Времена (часть вторая, начало)

                        Ч А С Т Ь   В Т О Р А Я 
                                    (начало)

                             ХОД   ВРЕМЕНИ

    Позлащённые стрелки на часах Ивановской колокольни и по сей день продолжают свой равнодушный бег. 

    Шестнадцать зим пронеслось со знойного лета двадцать первого года. Только ныне куранты не играют. 

    Ещё в двадцать четвёртом уисполкомом было постановлено заменить царский гимн пролетарским. 

    Взялся за исполнение решения советской власти техник Бабкин, из большевиков. Сломать-то игру часов он сломал, а наладить не успел – упал с колокольни и разбился насмерть. Обыватели посчитали его гибель Божьим наказанием. 

    К этому времени в Кремле был закрыт девичий монастырь, монахини разбрелись по белу свету, а игуменью посадили в тюрьму прямо тут, в бывшем монастыре, только перекинув из её уютной кельи на втором этаже в полуподвальную, холодную и сырую камеру. Там она и умерла. 
    Досужие языки говорят, что её сожрали голодные крысы. Конечно, врут. В монастыре не было крыс. 

    Кроме тюрьмы в Кремле разместилось ОГПУ. Это то, что ранее именовалось ЧеКа. Уисполком и всё прочее из Кремля вывели, кремлёвские ворота для горожан закрыли. Вход и въезд в него сделали только по пропускам. 

    Обыватели теперь старались реже появляться возле его стен – побаивались. А ещё они перестали запоминать всё то, что было вчера. ЧК, ОГПУ, а ныне НКВД укоротили обывательскую память, подрезали языки болтунам. С короткой памятью и жить людям стало лучше, стало веселей.

    Интерлюдия

    «Мы, коммунисты, – люди особого склада. Мы скроены из особого материала. Мы – те которые составляем армию великого пролетарского стратега, армию товарища Ленина. Нет ничего выше, как честь принадлежать к этой армии. Нет ничего выше, как звание члена партии, основателем и руководителем которой является товарищ Ленин»…
  
                                                                           И. В. Сталин

    «Следственными материалами установлено участие обвиняемых, а также покончившего самоубийством Гамарника Я. Б. в антигосударственных связях с руководящими военными кругами одного из иностранных государств, ведущего недружественную политику в отношении СССР. Находясь на службе у военной разведки этого государства, обвиняемые систематически доставляли военным кругам этого государства шпионские сведения, совершали вредительские акты в целях подрыва мощи Рабочее-Крестьянской Красной Армии, подготавливали на случай военного нападения на СССР поражение Красной Армии и имели своей целью содействовать расчленению Советского Союза и восстановлению в СССР власти помещиков и капиталистов.
                                      Из обвинительного заключения по делу заговора  
                                        военных, возглавляемых Тухачевским М. Н.

    «В 1937 году были вскрыты новые данные об извергах из бухаринско-троцкистской банды шпионов, вредителей, убийц, состоявших на службе у разведок капиталистических государств. Судебные процессы показали, что эти подонки человеческого рода состояли в заговоре против Ленина, которого намеревались арестовать, в заговоре против партии, Советского государства уже с первых дней революции. Выполняя волю своих империалистических хозяев, они ставили своей целью разрушение партии и Советского государства, подрыв обороны страны, облегчение иностранной интервенции, подготовку поражения Красной Армии, расчленение СССР, превращения его в колонию империализма, восстановления в СССР капиталистического рабства. Партия и Советская власть разгромили осиные гнёзда врагов народа.

    Из «Краткой биографии И. В. Сталина»  под ред. П. Н. Поспелова, Москва, 1951 г. 

                             КОЛЯ   АРБЕНИН

    В этом, тридцать седьмом году, Коля Арбенин окончил школу. Ему исполнилось семнадцать. Он живёт с мамой. Отец его, Владимир Николаевич, умер три года назад. Он много лет служил в Арбенине врачом, и умер на рабочем месте, принимая своего последнего пациента – остановилось сердце. 

    В том же году Колю настигла и другая беда. Это случилось при приёме его в комсомол.
    В анкете он указал своё происхождение: «Из служащих. Отец – врач, мать – медсестра». Инструктор райкома Нефёдов обвинил юношу во лжи, заявив: «От пролетарской правды, Арбенин, не скроешься. Нам известно, что твой отец  лишенец, бывший князь». 
    Нефёдов разорвал Колино заявление и выставил из кабинета на глазах ребят.

    Для мальчика пролетарской школы отказ в приёме в комсомол был тяжёлым ударом. 
    Стала недоступной для Коли и заветная мечта: поступление в лётную школу и стать лётчиком-истребителем. 

