Священник помолчал, осторожно подбирая слова.

- Вы знаете, Наташа, ведь как бывает... Возьмёшь человека на свои плечи, от всей души возьмёшь, а потом вдруг окажется, что это не человек вовсе, а тяжёлый крест... И крест этот нельзя сбросить,  его надо нести долго, до конца, до Голгофы, где, может быть, тебя распнут на нём...

Она кивнула.

- Я  всё понимаю, батюшка...  И готова ко всему. Никаких иллюзий у меня нет. Я всё выдержу, даже если это будет крест... Но это будет мой крест, который я сама выбрала...

Отец Михаил улыбнулся.

- А знаете, я сейчас одну притчу вспомнил... Вот послушайте... Как-то разрешил Господь человеку выбрать себе крест. Тот выбирал долго и придирчиво – и этот тяжёлый, и этот неудобный, этот длинный, этот короткий... А потом вдруг нашёл. « Вот, - говорит, -  этот самый хороший для меня». И Господь с ним согласился: « Конечно, - сказал он. – Ведь это твой крест и есть»...

- Да, это про меня... – Кивнула Наталья, вздохнув. – Вы не беспокойтесь за нас, батюшка... Вот увидите, Сергей встанет на ноги. Во всех смыслах. И будет работать в нашей больнице. Мы все должны в это верить, тогда ему будет легче....

Она не сразу ушла из часовни, постояла перед образами, поставила свечку за здравие. И только подойдя к двери, вдруг сказала священнику.

- Она меня отпустила, отец Михаил... Отпустила...

Он понял сразу.

- Дочка?

Наташа кивнула.

- Алёнка...

Он ещё раз её перекрестил.

Кабинет главного врача вот уже две недели заперт на ключ:  благодаря усилиям влиятельного родственника нашего начальника забрали в правительство области, с чем я поздравляю и само правительство и нас – всех жителей области. Последние дни пребывания в стенах нашей обители он сиял, как медный самовар, бегал из ординаторской в ординаторскую, из дежурки в дежурку, обещая нам из своего нового кресла то большие послабления, то расправу с неугодными, то есть и со мной тоже... Наконец, он сгинул, надеюсь больше его не увидеть на своём пути. Интересно, на заседаниях правительства он тоже будет играть в карты на компьютере? По крайней мере, свой больничный ноутбук он с собой прихватил... И, думаю, кое-что другое тоже. Наши приспособленцы и подхалимы замерли в ожидании, приняли охотничью стойку – кто следующий? Кому смотреть в рот и с кем во всём соглашаться, кивая, как китайский болванчик? Кому носить конвертики и с какой суммой? С кем новый начальник будет делить откаты и будет ли делить их вообще?.. Но в  длинных коридорах нашей больницы бродила тенью и робкая надежда, что, наконец-то, нам повезёт: умные, тонкие управленцы пришлют на освободившееся место  крепкого профессионала, который будет нам помогать в решении медицинских задач и сможет привести в порядок запущенное больничное хозяйство... 

У меня в отделении сейчас два новых интерна. Первая моя ученица уехала сдавать экзамены, обещала вернуться насовсем, если здесь будет жильё... Девица толковая, я в неё немало вложила за эти месяцы. За квартиру для неё придётся биться с новым начальником. Жильё для сотрудников, как и везде, – вечная проблема.

Подходило к концу наше скоротечное лето, а я ещё не была в отпуске. Пока не начался сезон дождей, мы с сынулей решили провести дней десять в палатке на берегу залива. Я признательна сыну: каждое лето он посвящает мне пару недель из своих коротких каникул....

Вечером я вышла к автобусу, проводить Лабецкого и Наталью, которые уезжали в город. Несколько дней они собирались пожить в квартире Сергея, ему надо было немного адаптироваться.  Привычка к больничным условиям, сдерживаемый, тихий страх перед жизнью за пределами стационара – так называемый  «госпитализм», заметно напрягал его. К тому же надо было полностью сменить гардероб: Лабецкий был сейчас стройным, как кипарис, потеряв за время испытаний не меньше четырёх или даже шести размеров. Деньги пока были. Бывшая жена оставила ему трёхкомнатную квартиру и дорогую машину, один из тайных счетов был опустошён оплатой гонораров участникам лечения, но ещё оставался другой, достаточно внушительный... Ну, а впереди у Сергея было полгода жизни в санатории. Но там легче, чем в больнице: свободный режим, прогулки, экскурсии, развлечения...

Ждали мы недолго: вдали, поднимая клубы пыли, замаячил автобус. Сергей положил руку на моё плечо и заговорил быстро, словно боясь, что не успеет сказать что-то самое главное.

- Знаешь, Ириша... За свои сорок пять лет я столько раз начинал свою жизнь заново... И всегда она была какая-то не моя, чужая... А сейчас я, как новорожденный – голенький, совершенно беспомощный,  но с какой-то своей собственной жизнью впереди... И ещё... В этой туберкулёзной больнице... Здесь у меня очень близкие люди. Впервые в жизни у меня есть близкие люди... Это так ново для меня, что...

Он не договорил. Автобус подошёл и распахнул двери. Надо было прощаться.

Сергей поцеловал одну мою руку, потом другую и крепко меня обнял.

- Вот  увидишь, Ирина Дмитриевна, я вернусь сюда дееспособным и здравомыслящим человеком. И Виктор тогда обещал пришить мне жабры, как у Ихтиандра... Я буду работать в твоём отделении и плавать в озере, как акула...

И он улыбнулся так широко и заразительно, что сразу стал похож на самого себя в молодости, того самого Серёжу Лабецкого, которого я так хорошо знала  в пору нашей работы на «Скорой помощи».

Он наклонился к самому моему уху, и пропел тихонечко, но, как всегда, очень чисто.

– «Кто сказал, что я сдал? Что мне рук не поднять?»...

Водитель просигналил, поторапливая. Мы обнялись с Натальей, и они оба погрузились в автобус.

Я подождала, пока он скроется за поворотом. Смотрела им вслед и думала:

- А вдруг?.. А может быть?..

 Быстро темнело, и на  тусклом небе слабо замерцали звёзды. Стало прохладно, и я поспешила к нашим пятиэтажкам. Бодрой рысью пронеслась мимо вонючего мусоросборника, который у нас вывозится  по наитию. В подъезде давно сгнила электропроводка, было так темно, что я наступила на кошку, лежавшую под соседской дверью. Она взвизгнула, и мягкий комок ударился о моё колено.

- Ну, прости, Мурка... Ведь я –  не ты... – Сказала я примирительно. – Я в темноте не вижу.

Вслепую вставив ключ в замочную скважину, я открыла скрипучую дверь и вошла в свою квартиру. Ведомственную. Такова, видимо, моя судьба – прожить свой век в ведомственной квартире. Если, конечно, новый начальник не уволит за длинный язык...

А может быть, станет мой Димка знаменитым артистом, разбогатеет и купит мне собственную квартиру... И увезёт меня навсегда из этой тёмной  парадной, пропахшей кошками, с отвалившейся, черной от плесени, штукатуркой на стенах...

 Как там говорили древние латиняне?

 «Dum spiro spero!».

Пока дышишь – надейся...

                                          

                

© Copyright: Татьяна Сергеева, 2014

Регистрационный номер №0188974

от 10 февраля 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0188974 выдан для произведения:

 

 

 

 

                                                                           Татьяна Сергеева

  

                             ANAMNESIS VITAE – ANAMNESIS MORBI [1]

                                                                              

                                                                                    

       - А я не ворую! – Гоготал Лабецкий во всё горло, победно глядя на очередного  приятеля и улавливая в его понимающей улыбке оттенок скрытой зависти.

Гоготал он так зычно, что в застеклённых офисных шкафах тонко звенели хрустальные стаканы, рюмки и фужеры, расставленные на полках заботливыми женскими руками.

Какой-нибудь припозднившийся посетитель, давно ожидавший в приёмной, вздрагивал от неожиданности и вскидывал недоумённый взгляд на секретаршу Раису,  которая сосредоточенно печатала что-то на  компьютере,  делая вид, что ничего не слышит.

Чаще всего после недолгой предварительной беседы, завершающейся раскатами самодовольного хохота, раздавался громогласный окрик:

- Владлен!

Так Лабецкий вызывал к себе своего заместителя по лечебной работе, кабинет которого находился через приёмную напротив. Скрипело отодвигающееся кресло, и мимо Раисы семенящей походкой почти бегом проскальзывал Владлен Саныч, длинное название должности которого ещё со времён Великой Отечественной медики  сокращают до «начмеда».

Приятели к главному врачу приходили не просто так. Больница, которую возглавлял Лабецкий, была многопрофильной: три хирургических отделения, терапевтическое, неврологическое…   Руководили отделениями  профессионалы, и потому поток желающих проконсультироваться, сделать рентгеновский снимок или анализы, положить на обследование  родственника или госпитализировать нужного человека не иссякал. Лабецкий приятелям не отказывал. В приятелях его ходили люди, может быть, и невеликие, но нужные – от начальников отделений ГИБДД  до депутатов муниципальных советов. Он научился смотреть вперёд:  кто знает, чем могли оказаться ему полезны эти просители в дальнейшем. Впрочем, на вознаграждение за оказанные услуги они тоже не скупились.

От Владлена Саныча требовалось только одно – назвать  исполнителя, что он и делал почти мгновенно: начмед знал своих людей.  Чаще всего, несмотря на поздний час, заведующий нужным отделением оказывался на месте – могла затянуться сложная операция, или задерживали текущие дела. Исполнитель приходил, начмед в присутствии главного и посетителя-просителя коротко излагал  ему суть дела, после чего Лабецкий щёлкал пальцами над своей головой, завершая встречу.

- Обслужи!

Сам Лабецкий, в незапамятные времена мелкий клерк из комитета здравоохранения, был очень далёк от проблем ортопедии или нейрохирургии.  И прекрасный специалист, профессионал, проглотив унижение, отправлялся с приятелем главного врача в свой кабинет, чтобы на месте разобраться в проблеме.

Больше всего Лабецкий любил совещания с руководителями отделений: здесь он чувствовал себя неуязвимым. Пока они собирались, он прихлёбывал из кофейной чашечки кофе, только что налитый из  дорогой кофеварки, которая стояла на том же офисном стеллаже  рядом с микроволновкой,  бутербродницей и тостером. Заведующие отделениями, люди очень занятые, на совещания собирались неаккуратно, тянулись по одному, но, входя, невольно подавляли улыбку, увидев своего начальника под кустистыми пальмами, заботливо подвинутыми к его столу Раисой. Коренастый, не в меру располневший, с карими восточными глазами, прикрытыми опухшими веками после значительных возлияний накануне,  он походил на самодура-падишаха из забытой детской сказки... Развалясь в глубоком кресле, Лабецкий, не спеша, допивал кофе, и сначала отчитывал опоздавших, а затем долго и нудно вещал прописные истины о выполнении плана и экономии перевязочных средств... Он специально растягивал  удовольствие. Ему нравилось чувствовать себя главным в этом клане специалистов, все они были в его руках, зависели от его воли, боялись увольнения...

Его предшественник был подозрительно честным: откровенно не воровал, тусовок, на которые собирались все медицинские управленцы, сторонился, по некоторым принципиальным вопросам имел собственное мнение, которое не боялся высказывать, и конвертов в комитет здравоохранения не носил. Для того чтобы освободить его место для Лабецкого, пришлось посылать в больницу особую комиссию с конкретным заданием «Найти...». Нашли, конечно. Кто из руководителей не без греха? Бывший главный врач вылетел с работы в мгновение ока. А Лабецкий, заняв освободившееся кресло, начал с того, что под разными предлогами уволил всех, кто был близок к прежнему начальнику. На современном языке это означало: «Сменил команду».  На ежедневных утренних летучках он постоянно провозглашал сакраментальную фразу:  « Кому не нравится – дверь открыта!..».  Несколько человек ушли сами. Лабецкий о них не жалел. Ценность работника в его больнице определялась только одним: чем он мог быть полезен главному врачу.

В конце месяца он получал от каждого из заведующих отделениями пухлый конверт. Иногда сумма, вложенная в него, была больше, иногда меньше – это зависело от количества проведённых операций, от их сложности, от наличия в отделении платных больных. Бывало, что врачи просто сбрасывались, собирая барский оброк. Лабецкий об этом знал: таковы условия игры «руководитель – подчинённый» в теперешние времена. Проколы были только с терапевтическим отделением, где в основном лежали нищие пенсионеры, с которых нечего было взять. Но весьма обеспеченные люди на летние месяцы частенько пристраивали сюда своих немощных стариков. Разрешение на это Лабецкий давал самолично, не спрашивая согласия заведующей, которая неожиданно для себя вдруг обнаруживала в отделении новых постояльцев, которым требовался только уход и внимание близких. Постой обременительных родственников в больнице стоил для заботливых опекунов немалых денег, и в результате с терапевтического отделения за лето набегала вполне приличная сумма, которая покрывала все зимние издержки...

Конечно, заведующие, прежде чем вручить главному врачу заветный конверт, пытались  достать его своими проблемами, но чаще всего, встретив отсутствующий взгляд руководителя, сдавались.  Подавив вздох, они исчезали, оставив подношение на его столе. Организационные вопросы не решались месяцами, но Лабецкого это заботило мало. Всё, о чём просили заведующие для своих отделений, требовало значительных вложений, а тратиться на нужды вверенного ему учреждения он страшно не любил. Ему надоел руководитель приёмного отделения, который приходил почти ежедневно с жалобой на постоянно зависающий древний компьютер, а своего главного травматолога он вообще  выставил за дверь, поскольку готовился к обеду...

В тот день заведующий травматологическим отделением ворвался в кабинет главного, едва постучавшись. Ортопедический операционный стол,  которому надлежало быть подвижным и вращаться во всех немыслимых плоскостях, несколько месяцев как был сломан и стоял на трёх табуретках. Главный травматолог больницы намучился за этим столом во время операции,  и, пока анестезиологи давали наркоз следующему больному, выскочил из операционной. Сдерживая ярость, он помчался на административный этаж  ругаться с главным, который не желал выделять необходимую сумму на ремонт, ссылаясь на отсутствие у больницы свободных средств. Средства, конечно, были, информация из административного коридора разлеталась по больнице почти мгновенно: у самого начальника, Владлена и Раисы не так давно появились самые дорогие мобильные телефоны и ноутбуки последней модели. Этих денег вполне могло хватить на ремонт операционного стола.

На часы, доктор к сожалению, не посмотрел.

- Иди на… ,  Мишка. – Сказал руководитель стационара. Матерился он часто, не стесняясь  ни секретарши Раисы, ни посетителей в приёмной. – Не грузи меня, отстань…  Дай поесть по-человечески...

Обед в кабинете главного врача был своего рода ритуалом. Готовила его на трёх персон – хозяина, Владлена и Раису собственноручно шеф-повар больничной кухни. Она и сервировала стол так, словно он находился не в кабинете главного врача больницы, а в ресторане гранд-отеля. Обед начинался точно в определённое время, и все в больнице знали, что в этот  момент никакие самые острые проблемы решить невозможно, разве что возникнет пожар или вдруг сгорит электрощит, что  случалось уже несколько раз.

Так ортопедический стол и остался стоять на трёх табуретках. Потом Лабецкому доложили, что скинулись ортопеды, починили его за свой счёт – оперировать-то им, и ответственность за больных тоже им нести... А нейрохирурги за свои кровные купили кровоотсос и какую-то другую ерунду… Купили и купили, не будут больше приставать к нему – вот и ладно... Он сразу забыл об этом. Никаких угрызений совести по этому поводу Лабецкий не испытывал.

И вальяжно расположившись с кофейной чашечкой в руках, звонко хрустя крекером, он проводил  эти совещания с заведующими, называя всех присутствующих, словно добрых приятелей, только по именам, вне зависимости от их возраста.

- Михаил… Марина…  Николай… Владлен…

А руководители отделений, конечно, обращались к нему только по имени отчеству и преданно смотрели ему в глаза. По крайней мере, ему так казалось. В такие минуты он чувствовал себя на вершине Олимпа.

Средний медицинский персонал Лабецкого волновал мало. При вступлении в должность он тщательно распределил места, а потом всё потекло, как по маслу. Главной сестрой больницы он назначил пенсионерку, страшную стерву, которая из боязни быть уволенной, с готовностью выполняла роль провокатора, когда надо было убрать кого-нибудь из недовольных. Со старшими медицинскими сёстрами отделений было ещё проще. Методом проб и ошибок, а также по подсказке более опытных коллег, которые занимали свои должности главных врачей достаточно долгое время, Лабецкий назначил старшими сёстрами тёток предпенсионного возраста. Бабы они были расторопные, опытные, а самое главное, страшно боялись потерять своё место. С ними он всегда разговаривал в повелительном тоне. Они не возражали открыто и никогда не жаловались. На старшую сестру отделения легко было свалить любой ляп, любой промах, любую жалобу. И каждую из  них можно было мгновенно заменить на более покладистую и преданную...

Чаще всего, устав обивать пороги хозяйственной службы, они приходили к нему с жалобами на бездеятельность его зама Сан Петровича:  у кого-то в отделении месяцами не заменялись разбитые унитазы, где-то болтались вывалившиеся розетки, представлявшие угрозу для больных  или  не работали холодильники и  телевизоры в платных палатах...  В таком случае разговаривать было не о чем, он сразу отсылал  их обратно к завхозу. Старшие сёстры  могли месяцами совершать эти челночные рейсы из одного начальственного кабинета в другой, если только не удавалось решить хозяйственные проблемы отделений с помощью врачей-мужчин или тех же больных.

Сан Петрович, или «Шурик», как звали его в больнице, был жулик невиданный, и умел делать деньги из воздуха. Лабецкий, собирающий весьма жирные пенки в виде откатов, ему даже завидовал. Словно по щучьему веленью в больнице вдруг появлялись старые мебельные стенки, диваны, кресла, холодильники, телевизоры и электроплиты (конечно, взамен новых, купленных за счёт больницы, которые направлялись по известным адресам). Впрочем, в нищих голых отделениях, где не хватало даже табуреток в столовой, были рады и старой мебели. За счёт больницы, в которой, якобы, постоянно проводился частичный косметический ремонт, Шурик провернул не только «евроремонт» в собственной квартире, в двух квартирах своих взрослых детей и у Лабецкого, но и круто отремонтировал квартирку секретарше Раисе, которая к этому времени вполне официально стала любовницей главного...

В отношении Раисы тоже была своя стратегия. Во-первых, секретарша должна быть союзником, а не противником, а во-вторых, Раиса была девицей заметной, грудастой, дородной, одинокой разведёнкой и бездетной к тому же. С женой у Лабецкого давным-давно сложились довольно странные отношения. Они спокойно обсуждали финансовые вложения, принимали гостей и сами ходили в гости к нужным людям. Вера чутко следила за модой, любила дорогие украшения, часто ездила заграницу, на курорты... Но  ей было совершенно безразлично, что муж ел сегодня на завтрак, и ел ли он вообще. На кухне в их доме хозяйничала шустрая старушка, бывшая санитарка из больницы, которую подыскала Лабецкому главная медсестра, в комнатах убирала  тоже баба Маша. Детей у супругов не случилось, и кроме общей крыши над головой их ничего не связывало. Когда Лабецкий ночевал у Раисы, она кормила его вкусной домашней едой, стирала его рубашки, а на работе всегда была услужлива, молчалива и расторопна в деле. Ещё бы! Раису он просто осчастливил: оформил её по разным должностям, начислил ей всякие совместительства и совмещения, проценты за сложность и объём работы. Но всё это были семечки. Он одел её и обул, накупил ей всяких золотых побрякушек. За счёт профсоюза она каталась на море, отдыхала два-три раза в год в самых дорогих санаториях  и пансионатах. Профкомовская тётя, имя и отчество которой никак не мог запомнить Лабецкий, очень дорожила своей должностью, поэтому покупала на собственные деньги коробки дорогих конфет и сама ездила в вышестоящие профсоюзные организации, где, многозначительно разводя руками,  каждый раз униженно выпрашивала путёвки для секретарши главного врача...

Кроме совещаний с заведующими отделений Лабецкий очень любил свой день рождения. В этот день дверь в приёмную была распахнута настежь, и поток посетителей не иссякал до вечера. Сначала заявлялся  административный отдел: начмед, экономисты, бухгалтеры, врач-статистик, инженер по оборудованию. Преподносились цветы, общий денежный презент... Затем приходили заведующие отделениями, также с цветами и конвертом, потом – старшие медсёстры, от которых он тоже  не стеснялся принимать достаточно пухлый конвертик вместе с огромным букетом и поцелуями в щёчку... Не отставал от других и хозяйственный блок с кухней, приезжали многочисленные посетители со стороны с импортным коньяком и подарками – приятели из ГИБДД, милиции, муниципалы, директора магазинов и владельцы ближайших торговых точек… Количество конвертов росло в геометрической прогрессии, пару штук он всегда переправлял Раисе в ящик её стола...

Жизнь радовала по нарастающей. Лабецкий несколько раз сменил машину. Не стесняясь, он припарковывал возле больницы очередную  иномарку, о которой его хирурги и мечтать не могли...  Вскоре он купил шикарную квартиру в новом клубном доме с охраной и, воспользовавшись нужными связями, построил дачу на берегу озера  прямо в водоохраной зоне… За границу он не ездил, считал это пустой тратой денег. Для процветания ему вполне хватало отечества. При вступлении в должность главного врача пришлось, правда, лишить себя радости ресторанных застолий, которые Лабецкий очень полюбил в последнее время. Он не прикасался к бутылкам целых три года, только копил дареные коньяки, виски, и бренди, складывая их всё в том же офисном шкафу, словно в винном погребе. В случае необходимости он угощал ими высоких гостей и ревизоров, которые в больнице появлялись редко. Все аудиторские проверки заканчивались вполне благополучно: сервированный обед с дорогим коньяком и приложение значительной суммы в конверте делали своё дело, и грозная с виду комиссия, написав положительный акт, уплывала восвояси… Период говенья, наконец, закончился: теперь Лабецкий не видел никакого смысла в воздержании, и в его кабинете по вечерам начались такие гулянья,  что после их завершения глухой ночью Раиса, которая жила рядом с больницей, с трудом затаскивала его к себе домой. Иногда на следующий день он даже не мог выйти на работу, или приходил в таком виде, что по всем отделениям тут же разносился слух, что к главному сегодня ни с какими вопросами и документами обращаться не имеет смысла. Бывало, что жестокое похмелье совпадало с вызовом в комитет здравоохранения. В таких случаях вместо Лабецкого к начальству отправлялся Владлен Саныч, а то и Шурик, но, когда не получалось отвертеться от посещения вышестоящей организации, приходилось ехать туда в непотребном виде, что, конечно, не оставалось незамеченным.

В комитете прекрасно знали, за какую сумму Лабецкий купил свою нынешнюю должность. Несколько лет назад был снят с работы прежний руководитель городского здравоохранения, который, по неуточнённым данным, продал не меньше десяти аналогичных служебных мест. Лабецкий чувствовал отчуждение: в комитете, где он совсем недавно занимал весьма скромное место, никак не могли смириться с его возвышением. Жизнь заставляла  заботиться о собственном имидже.

Умные люди посоветовали – надо  писать диссертацию, защищаться. За определённую мзду его свели с заведующим кафедрой медицинского института. Профессор согласился и даже предложил на выбор несколько тем. Они обо всём договорились, даже сроки были определены, и вдруг… Зав. кафедрой не взял переданный ему аванс, стал прятаться, не отвечал на телефонные звонки. Лабецкий недоумевал и злился, не догадываясь, что причина была в нём самом... Профессор, конечно, любил деньги, и на гонорары за диссертации, написанные за подобных соискателей,  купил себе и дочери прекрасные квартиры, сменил несколько машин и жил припеваючи, но при этом был человеком умным и осторожным. Этот учёный муж несколько раз встретился с Лабецким, поговорил с ним, и понял, что даже по чужому тексту и чужим мыслям никакой диссертации этот человек защитить не сможет, ибо интеллект его давно покрылся густым слоем мха… Так что вопрос о кандидатском звании был оставлен пока в подвешенном состоянии.

В конце концов, в комитете здравоохранения с Лабецким смирились. По давным-давно заведённому порядку значительная часть откатов главных врачей оседала в недрах главка. Немалые деньги, которые оставлял Лабецкий в  карманах у чиновников, делали своё дело. Чем больше была эта сумма, тем более выгодные контракты доставались больнице. Соответственно значительнее становились откаты, часть из которых вновь оказывалась в комитете. Не смотря на обилие конкурентов, именно Лабецкому, который по прежнему месту работы знал, кому и сколько нужно заплатить за благоприятное решение вопроса, удалось выбить договор на замену в его вотчине старых оконных рам на стеклопакеты. О, это был сказочно выгодный контракт. Трёхэтажное здание больницы вытянулось вдоль улицы на целый квартал. Окон в нём – прорва, откат был фантастический. Конечно, по предварительному договору половину  пришлось отдать в комитет, но и того, что осталось, было довольно. Они с Шуриком прежде таких денег в руках не держали…  А потом больница попала в национальный проект «Здоровье». Значит, впереди и  капитальный ремонт, и приобретение современного дорогостоящего оборудования, и много всего такого, самого заманчивого... Это сулило крупные многочисленные откаты. На горизонте засверкала мощная золотая жила с бриллиантовыми блёсками… А что до персонала, этих явных и скрытых недовольных, то с предстоящей отменой единой тарифной сетки зарплата сотрудников полностью передаётся в руки главного врача. Пусть тогда только кто-нибудь вякнет!

И потому по вечерам в кабинете Лабецкого было шумно и весело. Он гоготал так, что сотрясалась вся его фигура, изрядно расплывшаяся за последние годы,  и колыхался его круглый живот, вываливающийся поверх брючного ремня.

- А я не ворую, - перекрывая хохот приятелей, кричал он победно, и, размахивая руками, расплёскивал дорогой французский  коньяк на свой письменный стол.

И в  приёмную, где могли подолгу томиться в ожидании аудиенции сотрудники стационара или родственники тяжёлых больных, доносился приятный баритон хозяина больницы.

-« Сегодня – ты, а завтра – я…

Так бросьте же борьбу,

Ловите миг удачи!

Пусть неудачник плачет,

Кляня свою судьбу…»

Из бюро госпитализации позвонили только в середине дня и сообщили, что машина за ним отправлена. Эвакуацию начальника организовывал Владлен. Спецтранспорт реанимации с известным врачом-фтизиатром и фельдшером должны были сопровождать больного до места лечения. Лабецкий долго одевался, с трудом передвигаясь по комнате, потом спустился в лифте, покачиваясь, прошёл на улицу мимо удивлённой консьержки. Он долго ждал сантранспорт,  стоя на холодном ветру в плохо застёгнутой куртке. Ледяная металлическая дверь парадной давила на его спину, пытаясь закрыться, и только потому он держался на ногах. Прямо на грязном тротуаре у его ног стояла большая дорожная сумка. Утром он с грехом пополам собрал её: нижнее бельё, две-три рубашки, умывальные принадлежности, тренировочный костюм, в котором он собирался ходить в больнице... Лабецкий машинально положил в карман куртки мобильный телефон, портмоне и пару кредитных карточек, которые вряд ли могли ему понадобиться в больнице... Он даже сумел налить себе в дорогу кофе и плотно закрутить  крышку термоса. Его постоянно мучила жажда, поэтому он взял ещё пластиковую бутылку кипячёной воды... Пока собирался, слышал, как сдавленно рыдает Вера в своей комнате. На душе было пусто, глухо, и мысли  Лабецкого были вялыми, медленными и тягучими, как жевательная резинка, и думал он только о том, как трясущимися руками умудриться налить воды в бутылку и не обжечься горячим кофе.

