""Я счастлив был тобой..."

   Шестого июня - день рождения Пушкина
     Прочтите это, если хотите увидеть его живым


Я счастлив был тобой....

Пьеса в трех частях, двенадцати картинах.



Действующие лица:

Александр Сергеевич Пушкин, поэт в изгнании.
Сергей Львович, отец поэта.
Надежда Осиповна, мать поэта.
Олена, девушка из простонародья.
Арина Родионовна, няня поэта.
Анна Керн
Иван Пущин, лицейский друг Пушкина
Прасковья Александровна Осипова, владелица соседнего имения Тригорского
Алексей Вульф, ее сын от первого брака.
Евпраксия Вульф (Зизи), ее дочь
Анна Вульф, старшая сестра Зизи
Никита, дядька Пушкина.
Афоня, беглый крепостной, разбойник.
Архип, мельник
Жандармский офицер из Пскова.
Г-н Рокотов, гость Тригорского.
Генерал Керн, муж Анны.
Режиссер — постановщик спектакля.
Художник — постановщик, красивая женщина лет 35.
Автор пьесы.





Часть первая.
Картина первая.

На сцене темно. Лишь сбоку скудным утренним светом голубеет небольшое окошко.
В комнату (скорей всего, это людская), входит Никита со свечой в руке, и мы видим, Арину Родионовну, сидящую на длинной лавке, Она сметает со стола невидимые крошки.

Арина Родионовна: Пошто не начинаем?

Никита: Александр Сергеевич еще не оделись.

Арина Родионовна: А грим уже положили?

Никита: Да будто бы уже.

Арина Родионовна: Ты бы сказал ему, что нельзя так к народу относиться. Смотри, сколько нынче людей собралось. Деньги, небось, немалые заплатили, чтобы представление посмотреть. Да и об нас бы тоже подумал: сидим здесь в темноте, ждем, когда он оденется.

Никита: Да кто я такой, чтобы ему указывать? Тебе бы сподручней было, ведь ты его с малолетства знаешь.

Вбегает режиссер-постановщик, и на сцене мгновенно загорается свет.

Режиссер (раздраженно кричит): Почему не начинаем?

Никита (хитрит): А кто ж его знает? Наверное, от Вульфов еще человека не было. Да и в покоях темно еще совсем, черт голову сломит.

И словно в подтверждение его слов, свет гаснет и режиссер спотыкается обо что-то. Раздается грохот чего-то падающего. В комнату входит художник-
постановщик, молодая и красивая женщина, и на сцене вновь вспыхивает яркий свет.

Художник: А по какой причине мы не начинаем?

Режиссер ( кричит): А по той причине, что ваше оформление ни к черту не годится! На сцене можно ноги переломать!

Арина Родионовна ( тихо, осеняя себя крестом): Господи, не успели начать, а уже дважды нечистого помянули...

Художник: Это что-то новенькое в режиссуре: спектакль не начинается потому, что вам перестало нравиться утвержденное вами же оформление.

Вновь раздается грохот падающих предметов, теперь уже за кулисами.

Арина Родионовна: Слава Богу, вот и сами Александр Сергеевич оделись, сейчас здесь будут.

Режиссер, схватив художника за руку, утаскивает ее за кулисы, свет гаснет, и в проеме низеньких дверей появляется фигура Пушкина, различимая разве лишь благодаря белой рубашке и и белозубой улыбке во весь рот:

Пушкин (смеясь): Узнаю родные пенаты: темень вокруг непролазная, а под ногами забытая кадка с капустой. Так ведь, Никита?

Никита: Не угадали, Александр Сергеевич. Огурцы там, которые Ульяна из погреба нынче достала, чтобы вам было с чем водочки откушать после вчерашнего-то.

Пушкин: А что вчера-то было? Неужто оскоромился сверх меры?

Никита: Не сказал бы, что сверх меры, но больно вы уж горевали по приезду, даже стихи нам читали слезные...

Пушкин (весело): Ох и врешь же ты, Никита! Сроду слезных стихов не писал...

Арина Родионовна: Писать ты, может, и не писал, но нам ты вчера весь вечер на судьбу свою жалился … И все стихами. Грех это, Сашенька, сетовать на свои невзгоды, когда ты, глянь, какой молодой да красивый.

Пушкин (грозя ей пальцем): Нянька, перестань меня, грешного, грехами новыми пугать! Ну, сама бы подумала: чего мне горевать, если я в дом родной вернулся, в детство свое неразумное, а оттого счастливое?

Никита (ворчит про себя): Мы, значит, и поесть как следовает не сумели, слушая его до полуночи, а Александр Сергеевич, оказывается, детство свое счастливое вспоминал...