Он стоял сейчас, подпираемый дверью, сдерживая подступающую тошноту, а Вера топталась на лестнице в парадной, не решаясь ни уйти, ни подойти к нему. Она торчала  на верхней ступеньке лестничного пролёта и беззвучно плакала, размазывая слёзы, которые текли у неё не только из глаз, но из носа, и, казалось, даже из ушей.  Но сейчас Лабецкого мутило не потому. Он был болен. Болен давно и очень тяжело. Только неделю назад был поставлен окончательный диагноз – лёгочный туберкулёз. Одна из самых неблагоприятных его форм. Каверны в обоих лёгких. В каждом плевке мокроты – целая колония палочек Коха. Конечно, туберкулёз – не сопли и даже не грипп, Лабецкий давно чувствовал, что с каждым днём нарастает какая-то непонятная вялость, слабость, апатия… Тянуло плечи так, словно он и летом ходил в тяжёлой дублёнке. Привычный кашель курильщика стал надрывным и тяжёлым. Профузные поты внезапно накатывали на него и днём и ночью. Он становился таким мокрым, словно его только что окатили ведром липкой тёплой воды... Они давно спали с женой в разных комнатах,  но теперь она разговаривала с ним только через закрытую дверь. Ухаживала за ним, переодевала и кормила его всё та же баба Маша. Лабецкий долго считал, что болен какой-то вирусной пневмонией, глотал пачками какие-то антибиотики, но даже к своим больничным терапевтам не обращался, он совсем разучился кого-либо о чём-то просить… Он не хотел и боялся обследоваться, но сил становилось всё меньше, алкоголь перестал помогать, и, в конце концов, он  свалился окончательно. Собрав остатки своего мужества в кулак, он поехал к пульмонологу... Лабецкий был очень болен и заразен, и потому его брезгливая Верка, с которой прожито без малого двадцать лет, торчала сейчас на верхней ступеньке лестницы и боялась подойти поближе. Впрочем, Лабецкому было сейчас так плохо, что он не чувствовал ни обиды на жену, которая последние две недели не вылезала из своей комнаты и даже сегодня не помогла ему собраться в дорогу, ни раздражения от навязчивых телефонных звонков  любопытствующих коллег и бесцеремонных приятелей. В голове был туман. Лабецкого слегка покачивало. Он тупо ждал спецбригаду, которая должна была отвезти его в загородную больницу, где ему предстояло пробыть  не менее года. Это если процесс поддастся лечению. А если нет... Кто знает,  на сколько времени эта старая больница станет для него, Лабецкого Сергея Петровича, родным домом?  Впрочем, об этом он тоже сейчас не думал, мыслительный процесс отсутствовал вовсе. Он только чувствовал, как слегка подрагивают его вконец ослабевшие ноги. Неожиданно в его кармане зазвонил мобильный телефон, так неожиданно, что он даже вздрогнул. Звонила диспетчер из бюро госпитализации. Она говорила извиняюще-паническим тоном и так быстро,  что Лабецкий с трудом улавливал смысл её слов. Машина реанимации, отправленная за ним, где-то в центре города попала в аварию и серьёзно повреждена. Пострадали и врач, и фельдшер, оба сейчас в больнице... Конечно, завтра в  бюро госпитализации сделают всё возможное, чтобы организовать такую же бригаду, но это будет только завтра...

У Лабецкого сильно закружилась голова, и он чуть не упал. Сил возвращаться домой и ждать ещё сутки, пребывая в полубессознательном состоянии, у него не было.

- А сегодня? – Почти прошептал он. – Что-нибудь можно сделать сегодня?

- Сегодня? – Удивилась диспетчер. – Я могу выслать только обычный сантранспорт... Но он без врача, с фельдшером...

- Пожалуйста, сегодня...

Он вернулся в тёплую парадную и сел там на стул, услужливо вынесенный любопытной консьержкой. Верка всё также громко всхлипывая, стояла вверху лестничного пролёта. Все трое молчали. Мимо них туда и обратно проходили соседи, бросали косые удивлённые взгляды, но вопросов не задавали. В этом богатом клубном доме люди избегали общения и были мало знакомы друг с другом. Прошло не меньше получаса, Лабецкий снова поднялся,  с трудом оторвал от пола свою дорожную сумку и вышел на улицу, где опять застыл неподвижно, подпираемый тяжёлой металлической дверью.

 Из подворотни показалась старая санитарная машина, громыхая всеми своими составляющими, развернулась и поползла вдоль длинного ряда парадных. Лабецкий с трудом поднял руку. Его увидели, и машина закончила свой проезд достаточно бодро. Лабецкий отпустил дверь. Притянутая магнитом, она с грохотом  захлопнулась за его спиной, словно отрезав от него не только жену и любопытную физиономию консьержки, которая выглядывала из своего окошка в вестибюле, но и всё его прошлое вместе с этим вылизанным домом, в котором он жил последние годы...

Мрачный фельдшер, с помятой физиономией и с выраженным выхлопом после вчерашнего, соскочил со ступеньки древнего РАФа, чудом уцелевшего на постоялом дворе санитарного транспорта, и подошёл к нему. Фельдшер был опытным человеком и давно уже не боялся ни палочек Коха, ни  свиного гриппа, ни СПИДА. Он только окинул оценивающим взглядом покачивающегося от слабости больного, уточнил его фамилию, и, подхватив с земли его сумку, распахнул перед ним дверь салона машины. Оттуда повеяло теплом и застоявшимся запахом бензина, отчего Лабецкого замутило ещё больше... Зазвенел сигнал домофона, и в приоткрытую дверь высунулась Вера. Она была в накинутой на плечи норковой шубе, и вполне могла подойти, но не подошла, а только стояла в дверях, высунувшись наполовину. Фельдшер удивлённо оглянулся на неё.

- С Вами никто не поедет?

- Нет... – Вяло пробормотал Лабецкий и полез в машину.

Там он увидел единственное уцелевшее складное кресло и голые металлические носилки.

- Ехать больше трёх часов... – Предупредил фельдшер. - Сидя поедете?

- Нет, я лягу...- Он почти на четвереньках пополз на носилки.

Фельдшер подошёл к Вере, сказал брезгливо.

- Он сидя ехать не может, а носилки металлические. Принесите хоть какое-нибудь одеяло и подушку, дорога длинная…

Вера громко всхлипнула и скрылась. Вернулась она быстрее, чем можно было ожидать с её всегдашней медлительностью – видимо, схватила первое, что попалось ей под руку.  Она вновь приоткрыла дверь парадной  и протянула фельдшеру через щель лёгкий плед и пёструю диванную подушку. Фельдшер взял вещи и, даже не взглянув на неё, сплюнул себе под ноги. Он аккуратно уложил Лабецкого на подушку, подстелив под него тонюсенький плед, который едва прикрыл жёсткий металл, а куртку, которую его больной успел с себя стащить, положил ему на ноги.

- Жена? – Только и спросил он.

На слова сил не было, Лабецкий только прикрыл глаза.

- Хе-хе-хе...- Только и произнёс фельдшер. – Мне здесь, с Вами ехать?

Лабецкий промычал что-то отрицательное.

Фельдшер захлопнул дверь салона, сел рядом с водителем и отодвинул шторку окна кабины.

- Зовите, ежели что... Я услышу...

Они поехали. Лабецкий очень устал стоять,  и сейчас, лёжа, он почувствовал такое облегчение, что почти не замечал ни жёсткости металлических носилок, ни узости и тесноты своей лежанки. Почти сразу он впал в какое-то забытьё, сознание его почти отключилось, голова скатывалась с маленькой диванной подушки то в одну сторону, то в другую, и фельдшер, оглядываясь на него через открытое в салон окошко, то и дело качал головой.

- То ли спит, то ли сознание потерял...

- Не помрёт? – Испуганно спросил молодой водитель.

- Да нет... Просто сильная слабость...

- Это жена была, должно быть?

- Жена, наверно...

- Вот я потому и не женюсь. Попадётся вот такая стерва...

- А, может,  не она стерва... Или не только она. Кто знает...

Они надолго замолчали, думая каждый о своём.

Пока выпутывались из городских пробок, пока выезжали на загородное шоссе, прошло немало времени. Но за городом, когда  в неплотно прилегающую дверцу старой машины просочился чистый свежий воздух, к Лабецкому стало медленно возвращаться сознание. Он почувствовал, как задеревенела его спина на жёстком металле носилок, но пока шевелиться не было сил, и он лежал с закрытыми глазами, только голова перестала болтаться по маленькой подушке. Сознание возвращалось, но мысли текли медленно, обрываясь на половине, и возвращаясь через некоторое время к своему началу. Что-то очень давнее, почти забытое было и в этой жёсткости металла под его изрядно опавшим за последние месяцы задом, и в тёплом запахе бензина, каком-то особенном, специфическом, который нельзя было спутать ни с каким другим. Лабецкий чуть приоткрыл слипшиеся веки. Над его головой была грязно-жёлтая дерматиновая обшивка салона, кое-где подклеенная, а местами висевшая лоскутами.

- Так ведь это «скорая»...

Ну, да, та самая машина, знаменитый РАФ, на  которой он исколесил в своё время сотни километров. Может быть, именно на этой самой машине, которая везёт  его сейчас в туберкулёзную больницу, ему и приходилось когда-то ездить... Лабецкий  почти улыбнулся. Так вот откуда это знакомое ощущение жёсткого металла под спиной... Сколько раз, забираясь в такую машину, стоящую на приколе во дворе больницы, он отсыпался после длительных возлияний, напиваясь до беспамятства иногда даже во время дежурства...

Но тут мысли Лабецкого, опять прекратили своё движение. Машину тряхнуло и занесло на повороте. Эти смертельные виражи на плохо устойчивом РАФе он тоже хорошо помнил. В такие моменты дверца кабины имела обыкновение распахиваться, и не один медик «Скорой помощи» вылетал из машины на обочину, зарабатывая тяжёлые травмы и сотрясение мозга...

Лабецкий  с трудом сел на носилках.

- Что? – Спросил фельдшер в окошко.

- Мне бы выйти...

Машина остановилась. Фельдшер помог Лабецкому выйти, проводил до обочины, постоял тактично в стороне. Лабецкому не хотелось  сразу возвращаться в душную машину. Он ещё долго кашлял, сплёвывая полным ртом свои палочки Коха на стылую осеннюю дорогу.

Фельдшер снова полез в кабину.

- Скоро приедем, - проговорил он в окошко салона. – Ещё немного осталось...

За окном быстро темнело. Осенью темнеет слишком быстро, и сразу становится как-то тоскливо. Наша старая больница полна жизни днём,  но вечером всегда затихает. На дежурствах тупо смотришь телевизор, или читаешь что-нибудь простенькое – на серьёзной книге не сосредоточиться, всё время что-то отвлекает. Я взглянула на старые механические часы, висевшие на стене моего кабинета ещё со времён царя Гороха. Циферблат давно стал грязно-жёлтым, и стрелки погнулись, но ходят минута в минуту, и на том спасибо. Скоро ужин, потом больные усядутся до отбоя перед телевизором, может быть, человека два – три заглянут в ординаторскую поговорить о себе с заведующей отделением, иногда просто так, только чтобы поболтать. … Чего только не услышишь в такие моменты, каких только историй не наслушаешься! Среди наших больных такие любопытные личности попадаются! Я о жизни в тюрьме и в лагерях столько знаю, что с любым уголовником могу опытом поделиться… Лечатся здесь очень долго,  и за это время  между врачом и больным устанавливаются какие-то особые отношения, их трудно определить словами.  Если человек тебе и в тебя поверит, если за долгие месяцы лечения между вами установятся вот эти особенные дружески-родственные отношения, то и туберкулёзный процесс  благоприятнее пойдёт. За это я  и люблю свою профессию фтизиатра. Ни в одной медицинской специальности таких отношений между врачом и больным не бывает.

Совсем не читалось. Я отложила свежую газету и вышла в коридор.

На сестринском посту сидела Наталья, в своей любимой позе верхом на собственной ноге, сложив её перочинным ножичком, и читала очередной дурацкий детектив. Может быть, и не дурацкий, но представить Наталью с какой-нибудь другой книжкой в руках просто невозможно. В это время дневная работа медсестры закончена, теперь только перед сном надо выполнить вечерние назначения: кому-то уколы, кому-то капельницы, кому-то таблетки... Ходячие больные ушли в столовую на ужин, в коридоре пусто и тихо,  можно и почитать. Наталья так увлеклась, изредка перелистывая страницы книги левой рукой, на которой не было двух пальцев, что не заметила, как я подошла. Сколько лет я её знаю? Мне кажется, всю свою сознательную жизнь. Она всего на несколько лет меня старше, когда-то мы вместе работали на станции «Скорой помощи». Муж Натальи Алексей дома бывал редко: плавал  на рыболовецком судне. Я, тогда ещё человек не обременённый семейными хлопотами, с удовольствием возилась с её дочуркой Алёнкой, которую она мне по-соседски частенько подкидывала иногда на несколько часов, а то и на ночь, когда мы дежурили в разные смены. Она и на работу дочку часто приводила. Алёнка у нас на станции была чем-то вроде сына полка, её все любили от водителей до врачей… Какая очаровательная девочка была! Глазки зелёные, умненькие, и такие томные,  а ресницы… До сих пор очень тяжело о ней вспоминать…

- Ты к Василькову давно заходила?

- Только что…  Спит. Скоро пойду капельницу ставить. А что?

- Да не нравятся мне его последние анализы…

Всех тяжёлых больных я веду сама, хотя по статусу должна заниматься только организационной работой. Этот Васильков буксует у меня на одном месте – то улучшение, то обострение... Всё-таки придётся его хирургам показывать…

У Натальи на столе зазвонил телефон. Она сняла трубку.

-  Привет, Валентина… Она здесь, сейчас скажу… - И повернулась ко мне. - Больного привезли… Тяжёлого. Будешь в приёмном смотреть или пусть сразу к нам везут?

- Сюда…

Через несколько минут в коридоре загромыхало старое инвалидное кресло – это   санитарка приёмного отделения доставила к нам больного. Он был тучным, рыхлым и сидел, низко опустив голову, которая слегка покачивалась в такт движениям. Санитарка подошла к нам, протянула историю болезни и почти шепнула.

- Бациллярный…

Палаты с бациллярными больными были все заполнены.

- Нечего делать, клади его в восьмую…- Велела я Наталье.

Она поморщилась.

- Тебе мало неприятностей? А вдруг  какой-нибудь блатной поступит?

Восьмая палата у нас – платная, так сказать, «повышенной комфортности». Хотя вся комфортность заключается в индивидуальном туалете с душем, где с потолка сыплется штукатурка, и наличием старого холодильника «Саратов» на пару с таким же старым чёрно-белым телевизором, который включается по наитию… 

- Мне  что, прикажешь его к выздоравливающим положить? Клади в восьмую.

Наталья вместе с санитаркой повезли больного в палату, а я, прихватив его историю болезни, отправилась к себе в кабинет.

Сначала посмотрела направление, снимки. Новенький негатоскоп, подаренный недавно спонсорами, хорошо выделял все тонкости рентгеновских снимков и компьютерной томографии. Процесс зашёл очень далеко, туберкулёз злокачественный, поражены оба лёгких. Я заглянула в титульный лист и ахнула:  врач! Главный врач!  Так запустить свою болезнь! Подобные больные, словно из учебника по классической фтизиатрии, сейчас попадаются очень редко. Я взяла фонендоскоп и направилась было к двери, но вернулась – забыла посмотреть имя  и отчество больного. Сергей Петрович… Надо же… Но увидев фамилию невольно опустилась на стул – Лабецкий! Лабецкий Сергей Петрович. И год рождения тот же… Нет, не может быть… Этот… Совсем другой…  Каких только совпадений не бывает... Я успокоилась и пошла в палату смотреть больного.

Наталья уже опять сидела на своём рабочем месте, в любимой позе верхом на собственной ноге. Жаль, что жизнь у неё так и не сложилась – она с  годами такая видная, яркая женщина стала. О её профессиональных качествах и говорить нечего: я Наталью ни на какую другую медсестру не променяю, доверяю ей во всём, как себе. Увидев меня, она оторвала взгляд от температурного листа, который заполняла на нового больного.

- Как его фамилия?

- Лабецкий…

Она вскинула брови. Я повторила.

- Лабецкий Сергей Петрович…

Наталья вскочила со стула.

-  Ты думаешь… Ты думаешь, это наш Лабецкий? Не может быть... Этот такой...  Ну, он совсем другой... Плюхнулся на постель – и  к стенке отвернулся...   Я велела бабе Гале ему ужин в палату принести...

- Пойдём, посмотрим... Поговорим...

Мы, как старые заговорщики, тихонько приоткрыли дверь палаты.

Наш больной,  в верхней одежде, в которой  приехал в больницу, лежал поверх одеяла, носом к стене, сжимая в руках баночку для мокроты. Он кашлял, сплёвывая  полным ртом... На скрип двери он не обернулся.

- Лабецкий... – Нерешительно сказала Наталья. – Вам помочь переодеться?

Не оглянувшись, он покачал головой и снова начал кашлять. Я давно привыкла к депрессии своих больных, поэтому сказала спокойно и доброжелательно.

- Сергей Петрович…  Я – заведующая отделением Ирина Дмитриевна Соловьёва… Я буду  Вас лечить…

Мне показалось, что спина его замерла на мгновение, но потом он снова начал кашлять. Я выждала паузу и продолжила.

- Сергей Петрович… Я понимаю, что Вы сейчас плохо себя чувствуете и очень устали с дороги…  Я сегодня дежурю и приду к Вам рано утром… Наталья Васильевна – наша  старшая медсестра... Она поможет Вам переодеться…

Больной опять никак не откликнулся, хотя притих, по-прежнему сжимая в руке баночку для мокроты.

- До завтра, Сергей Петрович.

Мы закрыли дверь палаты.

- Ладно, - махнула я рукой. – Разберёмся... Переодень его и уложи поудобней. Я сейчас лист назначений заполню, сразу капельницу поставишь, …

- А ужин?

- Какой там ужин! Дай Бог, чтобы отлежался немного к утру…

- Слушай, Ир… Если это он... Ему ведь три года тогда дали?

-Три…

- Надо же как поднялся! Главный врач!..

- Был, Наташа, был…

Ночью больные не беспокоили, и я, кажется, выспалась. День в нашей больнице, как и  в тысячах других, начинается с «летучки», и утром я побежала в конференц-зал. Дежурные службы отчитались быстро, сутки прошли спокойно. Обычно, если у хирургов нет операций, после «пятиминутки» главный отпускает всех рядовых врачей,  и оставляет только заведующих отделениями. Я не слишком прислушивалась, о чём он разглагольствовал  на этот раз: беспокоилась о Лабецком, надо было забежать к нему перед тем, как уйти... Но потом что-то меня в речи нашего начальника зацепило, я возразила ему с места, потом даже встала, попыталась выступить по поводу общих проблем, завелась, начала по-глупому кричать… Господи! Как он меня раздражает своей тупостью и отсутствием элементарного клинического мышления!  В итоге я получила то, чего добивалась.

- Ирина Дмитриевна! Если Вам в нашей больнице всё так не нравится, что Вы здесь делаете?

В общем, меня никто не поддержал, хотя, уверена, в душе все были со мной согласны: в больнице текущие проблемы не решаются месяцами. Предатели и приспособленцы! Дипломаты чёртовы! Все трясутся за свои места… Выходили с совещания, пряча от меня глаза, только Виктор, заведующий хирургическим отделением, молча, дошёл рядом до моего кабинета и только тут попытался объясниться.

- Пошёл  ты к чёрту со своей дипломатией. - Я со злостью грохнула об стол папку с историями болезней.

Папка была совсем дряхлая, с оторванными  завязками. Истории рассыпались в разные стороны, одна  упала прямо к ногам Виктора.

Он засмеялся, поднимая её с пола.

- Вот… - Сказала я, немного притихнув. – Даже канцелярских папок не допроситься!  Моя старшая три месяца со списком к завхозу ходит: папок нет, бумаги для компьютера нет, бланков нет…

- Правильно.  – Кивнул Виктор. – У нас то же самое. Чернила для принтера на свои деньги покупаю. Перечислить ещё, чего в больнице нет? Как насчёт ремонта лампы в операционной, замены ржавых каталок, покупки функциональных кроватей? У тебя в отделении хоть одна в нормальном состоянии имеется?..

Я всё ещё не могла успокоиться

- Он потому на меня злиться, что я ему конвертики не ношу. Вы все носите, а я не ношу, и носить никогда не буду.

Это, конечно, было полу правдой: с наших больных немного возьмёшь – туберкулёз – болезнь социальная. Лечатся у нас, в основном,  алкоголики, тюремные сидельцы, много деревенских жителей, крепко пьющих, нигде не работающих. О бомжах и говорить нечего... В тяжёлые девяностые  даже бутерброды у персонала воровали… Люди денежные, способные платить среди наших постояльцев редко попадаются. И платные услуги мы населению не оказываем, поскольку это ближайшее население от нас в пяти километрах, ему удобнее и ближе в город ездить. Но  Виктор на этой неделе оперировал оч-чень платёжеспособного больного. Я знаю, поскольку это больной переведён в хирургию из моего отделения. Значит, и конвертик был,  ибо наш главный по поводу чужих денег востро держит ухо.

- Если вы все будете молчать, мы так и будем гнить в своём болоте.  Надо жаловаться…

Виктор с иронической улыбкой взглянул на меня.

- Кому?!

Да, знаю я, конечно! Шурин нашего начальника никто иной, как вице-губернатор. Потому и попал в главные врачи туберкулёзной больницы бывший стоматолог.

- Пойми ты, дурья твоя голова, – продолжал Виктор, – ты думаешь, что воюешь с человеком, а, в самом деле, сражаешься с системой... Про нашего прохиндея мы всё знаем. Изучили за эти годы. Знаем, что в лоб от него ничего не добиться, знаем сколько и за что ему надо платить…  А если нового кого-нибудь назначат? Вместо того, чтобы больных лечить, будем несколько лет заново к нему приспосабливаться …  Ты уверена, что новый начальник будет лучше старого? А если ещё похлеще кого-нибудь назначат?

Виктор помолчал, потом вздохнул.

- Надо делать своё дело... Работать, работать надо... И плевать я хотел на всех начальников вместе взятых!

- Но ведь их не обойти! – Вздохнула я, сдаваясь. 

- Если ты не угомонишься, он тебя выгонит…  Подумай своими мозгами: даже если ты из фтизиатрии в терапевты подашься, какой дурак тебя в рядовые возьмёт с должности заведующей отделением? Кому конкуренты нужны?

- Этого все вы и боитесь!

- Конечно. - Виктор кивнул. - Мне что, прикажешь в поликлинику идти пролежни лечить?

Я вздохнула, постепенно успокаиваясь. Виктор – хирург экстракласса. Руки волшебные. И кроме этого – отличный менеджер. Так организовал работу в своём отделении – любая клиника может позавидовать. Его знают во всех областных медицинских компаниях. Даже во Францию на стажировку ездил за их счёт.  На месте нашего главного я бы в рот ему смотрела, а этот…

- Но кадровую проблему как-то надо решать?

У меня эта проблема на первом месте. В конце концов, папки для историй болезни я и сама купить могу, а вот где взять ординаторов? По штату я как заведующая отделением палаты не курирую, но ординаторы у меня… Один после интернатуры только  полгода работает, опыта совсем нет, многое пропускает, а второй доктор... Неделю работает – три пьёт... Когда-то в городе серьёзную должность занимал – слетел за пьянку. Но знакомые остались, больничный лист от любого узкого специалиста может принести. Выгнать, конечно, можно, только кто работать будет? Но доводит он меня... Каждый месяц по три раза графики дежурств переделываю. Иногда приходится по нескольку дней вообще домой не уходить – кому-то надо в отделении дежурить.  Плохо с ординаторами, очень плохо. Потому и с главным врачом  ругалась – не хочет кадрами заниматься и всё… Правда, у Виктора в отделении не лучше: один ординатор –  ни рыба, ни мясо, зато всегда на рабочем месте, а вот другой – совсем древний, иногда во время операций крючки от слабости из рук выпадают... Сам с работы уходить не хочет, и уволить нельзя – не за что.  Ну, а наш начальничек в вышестоящих организациях рапортует, что у нас с кадрами всё в порядке.

- Будем капать на мозги потихоньку… Знаешь, что такое «японская пытка»? Но на рожон не лезь… Выгонит – где жить будешь?

Замечание резонное: ведомственное жильё – это разновидность рабства. Я всё время об этом забываю.

Виктор похлопал меня по плечу и пошёл к себе в отделение.

Когда я, наконец, пришла в палату к Лабецкому, он лежал всё в той же позе лицом к стене, с очередной баночкой для мокроты в руках. Дышал тяжело, хрипло, и сердце у него стучало где-то в горле. Нетронутый завтрак  застыл на тумбочке. Я вышла в коридор, позвала санитарку, велела убрать. Санитарка виновато засуетилась, унесла посуду, вытерла клеёнку на тумбочке. Больной не пошевелился. Я подвинула единственный старый, чудом сохранявший устойчивость стул к  его кровати и села.

- Сергей Петрович! – Позвала я. – Повернитесь, пожалуйста... Я – Ваш доктор. Мне надо с Вами поговорить.

Больной не отозвался, никак не прореагировал на мои слова.

Мне показалось, что он в забытьи,  и я дотронулась до его плеча.

- Сергей Петрович, Вы меня слышите?

- Слышу... – Его плечо слегка отодвинулось от моей руки.

- Моя фамилия Соловьёва... Ирина Дмитриевна. Мне кажется, что мы с Вами знакомы... Работали когда-то вместе на станции «Скорой помощи».

Больной притих, словно тяжело переваривая мои  слова. Потом вздохнул, сильно закашлялся, и только отплевавшись в баночку, слегка развернулся и произнёс только один звук.

- А...

Он тяжело поднял отёкшие веки и взглянул на меня.

- Мне надо собрать анамнез и назначить Вам лечение... – Продолжила я настойчиво. – Как только Вы начнёте лечиться, снимется интоксикация, и Вам станет лучше... Пожалуйста, постарайтесь ответить на мои вопросы...

Он прикрыл глаза в знак согласия. Я понимала, что ему сейчас так тошно, что даже желать самому себе смерти нету сил. Но, собрав всё своё мужество, он стал односложно отвечать на мои обычные врачебные вопросы, иногда заменяя слова слабым кивком головы или просто закрывая глаза в знак согласия.  Кое-как усадив больного в постели, я тщательно простучала и прослушала его грудную клетку. Впрочем, ничего неожиданного я в его лёгких не услышала – рентгеновские  снимки давали полную информацию.

Я вернулась в свой кабинет и проанализировала то, что теперь знала про больного Лабецкого... У меня в отделении очень тяжёлый больной, самый тяжёлый не только на сегодняшний день, но и за несколько последних лет. Его надо спасать – вот и всё. Как заболел? Очень просто. Не обращал внимания на своё здоровье. Очень много курил.  И пил. О последнем я долго не решалась спросить, он сказал сам. Это была самая длинная фраза за время нашего диалога.

- Не вылезал из запоев... – Пробормотал он, сопротивляясь очередному приступу кашля. Отплевавшись в баночку, почти прошептал. – Не просыхал...

Я снова внимательно проверила лист назначений. Помимо лечения основного заболевания надо было выводить больного из абстиненции. Но мне приходилось решать такие задачи и раньше. Хронический алкоголизм часто идёт рука об руку с туберкулёзом. Капельницы, витамины, таблетки… Нужна консультация психотерапевта. Течение туберкулёза в начальном периоде, как правило, сопровождается депрессией. Первичный курс затягивается иногда на несколько лет, больные теряют почву под ногами, летит в тартарары жизнь, работа,  часто рушатся семьи... Близкие люди боятся заразиться от своих заболевших родственников, друзей, брезгуют ими... Многое происходит от обывательского невежества, но избежать этого редко кому удаётся...

Кажется всё... И только отложив в сторону историю болезни, я разрешила себе подумать… Со вчерашнего вечера я всё отодвигала и отодвигала от себя эти ненужные сейчас мысли, не позволяла себе этой слабости. Но мысли не отпускали, были здесь, рядом, от них никуда нельзя было деться. План лечения больного был составлен, и можно было выпустить их на свободу.

Неужели это тот самый Серёжа Лабецкий, неужели это он – стройный невысокий, с карими восточными глазами? В него было влюблено поголовно всё женское население больницы, отделением которой была наша станция «Скорой помощи», где мы вместе работали. От Лабецкого исходило ощущение такой мужской надёжности и силы, к которым женщины тянутся, как кролики к удаву... Он был умён и остроумен,  чертовски обаятелен с лёгкой долей мужского  кокетства,  но со всеми коллегами тактичен и доброжелателен. В студенческие годы Сергей, как он сам рассказывал, был влюблён в студентку консерватории, которая вместо парадных, где можно было целоваться, таскала его в оперу, где надо было ходить на цыпочках... Меломана из него не получилось, но подружкины усилия не пропали даром –  у Лабецкого был приятный баритон,  и по случаю, он умело распевал цитаты из оперных арий... Только закончив институт, в неотложной медицине я тыкалась носом, как кутёнок, и Лабецкий казался мне таким талантливым, таким опытным врачом… Возможно, в те годы он таким и был… Немудрено, что я влюбилась в него без памяти. Это был какой-то бред, какое-то помешательство: я старалась попасть с ним  в одну смену, советовалась с ним по любому, даже самому пустячному вызову... Какая же глупая, наивная дурочка я тогда была! Как часто короткими летними ночами, когда за окном бушевала гроза, сверкала молния,  и грохотал дождь по металлическому подоконнику, я просыпалась и мечтала... Я мечтала, что вот-вот  раздастся звонок в дверь, я брошусь в одной ночнушке открывать, а на пороге будет стоять он, Серёжа Лабецкий. И дождь холодными струями будет стекать с его плаща. И ничего мы не скажем друг другу, а просто крепко обнимемся, и я тоже стану совсем мокрой, но в этих сильных  и надёжных объятиях почувствую себя навсегда защищённой от всех напастей мира... Но мои фантазии так и остались фантазиями. На дежурствах Лабецкий, слегка кокетничая, подшучивал надо мной, но близко к себе не подпускал, всегда держал дистанцию, хотя, будучи меня старше, прекрасно понимал, что со мной происходит… Возьмёт, бывало, меня за руку, тепло и ласково заглянет своими восточными глазами мне прямо в мозги – я замру, онемею, а он тут же и выпустит мою руку из своих ладоней...

Но всё несчастье было в том, что очарование Лабецкого продолжалось до того критического момента, когда он терял способность каким-то образом выражать свои мысли: Сергей был дремучим алкоголиком. Запойным. Потому, наверно, он и задержался в рядовых врачах «Скорой помощи».  Как-то Наталья, бесцеремонная в те годы, спросила его, как он дошёл до жизни такой? Он не обиделся, не разозлился, а совершенно просто всё объяснил. Рос без отца, с матерью, она часто болела и умерла, когда он учился ещё на первом курсе. И стал он в  годы процветающих коммуналок единственным на факультете владельцем отдельной квартиры... Сначала у него собиралась вся группа – весело отмечали праздники и дни рождения, деля одну бутылку вина на двадцать человек. А потом по разным причинам гостей становилось всё меньше и меньше, и, наконец, осталась только одна небольшая компания, совершенно конкретная, которая приходила с одной целью - хорошенько выпить. И по окончанию института Лабецкий был уже крепко пьющим человеком...

Иногда он запивал на неделю и пропускал дежурства, вызывая панику у заведующей станцией – надо было срочно его заменять, а врачей на «Скорой» постоянно не хватало. Он мог запить и на работе, мгновенно растеряв свой шарм и обаяние. В такие минуты Лабецкий становился патологически упрямым, капризным, рвался на вызовы, чего коллеги, конечно, допустить не могли. До утра он отсыпался на носилках в свободной санитарной машине  возле «Скорой», потом кто-нибудь из сочувствующих водителей отвозил его на станцию: Лабецкий жил в городе и приезжал на работу в электричке… Конечно, в такие моменты на него злились все, и я  больше всех, потому что не видеть его, не знать, что с ним, было для меня настоящей пыткой. Но как только он снова появлялся на работе в белоснежной отутюженной рубашке, гладко выбритый и пахнущий дорогим лосьоном, всё становилось на свои места: Серёже Лабецкому прощалось всё. Конечно, за его спиной коллеги удивлялись, как при такой жизни он умудрялся держаться на плаву, сохранять в целости свой интеллект, мозги, и оставаться хорошим врачом. Оказалось, что всё это было до поры до времени.

Я утонула в воспоминаниях. Когда я видела Лабецкого в последний раз? Больше двадцати лет назад... Где это было? Кажется, в суде... Ну, да, в суде. Мы все тогда выступали свидетелями, а Лабецкий сидел на скамье подсудимых... Когда объявили приговор, его увели, я проводила его взглядом до дверей, и больше мы не встречались…

Когда зазвонил телефон, я не сразу сняла трубку. Это был главный врач.

- Ты там того... – Сказал он, не утруждая себя обращением.  – Мне  звонили из Комитета по здравоохранению города... У тебя там Лабецкий поступил... Тяжёлый, говорят... Он главный в двенадцатой больнице… Положи его в восьмую палату. Когда посмотришь его, скажешь, чего надо... Обещали любые, самые дорогие антибиотики…  Если  консультанты будут нужны, я договорюсь…

- Он с вечера лежит в восьмой. Я его посмотрела... –  После разговора с Виктором я старалась быть вежливой. – Пока ничего дополнительно не нужно. Я скажу, если понадобится.

Подробности, как всегда, главного врача, не интересовали. Как любой стоматолог, во фтизиатрии  он ничего не смыслит, в лечение больных не вникает, но поучать очень любит, попадая порой пальцем в небо...

Первое время Лабецкому было совсем худо. По ночам он громко бредил, что-то бормотал,  выкрикивал какие-то отдельные слова. В бреду ему казалось, что он опять мотается по району на медицинском РАФе. Снова и снова он видел себя у кровати умирающей Вики Пономарёвой. Он чувствовал в своих руках её тонкий, просвечивающий на свету локоть,  в сгиб  которого дрожащими непослушными руками  тыкал иглой от шприца, пытаясь попасть в тоненькую, почти невидимую вену…  Потом он находил себя в зале суда, и, стоя, выслушивал приговор. И вдруг неожиданноприходил в сознание, захлёбываясь мокротой. Палата его находилась против сестринского поста,  и Соловьёва строго-настрого запретила закрывать в неё дверь: больной был слишком тяжёлым. Когда он сползал с подушек, дежурные  сёстры  с трудом поднимали его, тяжёлого, обмякшего, устраивали  в полусидящее положение. Наталья пеклась о Лабецком как-то неистово, особенно в первые недели, когда он совсем доходил. Сама меняла ему промокшие от пота нижние рубашки, перестилала постель, подставляла судно… Силком заставляла его есть,  хотя он глаз при этом не поднимал и еле шевелил челюстями. Когда в голове ненадолго прояснялось, Лабецкий ощущал в груди незнакомое тепло, отдалённо напоминающее чувство благодарности к этой почти незнакомой женщине, которая печётся о нём, как о самом близком человеке.  В такие моменты он пытался есть сам, но ложка  сразу выпадала из его рук и звонко ударялась о кафельный  пол. Наташа приносила чистую ложку, и кормёжка начиналась сначала…

Я знаю Наталью тысячу лет. Она у меня в отделении – старшая медсестра, и более надёжного помощника, чем она, вряд ли можно найти. Помимо основных обязанностей она берёт ещё дежурства на посту, чтобы не терять квалификацию. Это она так говорит. Но я-то знаю, что здесь на людях, с больными она чувствует себя нужной и полезной, а дома…

Однажды, проходя по коридору, я увидела Наталью в дверях палаты Лабецкого. Она стояла, прислонившись к косяку, скрестив по-русски руки на груди, прислушивалась к его бреду и тяжело думала о чём-то.

Почувствовав спиной моё присутствие, сказала тихо и обречённо.

- Вот так и я буду помирать… В полном одиночестве.

- Не будешь… - Я только сейчас поняла, как часто Наталья думала об этом. – У тебя есть мы, я и мой сын…

Наташа повернулась ко мне. Глаза её были влажными.

- Скажи честно… Ты думаешь… Ты думаешь, это я ему жизнь угробила?

- Ты чего, спятила? Не бери столько дежурств, у тебя совсем крыша едет…

- Но если бы я тогда... Если бы я не послала его на вызов к Вике Пономарёвой… Ведь я могла его не послать… Если бы Вика не умерла у него на руках…

Я притянула её за плечи.

- Наташка, двадцать лет прошло. Опомнись! Сейчас его из туберкулёза надо вытаскивать, а не заниматься самокопанием…

Наташа вздохнула и двинулась к Лабецкому.

- Я его переодену, он совсем мокрый…

  Какие только метаморфозы не происходят с человеком за долгую жизнь!  Когда я вспоминаю, какой шалавой Наташка была у нас на «Скорой», мне кажется, что я думаю о ком-то другом. Мы жили в одном ведомственном доме, и по-соседски дружили, но работать с ней было настоящей пыткой для всех наших докторов. В сумке-укладке, с которой мы ездили на вызовы,  у неё всегда царил страшный бардак: то окажешься без бинтов на автослучае, то на сердечной астме останешься с двухграммовым шприцем в руках. А что таким маленьким сделаешь? Я всегда сама сумку собирала, хотя это забота фельдшера. К тому же ленивой Наталья была, кошмар! Лишний раз не двинется, не повернётся… В общем, характер у неё был... Да что с неё взять – детдомовская девочка. Наталья и к мужу, кажется, не слишком привязана была: он в плавание уйдёт на месяцы, она, вроде, и не скучает. Помню, Алексей  приехал под самый Новый год, а Наташка на работу вышла.

- Муж из плавания пришёл, а ты на дежурство напросилась. - Удивилась я, оказавшись с ней в одной смене в Новогоднюю ночь.

- Им с Алёнкой и без меня хорошо. – Отмахнулась она. -  А я праздничные получу.

И смешно на неё было смотреть, и жалко.

-  То ли  ты живёшь, то ли спишь... И как Алексей с тобой уживается?

- Да так и уживается. -  Не обиделась Наталья. – Ворчит, ругается, иногда бросить грозиться, а потом, посмотрит и говорит, как и ты: « Смешно и жалко...»…

Фельдшеров на станции не хватало, и в тот  злополучный день мы с Лабецким стояли в графике  без помощников. Диспетчер на дежурство не вышла – заболела, и за телефон была посажена Наталья, хотя она должна была работать на линии с кем-то из дежуривших с нами врачей. Сергей был пьян и болтался в диспетчерской под ногами,  мешал ей работать. Очередной поступивший вызов был в баню, в мужское отделение. Удовольствие, надо сказать, ниже среднего. И моя очередь ехать.

- Да что же это такое! – Простонала  я. – И что мне сегодня так везёт! То вытрезвитель, то баня!

- Что делать, Ирк... Твоя очередь...  Попроси его, если хочешь... – Наталья кивнула на Лабецкого.

Ехать куда бы то ни было он явно был не в состоянии.

- Да я не отказываюсь...

Я обречённо стала собираться на вызов.

- Она не отказывается от мужского отделения, Наташенька! – Загоготал Лабецкий.

Нарочно, чтобы подразнить меня, он подошёл к Наташке вплотную и приобнял её за плечи.

- Слушай, Наталья... Давай я к тебе завтра приду!  Отправь Алёнку к Ирине, а муж твой сейчас в плавании, я знаю...

Наталья пожала плечами.

- Да приходите, жалко что ли... А что делать-то?

Лабецкий противно усмехнулся.

- А любить, Наташа, любить... Постель так сближает. - И пропел. - «Любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь»… Всё так просто...

А Наталья вдруг разозлилась и сбросила его руку со своего плеча.

- Вот чокнутый! Вы мне лучше расскажите про любовь-то эту... Двадцать пять лет на свете живу, а что такое любовь – так и не поняла. С чем её едят, любовь-то вашу? – Наташка завелась. – Все твердят: «любовь, любовь», а вся любовь к роддому сводится...

Лабецкий, хоть и был сильно пьян, но разом перестал паясничать.

- Что ты за примитивное существо, Наталья? Дурой тебя вроде не назовёшь, а простые человеческие чувства тебе не ведомы. Ты хоть мать-то свою любишь?

Наталья взглянула на меня и засмеялась.

- Чего он спрашивает, а Ирк? Мать...

Я укоризненно взглянула на Лабецкого. Под градусом он совсем забыл, что Наташка – детдомовская. А её понесло.

- Любовь... В детском доме нам любовь не преподавали. Металлолом мы собирали, макулатуру всякую, это было... За учёбу нас, кого хвалили, кого ругали, иногда мы младшим детям книжки читали – было и это... Ну, а мама с папой – то запретная тема была, про них даже шёпотом говорить было страшно... А Вы говорите, любовь... Нас двадцать человек в спальне было, нянечка придёт свет выключить, не всегда «спокойной ночи» скажет...

- Ладно, – сказал Лабецкий примирительно, – не заводись...

Впрочем, пока я проверяла свою укладку, он отключился, развалившись в старом продавленном кресле. Направляясь к двери, я попробовала его растолкать. Он вяло открыл глаза.

- Чего тебе, Медуза Горгона?

- Ступайте в дежурку, Сергей,  постарайтесь прийти в себя... Наталья подержит Вас на станции, пока кто-нибудь из врачей не вернётся…

- «Кто сказал, что я сдал, что мне рук не поднять?..» - чисто пропел он своим баритоном. - Впрочем, Вы правы, доктор… Пойду прилягу. Кричи громче, Наталья, если будет срочный вызов …

Вернувшись на станцию, я поплелась в дежурку:  в тот день было очень много вызовов. Лабецкий из обоймы выпал, приходилось работать за него. Я очень устала. Дежурка была пуста. Лабецкого в ней не было.

Я вернулась в диспетчерскую, где Наталья вяло, с непроницаемым лицом смотрела телевизор.

- Где Лабецкий?

- На вызове… - Не повернув головы в мою сторону, ответила Наташка.

- Был вызов?  Ты послала его на вызов?

- Да, был вызов. Чего ты пристала? Очередь ехать была Лабецкого, он и поехал…

 Я быстро повернула к себе журнал, лежащий на диспетчерском столе. Вызов был к Вике Пономарёвой, к той самой худенькой, несчастной девушке, которой давно  не было бы на свете, если бы не врачи  нашей «Скорой». У Вики было неизлечимое кардиологическое заболевание, она была приговорена с детства, и мы каждый раз вытаскивали её с того света на кончике инъекционной иглы... У меня подкосились ноги. Я опустилась на стул и молча смотрела на Наташку. Она всё-таки не выдержала моего взгляда.

- Ну, чего ты уставилась? Тебе нравится за него пахать?  У Вики – скандальная мать, она обязательно напишет жалобу... Будет жалоба – его уволят…

 Я не находила слов.

 – Наталья, у тебя в башке все понятия сместились... Ты подумала о бедной девочке? Что она будет думать о нас, о тебе, умирая?

Кажется, я кричала. Но в это время зазвонил телефон. Я взяла трубку. Звонила Вика. Она была дома одна и ей было страшно. Я собрала всю свою волю в кулак и сказала в трубку спокойно и ласково.

- Не плачь, миленькая... К тебе уже выехал Лабецкий. Он постарается тебе помочь. У него должно получиться...

Я больше не смотрела на Наталью. Я схватила свою укладку и через мгновение сидела в машине. Я поехала на тот же адрес вслед за Лабецким.

Вика умерла: он не смог попасть  в её тонюсенькую вену. Я  приехала слишком поздно. Потом были всяческие клинические разборы и комиссии, под выговоры попали все: и Наталья, и мы – врачи, дежурившие в тот день, и наша заведующая, и главный врач больницы. Лабецкого судили, и он исчез из моей жизни на двадцать лет…

Вскоре нашу маленькую участковую больницу расформировали за нерентабельностью, а вместе с ней перестала существовать и станция «Скорой помощи»…

Я давно перестала удивляться Наталье – сейчас она совсем другая. Мой жизненный опыт позволяет сделать вывод: только тот, кто  вволю настрадался, пережил настоящее горе, беду, только такой человек  умеет сострадать другому. Можно быть очень добрым, отзывчивым,  и не уметь сострадать. Это может  только тот, кто сам прошёл все муки ада... Я не только физические страдания имею в виду. Ведь они бывают самые разные, эти муки – у каждого свои. Именно поэтому после войны люди умели сострадать. А сейчас…

Наталья сострадать научилась. Когда я сбежала от мужа и приехала к ней, я не узнала её, это был совсем другой человек. Она словно заново родилась.  С каждым тяжёлым больным Наташа сейчас носится, как с близким родственником, даже если этот больной только что покинул тюремную камеру. Она словно епитимью на себя наложила. Она  крестилась после смерти Алёнки, а мимо нашей больничной часовни пройти не может, обязательно зайдёт. И с отцом Михаилом, нашим священником, подолгу о чём-то разговаривает. Часовня эта – очередной  подвиг Виктора. Полгода за нашим главным ходил, убеждал, уговаривал… И добился-таки: и лишнюю комнату нашли, и убранство приобрели – что-то родственники больных привезли, кое-что сотрудники на свои деньги купили… И пустой наша часовня никогда не бывает. Больные по нескольку раз в день заходят, особенно если кому-нибудь из них операция предстоит.  И родственники за своих страждущих – кто  помолиться зайдёт , а кто просто свечку поставить…  Наш священник, отец Михаил – личность примечательная во всех отношениях. Возраст его трудно точно определить –  усы и борода мешают, но мне кажется, он не намного нас старше. Он среднего роста, полноват, а голос у него красивый, успокаивающий такой, низкий. А самое главное – это глаза. Я таких глаз в жизни не встречала. Они карие, глубокие и такие мягкие,  что я им сразу нашла определение, как только впервые встретила этот взгляд  – они бархатные... Когда отец Михаил разговаривает, успокаивает тяжёлого больного или отчитывает санитарку за нерадивость, всё равно его глаза греют. По специальности он – военный врач, практиковал больше десяти лет, успел в «горячих точках» послужить. Много видел горя, боли и несправедливости. Очень мудрый, тактичный человек. Вот Наталья к нему и прилипла, словно пластырь. Поговорит с ним, пошепчется – потом ходит с просветлённым лицом и с ещё  большим остервенением больным служит. Другого слова здесь и не подобрать.

Этим летом, что греха таить, я нечаянно подслушала её разговор с отцом Михаилом. Мой кабинет – на первом этаже, и в жаркий день окна у меня всегда открыты. А под окном – скамейка.  Я писала дневники в историях болезни, как вдруг услышала их голоса. Разговаривали они негромко, но всё равно до меня долетало каждое их слово.

- Восемнадцать лет прошло, отец Михаил… - Говорила Наталья с той самой обречённостью, которую я так хорошо в ней знала. – Этот  ужас со мной восемнадцать лет… Я крестилась, ходила в церковь на исповедь, причащалась, священник мне разрешительную молитву дал, как убийце… Но всё равно никакого покоя мне нет… Не отпускает она меня, понимаете? Как мне жить, отец Михаил? Как мне с этим ужасом дальше жить?

Вот значит что... Никогда Наталья не говорила мне об этом. Молча несла свой страшный крест.

Мне стало стыдно: не для посторонних ушей была эта беседа. Я вышла из кабинета.

Наталья Алёнку проспала. В самом прямом смысле. Восемнадцать лет назад накануне своего дежурства она позвонила на «Скорую» и сказала, что садится на больничный: заболела дочка. Обычное дело, ничего особенного. Она забрала Алёнку из садика с температурой, не слишком  и высокой. Но девочка была квёлая, сонная и сильно кашляла. Наталья запихала в неё какие-то таблетки, кое-как накормила – Аленка есть не хотела,  и, уложив её в постель в крохотной детской, уселась перед телевизором. Время от времени она слышала из комнаты сиплый кашель дочери, но от нового фильма отвлекалась ненадолго... Потом Алёнка притихла, Наталью потянуло в сон и она преспокойно улеглась спать, даже не заглянув к больному ребёнку... Утром она  встала, привела себя в порядок и принялась готовить завтрак. Обычно, едва услышав шаги матери, Алёнка сама появлялась из своей комнаты, проблем со вставанием у неё никогда не было, а тут почему-то – тишина... Наташка не то чтобы забеспокоилась, она удивилась... Пошла в комнату дочери и... Девочка была мертва. Это был ложный круп. Алёнка попросту задохнулась. Поздно вечером, когда её мать смотрела телевизор.  Или ночью, когда она безмятежно спала. Мне пришлось самой выезжать на констатацию смерти: я в тот день дежурила и была моя очередь ехать. Я почти на коленях молила своих коллег меня подменить – куда там! Боже мой, столько лет прошло, а как вспомню это синюшное личико... 

Алексей на похороны не успел. Но вернувшись из плавания, приехал домой, и, не глядя на Наташку, молча собрал свои вещи и прямо с ними, с двумя дорожными сумками, пошёл на кладбище. Она бежала за ним полуодетая всю дорогу, что-то кричала, плакала – он не слушал её. В тот день был жуткий мороз, метель, пурга, ветер завывал, сбивал с ног... Алексей больше часа стоял у могилы, засыпанной замёрзшими цветами и снегом, плакал, что-то шептал... Наталья не смела приблизиться к нему, тряслась от холода и ужаса где-то в стороне. Алексей уехал навсегда...

Шло время. Наталья на работу не выходила. Больница наша была маленькой, да и жили мы все в одном ведомственном бараке, поэтому друг о друге знали всё. Как-то пришла к нам на станцию Валентина, старшая медсестра хирургического отделения, она жила с Наташкой на одной лестничной площадке. Ругалась и кричала она  долго, называя нас всех сразу «чёртовыми эгоистами», которым «наплевать на живого человека». Оказывается она случайно увидела у Натальи на руке два отмороженных на кладбище пальца, волоком притащила её к хирургам, которые ей эти пальцы оттяпали, потому что началась гангрена. Перевязывала её потом сама Валентина, потому что Наташка наотрез отказалась выходить из квартиры.

Выпустив пар, Валентина сбавила обороты и закончила неожиданно тихо.

- Вы бы видели, что у неё в доме творится! Мне кажется, она того...  Я с ней разговариваю – никакой реакции, как будто не слышит... 

 Потом мы узнали, что хирурги больничный лист Наталье закрыли, но на работу она так и не вышла. В негодовании, даже в ненависти я отстраняла от себя всякие  мысли о ней. В те дни она для меня просто перестала существовать. У всех наших сотрудников было, наверно, такое же состояние. Но однажды заведующая спросила меня:

- Ты   что-нибудь знаешь про Наташу?

Я только затрясла головой.

- Сходи к ней… Сходи, узнай...

- Не могу… – Простонала я.

-  Ирина... – Проявила она настойчивость. – Ведь вы дружили...

Конечно, в глубине души я понимала, что надо проверить, что происходит с Наташкой, но заставить себя пойти к ней у меня  не было сил. И всё-таки на следующий день, спотыкаясь на каждой ступени знакомой лестницы, я поднялась в её квартиру... Почему-то я совсем не удивилась, что дверь оказалась незапертой и даже приоткрытой. Звонков в нашем бараке отродясь не водилось, я постучала достаточно громко один раз, потом ещё громче другой – никакого движения. Мне стало страшно, и я вошла.

Бог мой, что тут творилось! Под ногами хрустели какие-то разбитые стёкла, я перешагнула через разбросанные по полу вещи (думаю, они валялись здесь с того дня, как  их, собираясь уезжать, лихорадочно разбрасывал Алексей), и пробралась в комнату. Здесь стоял тяжёлый, смрадный дух. На столе была гора грязной посуды, какие-то корки хлеба, заплесневелый чай в кружке... Самый настоящий бомжатник. Наталья лежала на диване, носом к стене, совершенно одетая, в каком-то засаленном свитере, завернувшись до подмышек в ватное одеяло в сером помятом пододеяльнике. Она дышала так тихо, что я обмерла от страха. Ноги у меня подкосились, и я, подняв с пола перевёрнутый стул, опустилась на него и замерла. Прошло несколько минут, я не решалась её позвать, а Наталья лежала совершенно неподвижно. Наконец, она медленно развернулась всем телом и мрачно взглянула на меня зелёными глазами. Я вздрогнула.  Свой зелёный томный взгляд из-под пушистых ресниц Алёнка унаследовала от матери... Почему  я никогда прежде этого не замечала?

- Что? – Хрипло спросила Наталья. – Зачем ты пришла?

Я была тогда ещё очень молода, никакого жизненного опыта у меня не было, и  я   не знала, что ей сказать в ответ.  Я не продумала своих слов, которые надо говорить в такие минуты, поэтому растерянно смотрела на неё и молчала.

Наталья села. Она давно не мылась, волосы её были всклочены, лицо помято.

- Хорошо, - наконец, сказала она, прерывая затянувшуюся тишину. – Если ты всё равно пришла, помоги мне сделать вот это... – И она показала куда-то на потолок.

Я подняла глаза кверху и похолодела: прямо над моей головой на крюке рядом с разбитой люстрой болталась петля, скрученная из  бельевой верёвки. Петля была разорвана. Я невольно скользнула взглядом по шее Наташки, закрытой воротником растянутого свитера. Поймав мой взгляд, она оттянула воротник книзу: вокруг тонкой шеи тянулась кровавая ссадина.

Мрачно усмехнувшись, она произнесла:

- Я два раза пробовала – не получается... Поможешь?

Она спрашивала совершенно серьёзно. Я понемногу приходила в себя.

- Наталья, - сказала я, наконец, принимая  решение. – Ты сейчас пойдёшь ко мне,  и поживёшь пока у меня...

Она не отозвалась.

- Тогда я вызову психбригаду из города. Выбирай.

Наташка посмотрела на меня стеклянным взглядом, мне показалось, что она меня не поняла.

- Я выбрала... У меня дома нет нужных таблеток, это было бы проще, чем...  –  Она опять показала глазами наверх. – Разве ты можешь понять... Я убийца. Я убила собственного ребёнка... Почему моя мать меня на вокзале бросила? Мне тогда двух лет не было... Ей надо было меня задушить. Я не должна была жить.

Наталья, наконец, оторвалась от дивана и встала. За прошедшие два месяца она страшно похудела. Сверху на ней был напялен свитер, но внизу были только рваные колготки. Тонкие длинные ноги сейчас походили на лыжные палки.

- Ты когда в последний раз ела? – Спросила я, чтобы переменить тему.

- Не знаю, - равнодушно пожала она плечами. – Не помню... Чай, кажется, утром пила...

В свалке из разбросанных вещей я нашла, во что её переодеть. Она почти не сопротивлялась, но подчинялась мне, словно сомнамбула.

Дома я приготовила ванну и вымыла её, словно старушку. Волосы у Натальи так скатались, что расчёсыванию не подчинялись и пришлось несколько прядей просто выстричь... Я  уложила её в постель, и, к моему удивлению, она почти сразу заснула. Я закрыла дверь за собой на ключ и вернулась в её квартиру: надо было привести этот бомжатник в божеский вид. По дороге я заскочила к нашему больничному неврологу, по жизни и по медицине человеку очень опытному и знающему. Внимательно выслушала её советы, как себя вести с Натальей, получила вместе с советами несколько упаковок каких-то таблеток. Засучив рукава, я принялась выскабливать из Наташкиного дома накопившуюся грязь. Когда я вошла в кухню, туча тараканов разного калибра бросилась от меня врассыпную. В холодильнике во всех мисках и кастрюлях пенилась плесень. Что она ела в эти дни – понятия не имею. Покончив с кухней и, стиснув зубы, я решилась зайти в детскую. Немало часов провела я  в этой комнате, ползая с Алёнкой по полу в поисках закатившегося куда-то шарика или потерянного безухого зайца... Когда девочка болела,  Наталья не всегда брала больничный, надеясь на мою помощь.  Мы работали посменно, и всегда можно было поменяться дежурствами с коллегами…

Я аккуратно собрала чистые Алёнкины вещи в большую сумку – не спрашивая мать,  решила отдать их в детский дом, который был в нашем посёлке, и в котором когда-то пребывала сама Наташа...

Задним числом мы оформили ей отпуск без содержания, и дней через пять я смогла вывести её на работу. Заведующая у нас была – дама весьма преклонного возраста, но сердобольная и понимающая: не только Лабецкого покрывала, за что и поплатилась потом своим местом,  но график Наталье сделала такой, как я просила.  Поставили её специально в одну смену со мной, и  диспетчеры на станции ей сидеть не давали, гоняли её по сан транспорту –  то привезти рентгенотехника в больницу, то больного из  больницы домой, то  роженицу в родильное отделение...

Очень медленно Наталья приходила в себя. Я заставляла её есть,  кормила почти с ложки. Старалась загрузить её какими-то домашними делами – постирать, погладить, приготовить обед, отправляла в магазин. Развлекала её всякими сплетнями и болтовнёй, к которым она совершенно потеряла интерес. Это тоже было моей работой. Временами я совершенно отчаивалась: Наташка подчинялась мне, как зомби, отвечала на мои вопросы односложно, разговоры не поддерживала и подолгу лежала на кровати лицом к стене. Но однажды я заметила, что цвет её лица приблизился к человеческому, что на мой вопрос она подняла глаза и ответила фразой из трёх слов, а когда на дежурстве она вдруг подсела ко мне, сложив, как всегда, ногу перочинным ножичком, я в душе возликовала...