Пушкин: Ты что там бурчишь, Никитушка? В чем я перед тобой провинился?

Никита: Ну, вы и скажете, Александр Сергеевич! У вас передо мною никакой вины никогда не было и быть не может. А вот батюшку вы своего спросите, почему он вчера в сердцах палку свою дубову сломал...

Пушкин (смеется): И об чей же хребет? Неужто тебя проучил за то, что ты меня плохо уму-разуму наставляешь?

Никита: Вам бы только шутить, Александр Сергеевич, и хлебом кормить не надо. А барину из Одессы пакет толстенный доставили, сам видел. Покуда он его будет читать, до тех пор и гневаться изволит, вы уж попомните мои слова.

Пушкин (вновь смеется): Так это ж подробнейшее мое жизнеописание, составленное самим графом Воронцовым! Ты что, не помнишь моего вояжа на саранчу? А он хорошо его запомнил из-за одной маленькой эпиграммки, сочиненной этим несносным Пушкиным. Но вряд ли он упомянет о ней в своем доносе. Батюшка хоть и далек нынче от поэзии, но остренькое словцо любит и при случае может и соседям почитать сии непристойности... Кстати, от Вульфов никого не было?

Никита: Ну, кто по этой темени будет к нам из Тригорского добираться? Придумали тоже... Это вам все сейчас в новинку, оттого и поднялись чуть свет. А тутошние барыни и барышни спят еще без задних ног и дворовым своим дают выспаться.

Пушкин: Тогда я сам, пожалуй, к ним отправлюсь. День сегодня знатный будет. Я в окно выглянул, а над Соротью туман лежит, одни лишь верхушки деревьев до неба встают...

Никита: Прежде, чем в гости отправляться, родителей бы с добрым утром поприветствовали, да и позавтракать бы не мешало. Дорога до Тригорского не близкая, а дрожки вам навряд ли запрягут нынче. Сам видел, как их надысь в сарай кучер Пров волок без двух колес сразу.

Пушкин: Ты, Никита, у нас приметливый больно, а я — сметливый, и знаю, на что можно надеяться, а на что — нет. У Прасковьи Александровны обморок может случиться, если я к ним на дрожках подкачу. А версту пройти, даже без завтрака, это дело пустяковое. Ты только отыщи для меня сапоги легкие да шляпу с широкими полями, день сегодня, думаю, жаркий будет.

Никита: Сапоги — это всегда пожалуйста, их найти нетрудно. А шляпу вы еще в Гурзуфе где-то затеряли, с тех пор я ее нигде и не встречал.

Пушкин (смеясь): Так что, после Гурзуфа у меня больше и шляп не было? Ты, Никита, что-то сегодня маленько не в себе. То дрожками поломанными меня удивить захотел, то гурзуфскую шляпу вспомнил, о которой я уже и думать позабыл.

Никита: Да больно уж красивая шляпа была. Как раз бы в такой перед Тригорскими барышнями показаться. Они бы сразу поняли, что вы не просто из Петербурга на юг съездили прогуляться, а много чего повидали и перенесли.

Пушкин: Вот ты об этом няньке и расскажешь. А тригорским барышням это вовсе не интересно. Они романы аглицкие читают, и Дельвиг им из Петербурга вирши свои и чужие шлет. Они ими уж так избалованы, что до моих приключений им и дела нет.

Арина Родионовна: Ты, Сашенька, так не скажи. О твоих похождениях по всей нашей округе молва идет, ты уж прости меня, старую, за такие слова.

Пушкин: Славно, нянюшка, славно, что молва меня не забывает... Вишь, в какую глушь забралась, где и разгуляться ей некуда: всего три усадьбы в округе, а в усадьбах тех по древней старухе...

Арина Родионовна: Не зли себя, Сашенька, не зли... Это что же: ты уже и Осипову в старухи записал? А она -ох!- как тебя любит, о тебе вечно родителей твоих выспрашивает, книжки твои из Петербурга выписывает...

Пушкин (нервно): А тебе откуда про книжки известно? Неужто она их своим дворовым читает?

Арина Родионовна: Читает она своим людям твои книжки или не читает, не знаю и врать не хочу. Только в прошлом годе привезла Сергею Львовичу в подарок стихи, что ты написал. «Братья — разбойники» называются. Сергей Львович больно благодарил ее за книжку, только вот прочесть не удосужился. Я ее под диваном нашла, когда в гостиной убиралась. А Сергей Львович к тому времени уже в Петербург укатил.