Об Алёнке мы никогда больше не говорили.

Несколько раз  к нам в отделение заходил главный. Заглядывал с порога в палату Лабецкого. Постоит, посмотрит – и уёдёт. Только в первый раз, когда пришёл, бросил через плечо.

- Смотри, чтоб не помер... Мне голову снесут... А я тебе.

Я не в первый раз слышала эти угрозы. Поступит какой-нибудь больной из клана начальников – вся больница должна вокруг него на крыльях порхать. Но туберкулёз – не простой бронхит: после затяжного лечения редко кто возвращается в насиженное кресло, и вышестоящее руководство быстро теряет интерес к своему птенцу, выпавшему из тёплого гнезда...

Первое время мне часто звонили  прежние сотрудники Лабецкого, какие-то люди, называвшие себя его друзьями, но в их вопросах ощущалось больше любопытства, чем сочувствия. Но, как и следовало ожидать, очереди из посетителей к нему не намечалось. Никто из коллег Лабецкого до нашего стационара пока не доехал. Правда, привезли большой телевизор из его кабинета. Что тут скажешь? Телевизор в тот момент был именно тем, что было нужно нашему тяжёлому больному. Молчаливый водитель сам и установил его на месте стоявшего в палате, который давным-давно надо было списать. Искоса, с любопытством, смешанным с ужасом, он поглядывал на своего бывшего начальника, бормотавшего что-то в бреду, но так и не решился о чём-нибудь спросить, только оставил под расписку большую сумму денег – кажется, зарплату Лабецкого и какую-то премию... Часто звонил его тесть, изредка – жена, но прошёл месяц, а родственники у нас так и не появились.

Понемногу телефонные звонки, достаточно назойливые в первое время,  становились  всё реже... Однажды из комитета здравоохранения позвонила начальствующая дама, отвечающая за госпитальные учреждения. Она достаточно профессионально расспросила меня о течении заболевания Лабецкого, о лечении, поинтересовалась, не нужна ли какая-нибудь помощь… В заключение, не мудрствуя лукаво, задала два прямых вопроса: как долго продлится лечение и каков прогноз. Я, конечно, понимала, что именно интересует комитет здравоохранения. На первый вопрос я ответила уклончиво, я – не Господь Бог, откуда мне знать, как долго будут закрываться его каверны… Но на второй ответила прямо – инвалидности, в любом случае, не избежать. Главный врач – инвалид – это нонсенс. Я прекрасно понимала, что после этих моих слов карьера Лабецкого покатилась под откос.  Но врать я так и не научилась, и дипломатическими способностями никогда не отличалась. И какой смысл лукавить в данном случае? Что бы изменилось через полгода или год? Дама помолчала, потом вежливо меня поблагодарила, просила обращаться без церемоний, если для Лабецкого что-нибудь понадобиться, и звонки из комитета прекратились насовсем. Всё реже звонили и с его работы: жизнь брала своё. Любопытство – не сострадание, оно иссякает очень быстро, и судьба надолго заболевшего  начальника всё меньше интересовала его бывших подчинённых.  Я  грустно констатировала про себя данный факт – сценарий этого сериала мне был давно известен. « Се ля вуха!», как любил говорить Лабецкий в пору нашей совместной службы на «Скорой».

Однажды, когда он ещё был совсем тяжёлым, я решила привести к нему нашего батюшку. По определённым дням недели отец Михаил проводит пасторские беседы с медсёстрами и санитарками в конференц-зале больницы. Там я и нашла его. Народу в зале, как всегда, было очень много. На эти встречи со священником собирается не только дежурная смена, но приходят и те сотрудники, у которых выходной день. Это всегда радует.

Я просочилась в дверь и присела на краешек стула в глубине зала, ожидая окончания беседы.

- Воспитать своё сердце непросто. – Говорил отец Михаил. – Воспитать ум значительно легче, каждый в пределах своих способностей может его развить. А наше сердце – очень сложный духовный орган. И главная сложность на пути воспитания своего сердца – это наш страх перед чужим страданием, перед чужой душевной болью, духовной трагедией. Мы сужаем и защищаем своё сердце, потому что боимся видеть человека в его страдании, боимся услышать крик его души. Мы отстраняемся от него и закрываемся. И, закрываясь, мы делаемся всё уже и уже... Чтобы воспитать своё сердце, надо постоянно спрашивать себя: могу ли я впустить в своё сердце чужое страдание? Умею ли я сострадать любому человеку, которому больно, страшно, холодно или голодно?

Я осторожно переводила взгляд с одного задумчивого лица на другое. Конечно, далеко не все наши сёстры и санитарки идеал милосердия. Иногда такое выкинут – хоть стой, хоть падай... Одну медсестру за постоянное хамство с больными мне пришлось даже уволить, но проблемы остались. С санитарками вообще беда. Санитарки наши – все тётки местные. Из города санитарить к нам в больницу никто не поедет, так что выбирать не приходится. Как говорится, «что имеем...». Есть несколько особ крепко пьющих. В нищие девяностые последнее больничное бельё пропивали. Но так и работают у нас, куда от них денешься? Из одного отделения выгонят за пьянку, недели через две, смотришь, –  уже на другом больных кормит... Но и верующие сотрудники тоже есть в каждом отделении. С верующими всегда легче работать: меньше всяких срывов, разборок и препирательств...  Поэтому так важно, что наш батюшка часто встречается с персоналом больницы.

- Так что, я должна разделять страдания бомжа, который только что из тюрьмы вышел? – Спросила с места, не сдержавшись, одна из сестёр.

На неё зашикали, кто-то засмеялся. Отец Михаил кивнул и продолжил.

- Я именно о таком сострадании говорю, когда мы не разбираемся, прав человек или виноват... Не закрываем глаза и не зажимаем уши. Но чаще всего именно так мы начинаем искать себе оправдание. Страдает – да! Но разве не он сам в этом виноват?  И почему именно я должен отозваться? Разве нет никого другого? Разве он мне самый близкий человек?.. Ведь так? Но чужого страдания нет, потому что мы друг другу не можем быть чужими... Если вдвоём страдание нести, то оно пополам делится... Апостол Павел говорил: «Друг друга тяготы несите...».

- Всё равно непонятно! – заупрямилась  всё та же медсестра – Мне что, тоже надо туберкулёзом заболеть?

Отец Михаил по-доброму улыбнулся.

- Если позволите, я Вам сейчас о своём личном опыте расскажу... Здесь одни медики, Вы меня поймёте... Я тогда только закончил ординатуру по хирургии и сам напросился в «горячую точку»... А там сразу попал  в переплёт. Прибыла партия солдат подкрепления,  совсем дети, только из-под материнского крыла... И сразу в бой... Очень много было раненых. Я тогда принял подряд человек десять, если не больше. Очень старался сделать для них всё возможное, не ошибиться, ничего не пропустить. И спешил, чтобы, как можно скорее всем помочь.  Обрабатывал раны на руках, ногах, спинах, груди...  Когда освободился, пошёл их проведать... Смотрю на них – и ни одного человека не узнаю. Только вижу, в глазах каждого мальчишки до сих пор стоит дикий ужас, который они пережили во время боя. Они так и не смогли выйти из шока... Очень стыдно мне стало тогда.  И после,  когда прибыла следующая группа раненых, я вёл себя с ними по-другому. Я стал с ними разговаривать... Мои руки и голова работали, выполняя свою задачу, но я часто смотрел в лицо каждому и задавал самые пустяковые вопросы: как тебя зовут? где тебя ранили? очень было страшно? кто был рядом?..  Они мне отвечали, и, отвечая на мои вопросы, они успевали освободиться от своего страха, выливали его на меня. И потом в палате на обходе я, во-первых, всех узнал, а, во-вторых, убедился, что шок у них прошёл, что они успокоились...

После окончания беседы отца Михаила окружили, Я тоже подошла поближе и встала за спинами сестёр так, чтобы он меня увидел. Встретив мой нетерпеливый взгляд, батюшка всех отпустил и подошёл ко мне. Я попросила его пройти к Лабецкому.

- Сергей Петрович! – Позвала я, когда мы вошли в палату.

Он был совсем плох тогда: лежал с  закрытыми глазами и никак не отозвался на моё обращение. Отец Михаил сел возле его постели и взял в руки его горячую влажную ладонь. Лабецкий с трудом приоткрыл глаза, взглянул, но не удивился, только почти прошептал, с трудом разжимая спёкшиеся губы.

- Я неверующий…

Отец Михаил погладил его руку. Сказал тихо и спокойно.

- Ну и что? Я ко всем больным прихожу, которые ещё не встают... Я знаю, Вам сейчас трудно со мной разговаривать, ну, и не надо... Будете лучше себя чувствовать, мы непременно поговорим... А пока... Вы – человек неверующий, а я – верующий... И очень хочу Вам помочь.  Вы не напрягайтесь, лежите себе  и слушайте, как я сейчас буду с Богом разговаривать и о Вашем здравии его просить...

Отец Михаил встал, отошёл к окну и начал тихо молиться. Лабецкий затих, вытянулся на постели, снова закрыв глаза. Я  вышла из палаты, оставив их наедине. Я была уверена, что отец Михаил найдёт нужные слова… Лабецкого надо было спасать, и наш батюшка всегда нам в этом помогал.

Пришла зима, и с установлением снежного покрова Лабецкому стало лучше. Массивное лечение выполняло свою работу: в голове понемногу прояснялось, перестали дрожать конечности, не таким мучительным был кашель. Он покорно переносил все манипуляции, которым подвергала его Соловьёва: пневмоперитонеум («поддувание», как называют эту процедуру больные), капельницы, уколы, килограммы огромных таблеток, которые не хотели глотаться и вставали поперёк горла… Об алкоголе он  не вспоминал, а при мысли о сигаретах начинало тошнить. Туман перед глазами растворился, и первое, что видел Лабецкий теперь по утрам – это  чёткий абрис прямоугольника окна со старой рамой, с которой слоями слезала краска, наложенная многократно за прежние годы. Он теперь уверенно добирался до туалета и понемногу бродил по палате, правда, уставал довольно быстро и торопливо опускался на свою постель. Его трижды осматривали консультанты из института туберкулёза. Но  к себе не забрали, посчитав, что лечение эффективно, а как только больной сможет выходить на улицу, прогулки среди сосен и красных гранитных скал пойдут ему только на пользу. Говорят, что ионы этого красного  гранита обладают какими-то лечебными свойствами для лёгочников, и финны в прежние времена, не зная никаких антибиотиков, лечили здесь своих страждущих только климатотерапией.

Соловьёва постоянно передавала Лабецкому приветы от звонивших,  говорила, что родственники и друзья обижаются на него за молчание, предлагала воспользоваться своим телефоном. Но депрессия ещё долго не покидала его. Из той, добольничной жизни ни видеть, ни слышать никого не хотелось.

Но, наконец, наступил день, когда он вспомнил о своём мобильном телефоне. Лабецкий долго искал его, трубка и зарядное устройство оказались на самом дне дорожной сумки, с которой он сюда приехал. Зарядив мобильник, он ещё потянул пару дней. Телефон молчал. Вечером третьего дня он позвонил Раисе. Как она обрадовалась, Боже мой! У него неожиданно потеплело на сердце:  ему вдруг показалось, что  он кому-то нужен. А всегда молчаливая Раиса вдруг затрещала без передышки, как цикада. Она, конечно, спросила, как он себя чувствует, но ответа дожидаться не стала, сразу начала рассказывать о делах в родной больнице. Она трещала, а Лабецкий с удовольствием слушал знакомый голос, не слишком вникая в смысл её слов: думать о делах ещё не было сил, и смешно было руководить больницей, находясь в туберкулёзном стационаре. Но потом  вдруг что-то зацепило его, и тепло, ненадолго возникшее в его сердце, стало быстро таять и растворяться. Всё, о чём рассказывала Раиса, касалось только её лично.

- Этот придурок Владлен Саныч, он ведь теперь  вместо тебя, он снял с меня все совмещения и проценты, а совместительство заставляет отрабатывать по часам! Ты представляешь?

Лабецкий пробормотал что-то неопределённое.

- Старый пень! - Продолжала кричать Раиса. - Ты ему должен обязательно позвонить! Пусть он мне всё вернёт… Пока тебя нет, я тут совсем на мели оказалась. Знаешь, сколько мне Шурик в прошлом месяце отвалил? Целых две тысячи! Я ему их обратно в карман засунула. Пусть подавится… И ещё у меня с путёвкой в санаторий ничего не получается. Ольга Ивановна, ну, наш профорг, отговаривается занятостью и нисколечко о моей путёвке не беспокоится, а время-то идёт… Ты ей тоже позвони обязательно! Слышишь, Серёжа? Мне без тебя так плохо!..

Он давно всё понял, в душе стало опять пусто и холодно и всё-таки, почти безнадёжно, он то ли спросил, то ли попросил Раису.

- Ты не приедешь ко мне в эти выходные?

Она как-то вдруг растерялась и замолчала. Он понял, что поездка за тридевять земель в туберкулёзную больницу никак не входила в её планы, и хотел было, не прощаясь,  разъединиться, но Раиса виновато залепетала.

- Ты знаешь я обещала Таньке, ну, помнишь мою подружку Таньку? Я ей обещала на лыжах поехать, мы месяц собирались… Вот в следующие выходные я обязательно постараюсь приехать… Ты не обидишься, Серёженька? Нет?

- Не обижусь… - Глухо ответил он.

- Так ты обязательно позвони Владлену… Позвонишь?

Лабецкий разъединил телефон. Дрожащими то ли от разочарования, то ли от слабости пальцами отключил его и забросил на прежнее место в дорожную сумку. Он вдруг подумал о жене, но вспомнил, как задрожала она от ужаса и брезгливости, когда он сообщил ей, что заболел  туберкулёзом. Здесь всё было понятно – разговаривать с ней было  не о чем. И впервые за всё время лечения ему смертельно захотелось напиться. Эту жажду было легко удовлетворить: ходячие больные, которым были разрешены прогулки, ездили за водкой в ближайший посёлок, вечерами в своей палате потихоньку выпивали, изредка напивались, за что иногда и вылетали из стационара – с пьяницами Соловьёва не церемонилась... Но это было слишком.  Он с трудом сумел подавить в себе желание выпить и  стал думать о будущем, о работе.

Владлен Саныч исполнял сейчас его обязанности по своему статусу. Он был из команды предшественника Лабецкого, единственный человек из администрации, которого он не уволил сразу по принятии своей должности. На это были серьёзные причины. Владлен, пенсионный возраст которого был не за горами, до истерики боялся лишиться места начмеда, поскольку давно потерял квалификацию хирурга, которым был когда-то. Начмедом он был никудышным, но зато послушным и преданным исполнителем воли начальства. Он не вылезал из кабинета нового главного, демонстрируя ему свою лояльность. Уверял, что будет всегда его поддерживать, защищать его интересы. Безусловно, не обошлось и без пухлого конвертика в качестве внушительного аванса. Кроме этого Владлен провёл большую организационную работу: он обошёл все отделения и, запершись с врачами в ординаторской, поговорив для проформы о всяких текущих делах, заканчивал свой визит одной и той же фразой.

- Господа, надо делиться…

И выразительно поднимал глаза к потолку, указывая пальцем наверх.

Его поняли сразу, нынче все служащие бюджетных учреждений всё мгновенно понимают. Владлен был оставлен на своём месте не без колебаний, но все последующие годы Лабецкий ни разу об этом не пожалел. Начмед много раз на деле доказывал свою преданность, и немалые финансовые потоки направлялись в стол главного врача по его  инициативе...

Почему же теперь он вдруг так осмелел? С чего это он вдруг начал вводить свои порядки? Чем помешала ему Раиса, которую при Лабецком никто в больнице пальцем не посмел бы тронуть? Он намеренно демонстрировал сотрудникам своё особое расположение к ней, и, приняв правила его игры, они не стеснялись заискивать перед ней и, не без помощи разных презентов, искали её дружбы и заступничества. По крайней мере наборы дорогих шоколадных конфет в столе Раисы не переводились...

Мысли Лабецкого были ещё совсем вялыми, воля расслаблена болезнью и лекарствами, поэтому логическая цепочка выстраивалась с трудом.  И вдруг ему стало смертельно холодно, его начал колотить озноб так, словно он в одной нижней рубашке оказался на улице, где вторые сутки завывала метель. Он, наконец, понял... Владлен стал таким смелым, потому что примеряет на себя должность главного врача. В больнице прежнего начальника больше не ждут, там уже знали, что Лабецкий в кресло главного врача не вернётся… И  в первый раз в жизни  он почувствовал себя униженным. Ему незнакомо было это чувство, он даже не понял, что это за тоска такая схватила его за горло и начала душить. Он никогда прежде не ощущал унижения. Даже когда сидел на скамье подсудимых. И когда отбывал срок в тюрьме, и когда работал могильщиком на кладбище...  Он был тогда достаточно самокритичен. Его подкосило пьянство, и Лабецкий терпел, и принимал многое, очень многое, считая это расплатой за свой тяжкий грех – лицо умирающей Вики Пономарёвой он никогда не забывал. А сейчас… Нет, унижение он почувствовал впервые. И хотя он был ещё очень слаб, Лабецкий понял, что над всем этим надо всерьёз задуматься... Но потом, когда он немного окрепнет, ещё немного подлечится...

Теперь-то  Лабецкий понимал, откуда у него этот проклятый туберкулёз...  Однажды зимой, в колонии он сильно заболел, так сильно, что не смог подняться и выйти на работу. В лагере был единственный человек, который ставил диагнозы и практически выносил приговоры: определял, симулянт или нет направленный к нему арестант. Это был фельдшер, тоже заключённый, которого, с лёгкой руки Лабецкого, все звали «Клистиром». Он не любил Лабецкого прежде всего потому, что тот был врачом, и довольно скоро должен был выйти на свободу, тогда как самому Клистиру надо было мотать срок ещё ой-ой-ой сколько... Знал он и про свою кличку, и про то, кто это прозвище придумал. И когда к нему почти волоком притащили Лабецкого, которого ноги не держали от слабости, он поставил диагноз «Здоров», расписался, где было нужно и отправил его на работу. Но до места Лабецкий не дошёл, он вообще тогда никуда не дошёл, он просто упал в коридоре. Тогда его записали в злостные симулянты и отправили в карцер. Там, лёжа на ледяном тюфяке, примёрзшем к металлической  койке, он потерял сознание. Очнулся только в лагерном лазарете, где его лечил всё тот же Клистир. Лечил тем, что имелось в его скудной аптеке: аспирином, анальгином, ещё какой-то ерундой. В медчасти колонии всё было серым: стены, полы, двери, простыни... Но при этом Клистир, выполнявший вместе с фельдшерскими обязанностями функции санитара, поддерживал здесь образцовый порядок. Он тщательно мыл пол и посуду, стаскивал с Лабецкого мокрые от пота рубашки и переодевал хоть и в серое, но чистое бельё. И, вопреки всему, Лабецкий не сразу, но потихоньку начал поправляться.  Он долго был в палате медчасти один – госпитализациями заключённых в колонии не баловали. Но случилось непредвиденное: однажды в лазарет приволокли заключённого с лёгочным кровотечением.  Кровотечение было страшное, Лабецкий только один раз видел такое в пору своей работы на «Скорой». А Клистир не испугался: быстро раздел больного, усадил на койку, обложил простынями, поставил ему на колени новенький эмалированный таз и только после этого вопросительно взглянул на Лабецкого.

- Нужны наркотики... – Шепнул тот ему в ухо.

Клистир покачал головой: Лабецкий и сам понимал, что в лагерном лазарете они не положены.

- У меня есть... – Вдруг прохрипел больной, полным ртом сплёвывая сгустки крови, которые шлёпались в таз словно алые лягушки. – Там, в ватнике...

Клистир извлёк из кармана его грязного ватника две ампулы морфия, и опять вопросительно посмотрел на Лабецкого.

- Делайте обе... в вену... – Отплёвываясь, опять почти прошептал больной. – Я могу больше...

Лабецкий кивнул. Спасти этого человека было невозможно, какие тут дозировки... Он оценил и расторопность своего коллеги в экстремальной ситуации, и его аптечные запасы. У Клистира почти невозможно было выпросить таблетку анальгина при самой острой зубной боли, но у него нашлась и дефицитная аминокапроновая кислота, и лёд был в достаточном количестве в старом облезлом холодильнике. С большим трудом кровотечение они остановили. Вызывать санитарный транспорт, чтобы отправить больного в город, было бессмысленно – ему оставалось жить всего ничего. Он был в сознании, после морфия удивительно спокоен, сидел, мертвенно бледный, на кровати с продавленной сеткой, обложенный подушками и чистыми простынями. Только теперь Лабецкий смог рассмотреть его. Это был человек средних лет, очень худой, с большими, какими-то бесцветными глазами и с зубами, сплошь изъеденными кариесом. Клистир ушёл докладывать о случившемся начальству, и они остались  одни.

Больной обвёл глазами большую палату. Его неустойчивый взгляд остановился на Лабецком, сидевшем на соседней койке.

- Я умираю? – Спросил он.

Лабецкий в ответ прикрыл глаза.

- Сколько мне осталось? Сутки?

Ответить правду было трудно, но он сказал то, что знал.

- Меньше...

- Это хорошо...

- Ты не боишься смерти? – Не смог сдержать удивления Лабецкий.

- Нет...  Мне всё равно пожизненный мотать... Смерти не боюсь... Я боюсь...

Умирающий замолчал. Слова он произносил как-то особенно растягивая слоги. Силы уходили поминутно.

- Я боюсь подыхать один... –  С трудом закончил он фразу.

- Ты не один. Я здесь... Сейчас и Клистир придёт...

Больной закрыл глаза и долго молчал. Видимо, сознание его таяло. Вдруг он снова взглянул на Лабецкого и внятно произнёс.

- Ты можешь сесть рядом со мной? Тебе не противно?

- Нет. Я врач.

Он пересел на его кровать, разыскал под простынёй шершавую холодеющую руку.

-  Не бойся... Я буду держать тебя за руку... Пока ты можешь говорить, мы будем разговаривать, если хочешь, конечно... А потом я буду просто держать твою руку и не отойду от тебя до конца...

Умирающий благодарно прикрыл глаза. Но разговаривали они совсем недолго. Лабецкий только успел узнать, что зовут его, кажется, Константин... Ну, да, Константин... Что он откуда-то из Сибири, что ещё жива где-то в забытой богом деревушке его престарелая мать, которой начальство колонии должно сообщить о его смерти... Потом он затих насовсем, но ещё несколько раз Лабецкий почувствовал, как сжались и расслабились скрюченные пальцы, тяжело  лежавшие в его ладони, словно, уходя навсегда, он хотел убедиться, что умирает не в одиночестве...

Когда в сопровождении лагерного начальства в лазарет вернулся Клистир, всё было кончено...

И, каких только странностей в жизни не бывает, – после случившегося они вдруг стали друзьями. Клистир был всего на несколько лет старше Лабецкого, сидел за какое-то уголовное преступление, о котором так ничего  и не рассказал. Они оба тогда решили, что к Лабецкому прицепилась какая-то атипичная пневмония, прицепилась надолго и очень не хотела выпускать его из своих цепких лап. Теперь-то он понимал, что это была не пневмония, это был, по-видимому, первый звоночек от туберкулёза, который косит все тюрьмы и колонии подряд. Но пока он валялся в лазарете, Клистир  времени  даром не терял, околачивался возле начальника колонии и его зама, убеждая, что от Лабецкого в качестве врача колонии будет куда больше пользы, чем ежели он после болезни выползет на лесоповал... Он слышал весьма убедительные возражения, что указанный доктор отлучён судом от медицины на три года, но Клистир от начальства не отставал, и добился-таки своего: Лабецкого оставили в медчасти. А потом и вообще освободили за примерное поведение почти на год раньше срока. Когда наступила пора прощаться, они долго сидели рядом в каптёрке при лазарете и  молчали.

- Ты, Серёга, того... Ты прости меня...

- За что? – Отмахнулся Лабецкий.

- Сам знаешь... Жизнь такая... Она мне такое мурло показала, раздавила меня в лепёшку... Я на весь мир обозлился, а в лагере, знаешь, ангелы не водятся... 

Как только он начал выздоравливать, ему стали часто сниться ворота колонии. Словно наяву, услышав скрежет закрывающихся металлических ворот за своей спиной, Лабецкий вдруг просыпался и, не открывая глаз, вспоминал свои ощущения в тот момент.  У ног его лежал старый рюкзак скудного имущества, которое было у него в лагере, а впереди  ждала совсем новая неизвестная ему жизнь… Он был совершенно один на всём белом свете, но, как ни странно, именно это придавало ему силы и уверенности в себе. Тогда не было никакого уныния или страха перед будущим. Он знал, что будет очень трудно, голодно,  что пока, на ближайшие два года,  придётся соглашаться на любую работу, только бы она была… Потом, когда  ему разрешат вернуться в медицину,  надо будет серьёзно засесть за книги, за учебники, сдавать экзамены…  Лабецкий был готов ко всему. Он был молод, уверен в себе и не собирался сдаваться. Он считал, что самое худшее, мерзкое, скверное в его жизни осталось за теми металлическими воротами, которые были  плотно сомкнуты сейчас за его спиной.

И хотя он был готов к самому худшему,  судьба на этот раз оказалась к нему благосклонна. Одинокая старушка-соседка, которую он прежде частенько подлечивал от разных старческих хворей, иногда бегая  в магазин по её поручениям, исправно платила за его квартиру, хотя Лабецкому даже в голову не приходило просить её об этом. Она же и кормила его первое время, пока он был без работы. Процесс прописки не затянулся, всё-таки он был врач, а не уголовник.  Знакомые ребята из милиции, которым он рассказал про себя всё, как на духу, помогли с работой. По великому блату  его устроили могильщиком на кладбище. В лихие девяностые эта профессия была одной из самых престижных: похороны стоили огромных денег, а разборки среди «братков» происходили так часто, что работа на кладбище кипела с раннего утра до глухой ночи. Заработки у похоронной бригады были по тем временам астрономическими. Потом Лабецкого даже назначили бригадиром, как самого грамотного и представительного. Пьянство здесь не поощрялось, за этот грех можно было вылететь с работы. Выпивали осторожно только в самые сильные морозы, когда алкоголь улетучивался мгновенно: долбить мёрзлую землю приходилось довольно часто… После тюрьмы, где Лабецкий порядком очерствел и, чтобы не рехнуться, научился отстранять от себя чужие эмоции, он достаточно быстро привык к новым условиям работы. Вместе с напарником тактично стоял в стороне при прощании близких с покойниками, быстро и сноровисто опускал гробы в свежевырытые могилы и усердно работал лопатой, забрасывая их землёй...

Однажды стылой зимой здесь хоронил жену один генерал. Был он высокий, излишне прямой с худым аскетическим лицом. Едва взглянув на него, Лабецкий, совсем неожиданно для себя, вдруг почувствовал щемящее одиночество этого немолодого человека. Оглядев реденькую группу  провожающих покойную, он понял, что родственников среди этих людей у генерала нет. Только одна заплаканная девушка прижималась к его руке, сдерживая рыдания, зарывалась лицом в его мёрзлую шинель. Стоял трескучий мороз, лицо дочери генерала было залито слезами,  и металлические пуговицы жёсткой шинели отца почти примерзали к её щекам. Лабецкий вдруг почувствовал что-то похожее на сострадание.  Генерал не плакал, хотя слёзы стояли в его глазах, готовые вот-вот сорваться с отёкших век. Он обнимал за плечи рыдающую дочь и повторял, словно автомат.

- Вера… Пожалуйста, держись… Нам надо держаться, Вера… Нам надо жить дальше…

Лабецкий тогда совсем не разглядел  девушку, но длинного, худого генерала почему-то запомнил. Есть такие лица, которые запоминаются навсегда...

Вскоре он встал на ноги. Прежде всего Лабецкий отдал долги соседке, которой считал себя обязанным до самой смерти.  Старушка была одинокой, и когда через несколько лет она умерла, он и похоронил её сам, очень достойно, используя старые кладбищенские связи…

Через два года он смог вернуться к медицинской практике, и сменить сытую кладбищенскую жизнь на скудный паёк участкового врача. Конечно, на место в стационаре Лабецкий не рассчитывал, и дело было не только в его запутанном досье. Чтобы устроиться на работу в городскую больницу требовалось заплатить весьма приличную сумму главному врачу. В бегах по медицинским учреждениям, однажды он наткнулся на своего однокурсника, работающего в стационаре, который поведал ему дальнейшую схему взаимоотношений с начальством. Первичным взносом дело не ограничивалось: каждый месяц надо было оплачивать своё место целому взводу руководителей – заведующему отделением, начмеду, главврачу... Кладбищенские деньги подходили к концу, на взятки Лабецкому явно не хватало. Он переключился на амбулаторную службу, но здесь его тоже гоняли  из поликлиники в поликлинику, отказывая под разными предлогами. В конце концов он понял, что надо искать работу как можно дальше от центра. Ездить на службу в электричке его приучила когда-то «Скорая», и он направил свои стопы в тот же курортный район, откуда был изгнан когда-то за профессиональное преступление. Врачей здесь, как всегда, не хватало, и, к удивлению Лабецкого, он получил, наконец, вполне приличный врачебный участок. Кроме домов местных жителей в радиус его обслуживания входили две длинные улицы, на которых располагались государственные дачи.  Стандартные удобные коттеджи были закрыты от посторонних глаз высокими непроницаемыми заборами, почти везде была охрана, и, чтобы попасть в такой дом на вызов к больному, приходилось заранее созваниваться и договариваться о времени приёма. Кто кого принимал в этом случае, понять было трудно. Но здесь обычно хорошо встречали, были вежливы и предупредительны, почти всегда угощали кофе с шоколадом, а иногда приглашали обедать. После диких заработков на кладбище, зарплата у  врача Лабецкого была нищенской, но день ото дня в нём росла злая уверенность, что его сегодняшняя жизнь – дело  временное, и что он непременно завоюет достойное место под солнцем. С каким-то подсознательным предчувствием он полюбил вызовы на государственные дачи: было ощущение, что именно здесь его поджидает удача. Надо ещё немного подождать и потерпеть. А терпению он научился: терпению его научила тюрьма…

Ждал и терпел он не напрасно. Судьба опять соблаговолила предоставить ему счастливый случай. Однажды в самый  разгар жаркого лета поступил вызов на одну из государственных дач. Отсидев свои часы на приёме в поликлинике, Лабецкий отправился на вызовы. Начал он, как его и наставляло начальство, с вызова на государственную дачу. Отправляясь на вызовы к своим высокопоставленным пациентам, Лабецкий пытался угадать, кто есть кто: какую должность и где занимает хозяин этого дома. Это была своего рода игра, которую он придумал сам для себя, чтобы не так скучно было колесить пешком по своему участку: в поликлинике была только одна машина, на которой либо отсутствовало колесо, либо не хватало бензина, который благополучно сливался для заправки авто заведующей поликлиникой... Как и все другие, дом, откуда поступил вызов, был окружён плотным непроницаемым забором, свежая тёмно-зелёная окраска которого выделялась даже на фоне цветущих деревьев. Лабецкий загадал – эта дача, судя по всему, должна быть генеральской. Над высокой калиткой он разыскал небольшую кнопку звонка и позвонил. И, не удержавшись, засмеялся: аккуратно одетый солдат, удивлённо взглянув на широко улыбающегося доктора, пропустил его без задержки, и даже проводил до ступеней открытой веранды. Дверь в дом была распахнута, и тотчас же из-за лёгкой раздуваемой ветром портьеры появился высокий пожилой человек. В просторной передней он оглядел Лабецкого с ног до головы острым пронизывающим взглядом, от которого тот поёжился, и коротко  с некоторой настороженностью объяснил.

- Больна моя дочь, доктор… Температура…  И очень сильно кашляет, наверно, перекупалась в озере…

Лабецкий понял его настороженность, когда увидел больную: худенькую, очень похожую на отца девушку, которая лежала на тахте в гостиной, прикрытая по случаю жары только тонкой простыней. Она заметно смутилась, бросив взгляд на молодого доктора, потом оглянулась на отца и успокоилась. Генерал сразу вышел, оставив их наедине. Лабецкий осматривая, выстукивая и выслушивая его дочь, был предельно внимателен, боясь пропустить пневмонию, но в то же время ощущение, что он где-то встречал этого сухощавого генерала, не давало ему покоя. Тощенькую девушку, застенчиво прикрывающую скрещенными руками крохотную грудь, он, кажется, видел впервые. Она покорно вопросительно смотрела на него какими-то прозрачными серыми глазами, поминутно моргая пушистыми  ресницами. Наконец, осмотр был окончен. Вопросы по поводу пневмонии остались, поэтому Лабецкий, назначив лечение, пообещал прийти на следующий день. И только оказавшись за воротами генеральской дачи, он вдруг вспомнил, где видел прежде её хозяина. Это было на кладбище! Ну, да! Генерал хоронил тогда свою жену. Сколько же времени прошло? Больше двух лет… Лабецкий быстро достал медицинскую карточку девушки и только теперь взглянул на её имя. Вера… Ну, да… Тогда она, плача, всё терлась об отцовскую шинель, а он, утешая её, повторял:

- Не плачь, Вера… 

Почему-то именно это обстоятельство, то, что он видел этих людей в своей прежней жизни, вдруг сделало их близкими Лабецкому. Не строя никаких планов, и не размышляя слишком долго, он стал посещать Веру каждый день. Вскоре она привыкла к нему, а генерал стал даже улыбаться при его появлении. Теперь Лабецкий откладывал этот свой визит на самый конец рабочего дня, чтобы можно было расслабиться, никуда не торопиться, посидеть в семейном кругу за чашкой чая или даже вкусно поужинать вместе с хозяевами. Тёплыми сухими вечерами стол накрывали на веранде, куда без стеснения проникали вездесущие комары, но здесь было по-домашнему тепло и уютно. Домработница Светлана Фёдоровна, дородная, горластая украинка, какая-то дальняя родственница генерала, непременно принимала участие в разговоре, и громче всех смеялась несмелым шуткам Лабецкого. Перед его уходом, она непременно хватала его за руку где-нибудь в кухне или у ворот и засыпала бесконечными вопросами на медицинские темы от остеохондроза до геморроя, на которые он был вынужден пространно отвечать. Вера быстро поправилась, приходить каждый день не было нужды, но девушка стала проявлять к молодому врачу такой заметный интерес,  что генерал, присмотревшись к нему, возражать не стал. Вера вела достаточно уединённый образ жизни, сторонилась своих ровесников и ходила тенью за отцом. Она училась в педагогическом институте на факультете иностранных языков, но и к своей будущей профессии относилась весьма прохладно. Лабецкий был намного её старше, житейски умён, остроумен, казался генералу человеком скромным  и не амбициозным. О прошлом доктора тактично не расспрашивали, о тюрьме и кладбище в его биографии никто не догадывался. Только однажды генерал, извинившись, поинтересовался его семейным положением... Лабецкий вдруг понял, что страшно устал от одиночества. Внимание генеральской дочери ему льстило, это была неожиданная и весьма привлекательная партия, и он стал всё чаще  и чаще задумываться о будущем. Вера была далеко не красавица, тощенькая, с тонкими длинными ногами, на которых, казалось, совершенно отсутствовали икроножные мышцы... А серые прозрачные глаза, которые она поднимала на Лабецкого, улыбаясь его шуткам, странным образом освещали её бледное невыразительное лицо. Никаких эмоций по отношению к ней он не испытывал, но и отвращения тоже не было. Он привык и привязался к этому дому. Однажды Светлана Фёдоровна, как всегда, заловив его у самых ворот, вместо традиционных вопросов о пупочной грыже и запоре, вдруг прошипела ему в самое ухо, чтобы не слышал дежурный солдат.

- Ты об чём думаешь, доктор? Хозяин через неделю в город съедет, Вере на занятия в институт надо, а ты всё мнёшься да раздумываешь... Девка извелась вся...

Лабецкий от неожиданности даже попятился, но отпираться было бесполезно, хохлушка крепко держала его за локоть.

- Ты что, совсем ничего не соображаешь? Генерал тебе настоящую работу найдёт, денежную, солидную... У него должность, знаешь какая? Весь город в кулаке держит! Или ты собираешься всю жизнь в участковых врачах по дворам и лестницам шастать? Веруся в тебя втюрилась, ты одинокий, да и гол как сокол... Она только и ждёт, что ты предложение сделаешь... Ну?

- Ладно...-  Промямлил Лабецкий, сдаваясь под неожиданным напором. – Я подумаю...

- Не ври! «Подумаю»... Уж, наверно, сто раз всё обдумал... В следующий раз приходи с цветами и кольцом! 

Так они с Верой и поженились...

С женой у Лабецкого быстро установились простые, даже какие-то примитивные отношения. Влюблённость её быстро прошла, ничего общего между ними не было кроме дома и постели. В душе Лабецкий удивлялся самому себе: дома его охватывала «эмоциональная тупость», как выражаются психиатры, его совершенно не беспокоило ни собственное равнодушие к Вере, ни её вялый интерес к нему. Он просто разрешил себе отдохнуть. Но Вера быстро забеременела. И что тут началось! Всерьёз задуматься о наследниках Лабецкий ещё не успел, но ничего не имел против. А генерал очень обрадовался, он хотел внуков. Всё было бы нормально, но эта дохлая мымра... Начались такие истерики – хоть домой не приходи... Предстоящие бессонные ночи и мысли о постоянном детском крике приводили её в ужас. Она не представляла себя матерью, брезговала маленькими детьми, которым надо было лечить сопелки и по нескольку раз в день смывать с попки какашки... В первый раз они поссорились по-настоящему – Вера обвиняла его в мужском эгоизме, она-то неопытная, а он мог предотвратить эту беременность. В общем, всё кончилось абортом. А потом началась свистопляска с кучей гинекологических осложнений. Несколько лет Вера лечилась: лежала в лучших стационарах, ездила на курорты в Крым и заграницу. И теперь была практически здорова, но без всякой возможности забеременеть. Лабецкий к этому отнёсся почти равнодушно: его теперь занимали совсем другие проблемы.

В прошлой жизни я, точно, была алкоголиком, и, наверно, немало горя принесла своим близким… Как ещё объяснить, что пьянство тесно связанных со мной людей преследует меня всю сознательную жизнь? Первым на этом пути был Лабецкий. Тогда я ничего не понимала в фатальности общения с алкоголиками. Я была влюблена в него без памяти, вот и всё. Но моя любовь к нему была виртуальной, как сейчас говорят, я никак от него не зависела. Встречались мы только на работе, и никакого влияния на мою жизнь он тогда не имел. Никаких последствий эта влюблённость не оставила, кроме щемящих душу сожалений... Но потом вдруг спилась моя  подруга. Единственная. Друзей мы находим в юности, потому что дружба требует времени, которого только в эту пору достаточно. Потом все заняты только собой – построением карьеры, личной жизни, семьи, воспитанием детей… Сил и времени хватает только на то, чтобы поддерживать затухающие юношеские привязанности… С Ларисой мы дружили с первого курса. Она была очень преданным, искренним человеком. Вот кто, действительно, умел дружить! Когда умирала моя мама, и я сидела сутками возле её кровати в больнице, Ларка поставила на ноги всех знакомых, и носилась на такси с ними по городу, собирая нужные ампулы по отделениям стационаров и домашним холодильникам запасливых докторов. Этот препарат, единственная партия которого была выпущена экспериментально и разослана по клиникам города, теоретически мог спасти мою мать. По этим сусекам и закромам  она достала столько ампул, сколько нужно было для курса лечения. Лекарство не помогло, мама умерла, но я на всю жизнь запомнила, какую титаническую работу она провела!  И вдруг моя Лара начала пить. И с мужем у неё были отличные отношения, и двоих пацанов родила – лучшую  мать было трудно себе представить… Вот когда я кожей поняла, что такое женский алкоголизм. Осознала, что он не лечится. Видеть её хмельной было очень страшно. И теперь я точно знаю:  сколько бы ни длилось взаимное истязание близких людей, финал в любом случае  будет трагическим. В пьяном виде Лариса попала под автобус… Её дети осиротели, отец увёз их к своей матери куда-то в Башкирию, и я потеряла их из виду…

Ну, а потом понеслось – как только мне мужик понравится, так он оказывается крепко пьющим. Человек я одержимый, категоричный до тошноты. У меня с детства весь мир существует только в двух красках – чёрной  и белой. Сейчас, правда, кое-какие оттенки  появились, чуть посдержанней стала. А в молодости вообще ненормальной была. Если влюблялась – то смерть мухам и комарам! Так несло… Наизнанку готова была вывернуться. Мужику всю себя с гарниром на подносе подавала. Такими унижениями расплачивалась за свою идиотскую одержимость! Из этих душераздирающих романов на четвереньках выползала, вся в синяках и шишках... И после этого начинала рыдать о Лабецком. Прямо паранойя какая-то… В конце концов, попалась окончательно – вышла замуж за алкоголика. Ну, не совсем так, конечно. Познакомились  мы в доме у моих знакомых, он им родственник, приезжал в отпуск. Взял подмышку и увёз в свой город. Я даже вякнуть не успела.  Он был такой замечательный парень: внимательный, заботливый. И руки золотые, дома всё сам чинил от водопроводных кранов до мебели. Работал на  большом предприятии инженером по связи, успешно продвигался по службе. Как только расписались, ему сразу от завода двухкомнатную квартиру дали… Правда, в этом маленьком городе, поголовно пьющем, у меня не было ни родственников, ни друзей; из знакомых – только  приятели мужа, все страшные забулдыги. В гости без бутылки  приходить  считалось неприличным. Жёны ворчали, конечно, но так робко, что на них никто не обращал внимания. Но если при этом его друзья могли цистерну выпить и на следующий день, как ни в чём ни бывало, выйти на работу, мой Петечка запивал на неделю… Конечно, я злилась, но по началу не считала это катастрофой, не сразу поняла, что попалась. Если неделю не пьёт, ходит весёлый, добродушный, по дому все дела, как по щучьему велению делаются – я быстро успокаивалась, казалось, что всё наладится, всё будет хорошо.

Но пьянки становились всё чаще и чаще, а запои длиннее. Я забеременела, родила сына… Забот полон рот. А муж спивался всё сильнее… Только расслабишься – бабах! Снова  запой. И  каждый вечер тоска и тревога до озноба: придёт, не придёт, а если придёт, то в каком виде? Алкоголь его очень сильно возбуждал, если приходил пьяный, уложить спать было невозможно: ляжет – вскочит, ляжет – вскочит, как Ванька-встанька…  И я заснуть не могу, и ребёнок просыпается, он и к нему приставать среди ночи начинает…  Другой раз пропадает несколько дней, потом явится грязный, вонючий… Скинет одежду у порога, словно Енгибаров в цирке, и – нырь в кровать. А сынишка его любил, ждал, одними только расспросами «Где папа?» и «Когда папа придёт?» доводил меня до истерики… Он в постель, а Димка рядом с его заросшей физиономией на подушке кубики раскладывает…  Кажется, взяла бы эту подушку и…   Каждый день всякие поручения придумывала, чтобы ножки любимого в нужном направлении двигались: то попрошу ребёнка вечером из садика забрать, то  по пути с работы в булочную зайти… От домашних проблем я совсем одурела, и, чтобы не сдвинуться окончательно, вышла на работу в поликлинику. Получив на это согласие мужа, между прочим, и его клятвенное обещание во всём быть помощником. Он дома с ребёнком должен был оставаться, когда у меня вечерняя смена была. Только Пётр  держится-держится, да как запьёт, и  Димасик мой, бедненький, в садике со сторожем сидит допоздна, пока я последнего больного не приму и не прибегу за ним… Несколько раз воспитательница  приводила его прямо ко мне на приём в поликлинику. Так он и сидел в моём кабинете, до окончания смены…  Об алкоголизме я тогда мало что знала, поначалу верила, что любовь, семья заставят мужа с бутылкой расстаться. Ничего подобного. Чем дальше, тем страшнее. Дипломат я по сей день никудышный, но с ним испытала все психологические приёмы, на которые только была способна: и тапками в ярости в него кидалась, и подлизывалась, и целовала,  и плакала, уговаривая лечиться ради сына… В моменты раскаяния, которые изредка бывали в первые годы нашей семейной жизни,  муж обещал мне:

- Если ещё раз сорвусь – пойду лечиться…

Но время шло, а жить с ним становилось всё страшнее. Сынишка подрастал, начинал что-то понимать. Я очень переживала, что он видит всю низость моего положения. Как вспомню, сколько унижений пришлось пережить! Это мне-то с моей патологической гордыней! Сосед, бывало, звонит в дверь (чистенький такой, холённый молодой мужичонка напротив на площадке жил) и с подчёркнутой брезгливостью в голосе сообщает:

- Там Ваш Пётр возле парадной… Ему наверх не подняться…

Скрипну зубами, спущусь вниз, а там мой благоверный в полулежащем положении развалился на крыльце, и все наши жильцы, проходя в дом, через него переступают… Ну, и волоку его на себе на пятый этаж…  Однажды   его друзья, после нескольких дней запоя, сами в хорошем хмелю, притащили его ко мне без пульса и давления. Бросили на пол в прихожей и быстренько смылись. Если бы я когда-то  на «Скорой» не работала, он вряд ли остался бы жить тогда… В общем, довёл он меня, что называется, «до ручки». Как-то зимой ударили трескучие морозы, а мой Петя загудел в очередной раз. Позвонили мужики из его цеха, сказали, что он с работы ушел пьяный (и как его там терпели - не понимаю! Наверно, так как мы терпели Лабецкого на «Скорой») и просили встретить. И отправилась я по дворам своего любимого искать. Метель, ветер, а я иду, снег ногами разгребаю, реву, слёзы на щеках в сосульки мгновенно превращаются, а я бреду, и лезут мне в голову грешные мысли: вот потерялся бы где-нибудь в этих сугробах, замёрз  бы – и всё! Один раз отревелась бы – и всё! Вот до какой степени может алкоголик довести! 

Конечно, тогда я часто думала о Лабецком. Если бы он ответил когда-то на мою влюблённость, и мы соединились, какой была бы сейчас моя жизнь? Такой же, как с мужем? Сейчас-то я думаю, что было бы намного хуже… Больше было бы трагических разочарований…

Деваться с ребёнком на руках мне было совсем некуда. Единственный родной человек – мама  давно умерла. Наш ведомственный дом, старый двухэтажный барак, принадлежавший больнице, был давно предназначен на снос. Когда-то в этой развалюшке получила персональное жильё моя мама, проработавшая в больнице медсестрой очень много лет. Потом мама умерла, и наша крохотная квартирка перешла мне по наследству. Уволившись со «Скорой», я  лишилась этого жилья. А после закрытия нашей больницы барак, в котором мы все жили, вообще снесли... Безысходность была полная. И вдруг я  вспомнила о Наталье. У меня был её новый адрес: мы иногда перебрасывались поздравительными открытками, и я знала, что теперь она работает в туберкулёзной больнице. Я  написала обо всём подробно Наташке. Она мне сразу позвонила, сказала только:

- Приезжай. Разберёмся…

И объяснила, как её найти.

Я так и сделала. Собрала сына, вещи отправила багажом. Уволилась, выписалась, и уехала. О муже я тогда не думала. Я его ненавидела и мечтала только об одном – вырваться на свободу. Так я оказалась здесь. Сначала мы жили этакой весёлой компанией  в однокомнатной квартире Натальи. В ведомственной пятиэтажке на территории туберкулёзной больницы. Димуля спал в кухне на топчанчике,  я укладывалась на узкой скрипучей кровати с сеткой, вытянутой почти до самого пола, которую мы притащили из больницы, где она пребывала на складе в числе давно списанного инвентаря. Наталья располагалась на своём диване. Она не раз предлагала мне периодически меняться местами,  но я наотрез отказалась, даже поругались с ней тогда. Она с нами и так достаточно натерпелась. Я сразу определилась на работу в больницу, ординаторы здесь, как  и везде, были очень нужны, но на фтизиатра надо было ещё выучиться. И пока я несколько месяцев занималась на курсах в городе и приезжала домой  только на выходные, Наташа полностью взяла на себя заботу о Димке. Я устроила его в садик в соседнем посёлке, это в трёх километрах отсюда. Наталья возила его каждый день  туда и обратно, но, к счастью, автобусы ходили точно по расписанию…

Я закончила курсы, и, по стечению обстоятельств, опять-таки в связи с хронической нехваткой кадров, вскоре стала заведующей отделением. Как только в нашей пятиэтажке освободилась двухкомнатная квартира, мы с сыном, наконец, переехали в собственные апартаменты. Квартира оказалась страшно запущенной, в ванной все стены были покрыты плесенью, рамы пропускали не только свежий воздух, но и дождевую воду, которая во время ливней стекала ручьями с подоконника...  Но это было моё собственное жилище, и я была готова целовать его облупленные стены. Очень постепенно, понемногу, с помощью Натальи я  привела свою квартиру в божеский вид...

Но привести в порядок свою нервную систему оказалось гораздо сложнее. Ещё очень долго я не спала по ночам и таращилась в темноту, стараясь избавиться от бесконечной череды горестных воспоминаний, которые, как при замедленной съёмке в кино, всё прокручивались и прокручивались в моём мозгу... Очень долго при встрече с каждым незнакомым пьяницей я испытывала к нему только жгучую ненависть. До дрожи в коленках. До белизны в глазах. Ненависть и презрение. Прошло немало лет, прежде чем я успокоилась. И однажды, встретив  какого-то мужика в совершенно непотребном виде, я поймала себя на том, что вдруг его пожалела. Ведь это был человек когда-то. О чём-то мечтал, кого-то любил. И его, наверно, тоже кто-то любил... В общем, в первый раз за долгие годы мне стало жалко опустившегося алкоголика... 

 Думаю, что муж нас искал, но где-то через года полтора я получила сообщение от своей бывшей соседки, которая одна знала мой новый адрес. Пётр умер. После очередного запоя. Наталья у меня  теперь – единственный родной человек. Она мне  и сестра, и верный преданный соратник.

В последнее дни Наташа как-то изменилась, повеселела, что ли... Толком даже не могу определить, что с ней произошло... Она всегда самоотверженно ухаживала за самыми тяжёлыми больными, гоняла медсестёр и санитарок, заставляя быть к таким страждущим особенно внимательными... Больные в ответ привязывались к ней по-собачьи, с радостной благодарностью выполняли какие-то мелкие  поручения по отделению, с удовольствием ездили  за покупками для неё в посёлок... В праздничные дни её рабочий стол всегда завален маленькими грошовыми презентами, которые можно всегда купить в нашем ларьке: кошмарной китайской туалетной водой, прогорклой помадой или дешёвым туалетным мылом... И Наталья за это благодарит дарителей так, словно получает  в подарок французские духи или бусы из слоновой кости... Вещицы эти ненадолго остаются у неё в столе:  мыло раздаётся санитаркам, уборщицам и бельевщице. Разносится по палатам, где квартируют наши  бомжи, у которых нет ни копейки, но которые совершенно счастливы тем, что надолго поселились в  туберкулёзной больнице, где тепло и сухо, где кормят до отвала, и  есть чистая постель... Китайский одеколон широко применяется нами для отпугивания полчищ осатанелых комаров, которые тучами роятся в камышах возле озера, на самом берегу которого стоит наша больница...

Всё это было мне давно знакомо: Наталья служит больным, как мать Тереза, но сейчас... Глаз у Наташки засветился по-особенному, вот что... Впервые за все долгие годы, которые я её знаю. В этом месяце она забрала себе все дежурства заболевшей медсестры и, освободивших от обязательных дел,  теперь часами сидит у постели Лабецкого. В отличие от меня, она находит тысячу тем для разговора с ним. Иногда из чуть прикрытой двери палаты я слышу её тихий смех, а выходя от него в коридор, Наталья так опускает глаза долу, что всё понятно без объяснений.

- Очнись, дорогая! – Я похлопала  её по плечу.

Ничего не замечая вокруг, сидя верхом на по-прежнему красивой ноге, она бессмысленно смотрела в тёмное заиндевевшее окно.

 – Потом плакать будешь. Ведь он женат...

Мы так хорошо знали друг друга, что лишние слова были не нужны.

Наталья перевела взгляд на меня.

- Только бы он поправился! Только бы поправился...

-  Осторожней, Наташка... Ты прекрасно знаешь как бывает: на фоне массивного лечения вдруг такое обострение...

- Нет! – Наталья вскочила, потом опять села верхом на ногу. – У него так не будет! Вот увидишь!

 И странно мне было видеть её такой и радостно...  Только объект привязанности сильно смущал... Уж больно дохленьким был этот объект на сегодняшний день. И совсем, совсем ненадёжным.

Я приходила к Лабецкому несколько раз в день. По утрам  была особенно внимательной: выслушивала его грудную клетку, выстукивала, боясь уловить отрицательную динамику. Понемногу я привыкала к его нынешнему облику. Он продолжал худеть, с удовольствием занимался с инструктором лечебной физкультурой, приобретая человеческие формы, и теперь что-то неуловимо знакомое иногда мелькало в его восточных глазах,  в его интонации и в словах... Но мир Лабецкого, которого я когда-то хорошо знала, сейчас сузился до стен нашей цитадели, и разговаривать с ним на отвлечённые темы было трудно. Он часто словно замыкался в себе, отвечал односложно или вообще отмалчивался. Я  стала приносить  ему свежие газеты, какие-то  журналы, и всё ждала, что наши отношения «врач-больной» по неписаным законам туберкулёзной больницы вот-вот перейдут в более искренние и откровенные.  Но Лабецкий держался со мной официально. Обращались мы друг к другу только по имени отчеству и на «Вы».  Что-то мешало ему перейти со мной на такие же доверительные отношения, как с Натальей. Значительно позднее я поняла, что это было, – это был стыд. Жгучий стыд за бездарно прожитую прежнюю жизнь, о которой я уже кое-что знала...

Вскоре он стал выходить из палаты и прогуливаться по коридору медленным, осторожным шагом,  и обедал теперь в общей столовой. Наши больные аристократическими манерами не отличаются: часто неряшливы, грубы, встречаются и совсем опустившиеся люди. Сотрудники приёмного отделения шутят, что иногда к ним поступают бомжи в таком виде, что только после третьей помывки в душе можно с уверенностью определить пол нового пациента. Но Лабецкий словно не замечал ничего вокруг себя, наглухо закрывшись от окружающего мира.

 

Едва он женился, его тесть – генерал, который, и в самом деле находился на самой вершине городской власти, без особых усилий  определил его чиновником  в комитет здравоохранения. Но поскольку документы всех новых сотрудников главка проходили через очень мелкое сито, пришлось рассказать ему о тёмных пятнах в своей биографии. Генерал побледнел, но зятю ничего не сказал, не упрекнул его, не выразил никакого возмущения. Отступать было поздно. Генерал не отступил. Со своим послужным списком Лабецкому трудно было претендовать на приличную должность, и потому он был вполне удовлетворён тем, что получил. Теперь он был  очень мелким, но  государственным служащим со всеми вытекающими из этого благими последствиями. О практической медицине Лабецкий жалеть вскоре перестал. Ежедневно обходить дозором свой врачебный участок было очень тяжело: осенью он месил грязь по бездорожью, снашивая ботинки, которые стоили больше половины его зарплаты, а зимой приходилось плестись на вызовы и в самые сильные морозы, и в ледяную метель. Оклад, который он получал в новой должности, были весьма скромным, но вскоре широким потомком в комитет пошли откаты. Руководители медицинских учреждений города не скупились настолько, что перепадало и рядовым клеркам...  Хотя на работе Лабецкому было невыразимо скучно, он быстро научился оказываться в нужном месте в нужное время, был энергичен и дисциплинирован. И тоненькая струйка рублевого эквивалента его скромных управленческих достижений постепенно становилась всё внушительнее. Года через полтора Лабецкий удачно продал свою квартиру и купил новую в самом центре города. Мягкая волна счастливого везения неожиданно подняла его над безрадостным прошлым: над «Скорой», над колонией, над кладбищем, над работой на врачебном участке... Подняла и понесла куда-то вверх так быстро, что Лабецкий расслабился и ничего не захотел анализировать: в конце концов, жизнь до сих пор не щадила его, не радовала, ему столько пришлось перенести и выстрадать. Впрочем, как и прежде, его не оставляла мысль, что эта его слабость – дело  временное, что самое главное в жизни где-то впереди, ведь он ещё так молод...  Так оно, в конце концов, и случилось: освободившись от оков социального неблагополучия, в Лабецком вдруг взбушевались амбиции. Служба по «перекладыванию бумажек», как он сам иронизировал над собой, неожиданно стала тяготить его, ему становилось всё более, и более скучно. Он уже хорошо знал городскую медицинскую конъюнктуру, ему захотелось выйти на поверхность из своего комитетского подполья, и, чего греха таить, его стали унижать эти объедки подношений с барского стола, которые ему перепадали, в последнее время, правда, в весьма значительных суммах. Наконец, он признался себе, что ему хочется получать эти подношения из первых рук... Он был уверен, что способен на большее: его жизненного опыта, знания людей было вполне достаточно, чтобы занять приличную управленческую должность. Его стали интересовать не только деньги, но и власть. Скорее даже наоборот: Лабецкого потянуло во власть, с которой тесно были связаны деньги...