Пушкин: И где же она теперь, эта книжка?

Арина Родионовна: А вот этого я уж не знаю. Я ее на столе оставила, а куда она потом делась, не скажу.

Никита: Ты не хитри, Родионовна, ой, не хитри! Небось, в сундук к себе спрятала где у тебя башмачки маленького Александра Сергеевича хранятся, и другие его вещи, когда он еще младенцем был.

Арина Родионовна: Ты, Никита, говори, да не заговаривайся. Тебе в мой сундук неповадно заглядывать, а что я в нем храню, так это только мне и известно.

За кулисами вновь слышен грохот, и на сцену выходит Сергей Львович с заспанным лицом и в халате.

Сергей Львович: Кто это в сенях кадку с огурцами поставил?! Неужто барину за всем следить нужно?

Никита: Ульяна вчера из погреба достала. Говорила, к утру понадобятся, мол.... Да, видать, и позабыла про них.

Сергей Львович: Сходи, Никита на кухню, скажи, чтобы немедленно убрали обратно в погреб, покуда они не забродили... Это ж надо такое придумать: кадку огурцов припереть в дом, будто здесь сто человек перепились начисто... Да, передай там еще, чтобы в кувшин рассолу отлили, и к завтраку подали огурцов штук пять, не боле...

Никита уходит, а Сергей Львович целует Пушкина в лоб и садится на скамью.

Сергей Львович: Как спалось тебе в родном доме, сын? Я думаю, государь мудро поступил, разрешив тебе сюда приехать. Здесь все тебе знакомо, да и люди тебе не чужие... Не то, что там, на юге. Климат у нас тоже для здоровья более пользительный... Я читал, что нет ничего вреднее, чем бессарабские погоды с их жарой да ветрами...

Пушкин: И где же вы, батюшка, могли такое читать? Неужто граф Воронцов лично отписал вам о вредности тамошнего климата для моего здоровья? Так это же не внове. Сам государь когда-то посчитал, что петербургская сырость смертельна для меня и отправил меня восвояси на благодатный юг. Подлечиться немного, а, в основном, привести свои мысли в надлежащий порядок. Какой следует для коллежского секретаря по ведомству иностранных дел.

Сергей Львович: Я понимаю тебя, но не надо сейчас так нехорошо debiter n ironie. (иронизировать - фр). Ты вернулся в родной дом, в лоно семьи, где все тебя любят и радуются твоим успехам на поэтическом поприще. И я уверен, что к зиме все решится. Я лично по возвращении в Петербург обращусь к государю, и он позволит тебе вернуться в столицу и продолжить там службу.

Пушкин: (подходит к окну и, закинув руки за голову, говорит грустно, уже без горькой иронии): Дай Бог, дай Бог... А может случиться, что и отсюда отправят меня куда подале, к примеру в Сибирь или, того хуже, упрячут в крепость на Заячьем острове...

Справа на сцену стремительно врывается режиссер-постановщик, на ходу роняя лавки.

Режиссер (воздев руки к небу): Господи, что за отсебятина? Разве мог Пушкин такое сказать? Ведь восстания декабристов еще было!

Скрывается в дверях, ведущих в сени, откуда доносится грохот так и не убранной кадки с огурцами.

Сергей Львович: А это еще что за черт из табакерки?

Арина Родионовна: Окстись, барин. Век у нас чертей не водилось. Этот блаженный здесь самый главный. Следит, чтобы кто чего не так не сказал, али чего не того не сделал.

Пушкин (смеется): Выходит, это цензор и жандармский чин в одном лице!... Ладно, разбирайтесь сами. А я - в Тригорское, к разлюбезной нашей Прасковье Александровне.

Никита (входит): Там человек от Вульфов пришел, отобедать приглашает Александра Сергеевича. Что передать-то?

Пушкин: Скажи, что буду непременно. Только вот оденусь и пойду. Ты одежду мне нашел, какую я просил?

Никита (ворчит): Рассуждаете, будто у меня сто ног, сто рук. Сергей Львович велит кадку с огурцами из сеней убрать, вам вдруг шляпа понадобилась, и непременно та, что у вас в Гурзуфе была...

Пушкин (смеется): Ну ты, Никита, и мастер все с ног на голову переворачивать. Это ты же первый вспомнил про гурзуфскую шляпу, а я тебя просил любую мне мне найти, лишь бы поля у нее были широкие...

Никита: Так бы и сказали... Любую я вам тотчас найду, только вот вещи распакую. Со вчерашнего дня в кабинете лежат... Как с тарантаса свалили, так и лежат...

(Уходит, ворча.)[color=#b22222]