Подтолкнули его к глобальным решениям грядущие  Всемирные Игры молодёжи, придуманные известным американским магнатом. Первые Игры прошли в Америке, и, по замыслу организатора, следующие должны были состояться в России, в их замечательном городе. Это были годы, когда можно было сказочно обогатиться только благодаря ловкости,  предприимчивости и наглости, проявленной в нужный момент. И город в ожидании встал на дыбы. Во всех коридорах власти бурно обсуждались новости: кто и сколько должен получить дивидендов от  этого громкого мероприятия. А дивиденды ожидались фантастическими. Готовясь ехать в нищую, ободранную и обобранную Россию, американцы не скупились: в город шли целые вагоны нового оборудования от холодильников и мебели  до компьютеров, которые в те годы только-только начали появляться в кабинетах крупных чиновников. Медицинская аппаратура, хирургические инструменты, препараты,  дорогие лекарства и перевязочные средства поступали в фонд соревнований без всякого учёта. Ходили слухи, что администрация городского физкультурного диспансера, где разгрузили целых три трейлера медикаментов и оборудования, откровенно торгует всем этим богатством. К началу Игр вдруг оказалось, что куда-то бесследно исчезла полученная из Америки кожаная мебель, импортные холодильники вдруг превратились в старые отечественные, а прибывшие  компьютеры вообще исчезли без следа  при разгрузке... Говорили, что часть новенького оборудования, присланного на эти соревнования с «загнивающего» Запада, уплывало в столицу прямо с вокзала – негоже было в те нищенские времена обижать высокое начальство... Об официальных гонорарах и неофициальных вознаграждениях за тяжкие труды, включая многочисленные презентации с фуршетами и ежедневные  обильные шведские  столы в гранд-отеле, закатывая глаза к потолку, шептались в туалетах все мелкие клерки правительства города...

За день до начала Игр Лабецкий был направлен с контрольной миссией  в гранд-отель, который должен был принять более двух тысяч иностранных спортсменов. Ему следовало проверить, как работает Международный реабилитационно-восстановительный центр, о котором докладывал накануне на совещании в комитете главный врач соревнований,  его близкий приятель. Пётр,  с которым они учились  на одном курсе,  ездили вместе на картошку и  выступали в одной команде КВН, был главным врачом городского физкультурного диспансера, и по должности возглавлял медицинскую службу этих Игр. После долгого перерыва они встретились неожиданно только пару лет назад в комитете, где протирал штаны Лабецкий. Несколько раз шумно отметили эту встречу в ресторане в обществе весьма влиятельных людей, которых пригласил Пётр. Потом эти встречи плавно перекочевали в сауну физкультурного диспансера, где «расслабон» иногда затягивался до утра. Со временем здесь, в сауне организовался этакий клуб главных врачей, которые с некоторой настороженностью приняли Лабецкого в свою тусовку. Но поскольку он был из комитета и при случае мог оказать маленькую, но полезную услугу, например, помочь протолкнуть на подпись нужную бумагу, с его присутствием смирились...  По приглашению своего приятеля Лабецкий с удовольствием посещал и соревнования самого высокого уровня, на которых Петру положено было присутствовать по своему статусу, и вместе с ним частенько принимал участие в разнообразных презентациях и фуршетах по случаю открытия и закрытия этих спортивных мероприятий.  

Посещение ресторанов и ночные бдения в сауне сделали своё дело – Лабецкого опять сильно потянуло на спиртное. Конечно, он сдерживался, обязывало место службы, но всё чаще и чаще он приходил домой после сильного подпития, и Вера, только взглянув на него в прихожей, поворачивалась на каблуках и скрывалась в своей комнате, громко хлопнув дверью...

Из доклада Петра на прошедшем накануне в комитете совещании следовало, что Международный реабилитационный центр подготовлен, оснащён, и там ждут – не дождутся поступления спортсменов, чтобы приступить к их  реабилитации. С большим трудом проникнув через двойное оцепление милиции, которое уже успели выставить вокруг огромной гостиницы, Лабецкий долго пытал расспросами о Центре администраторов, но все сотрудники гостиницы только пожимали плечами. Кто-то не слишком уверенно ему предложил  заглянуть в гостиничный кегельбан. Поплутав по лестницам, он нашёл его в полуподвальном помещении, рядом с сауной. Несмотря на жаркий и солнечный день, здесь было холодно и сыро. В центре вытянутого зала с беспорядочно расставленной мебелью  и медицинским оборудованием металась взъерошенная, взмыленная тётка, в старом спортивном костюме с аббревиатурой «СССР» на спине, которая  командовала тремя усталыми женщинами самого разного возраста.  Это и была бригада спортивных медиков из городского физкультурного диспансера. Лабецкий растерялся. Он представился, но тут же об этом пожалел, надо было сразу делать ноги. Взъерошенная тётка доложила ему, что она – ответственный  врач Реабилитационного центра. Только вчера к вечеру им выделили вот это жуткое помещение, в котором они вчетвером должны умудриться развернуть все службы реабилитации за полтора дня. Центр должен работать круглосуточно, остальной персонал будет выходить посменно с началом соревнований. Сейчас все на своей основной работе, никого с рабочего места не отпускают: местное начальство не интересуют проблемы организации. Сегодня приедут  врачи-иностранцы – вот позор! Уважаемый главный врач соревнований  не удосужился оформить  аккредитацию своим сотрудникам, и вся бригада сидит в гостинице безвылазно третьи сутки: если выйдут – милиция обратно не впустит... В заключение своей пламенной речи доктор взяла Лабецкого за руку и подвела к старому облезлому  книжному шкафу без полок, внутренность которого она в ярости созерцала в момент его появления в кегельбане.

- Вот... Полюбуйтесь! Где я буду медикаменты держать?! Вы, как представитель комитета здравоохранения, можете мне сказать, где я должна настругать эти полки?

Не отпуская его руку, забыв о всякой субординации, докторша потащила Лабецкого в душевую, поперёк кабины которой стоял ещё один металлический шкаф, похожий на холодильник.

-Это что? – Удивился Лабецкий.

- Это машина для приготовления льда. Иностранцы безо льда на соревнования не выходят. Водопровод только в этом душе.  Мне надо запихать этот драндулет в кабину и приварить к нему водопроводные трубы... Вы это можете?

Лабецкий растеряно хмыкнул.

- Я тоже не могу... А ещё мне нужны десять адаптеров к американскому оборудованию, медицинские топчаны, стерилизационный шкаф... Мне нужна грубая физическая сила, электрик, водопроводчик и умелые руки – я только врач.

- А Пётр Николаевич когда обещал прийти? – Успел вставить Лабецкий под прицелом трёх пар укоризненных глаз среднего медицинского персонала, который сдержанно, но выразительно молчал.

Одна из медсестёр, которая помоложе, не выдержала.

- Пётр Николаевич придёт сюда на презентацию, когда Татьяна Михайловна всё подготовит... Бросил её на гвозди за два дня до соревнований...

Лабецкий в душе ругнул своего начальственного приятеля. С помощью медсестёр он воткнул-таки «ледовую» машину в душевую кабину. На большее его не хватило. Не слишком уверенно пообещав медикам помочь, он быстренько ретировался из кегельбана. Татьяне Михайловне он не завидовал.

Проходя через вестибюль он заметил главного врача соревнований у стойки администратора, оживлённо беседующего с дежурной.

- Пётр... – Окликнул его Лабецкий.

Главный врач соревнований рассеянно оглянулся, кивнул ему, но подошёл не сразу, только после того, как что-то записал в блокнот под диктовку девушки-администратора.

- Ты понимаешь, - сказал он, подойдя к Лабецкому, – я сегодня  утром должен был американцев встретить... Но мы вчера в Спорткомитете в честь открытия Игр... – И он сделал выразительный жест, хлопнув себя по шее. – В общем я проспал...

- Они приехали? – Спросил Лабецкий, отмечая про себя и помятую физиономию своего приятеля и заметный выхлоп после вчерашнего.

- Приехали... Нормально разместились, в люксах...

- Пойдёшь к ним?

- Не... Они сейчас на меня злые... И вообще, – ты видишь, – я не в форме. К вечеру проветрюсь – тогда... Ты чего здесь?

Лабецкий сообщил цель своего визита и вкратце выразил своё беспокойство по поводу готовности Реабилитационного центра.

- Татьяна в своём репертуаре... Успокойся! Сделает она всё, в первый раз, что ли?  Поорёт, поорёт, повозмущается – и сделает, вот увидишь... К началу соревнований Реабилитационно-восстановительный центр будет работать. Гарантирую!

Он потянул Лабецкого за собой в открытую дверь небольшого зала ресторана, в котором были сервированы блюда  шведского стола.

- Пойдем поедим... Я не успел позавтракать... Здесь с часу до четырёх обед для оргкомитета...

Лабецкий окинул взглядом столы – обед был сказочным.

- У меня сейчас слюна закапает, как у собаки, - пошутил он. – Меня не турнут отсюда? Я-то ведь – не оргкомитет...

- Со мной пройдёшь, – и Пётр выразительно махнул метрдотелю, который стоял в дверях. – А после я тебе аккредитацию сделаю, две недели здесь сможешь обедать...

Они пошли вокруг богато сервированных столов, накладывая себе закуски.

- Ты сделай своим аккредитацию, они третьи сутки из кегельбана нос боятся высунуть...

- Ах, ты!.. – Пётр хлопнул себя по лбу. – Забыл  я  про эту аккредитацию, чтоб её! Сейчас знаешь сколько суеты... Сделаю сегодня...

Он сказал это так, что Лабецкий понял: и сегодня никакой аккредитации у спортивных медиков не будет.

 А Пётр, с аппетитом поглощая деликатесы, дружески поучал.

- Запомни, Серёга: когда ты сам будешь главным врачом, окружай себя только такими людьми, как моя Татьяна, которые из одного  чувства долга наизнанку вывернутся. С таких можно всё, что угодно, потребовать. Я в диспансере бездельников не держу.

Вдруг Пётр перестал жевать и задумчиво воззрился на Лабецкого.

- Слушай, а ты, и вправду, почему до сих пор не главный врач?

Лабецкий пожал плечами. Честно говоря, этот вопрос он теперь задавал  себе довольно часто.

- Сергей Петрович... – Торжественно продолжал его приятель. Хмель, видимо, ещё не совсем покинул его затуманенные мозги. – У тебя есть деньги?

Лабецкий полез было в карман, но Пётр рассмеялся.

- Я не об этих деньгах... У тебя есть деньги? – Повторил он на этот раз с ударением. – В конце концов, возьми в долг у своего генерала.

Он понизил голос почти до шёпота.

 – Должность главного врача небольшой больницы стоит немалых денег, но ты их отобьёшь в первые полгода, можешь мне поверить!  Даже воровать не придётся... Знаешь сколько я уже получил за эти соревнования? И сколько получу ещё?!

Лабецкий растеряно молчал. Конечно, кое-что о доходах главного врача этих Игр ходили слухи по комитету. Два года, ничего не делая, только числясь в должности, он получал гонорар в долларах. Несколько раз ездил в Америку за счёт комитета здравоохранения... А результат его бурной деятельности Лабецкий только что видел в кегельбане. Откровенность старого приятеля несколько покоробила его: он ещё не успел привыкнуть к откровенному цинизму чиновников.

Ночью он долго ворочался в своей постели. С женой они давно спали в разных комнатах, и он не мог ей помешать. Сон не приходил. Лабецкий встал с постели и вышел на балкон. Стояла тихая светлая июльская ночь. Только внизу бесшумно проскальзывали редкие машины. Голова трещала от спутанных тесных мыслей. Он закурил и курил долго, опершись на прохладные перила балкона. Значит, нужны только деньги – и будет независимость. Он, наконец, перестанет «перекладывать бумажки», в его руках окажутся люди, обязанные безропотно ему подчиняться,  он будет самолично распоряжаться деньгами больницы... Таковы сейчас законы: главный врач – это удельный князь со всеми вытекающими последствиями. А чем он хуже других? Этого бездельника Петра, например? Лабецкий был уверен, что справится. И, если всё будет так, как рассказывал Пётр, (а видимо, всё, действительно, так, как он говорил), то можно подняться и на откатах, не унижаясь до откровенного воровства.

Но где сейчас взять ту сумму, которую назвал Пётр. Лабецкий и сам представлял, сколько может стоить эта вожделенная должность, не зря же он проводил время в сауне в обществе главных врачей. Хорошо выпив, они расслаблялись и делились  друг с другом самой конфиденциальной информацией... Правда, Лабецкого напрягал  сам факт переговоров с начальством, но Пётр его успокоил: всё очень просто. Сначала первый разговор тет-а-тет с руководителем комитета о желании занять соответствующую должность.  Разговор этот должен иметь достаточно прозрачную окраску. Затем вторая беседа, завершающаяся лёгким жестом с конвертом в руке... Этот жест больше всего смущал Лабецкого, но Пётр и здесь его успокоил: жест этот нисколько не смутит  хозяина кабинета...

Итак, где достать денег? Лабецкий только что купил в кредит первую в жизни иномарку, оставалось только на достаточно безбедное существование, но ничего лишнего... С генералом они так и не сблизились,  старика очень раздражали непонятные отношения зятя с дочерью и его увлечение спиртным. Лабецкий  не любил кого-то о чём-то просить, унижаться его даже тюрьма не научила. Но ради светлого будущего можно было  рискнуть... И при всём при этом он прекрасно понимал, что стоит у первой ступени той загадочной лестницы вверх, ведущей вниз. Но спускаться вниз всегда легче, чем всю жизнь на четвереньках карабкаться наверх...   И утром с началом рабочего дня он направился прямо на службу к своему тестю.

Несколько раз предъявив охране паспорт и служебное удостоверение, Лабецкий, наконец, добрался до приёмной. Он сообщил адъютанту о своих родственных связях с генералом, и уселся на высокий жёсткий стул.  Мимо него в кабинет командующего потоком проходили  офицеры разных званий, и Лабецкий приготовился к долгому ожиданию. Но, к  его удивлению, достаточно скоро генерал сам открыл дверь своего кабинета и пригласил его войти. Они коротко пожали друг другу руки. Генерал вопросительно взглянул на  зятя, которого видел впервые в своём служебном кабинете. Лабецкий  не умел и не любил всяких витиеватых подходов к главному вопросу, да и задерживать генерала тоже было неловко. Он просто и коротко попросил денег.

- Деньги? – Генерал удивился. – Я думал вам хватает... Сколько?

Собрав всю свою волю в кулак, он назвал требуемую сумму.

Генерал удивлённо воззрился на него.

- Я не спрашиваю, зачем они тебе, но всё же такие деньги...

- Мне сорок лет, Владимир Романович... Эти деньги нужны мне для того, чтобы получить должность главного врача в одной из небольших больниц... Иначе я так и буду до самой пенсии перекладывать бумажки...  Большие должности в медицине в наше время покупаются... И, наверно, не только в медицине...

Генерал побагровел. Лабецкий подумал, что он сейчас укажет ему на дверь, но тесть сдержался и нервно заходил по кабинету.

- «В  наше время»... – Повторил он слова зятя. – Это ваше время... – Он подчеркнул слово «Ваше». -  Вот в наше время...

Лабецкий  вдруг возликовал. Словно гора упала с его плеч, он задышал свободно и радостно. Он больше не стал  слушать генерала: всё было понятно.  По-военному повернувшись кругом, Лабецкий лёгкой походкой вышел из кабинета, осторожно прикрыв за собой тяжёлую дверь. Эту ночь он проспал сладко и долго, как младенец.

На следующий день генерал передал  через Веру нужную сумму. Это была судьба. Сердце  на мгновение сделало паузу, а потом забилось часто и звонко. Лабецкий коротко объяснил жене, зачем ему нужны такие деньги. Она поставила на него свои прозрачные серые глаза и спросила только, скоро ли он сможет вернуть отцу этот долг. Лабецкий уверенно  ответил, что скоро.  Мысли его стали ясными и свежими, как никогда. И с открытыми глазами, отлично сознавая, что делает, он твёрдо ступил  на первую ступень той самой коварной лестницы... Правда, он успел дать себе честное слово, что эта ступень будет в его жизни единственной. Но это была не лестница, это был эскалатор, который плавно понёс его вниз. И Лабецкому вдруг понравилось это плавание. Он отключил в себе мыслительный процесс и запретил своей совести  когда-либо высовываться. Он больше не сопротивлялся.

В середине дня меня вызвал к себе главный врач. Я редко хожу без повода на  «хоздвор» – так с моей лёгкой руки называют сотрудники нашей больницы длинный  коридор, где расположены кабинеты главного, его замов, экономистов, статистики, бухгалтерии и прочих хозяйственников, которых у нас великое множество. Ставки медсестёр и санитарок каждые полгода неуклонно сокращаются, и вместо них появляются всё новые и новые лица в бухгалтерии и в хозяйственной службе. Идти к главному мне очень не хотелось. Несколько дней назад я опять круто с ним поскандалила. После получки, как всегда, запил мой ординатор Олег Степаныч. А второй доктор неожиданно свалился с тяжёлым гриппом. И осталась я в нашем отделении одна одинёшенька. Отсидев в больнице безвылазно своё дежурство и два чужих, я написала докладную главному врачу и начмеду, которые и без того были в курсе моих проблем, но тихонько отсиживаясь  в своих кабинетах. Предупредив на всякий случай дежурного хирурга и реанимацию, отработав положенные по графику часы, я оставила отделение на Наталью, которая в этот день дежурила, и демонстративно отправилась домой. Впрочем, какая уж тут демонстрация! На каждой кочке спотыкалась – так устала. Брела по нашему плохо освещённому лесопарку вдоль покрытого лёгким ледком озера и старалась дышать поглубже, чтобы освободить свои замученные туберкулёзной больницей лёгкие. Острый месяц помогал светить тусклым фонарям, дорожка была хорошо протоптана десятками пар ног наших больных и сотрудников, и лёгкий морозный ветерок помогал мне делать поочерёдно вдох и выдох. Конечно, дышится здесь удивительно легко, финны были не дураки, открывая здесь госпиталь. Больница стоит на самом берегу большого озера, кругом хвойный лес. До города далеко, и ближайший посёлок в трёх километрах отсюда... О чём-то думать сейчас не было сил, но когда я поравнялась с мостками... Наше красивое озеро разделено на два круглых блюдца узким перешейком, через который перекинут хлипкий мостик. Мы каждый день ходим по этим мосткам на работу и обратно, по ним гуляют наши больные. С риском для жизни, между прочим. Мостки эти давно прогнили, сквозь шаткие доски можно  рассматривать незамерзающую протоку внизу, а перила вообще держатся чисто символически. Завхоз каждую неделю докладные начальству пишет,  а мы больных запугиваем, только бы здесь поменьше топтались. Но это мало помогает. Берег озера очень красивый: вокруг красные гранитные скалы, валуны, на которых летом втихаря загорают наши подопечные, которым это запрещено по болезни. У подножия старых сосен  буйно разрослись лиственная поросль и огромные, всегда влажные папоротники. Именно здесь, в этих густых зарослях в тёплое время года пышно расцветают романы и  назначаются свидания, метко прозванные выздоравливающими больными «кустотерапией». Приучить молодёжь гулять где-нибудь в центральной части  парка по асфальтовым дорожкам и сидеть на садовых скамеечках, а не шастать через мостки туда и обратно совершенно невозможно... Сколько потрачено слов, чтобы убедить нашего главного привести этот мостик в порядок! Но наш начальник пешком не ходит, ездит по шоссе через главные ворота. В общем, «сытый голодного не разумеет», что ему до наших мостков!..

Осторожно перебравшись по ним на противоположный берег, я вышла на шоссе, вдоль которого вытянулись наши ведомственные пятиэтажки. Но не успела переступить порог собственной квартиры, как зазвонил мобильник. Это был главный врач. Значит, ему обо мне уже доложили. Я отмолчалась. Через несколько минут он позвонил снова. Ответила я только на третий  звонок, прекрасно понимая, что меня ждёт. Выслушав его многословную тираду по поводу отсутствия совести и ещё чего-то, я поинтересовалась, как насчёт совести у него. Сколько можно бесплатно отдуваться за его ничегонеделание? Сколько раз поднимался вопрос о том, что кадрами надо заниматься?! Даже сейчас можно было запросить помощь из института туберкулёза, хотя бы интернов из города  прислали, и то было бы полегче... Покричали, покричали мы в трубку, друг друга не слушая, но потом он всё-таки пообещал оплатить мне сегодняшнее дежурство, если я вернусь на рабочее место... Об отработанных сутках накануне он даже не заикнулся. У нашего начальника разговор всегда одинаковый: вы сделайте сначала, а потом будем о деньгах разговаривать... Делаем, конечно, куда деваться! А потом он отсылает нас к экономистке, которая, загибая пальцы, называет тысячи объективных причин, почему эту работу невозможно оплатить, или ещё похлеще – что она входит в наши функциональные обязанности... Так и живём.  У нас – свои интересы, у администрации – свои...  Никогда не стыковываемся. В общем в тот вечер я дома чаю попила, подремала часа полтора и вернулась в отделение. К счастью, вчера двух интернов к нам из города всё-таки прислали, случайно  сложилось, без всякой инициативы от нашего начальства. Парня  в хирургию определили, а девушку – ко мне. Теперь вот ещё в педагоги заделалась. Мы с Виктором  будем натаскивать молодых докторов, а главный врач с начмедом получать за это гонорар. Такой вот порядок.

В общем, сегодня позвонил главный и велел явиться на ковёр. Стиснув зубы и прикусив язык, я вздохнула и направилась к начальству. Я всегда вспоминаю, как однажды приехал из города мой Димка и сразу прибежал ко мне на работу – не хватило терпения дожидаться дома. Мы шли, обнявшись, по длинному коридору моего отделения, когда в его конце замаячила унылая фигура нашего главного. Моё хорошее настроение мгновенно улетучилось, а физиономия, видимо, вытянулась так, что сын, взглянув на меня, рассмеялся. Когда мы поравнялись с моим начальником, тот  равнодушно скользнул взглядом по его лицу, и сказал, как всегда, не здороваясь.

- Мне сегодня опять из комитета звонили… По поводу Лабецкого. Спрашивали прогноз.

- Здравствуйте, Игорь Петрович, - демонстративно поздоровалась я. Он что-то нечленораздельное буркнул в ответ. -  Мне тоже сегодня звонили.

- И что ты сказала?

- Я сказала, что на сегодняшний день для больного прогноз благоприятный, но для комитета – очень сомнительный… Скорее пессимистический…

Задав мне ещё несколько пустых вопросов, главный врач развернулся  и пошёл, видимо, к себе на «хоздвор». Он прекрасно знал Диму, знал, что тот живёт и учится в городе, но не считал для себя необходимым быть любезным. Когда он ушёл, Димка сказал мне укоризненно.

- Мать, ты совершенно не умеешь себя вести с руководством! У тебя физиономия съезжает набок при виде своего начальника. Ты так и ждёшь, что он сейчас начнёт нести какой-нибудь бред… Надо делать всё с точностью наоборот: изображай необыкновенное счастье от встречи с ним и сиюминутную готовность к выполнению  любого указания… Вот так, смотри!

Димка так уморительно показал, каким должно быть выражение моего лица, что я расхохоталась. Он студент театрального института, поступал туда дважды – не взяли. Отслужил армию и снова поступал… Упёртый… Теперь учится у знаменитого мастера, которого боготворит. И, чтобы не сидеть у меня на шее, работает. Является «лицом фирмы» по продаже недвижимости и снимается в каких-то рекламных роликах. Вся моя квартира завалена глянцевыми журналами с его портретами. Вчера Дима мне звонил, хвастался, что прошёл кастинг на главную роль в какой-то мыльной опере баснословного количества серий. Это, конечно, не роль Гамлета в столичном театре, но я всё равно за него рада. Доходы у  него в несколько раз больше, чем мои. Денег хватает и на жизнь и на оплату крохотной однокомнатной квартирки, которую он снимает на краю города. Но ко мне сын приезжает редко – некогда. Я тоже к нему не часто могу вырваться,  и очень скучаю, особенно зимой...

Обычно, когда наш главный остаётся в кабинете один, он тотчас же поворачивает к себе монитор дорогущего ноутбука, купленного за скудный счёт нашей  больницы, и продолжает прерванную игру в карты. На компьютер он «подсел» давно, от монитора с трудом отрывает взгляд, даже когда принимает посетителей, а проводя совещания с заведующими отделениями, только слегка отворачивает ноутбук от нашего обозрения, но так, что мы всё равно видим игральные карты на экране... Я ожидала и в этот раз застать его за монитором, но сейчас наш начальник был не один. Высокий прямой старик с впалыми щеками, туго обтянувшими выступающие скулы, сидел по другую сторону его длинного письменного стола. В руках он держал тонкую кожаную папку для бумаг. Главный врач скользнул по мне взглядом и, не представляя нас друг другу, произнёс.

- Это к твоему Лабецкому… Надо подписать доверенность и ещё какие-то  бумаги…

У нашего начальника очень милая манера общения. Самым разным визитёрам он представляет свой персонал в общем списке с оборудованием: «это рентгеновский аппарат, это аппарат УЗИ, это лечащий врач, а это бронхоскоп»… Что-то в этом духе. Виктор давно на это не обращает внимания, а я каждый раз прихожу в бешенство. Но сегодняшний посетитель повернулся и  пронзил меня таким острым взглядом, словно воткнул иглу от шприца. Я поёжилась – эта  игла не инъекцию делала, а тянула из моей вены кровь для анализа. Впрочем, посетитель тут же поднялся и представился. Это был тесть Лабецкого, с которым я не раз за эти месяцы имела счастье общаться по телефону. Я пригласила его к себе в кабинет, он вышел первым, так как меня придержал за локоть мой начальник.

- Генерал… - Сказал он одними губами и поднял глаза к потолку.

Мне стало противно, но я вспомнила совет сына и подавила желание огрызнуться.

- Как он тебе? - Спросил главный, всё ещё придерживая мой локоть.

- Кто? - Не поняла я.

- Лабецкий… Как он сейчас?

- Ничего… Лечится. Значительное улучшение.

- Он ходит?

- Давно.

- Пусть сам сюда придёт со своими бумагами. Я заверю – И высокомерно вздохнул. - Бедолага. Мне из главка звонили… Его песенка спета.

Я пожала плечами. По крайней мере, пока Лабецкий находится на больничном, а это будет непредсказуемо долго, он будет числиться в прежней должности... У нашего главного врача, как у сопливого подростка, святая уверенность, что его лично  обойдёт любая напасть. С другими могут произойти самые большие неприятности и несчастья, но с ним – никогда! Впрочем, он, и в самом деле, вполне благополучный человек: себя очень любит и уважает, холённый такой, не пьёт, не курит, патологически чистоплотен, этакий  семейный добропорядочный человек…

Когда мы шли по лестнице, генерал растерянно произнёс:

- Я привёз дублёнку Сергею... И Вера передала целую сумку тёплых вещей... Ведь он ничего не взял осенью, когда уезжал в больницу. Я в гардеробе всё оставил, наверно, надо было сюда принести?..

- Не надо, - отмахнулась я. – Санитарка потом принесёт...

Вернувшись в свой кабинет, я предложила  тестю Лабецкого сесть там, где ему удобно, сама опустилась в кресло не за столом, а рядом с ним. Он ещё раз уколол меня иголкой от шприца, ещё капля моей крови отправилась на анализ, и только после этого генерал произнёс.

- Ирина Дмитриевна, скажите… Сегодня, сейчас, как дела у Сергея?

- Ему надо ещё очень долго лечиться…

- Дело в том… Я привёз бумаги… По просьбе дочери… Я не смог заставить её приехать сюда, простите… Это очень трудно объяснить… У неё мания, безумный страх заразиться, заболеть…

Он заметил, что меня передёрнуло.

- Это очень давняя история, - продолжал он.

Уколов я больше не ощущала. Передо мной сидел усталый старик, который делился со мной своей бедой – и только.

- Мать Веры, моя жена давно умерла… Умерла от рака кожи в страшных мучениях. Вы врач, Вы знаете, что такое страдания, перевязки, гноящиеся раны… Вера насмотрелась, намучилась рядом с ней… А потом ей кто-то сказал, что она тоже подвержена этому генетически… Она и у психотерапевтов лечилась, но толку мало. Видимо, это с ней останется на всю жизнь… Она боится заразиться панически, до истерики, до обморока… В эту больницу её и под пистолетом привести невозможно. Вот почему я здесь. Сергею надо подписать генеральную доверенность. Вера никогда не работала, своих денег у неё нет, а моими она принципиально пользоваться не хочет.

- Это меня не касается. Вы обсудите всё с Лабецким… Я сейчас его приглашу…

Я хотела было встать, но он остановил меня жестом.

- Пожалуйста, подождите… Есть ещё одно… Вы лечите Сергея столько времени… Скажите, он сможет выдержать?..  Ему не станет хуже?.. Дело в том, что моя дочь… Она хочет подать заявление на развод… Вы знаете,  я и Сергей... Мы совершенно разные люди. Я никогда не разделял его взгляды на жизнь, но не вмешивался, жалея дочь. Только когда он начал пить по-чёрному,  я несколько раз пытался с ним поговорить – всё напрасно. Я махнул рукой. Но сейчас, по-человечески, я Сергею очень сочувствую... Такая вот нелепая судьба...   Я пробовал уговорить Веру, убеждал подождать, пока он окончательно поправится – бесполезно. Я должен подписать у него какую-то бумагу для юристов… Он выдержит, как Вы думаете?

- Выдержит, - уверенно ответила я и вышла из кабинета.

Я быстро нашла Лабецкого, он сидел в холле и читал какой-то  потрёпанный журнал. Увидев меня, он поднялся со старого скрипучего дивана. В двух словах я сообщила ему о визите  тестя. Он удивлённо поднял брови и, шаркая стоптанными за эти месяцы тапками, направился в мой кабинет...

Мне было тошно. Какими мы все стали?! Неужели в нас ничего человеческого не осталось? Ну, подождите, потерпите, что за срочность такая – развод? Я не в первый раз сталкивалась с таким отношением к своим больным, но сейчас эта история задела меня так, как давно уже ничего не задевало. Всё-таки Лабецкий мне не был совершенно чужим человеком. Я старалась успокоиться и, вспомнив, что сегодня дежурю по больнице и надо снимать пробу перед раздачей обеда, понеслась на пищеблок.

 

Лабецкий вошёл в кабинет главного врача и огляделся с нескрываемым любопытством. Этот кабинет в старом финском здании был так мало похож на его собственный в типовой городской больнице. Места здесь было значительно меньше, но потолки были высокими, рабочий стол и кресло здешнего начальника хорошо освещали арочные окна. Стеллажи были сплошь заставлены папками с отчётами за прошлые годы, толстенными рецептурными справочниками, книгами по  фтизиатрии и рентгенологии. Никаких фужеров и графинов не было. Правда, небольшая кофеварка стояла на той же полке, что и в кабинете Лабецкого, но никаких пальм и цветов он не увидел. Он усмехнулся про себя. Его преданная Раиса прекрасно понимала, что никаких семейных радостей с Лабецким ей не светит, и потому пыталась свить этакое уютное гнёздышко в его кабинете, обустраивая его на свой вкус. Он не мешал ей расставлять пальмы у своего рабочего стола и графины  на стеклянных стеллажах. Он жалел Раису, а если быть совсем честным, то ему было совершенно безразлично, что стоит на полках его рабочих шкафов...  А в этом кабинете всё было иначе. Главный врач туберкулёзной больницы очень хотел выглядеть умным и образованным человеком. Когда Лабецкий вошёл и представился, он, не спеша, собрал и отложил в сторону толстую папку с бумагами, заполненную какими-то графиками и чертежами. С деланным смущением, исподтишка наблюдая за реакцией своего визитёра, он объяснил:

- Диссертация... Через три месяца защита, а ещё конь не валялся...

Лабецкий подавил улыбку: неужели все управленцы стационаров стали сейчас как близнецы – все на одно лицо? Он протянул главному врачу свои бумаги. Тот, даже не вчитавшись в них, быстро расписался и вернул их Лабецкому.

- Печати у секретаря поставите...

С чувством превосходства он оглядел больного. Дорогой спортивный костюм висел на том, как на вешалке. Восточные глаза были обведены синими кругами.

- Как дела? – Снисходительно спросил главный. – Как лечимся?

- Лечимся... – Не без иронии ответил Лабецкий.

Главный врач, так и не предложив ему сесть, уловил его сдержанную иронию. Иронии по отношению к себе он не прощал никому.

- Я вот что ещё хотел сказать... Мне бухгалтерия сообщила, что Ваша больница с Нового года перестала оплачивать отдельную палату, которую Вы занимаете. Говорят, нет финансирования... Вам Ирина Дмитриевна ничего не говорила?

Он смотрел на Лабецкого с презрительным любопытством.

- Очевидно, она закрутилась, забыла сказать...

- Ничего себе! Доктор Соловьёва, как всегда, в своём репертуаре... Так что будем делать? Вы будете оплачивать эту палату самостоятельно или перейдёте в общую?

Лабецкий пожал плечами. Средства у него были. За месяцы лечения он мало потратил: покупал только свежие газеты, журналы и средства гигиены в больничном ларьке. Наталья по его просьбе приобретала для него всякую мелочь в соседнем посёлке и в городе – что-то из белья, пару рубашек, носки... Он мог бы оплатить свою палату, но теперь ему хотелось быть возле людей, поэтому он ответил холодно и высокомерно, чтобы осадить главного.

- Мы сейчас решим этот вопрос с Ириной Дмитриевной.

И распрощался.

Тесть ждал его в приёмной. Когда они вышли в коридор, он забрал у Лабецкого заверенные бумаги и в последний раз виновато посмотрел ему прямо в глаза.

- Прости, Сергей... Прости.

Лабецкий ничего не ответил, просто подал ему руку, которую генерал крепко пожал.

- Если тебе что-то понадобиться... Ты меня знаешь – только скажи...

Лабецкий усмехнулся.

- Никогда...

 Он повернулся спиной и, шаркая стоптанными тапочками, ругнув себя на ходу, что опять забыл дать денег Наталье на покупку новых, пошёл по длинному коридору «хоздвора» в своё отделение. Ему вдруг стало удивительно легко. Он перевернул последнюю страницу длинного романа. Всё прошлое осталось позади – больница, где он был самым главным и где всё подчинялось его воле, Шурик, Раиса, жена и её отец, хмельные приятели...  Теперь в его жизни был только этот туберкулёзный стационар и две женщины, которые пеклись о его здоровье – Ирина и Наташа. И наконец, он выпустил на свободу свою забытую совесть. Ту самую совесть, которой он когда-то запретил высовываться, и которая в последние месяцы вдруг выползла откуда-то из небытия и злобно, очень болезненно  царапала его изнутри...

 

Я тщательно заполняла истории болезней. Два раза в неделю вместе с ординаторами, старшей сестрой, то есть с Натальей, и дежурной службой отделения я хожу в обход по палатам. И, хотя я вижу наших больных по нескольку раз в день и знаю все новости об их самочувствии, во время посещения палат я внимательно выслушиваю и выстукиваю лёгкие каждого из них. Ординаторы докладывают динамику заболевания: хоть по паре слов, но о каждом своём больном. Потом я должна всё это собственноручно записать в истории болезни. Писать приходится много, легко не отделаться...

В дверь постучали, вошёл Лабецкий. Очевидно, он только что расстался со своим родственником, но я не заметила, чтобы он был слишком расстроен. Я махнула ему рукой на стул: хотела дописать несколько фраз, чтобы потом не забыть. Он сел и, пока я писала, сидел тихо и спокойно. Наконец, я отложила в сторону последнюю историю и сочувственно взглянула на него.

- Мне очень жаль...

- Ты о чём? О разводе? – Сергей вдруг перешёл на «ты», но это случилось так просто и естественно, что я почувствовала только облегчение: рухнула стена официоза, которая так мне мешала.

- И о нём тоже...

- Оставь... Когда-то я сделал большую глупость, женившись по расчёту, а потом было лень  эту глупость исправлять... 

Он встал, прошёлся по кабинету, подошёл к окну, за которым была зимняя темень, и вдруг тихо и грустно пропел своим чистым баритоном.

 – «Привычка свыше нам дана, замена счастию она»...

Потом помолчал немного и продолжил почти шёпотом.

- Если бы ты знала, сколько дров я наломал помимо женитьбы!

- Брось... – Отмахнулась я. – У каждого  из нас есть в запасе хорошая поленица...

- Копай глубже... – Он отвернулся от окна и сел напротив меня. – Это  не просто дрова, это – распад личности. Посмотри на своего главного... Он хотя бы внешне на человека похож.  Я – в сто раз хуже...

- Трудно представить, что кто-то может быть хуже...

- Ты прекрасно знаешь, что я – алкоголик...  Последние годы прошли, как в тумане. Власть, деньги и пьянство –  остальное для меня не существовало.

Он говорил так искренне, и такая тоска была в его голосе, что мне захотелось его успокоить.

- Не только тебя, многих в наше время сгубили деньги.

- Не деньги,  а  власть... – Возразил  Лабецкий серьёзно. – Развращает и губит человека власть.  Вседозволенность и безнаказанность. А деньги только обязательное приложение к власти... Они потому к тебе и липнут, что ты у власти. Власти без денег не бывает! 

- Когда мы начинаем дружно возмущаться по поводу своего начальника, наш батюшка, пытаясь нас угомонить, говорит, что власть человеку дана от Бога. А человек, который эту власть получает, всегда стоит перед выбором, как эту власть употребить...

Сергей удивлённо посмотрел на меня.

- Ты веришь в Бога?

Я пожала плечами.

- Скорее да, чем нет... По крайней мере, когда мне бывает трудно, я иду к отцу Михаилу.

- Насколько я понял, тебя не слишком жалуют в начальственном кабинете...

- Да... – Я непритворно вздохнула. – Мы каждый раз скрещиваем шпаги... Бессмысленно, конечно... В конце концов, он меня уволит.

 - Я бы давно выгнал, - без улыбки согласился Лабецкий. – У меня такие долго не задерживались..

Он помолчал, потом продолжил, глядя на меня в упор.

- Ты знаешь, я часто думаю: что если бы здесь в больнице не оказалось тебя и Натальи? Наверно, я бы не выжил... Кто бы со мной возился так, как ты, и нянчил бы меня, как Наташа?

Я не знала, что на это ответить. Его слова были справедливы лишь отчасти. Конечно, к Лабецкому у нас было особое отношение, но выкладываемся мы одинаково с каждым тяжёлым больным.

 А Лабецкий, решительно меняя тему, вдруг серьёзно спросил.

-  Послушай... Где дочка Натальи? Ведь ей сейчас должно быть больше двадцати? Её ведь Алёной зовут, да? Она замужем? Куда-то уехала? Я несколько раз пытался спросить о ней Наташу, но она сразу переводит разговор на другую тему... Что-то случилось?

- Не надо спрашивать... Алёнка очень давно умерла. Если Наташа захочет, она тебе сама обо всём расскажет...

- Вот как... – Лабецкий заметно расстроился. – Тогда  прости, что спросил...  – И вдруг спохватился. – Слушай, Ирина Дмитриевна, не зли лишний раз своего начальника,  переведи меня в общую палату...  Дело не в деньгах, они у меня есть: осталась пара счетов, о которых жена не знает. Просто я думаю, мне пора с небес на землю спускаться. Я здесь понял простую истину: жить надо с людьми, а не над ними...

С Лабецким всё было ясно: надо начинать жизнь сначала, пусть даже и в туберкулёзной больнице. Я хорошо понимала его: Сергей устал от одиночества, ему хотелось сейчас быть с людьми.

Честно говоря, я обрадовалась: бухгалтерия трезвонила мне каждый день, а я никак не могла решиться заговорить с ним о переводе в другую палату. По моему распоряжению Наталья провела в отделении некоторую дислокацию, в результате которой Сергей вместе со своим телевизором оказался в двухместном номере с нормальным приветливым соседом, молодым инженером с машиностроительного завода. Туберкулёз у него не такой тяжёлый, как у Лабецкого, но лечиться предстояло всё равно достаточно долго. Я надеялась, что они подружатся, что, видимо, и произошло. Вскоре к ним присоединилась ещё одна наша больная,  Светлана, профессиональная художница, высокая, худая и плоская, но неунывающая и остроумная. Сама себя она называла «девушкой-спагетти», изрисовала целый альбом комиксами на тему жизни в нашей больнице, а все стены палаты, в которой она квартировала, были увешены её прекрасными акварельными рисунками. Большую акварель с видом нашего парка над озером мы с Натальей у неё конфисковали и повесили на стене в моём кабинете.  Эта компания так и стала везде появляться втроём. Верховодила в ней, конечно, Светлана. Наши быстрые на язык больные  тут же прозвали это трио «Ансамбль «Каверна».

 Лабецкий ожил, стал разговорчивым и активным. Он горько смеялся, когда вдруг с его  прежнего места службы приехал шофёр за телевизором. Это был тот же водитель, который несколько месяцев назад привёз этот телевизор к нам. Бедолаге, по-видимому, было очень стыдно за своих нынешних руководителей, он всё время извинялся и на Лабецкого не смотрел, только передал ему два огромных пластиковых пакета с личными вещами, которые оставались в его бывшем кабинете. Сергей фыркнул и попросил Наталью раздать их нашим  бомжам – он знал, что иногда мы всей больницей собираем какие-то пожитки, чтобы хоть как-то приодеть этих бедолаг при выписке. Но Наталья решительно опустошила пакеты, разложив их содержимое на кровати Лабецкого. После сортировки кое-что и в  самом деле было отправлено по указанному направлению, но две пары модных туфель, пушистый мягкий шарф, меховую шапку и что-то ещё она аккуратно сложила в дорожную сумку Сергея... Мне некогда было вникать в его отношения с нашими насельниками, но я видела, что трагикомичный эпизод изъятия телевизора Лабецкого ещё больше с ними сблизил. Я замечала, что он теперь мог подолгу разговаривать с кем-нибудь из больных в коридоре или в разношёрстной мужской компании смотреть телевизор в холле отделения, шумно обсуждая  неудачный пас какого-нибудь футболиста. В марте заметно прибавился день, чаще появлялось яркое весеннее солнце, и я, наконец, разрешила ему прогулки. Теперь, подойдя к окну в своём кабинете, я частенько видела всю троицу, гуляющую по берегу озера среди живописных валунов. Света всегда оживлённо жестикулировала, что-то рассказывая, а её компаньоны внимательно слушали, иногда улыбались. И каждый вечер Лабецкий провожал Наталью до самого шоссе, на противоположной стороне которого темнели наши пятиэтажки. 

Но чем больше заглушались симптомы болезни, тем чаще он стал задумываться о будущем, часто ставя меня в тупик своими неожиданными вопросами. Однажды во время дежурства по отделению, проходя через фойе, я увидела его рядом со Светланой. Она опять что-то рисовала, совсем уйдя в себя и не замечая никого вокруг. Сергей сидел рядом в продавленном старом кресле и, исподлобья, наблюдал за ней. Я кивнула и прошла в свой кабинет, но через секунду он постучал и, не дожидаясь ответа, вошёл следом. Он сел напротив меня и вдруг произнёс.

- Я всё думаю, думаю... На что я потратил свою жизнь? Пока я унижал подчинённых, пьянствовал и швырял деньгами, другие жили... Понимаешь, жили   по-настоящему... Вот хотя бы Светка. У неё  душа переполнена... Она всех любит, всем готова помочь, хотя сама... В чём душа держится... И всё время в работе. Я первый раз в жизни столкнулся с творческим человеком... Это так заразительно!  Да, что там говорить! Ты зря меня лечила, Ириша. Я – дерьмо.

В его словах и в голосе не было ни малейшей доли кокетства. Он сказал это с такой тоской и с таким глубоким отчаянием, что у меня внутри всё сжалось.

- Ты понимаешь... – Продолжал Лабецкий. – Я сейчас чувствую себя хуже, чем когда-то на скамье подсудимых... Ты понимаешь, о чём я?

- Догадываюсь... Но я – не судья тебе, Серёжа, я только твой врач...  Успокойся.  Ангелов на земле я что-то не встречала... Они все на небесах.

- Что мне сейчас делать, скажи? – Он покачал головой и продолжал обречённо. – Я  надеюсь, что  туберкулёз мы, то есть ты, остановила, но что мне делать со своей жизнью, не знаю, сколько мне Господь отпустил?.. Но ведь жить как-то надо...

- Ты знаешь что, Сергей... – Попыталась я его успокоить. – Как твой друг, я могу сказать только одно... Конечно, главным врачом ты больше никогда не будешь, но ведь ты – доктор... Медицинских специальностей много, выберешь любую, какую сможешь осилить в свои сорок пять,  и труби до пенсии...

Мы проговорили в тот вечер до отбоя, потом я погнала его отдыхать.

У самой двери моего кабинета, он вдруг спросил, глядя мне прямо в глаза.

- Ты ведь знаешь, что... Наталья... Ты знаешь, она теперь для меня...

- Иди спать, уже поздно. – Махнула  я на него рукой.

Он тихо улыбнулся и вышел.

Наталья вскоре уехала на полтора месяца в город на курсы усовершенствования. И я вдруг поняла, что не только мне, но и Сергею без неё плохо. Он поскучнел и погрустнел, я успокаивала себя и его, что курсы эти всего только полтора месяца. Наталья часто мне звонила, думаю, и ему тоже, в воскресенье приезжала, и я как-то встретила Лабецкого в нашей парадной. Он не смутился, поздоровался, о чём-то спросил и поднялся в квартиру Натальи – я живу на два этажа ниже. « Дай Бог им счастья!» – подумала я тогда.

Но счастье оказалось совсем коротким. Через пару недель случилась беда.

Как всё произошло я знаю только по рассказам очевидцев. В тот день было совсем по-весеннему тепло, так тепло, что дорожки в нашем парке сплошь покрылись проталинами. Светило солнце, ветра не было, и наши подопечные совсем расслабились. Палаты опустели, остались только те больные, кто  был на постельном режиме или кому ещё рано было выходить на улицу. Остальные разбрелись по парку в разные стороны, подставляя весенним лучам замученные туберкулёзом физиономии. Ансамбль «Каверна» поредел и превратился в дуэт: накануне я отправила соседа Сергея продолжать лечение в санатории. Светлана и Лабецкий шли по дорожке к озеру, перепрыгивая, как школьники,  через лужи. Времени до обеда оставалось ещё много, и они решили съездить в посёлок, погулять, зайти на  почту за свежими газетами, заглянуть  в магазины. Для этого надо было выйти на шоссе, где была остановка автобуса, то есть перейти на другую сторону озера через злополучные мостки. Снег, который никто зимой не убирал, покрывал скрипучие доски толстым слоем, и плотный накат, образовавшийся под десятками пар ног ежедневно переходящими мостик туда и обратно, подтаял на солнце и стал очень скользким. Лабецкий пошёл через мостки первым, чтобы потом подать руку своей даме, но, дойдя до середины переправы, вдруг поскользнулся и рефлекторно схватился за трухлявые перила. Поручни тут же переломились и, падая в озеро, Лабецкий увлёк их за собой. Вода под мостками не замерзала даже в сильные морозы: быстрое течение промыло здесь глубокую протоку. Сергей плохо плавал, длинная дублёнка, в которой теперь могли поместиться два отощавших от болезни Лабецких, мгновенно намокнув, потянула его вниз, а тяжёлые скользкие перила сильно ударили по голове. Видимо, он потерял сознание и стал тонуть. Как ни странно, «девушка-спагетти» среагировала мгновенно: сбросив куртку, сиганула в озеро вслед за ним, и, схватив его за воротник, умудрилась подтащить утопленника к берегу, который был совсем близко. Не зря говорят, что в состоянии аффекта человек способен проявлять чудеса физической силы! Тут подбежали другие больные, гулявшие вдоль озера, кто-то помчался в корпус за врачами, кто-то, стянув раскисшую дублёнку с Лабецкого, пытался делать ему искусственное дыхание – Сергей не дышал.

У нашего главного хирурга Виктора Николаевича есть фантастическая особенность появляться именно там, где он в данный момент особенно нужен. Накинув медицинский халат поверх хирургического костюма, он спустился в вестибюль больницы, чтобы купить в киоске свежие газеты. В этот момент с берега озера, где случилось несчастье, прибежал за помощью кто-то из больных...  Виктор – почти двухметрового роста, мастер спорта международного класса по лыжам. Можно представить, как он бежал!  Схватив на руки Лабецкого, мокрого, тяжелого, без сознания, не дожидаясь каталки, которую, разбрызгивая лужи, быстро везли ему навстречу, также бегом он помчался обратно в больницу... Виктор у нас – единственный специалист, владеющий методикой бронхоскопии. В общем, он удалил воду из лёгких Лабецкого через бронхоскоп и отдал его реаниматологам, которые вернули больного к жизни. Я не мешала им работать, не путалась у них под  ногами. Часа два, обмирая от страха, я просидела в дежурке реанимации, но подошла к Сергею только тогда, когда он заснул после капельниц. Смотрела на него спящего и просчитывала, чем это всё кончится. Я могла предположить  несколько вариантов исхода этой печальной ситуации. Ни один из них не был благоприятным. Но на сегодня было выполнено главное: Лабецкого спасли. Таким, как наш Виктор, надо ставить памятники при жизни. Беречь надо таких людей, дорожить ими.  Жаль, что моё мнение по этому поводу почему-то никто не спрашивает...

Спасительница Сергея лежала на соседней кровати, закрывшись простынёй до середины подбородка: в реанимации больные находятся в одном зале, обнажённые, без различия пола и состояния сознания. Только увидев бесчувственного Лабецкого на руках у Виктора, не привлекая ничьего внимания, Светлана, побежала в больницу, где, стуча зубами и трясясь от холода, отдалась в мои руки.  Поймав теперь мой тревожный взгляд, брошенный на неё, обложенная горячими грелками и с катетером от капельницы в вене, моя пациентка попыталась меня успокоить.

- Со мной всё будет в порядке, Ирина Дмитриевна, вот увидите... Я просто сильно переохладилась... Ну, покашляю лишний месяц... Это ничего. Главное, чтобы Серёжа...  

Мы одновременно вздохнули: я знала больше, чем она могла себе представить.

После происшествия на озере, мостками пользоваться было невозможно. Перепуганный случившимся, наш любимый начальник мгновенно нашёл и деньги, и людей, которые могли сделать нормальную переправу.  Старые мостки разобрали и сожгли. За один день сделали прекрасный широкий мостик, и даже поставили на нём фонарь, который теперь ярко освещает дорожки в обе стороны от озера...

Через пару дней реаниматологи вернули обоих моих больных. Спасительницу я уложила на неделю на постельный режим, у неё сильно обострился бронхит. У Лабецкого был явный продром, затишье перед бурей: он лежал в постели бледный, тихий и сосредоточенно думал о чём-то. Не дожидаясь проявления грозных симптомов, я сразу назначила ему массивную терапию. Наталье я сообщила о случившемся сразу после утопления нашего друга. Она долго молчала, я  слышала в телефонной трубке только её тревожное прерывистое дыхание. Я понимала её желание бросить эти чёртовы курсы немедленно и мчаться в больницу спасать Лабецкого. Но  без этого нашего обязательного  обучения невозможно получить сертификат и категорию, от которой зависит зарплата, да и сами курсы оплачиваются больницей... В общем, всё это достаточно сложно. Она приехала в субботу вечером и просидела сутки возле Лабецкого. Как и в первые недели его болезни, кормила его с ложки, насильно заставляя двигать челюстями. Наташа уехала в понедельник первым утренним поездом, а во вторник бурно начали проявляться грозные последствия его купания. Ночью до сорока градусов поднялась температура, Сергей опять лежал в постели мокрый, как мышь, его доводил до изнеможения лающий сухой кашель. Я со страхом отмечала и  его бледность с лихорадочным, словно нарочно сделанным румянцем на щеках, и его синие губы. Я видела, я хорошо знала эти симптомы, но всё-таки надеялась, всё ещё надеялась... Каждый раз, когда я входила в палату, Лабецкий вопросительно смотрел на меня. Я ничего ему не говорила, изображая сосредоточенную решительность. За время пребывания в нашей больнице он перечитал всю литературу по фтизиатрии, все справочники, которые нашёл в моём кабинете – библиотека по специальности у меня очень приличная, я держу её на работе, чтобы в любой момент можно было себя проверить... Мы не раз говорили о его возможном становлении фтизиатром. Думаю, Сергей сейчас знал о своей болезни много, достаточно много, чтобы догадываться, о чём говорят симптомы его нынешнего состояния.  В конце недели  мы провели углублённое рентгенологическое обследование. Самые страшные мои предчувствия подтвердились. Большая полость в левом лёгком, которая до этого благополучно затягивалась, за эти дни превратилась в гигантскую каверну, которая продолжала расползаться. Она почти вплотную прилегала к магистральным сосудам, что грозило массивным кровотечением с предсказуемым исходом. Правое лёгкое выглядело намного лучше, хотя реакция на переохлаждение и стресс тоже давала о себе знать. Спасти жизнь Лабецкому сейчас могла только полная резекция левого лёгкого, пульмонэктомия. Риск для жизни больного огромный, но это был единственный шанс. Я собрала консилиум из всех наших специалистов. Главный врач страшно перепугался неприятностей и настаивал на переводе больного в институт туберкулёза. Но все наши клиницисты от реаниматологов до врача-лаборанта поддержали меня – перевозить больного в таком состоянии в город  невозможно, он умрёт в машине. Но и проводить сложнейшую операцию в нашей больнице с такими слабыми ассистентами, как у Виктора, было слишком рискованно. Главный, наконец, сдался и  созвонился с институтом. На следующий день к нам приехали два профессора – терапевт и хирург. Они долго мучили Лабецкого, поворачивая его то на один бок, то на другой, то усаживая в постели, то с трудом поднимая на ноги. Они выстукивали его, выслушивали, терпеливо пережидая приступы  кашля. Я стояла в углу палаты и, молча, ждала. Лабецкий вяло отвечал на вопросы, ему было слишком плохо. Только один раз он быстро и вопросительно взглянул на меня. Я сделала непроницаемое лицо. Главный разговор с ним у меня был впереди: мне надо было подготовить его к операции.

Лабецкий лежал один в двухместной палате против сестринского поста. И дверь к нему, по распоряжению Ирины Дмитриевны, опять не закрывалась, чтобы дежурная сестра всё время видела, что с ним происходит. Он то проваливался куда-то в темноту, то приходил в себя и в меру своих сил пытался анализировать происходящее. Когда он в очередной раз открыл глаза, на старом скрипучем стуле возле его постели сидел отец Михаил и смотрел на него внимательными бархатными глазами

- Я умираю? – Спросил Лабецкий, впившись воспалённым взглядом в глаза священнику.

- На всё воля Божья... – Спокойно ответил тот. – Вы боитесь смерти?..

- Нет. Я много думал о ней за время болезни. Смерти не боюсь... Я боюсь умирания...

Лабецкий закашлялся. Отец Михаил приподнял его над подушками и поддерживал под спину всё время, пока длился приступ. Потом осторожно уложил обратно,  и взял больного за руку.

- Я боюсь умирать в одиночестве... – Неожиданно продолжил тот оборванную кашлем мысль.

Отец Михаил осторожно погладил его по руке.

- Этого не надо бояться. Вы не умрёте в одиночестве. Я уверен, что Ирина Дмитриевна в решающий момент от Вашей постели не отойдёт, и Наташа  Вас не оставит... Если станет совсем плохо, я  тоже буду рядом с Вами. До конца... Буду вот так держать Вашу руку, пока Вы будете слышать и чувствовать себя...

В воспалённом мозгу Лабецкого что-то шевельнулось. Очень знакомое, но почти забытое. И вдруг он вспомнил: лагерный лазарет и умирающий после кровотечения заключённый... Тяжёлая, холодеющая рука в его живой и тёплой ладони...

 Переведя дыхание, Сергей сказал осипшим от постоянного кашля голосом.

- Я  давно хотел к Вам прийти, отец Михаил... Никак не мог решиться... Было стыдно  тащить к Вам свою грязь... Я – великий грешник, батюшка... У меня атрофирована совесть. Но сейчас уже поздно каяться.

Священник покачал головой.

- Совесть – это тоненькая ниточка, которая связывает нас с Богом... Если она рвётся... Пока человек жив и может думать, он должен  находить в себе мужество каяться.

- Я виноват в смерти человека и был за это осуждён, потом работал на кладбище... Тогда я задумывался о Боге... Но потом...  Потом я стал относиться к людям так, словно я сам Бог и есть  ...

- Послушайте меня, Сергей... Если есть в Вашей жизни такие поступки,  такие моменты, такие вещи, которые Вас самого недостойны, то надо сейчас, именно сейчас, своими словами, как умеете, как можете, как хватает сил мысленно просить прощения у всех людей, обиженных, униженных Вами... – Отец Михаил помолчал и потом продолжил твёрдо. – А  после этого нужно собрать всё своё мужество и приготовиться к  следующему испытанию. Я говорю об операции.

Лабецкий поднял воспалённые веки, внимательно посмотрел на батюшку. Конечно, он понимал, что не зря его вертели в разные стороны профессора, не зря отводила глаза Ирина. Он был достаточно подготовлен по фтизиатрии, чтобы   догадываться, что всё это значит.

- Всё-таки операция... – Он прерывисто вздохнул. – И что мне предстоит?.. Когда?

- Пульмонэктомия. По жизненным показаниям. Послезавтра.

Сергей перевёл дыхание, подавляя очередной приступ кашля.

- И...  Мои шансы?

- На всё воля Божья... – Опять повторил священник. – Врачи говорят: пятьдесят на пятьдесят... Без операции шансов нет никаких.

Лабецкий долго лежал с закрытыми глазами, потом опять мучительно справлялся с затяжным кашлем. Только передохнув после него, он тихо, но твёрдо сказал священнику.

- Я не буду оперироваться. Не хочу. Очередное испытание... А зачем? Вот Вы сказали: « На всё воля Божья»...  Значит, я должен был утонуть. Зачем Светлана меня вытащила? Зачем Виктор Николаевич меня спасал?

Совсем обессиленный, он стал говорить шёпотом, медленно подбирая слова.

Отец Михаил укоризненно покачал головой.

- Пути Господни неисповедимы... Но ничего случайного в жизни человека нет. Возможно, этой тяжёлой болезнью Он остановил Вас на ошибочном пути... Подумайте сами:  посылая Вам такие суровые испытания, Господь направил Вас не к чужим людям, а к старым забытым друзьям. Вас лечит прекрасный доктор Ирина Дмитриевна, и рядом с Вами преданный друг Наташа... И Светлана, такой решительный и отчаянный человечек,  подле Вас не зря оказалась, и Виктор Николаевич... Вы сами подумайте...

Отец Михаил ласково погладил пальцы больного, которые за время всего разговора так и не выпустил из своих мягких рук.

- Вы поспите, Сергей Петрович, а я помолюсь за Вас... А после, Бог даст, мы ещё поговорим... Оперироваться необходимо...

Какое-то время Лабецкий был в забытьи. Он не слышал, как ушёл священник, как буфетчица принесла и оставила у него на тумбочке обед. Слова отца Михаила о покаянии задели его, и, очнувшись, он долго пытался вспомнить тех людей, которых особенно могли ранить его слова и поступки.  Но ему было трудно сосредоточиться, он устал и снова провалился в тяжёлый сон.

Потом пришла Ирина. Глядя прямо ему в лицо, она коротко и жёстко, словно на консилиуме, доложила ему ситуацию: оперироваться надо по жизненным показаниям, иначе летальный исход неизбежен. Но операция – тоже большой риск...

Лабецкий отмолчался. Ему было так плохо, что единственным желанием в этот момент была потребность тишины и покоя.

- Ты всё понял, Сергей? – Спросила Ирина.

- Да. – Ответил он и отвернул голову к стене.

- Оперируемся?

Лабецкий молчал.

- Серёжа, мы оперируемся? – Настойчиво повторила его доктор.

- Да... – Выдавил он, словно выдохнув из себя последние остатки воздуха.

Подавив в себе волну острой жалости, Ирина тихо вышла из палаты.

О тяжести состояния больного, о предстоящей ему операции полагается извещать родственников. Начала я с бывшей жены Сергея, но на мой звонок по домашнему телефону, указанному на титульном листе истории болезни, никто не ответил. Я с трудом отыскала в своём письменном столе визитную карточку старого генерала, которую он мне оставил при посещении несколько месяцев назад.

Ответила мне какая-то женщина,  по голосу, видимо, немолодая, с  застарелым украинским акцентом. Лабецкий когда-то говорил мне, что за стариком ухаживает пожилая домработница-украинка, испокон веку живущая в его доме. По-видимому, это была она.

На мою просьбу пригласить генерала к телефону, она ответила не сразу.

- Его нет... Мы похоронили его месяц назад...

Я от неожиданности растерялась, не сразу сообразила, что надо сказать.

- Простите... Простите, я не знала... А Вера Владимировна? Я ей звонила, но никто не отвечает...

- Вера? Так Вера уехала в свою Германию. Она ведь замуж за немца вышла и уехала в...  Я никак не могу запомнить, в какой город, название немецкое, очень трудно запомнить...   Она приезжала на похороны и потом уехала... Она через полгода должна приехать, чтобы наследство оформить... А кто спрашивает?

Продолжать разговор было бессмысленно, и я повесила трубку.

Звонить на прежнее место работы Лабецкого мне не хотелось. Очевидно, там не было людей, которые искренне беспокоились бы о его здоровье. За всё время пребывания у нас  никто не приехал его навестить. Визит генерала не в счёт. Нет, кажется, заезжал  ещё какой-то молоденький гаишник, который представился его приятелем...

Вечером накануне операции вернулась Наталья. Как-то ей удалось получить сертификат досрочно. Она просидела возле Сергея всю ночь, хотя ему провели премедикаментацию, и он до утра спал на высоко поднятых подушках. Утром она помогла санитарке его раздеть и, полусонного, сама отвезла его на каталке в операционную. Профессор-хирург вызвал из института свою операционную сестру и анестезиолога, с которыми всегда работал в бригаде. Я хорошо это понимаю, ведь я тоже без Натальи – никуда. И Виктор не возражал, операция была слишком ответственна и сложна. Осторожно просочившись вслед за Натальей в коридор оперблока, я увидела, как хирурги встали по обе стороны операционного стола, после чего послышался грозный окрик Виктора.

-  Лена, где вы там все? Закройте дверь!

Старшая операционная сестра с виноватым видом выставила нас с Наташей на лестницу...

Операция прошла успешно: хирурги, анестезиолог, вся бригада оказались на высоте. Необходимое время Сергей пролежал в реанимации, потом в хирургическом отделении: сначала сняли дренаж, потом швы, после чего его вернули в отделение Соловьёвой. Здесь его приняла Наталья, которая каждый день повторяла Ирине, словно заклинание:

- Я не позволю ему умереть... Мы вытащим его, вот увидишь...

Всё началось по новому кругу: капельницы, уколы, таблетки, физиотерапия, лечебная физкультура...

Его вытащили с того света в очередной раз.

Но Лабецкий больше не хотел жить. Он не видел в будущем никакого смысла: одинокий инвалид, физический урод, давно потерявший профессиональную классификацию... Ради чего, изнемогая, карабкаться на поверхность, влачить какое-то жалкое существование? Как только начали возвращаться силы, он стал продумывать план самоубийства.

Проще всего было поднакопить таблеток со снотворными, и Лабецкий пожаловался Ирине  на бессонницу. Но проницательная докторша смерила его подозрительным взглядом и отказала по причине присутствия необходимых препаратов в капельницах, которые он получает по нескольку штук в день. Стащить таблетки из аптечного шкафчика на сестринском посту было невозможно – клиентура отделения слишком ненадёжная, и шкафчик запирался намертво, что по нескольку раз в день проверяла Наталья. Пришлось от самого простого варианта отказаться. Палата находилась на первом этаже и выбрасываться из окна тоже не имело смысла... Оставалось одно – повеситься. Лабецкий остановился на этом и стал тщательно продумывать детали суицида. По больничной нищете карнизов для штор в палате не водилось, но под самым потолком из стены торчал мощный ржавый крюк, оставшийся, видимо,  ещё от  предвоенных времён. Он должен был выдержать. Вместо верёвки можно использовать простынь... Да простит его Наталья за порчу больничного белья! Продумав всё до мелочей, поздним вечером Лабецкий приступил к выполнению задуманного. В отделении  стояла тишина. Наталья с Ириной давно ушли домой. Дежурная медсестра и санитарка пили чай в сестринской; больные давно разбрелись по палатам. Лабецкий  осторожно придвинул стул к двери, загораживая проход, и снял простынь со своей постели...

 

Наталья, вернувшись домой, попила чаю с душистой мятой, которую так любила, и включив телевизор, вытянулась на большом диване. Но какая-то смутная тревога, непонятное беспокойство мешали ей расслабиться. Понажимав беспорядочно кнопки пульта, она выключила телевизор и позвонила в отделение. Спокойный голос дежурной медсестры напряжения не снял, и, ругая себя за собственную дурость, Наташа оделась и пошла в больницу...

Лабецкий прикинул на глаз, какой ширины должен быть лоскут, который он собирался оторвать по всей длине простыни. Но едва он с треском надорвал и потянул, разрывая полотнище, стул, словно сам собой, отъехал от закрытой двери, и в палату вошла Наталья.

Лабецкий растерялся, замер с разорванной простынёй на коленях.

- Я так и знала! – С неожиданной ненавистью в голосе произнесла Наташа. –  Я так и знала... Чего ты так испугался? Продолжай, продолжай! Хочешь, я тебе помогу?.. Простынь эту давно списать нужно было на ветошь, её не жалко. Ты продолжай...

Лабецкий не пошевелился. Он сидел, низко наклонив голову, и его бледное синюшное лицо медленно заливал румянец. Так ничего и не ответив Наталье, он опустился на подушку и отвернулся к стене.

Наташа подняла с пола и машинально сложила упавшую простынь, повесила её на спинку кровати. Потом вдруг разом успокоилась, присела на стул возле окна и тихо сказала.

- Послушай, Сергей... Ты не знаешь... Я ведь тоже так хотела когда-то... Я пыталась повеситься,  но верёвка разорвалась...

Лабецкий не сразу повернулся к ней. Быстро исподтишка взглянул ей в лицо, не слишком поверив в её слова. Но взглянув, понял – это правда.

Наталья в нескольких словах рассказала ему про Алёнку. Теперь он слушал её, широко открыв глаза, боясь пропустить хоть одно слово.

Она потрясла в воздухе своей покалеченной кистью.

- Вот видишь, Господь меня пальцев лишил, чтобы я всегда помнила об этом... Да разве можно забыть?.. А тогда... Никому не было дела до моих переживаний...  Все меня презирали, ненавидели даже. Только одна Ирина... Она меня тогда спасла...  И я выжила, как видишь...

Наталья замолчала. Лабецкий тоже молчал. Вздохнув, словно отгоняя от себя воспоминания, она продолжила.

 – А  тебя... Подумай сам своими затуманенными гордыней мозгами – сколько человек боролись за твою жизнь, дежурили подле тебя ночами, выхаживали тебя! И ты так легко можешь всех предать? И Виктора Николаевича, и Светлану, об Ирине я даже не говорю...

Лабецкий закрыл глаза. Смотреть в лицо Наталье не было сил. Она опять замолчала и молчала долго, грустная, какая-то опустошённая смотрела в окно, за которым была бледная летняя ночь. Лабецкий замер. Он так и лежал с закрытыми глазами на голом матрасе, с которого недавно стащил простынь.

Потом Наташа повернулась к двери.

- Я ухожу, Сергей. Охранять тебя, ставить здесь индивидуальный пост я не буду. Поступай, как знаешь. Но если ты сделаешь то, что задумал, ты уйдёшь из жизни трусом и предателем...

Она постояла ещё немного, держась за ручку двери, и потом добавила совсем тихо, со сдерживаемой тоской.

- До встречи с тобой, Серёжа, я на костылях ходила, понимаешь? Половину жизни провела на костылях... Я поверила, что мы... Мне показалось, что мы нужны друг другу...

Она ушла, бесшумно закрыв за собой дверь.

Как и положено по больничному уставу, Наталья доложила обо всё дежурному врачу. Миниатюрная девушка-ординатор, которой только сегодня Ирина доверила первое самостоятельное дежурство, в панике всплеснула руками.

- Надо психбригаду?..

Наталья покачала головой и подвинула к ней телефонный аппарат.

- Звоните заведующей...

Сердце Ирины болезненно сжалось: что-то подобное она подсознательно ждала от Лабецкого. Сделав усилие над собой, она попыталась успокоиться и холодно дала распоряжение дежурной докторше: поскольку палата Лабецкого находится напротив сестринского поста, достаточно будет открыть в неё дверь, а медсестре с рабочего места не отлучаться ни на шаг. При необходимости звонить ей в любую минуту.

Наталья вернулась в крохотную комнатёнку, которая гордо называлась «кабинетом старшей медсестры», и тяжело опустилась на банкетку. Не спеша, надела было уличную обувь, но  вдруг замерла, уронив руки на колени, и просидела так  неподвижно до самого утра.

Лабецкий ещё долго лежал с закрытыми глазами. Удары сердца, больно бьющие в виски, постепенно становились тише и спокойнее. Он заставил себя встать, перестелил постель,  потушил свет и плотно закрыл к себе дверь.  Но она тут же вновь приоткрылась, и узкий пучок света упал из коридора на выщербленный пол палаты.

- Не закрывайтесь, Сергей Петрович... – Услышал он голос медсестры. – В палате очень душно!

Лабецкий понял, что индивидуальный пост Наталья всё-таки организовала.

Он слышал, как скрипнул один ящик письменного стола, потом другой – медсестра что-то искала. Потом звякнуло ведро, где-то рядом зашлёпала мокрая тряпка, и в палату потянулся сладкий запах какого-то антисептика – это санитарка мыла пол в коридоре. Лабецкий лежал в темноте, невольно прислушиваясь к ночным звукам отделения, и почему-то не сводил глаз с луча света, падающего на пол через приоткрытую дверь палаты...

 Утром санитарка принесла ему новую чистую простынь, молча перестелила ему постель, и, забрав разорванную, вышла из палаты. Днём рядом на свободную кровать был поселён молчаливый, аккуратный сосед. Ирина не прислала к Лабецкому положенного в таких случаях психиатра и не зашла к нему во время обхода. Наталья тоже не появлялась. Лабецкий не удивился, он затосковал: он  вдруг кожей понял, что эти две женщины сейчас для него самые близкие люди.

В тихий час, когда больным строго запрещено покидать пределы палаты, убедившись, что его сосед спит, выводя носом звонкие рулады, Лабецкий, тихонько выглянул за дверь. Поселив к Лабецкому соседа, медсестра явно потеряла бдительность: на посту никого не было. Сергей  вышел за дверь и побрёл по длинному пустому коридору. Ноги слушались плохо, его раскачивало, словно на палубе корабля, и, чтобы не упасть, он цеплялся за деревянные поручни, тянувшиеся вдоль стен. Благополучно миновав кабинет заведующей и комнатушку старшей медсестры, он остановился перед дверями часовни в самом конце коридора. Лабецкий тихонько толкнул дверь и вошёл. Часовня была пуста. Он был здесь впервые. Небольшие зажжённые свечи мерцающими огоньками слабо освещали иконы – большие, средние и совсем маленькие... Прямо на него смотрели пристальные глаза Спаса. Лабецкий медленно перевёл взгляд на Богоматерь с младенцем, потом на большой образ Пантелеймона рядом. Это был единственный святой, лик которого был знаком Сергею: несколько месяцев назад образок Пантелеймона принесла в его палату Наталья... Ему вдруг показалось, что все  эти праведники, мужчины и женщины, лица которых он едва улавливал в мерцании догорающих свечей, настороженно и вопросительно смотрели  на него со всех сторон. Голова его закружилась, и, чтобы не упасть, он опустился на небольшую скамейку со спинкой, которая была поставлена  посреди часовни специально для ослабленных больных.

Было тихо, так тихо, что слышалось лёгкое потрескивание свечей. Выпрямившись, Лабецкий почувствовал своим ещё мягким, болезненно зудящим послеоперационным рубцом твёрдую спинку скамейки. Головокружение постепенно прекратилось. Он сидел неподвижно, глядя прямо в строгие глаза Спаса. И вдруг сказал про себя, не вслух – вслух  сказать ещё было невозможно, он произнёс про себя:

- Прости...

И к его горлу комом подступили слёзы. Он удивился этому, хотел  было проглотить этот комок, но не получилось, и Лабецкий заплакал. Он плакал сначала тихо, бесшумно, но потом совсем потерял контроль над собой и разрыдался вслух громко, как ребёнок.

Он не услышал, как в часовню вошёл отец Михаил, не увидел, как заколебалось и выпрямилось пламя свечей, когда священник закрыл за собой дверь. Он просто почувствовал чьё-то присутствие за своей спиной и оглянулся.

- Ничего, ничего... Этих слёз стыдиться не надо. – Успокоил его отец Михаил. – Когда человек плачет в церкви, и слёз его никто не видит – это очень хорошо...

– Я устал бороться, отец Михаил... – Прошептал Лабецкий, давясь слезами. – У меня нет больше сил. Я не вижу никакого смысла в этой борьбе...  Даже если я выкарабкаюсь, у меня нет будущего... Мне больше нечего ждать от жизни... Я вчера...

Он не договорил. Священник укоризненно покачал головой.

- Я знаю, Сергей Петрович, что было вчера... Слава Богу, что ничего дурного не случилось, что, послав к Вам Наталью, Бог уберёг Вас от греха... Ну, чего Вы боитесь, чего испугались? Того, что не будете больше главным врачом? Или того, что придётся остаток жизни прожить с деформированной грудной клеткой? Ведь и с одной почкой люди живут, и без руки, и без ноги... Не просто живут, а находят своё место в жизни... Ведь Вы – врач, это, может быть, одна из лучших профессий на земле... Первое время, конечно, будет трудно, может быть, очень трудно... Возможно вся Ваша последующая жизнь будет расплатой за Ваше прежнее тщеславие, за  Вашу гордыню...  С  этим надо смириться. Смириться и принять это, как проявление Божественной любви...

Лабецкий постепенно успокоился.

 - Но Вам надо вернуться в палату, Сергей Петрович, Вас медсестра ищет... – Отец  Михаил протянул ему руку. – Идёмте, я Вас провожу. Вот покрепче станете, будете сюда приходить, когда захотите...

Он крепко взял Лабецкого под локоть и вывел в коридор. Опираясь на руку священника, идти было значительно легче, чем несколько минут назад. Перепуганная медсестра, увидев своего подопечного в обществе отца Михаила, облегчённо перекрестилась, бегом бросилась им навстречу и подхватила его под руку с другой стороны.  Когда они благополучно вернулись в палату, сосед Лабецкого по-прежнему высвистывал носом причудливые рулады. Отец Михаил помог Сергею устроиться в постели поудобнее, подоткнул по бокам одеяло, словно ребёнку. Потом перекрестил и тихо вышел. А Лабецкий вдруг сразу заснул. Проснувшись только к вечеру, он удивился сам себе. Но на душе впервые за последнее время было спокойно и тепло.

Постепенно всё наладилось. Очень медленно к Лабецкому возвращался интерес к жизни. Отец Михаил ещё много раз приходил к Лабецкому и после, когда тот совсем окреп, они подолгу гуляли вместе в парке вдоль озера. Сергей подружился с Виктором и теперь часами просиживал в кабинете главного хирурга по вечерам, когда тот дежурил. Индивидуальный пост под его дверью был вскоре снят, и Наташа с Ириной общались с ним так, словно ничего не произошло. Он снова провожал Наталью домой по вечерам. И однажды, когда они прощались до завтра, Сергей сжал её лицо своими ладонями и повернул к себе.

- Ты не ошиблась, Наташа... Ты  не ошиблась, понимаешь? Мы, действительно, очень нужны друг другу... Всё что было тогда в палате – это было в бреду, это была болезнь. Она проходит. Я выздоравливаю, понимаешь? Вы все – ты, Ирина, Виктор, отец Михаил... Вы все меня вылечили. Я понял, что должен принять всё, что послала мне судьба, и пройти свой путь от начала до конца...

Всеми правдами и неправдами, используя старые профессиональные связи и знакомства, Соловьёва выбила для него  путёвку в один из туберкулёзных санаториев в Крыму. Наталья ехала вместе с Лабецким, оформив неиспользованный очередной отпуск. Перед отъездом она зашла в часовню проститься с отцом Михаилом.

- Благословите, батюшка...

Он благословил и спросил, ласково согревая её своими бархатными глазами.

- Значит, решились, Наташа?

- Да... Мы уезжаем в санаторий вместе...

Священник помолчал, осторожно подбирая слова.

- Вы знаете, Наташа, ведь как бывает... Возьмёшь человека на свои плечи, от всей души возьмёшь, а потом вдруг окажется, что это не человек вовсе, а тяжёлый крест... И крест этот нельзя сбросить,  его надо нести долго, до конца, до Голгофы, где, может быть, тебя распнут на нём...

Она кивнула.

- Я  всё понимаю, батюшка...  И готова ко всему. Никаких иллюзий у меня нет. Я всё выдержу, даже если это будет крест... Но это будет мой крест, который я сама выбрала...

Отец Михаил улыбнулся.

- А знаете, я сейчас одну притчу вспомнил... Вот послушайте... Как-то разрешил Господь человеку выбрать себе крест. Тот выбирал долго и придирчиво – и этот тяжёлый, и этот неудобный, этот длинный, этот короткий... А потом вдруг нашёл. « Вот, - говорит, -  этот самый хороший для меня». И Господь с ним согласился: « Конечно, - сказал он. – Ведь это твой крест и есть»...

- Да, это про меня... – Кивнула Наталья, вздохнув. – Вы не беспокойтесь за нас, батюшка... Вот увидите, Сергей встанет на ноги. Во всех смыслах. И будет работать в нашей больнице. Мы все должны в это верить, тогда ему будет легче....

Она не сразу ушла из часовни, постояла перед образами, поставила свечку за здравие. И только подойдя к двери, вдруг сказала священнику.

- Она меня отпустила, отец Михаил... Отпустила...

Он понял сразу.

- Дочка?

Наташа кивнула.

- Алёнка...

Он ещё раз её перекрестил.

Кабинет главного врача вот уже две недели заперт на ключ:  благодаря усилиям влиятельного родственника нашего начальника забрали в правительство области, с чем я поздравляю и само правительство и нас – всех жителей области. Последние дни пребывания в стенах нашей обители он сиял, как медный самовар, бегал из ординаторской в ординаторскую, из дежурки в дежурку, обещая нам из своего нового кресла то большие послабления, то расправу с неугодными, то есть и со мной тоже... Наконец, он сгинул, надеюсь больше его не увидеть на своём пути. Интересно, на заседаниях правительства он тоже будет играть в карты на компьютере? По крайней мере, свой больничный ноутбук он с собой прихватил... И, думаю, кое-что другое тоже. Наши приспособленцы и подхалимы замерли в ожидании, приняли охотничью стойку – кто следующий? Кому смотреть в рот и с кем во всём соглашаться, кивая, как китайский болванчик? Кому носить конвертики и с какой суммой? С кем новый начальник будет делить откаты и будет ли делить их вообще?.. Но в  длинных коридорах нашей больницы бродила тенью и робкая надежда, что, наконец-то, нам повезёт: умные, тонкие управленцы пришлют на освободившееся место  крепкого профессионала, который будет нам помогать в решении медицинских задач и сможет привести в порядок запущенное больничное хозяйство... 

У меня в отделении сейчас два новых интерна. Первая моя ученица уехала сдавать экзамены, обещала вернуться насовсем, если здесь будет жильё... Девица толковая, я в неё немало вложила за эти месяцы. За квартиру для неё придётся биться с новым начальником. Жильё для сотрудников, как и везде, – вечная проблема.

Подходило к концу наше скоротечное лето, а я ещё не была в отпуске. Пока не начался сезон дождей, мы с сынулей решили провести дней десять в палатке на берегу залива. Я признательна сыну: каждое лето он посвящает мне пару недель из своих коротких каникул....

Вечером я вышла к автобусу, проводить Лабецкого и Наталью, которые уезжали в город. Несколько дней они собирались пожить в квартире Сергея, ему надо было немного адаптироваться.  Привычка к больничным условиям, сдерживаемый, тихий страх перед жизнью за пределами стационара – так называемый  «госпитализм», заметно напрягал его. К тому же надо было полностью сменить гардероб: Лабецкий был сейчас стройным, как кипарис, потеряв за время испытаний не меньше четырёх или даже шести размеров. Деньги пока были. Бывшая жена оставила ему трёхкомнатную квартиру и дорогую машину, один из тайных счетов был опустошён оплатой гонораров участникам лечения, но ещё оставался другой, достаточно внушительный... Ну, а впереди у Сергея было полгода жизни в санатории. Но там легче, чем в больнице: свободный режим, прогулки, экскурсии, развлечения...

Ждали мы недолго: вдали, поднимая клубы пыли, замаячил автобус. Сергей положил руку на моё плечо и заговорил быстро, словно боясь, что не успеет сказать что-то самое главное.

- Знаешь, Ириша... За свои сорок пять лет я столько раз начинал свою жизнь заново... И всегда она была какая-то не моя, чужая... А сейчас я, как новорожденный – голенький, совершенно беспомощный,  но с какой-то своей собственной жизнью впереди... И ещё... В этой туберкулёзной больнице... Здесь у меня очень близкие люди. Впервые в жизни у меня есть близкие люди... Это так ново для меня, что...

Он не договорил. Автобус подошёл и распахнул двери. Надо было прощаться.

Сергей поцеловал одну мою руку, потом другую и крепко меня обнял.

- Вот  увидишь, Ирина Дмитриевна, я вернусь сюда дееспособным и здравомыслящим человеком. И Виктор тогда обещал пришить мне жабры, как у Ихтиандра... Я буду работать в твоём отделении и плавать в озере, как акула...

И он улыбнулся так широко и заразительно, что сразу стал похож на самого себя в молодости, того самого Серёжу Лабецкого, которого я так хорошо знала  в пору нашей работы на «Скорой помощи».

Он наклонился к самому моему уху, и пропел тихонечко, но, как всегда, очень чисто.

– «Кто сказал, что я сдал? Что мне рук не поднять?»...

Водитель просигналил, поторапливая. Мы обнялись с Натальей, и они оба погрузились в автобус.

Я подождала, пока он скроется за поворотом. Смотрела им вслед и думала:

- А вдруг?.. А может быть?..

 Быстро темнело, и на  тусклом небе слабо замерцали звёзды. Стало прохладно, и я поспешила к нашим пятиэтажкам. Бодрой рысью пронеслась мимо вонючего мусоросборника, который у нас вывозится  по наитию. В подъезде давно сгнила электропроводка, было так темно, что я наступила на кошку, лежавшую под соседской дверью. Она взвизгнула, и мягкий комок ударился о моё колено.

- Ну, прости, Мурка... Ведь я –  не ты... – Сказала я примирительно. – Я в темноте не вижу.

Вслепую вставив ключ в замочную скважину, я открыла скрипучую дверь и вошла в свою квартиру. Ведомственную. Такова, видимо, моя судьба – прожить свой век в ведомственной квартире. Если, конечно, новый начальник не уволит за длинный язык...

А может быть, станет мой Димка знаменитым артистом, разбогатеет и купит мне собственную квартиру... И увезёт меня навсегда из этой тёмной  парадной, пропахшей кошками, с отвалившейся, черной от плесени, штукатуркой на стенах...

 Как там говорили древние латиняне?

 «Dum spiro spero!».

Пока дышишь – надейся...

                                          

                

---

[1]      История жизни – история болезни  (медиц.)

 

Петру Великому - профессор Фальконет

фристайл