    От него, как от изгоя, отвернулись все друзья. Он почти не выходил из дома – только в школу, где сидел за последней партой в одиночестве. Однако однажды на классном часу выступила Тася Шарова, обвинив одноклассников в бездушии.

   – В чём вы можете обвинить Колю? – спросила она ребят. 
     Все промолчали. 
   – Вы как хотите, а я буду с Колей дружить, – сказала Тася во всеуслышание и перенесла свой портфель с первой парты, где сидела, на камчатку, на Колину.

    Вскоре Коля понял, что не может жить без Таси. Это была любовь, о которой он молчал, боясь чем-то неосторожным выдать себя любимой, и тем более окружающим его людям. 

    Несмотря на классово чуждое происхождение, Колю приняли в лётный клуб Осовиахима. Он занимался в школе и в клубе, не оставляя времени на «низменные порывы души».

    Окончив школу, Коля устроился учеником моториста на речной буксир. Получив рабочий стаж, он мог рассчитывать на снисхождение рабочего класса к себе и на приём в комсомол. 
    А Тася уехала в Москву поступать в медицинский институт.

                                 ИВАН   ЛЯДОВ

    Иван Георгиевич Лядов, сотрудник Главспецстали, с нетерпением ожидал появление на горизонте купола Ивановской колокольни.

    Он стоял в коридоре купейного вагона у окна, потому что колокольню можно будет увидеть с этой стороны. 

    В родных местах Иван Георгиевич не был пять лет. Казалось, целую жизнь. 

    В тридцать втором он приезжал в Арбенин на несколько дней повидаться с матерью перед командировкой в Германию. Ему, как лучшему выпускнику Московской горной академии, предстояло проходить практику на заводах Круппа. Но тогда он приезжал один, а сейчас везёт с собой жену Веру и маленького сына, Митеньку. Митеньке скоро исполнится год.

    В тот раз он ехал преисполненный радости и гордости: его, одного из многих выпускников академии, отобрали в группу практикантов, направляемых в Германию. Перед ним открывались безграничные горизонты. 

    Те дни пролетели, как одно мгновение. Дни он проводил с матерью, ночи… 
    Пять ночей он провёл у Клавы. В Клавдию Тихоновну он влюбился в неё ещё в девятом классе. Она вела у них историю. Это был его последний учебный год, а у неё – первый в качестве учительницы. 

    Невысокая, стройная, черноволосая, с длинной косой, всегда в светлой блузке, она покорила его сердце так, что незадолго до выпускных экзаменов он не удержался и, догнав девушку по дороге домой, быстро проговорил:
   – Я люблю вас… я очень люблю вас…
    А выпалив скороговоркой первое в своей жизни признание в любви, он со всех ног умчался прочь, оставив Клавдию Тихоновну недоумевать: не показалось ли ей, не ослышалось ли она?      
***
    …После третьего курса он приехал на каникулы домой и в один из первых дней после приезда увидел Клавдию Тихоновну, выходящую из магазина с набитой сумкой. Он подошёл к ней и, поздоровавшись, взял сумку со словами:
   – Я помогу вам.

    Разговор от магазина до дома, где жила Клавдия Тихоновна, получился сумбурным. Говорил, главным образом, он о себе и о своих успехах. 

    Они дошли до дома, где Клавдия Тихоновна снимала комнату и вошли в тёмные сени. Здесь Клавдия Тихоновна достала из сумки яблоко и протянула ему, сказав:
   – Спасибо, Ваня. 

    Если бы она просто поблагодарила его, он повернулся бы и ушёл, но она дала ему яблоко, словно ребёнку. Это его глубоко задело. Обиженный,  он привлёк её к себе и поцеловал в губы. 

    Поцелуй вышел неожиданно для него проникновенным. Потом, словно спохватившись, Клавдия Тихоновна оттолкнула его.

   – Ты что? Зачем ты это сделал? – спросила она шёпотом.
    А он, прижав губы к её ушку, прошептал:
   – Я люблю тебя, Клава…
   – Зачем? Не надо… – выдохнула она. 

    Он снова поцеловал девушку. Клава, уже не сопротивляясь, увлекая его в комнату.

   – Пусть будет, что будет… – проговорила она, помогая ему, раздеть себя…

    Два года он скрывал от матери свою связь с Клавой, но, отправляясь в Германию, открылся ей и сообщил, что собирается предложить руку и сердце своей возлюбленной. Мать не возражала, но попросила его не торопиться и не делать этого до возвращения из командировки.
***
    …Из Москвы до Берлина он ехал в одном купе с группой музыкантов, направлявшихся на гастроли за границу. Один из музыкантов, пожилой, седовласый, ещё до революции учился в Берлине и неплохо говорил по-немецки. 

    Музыкант вспоминал свои годы, проведённые в Германии, рассказывал о немцах и немецких порядках, нравах и обычаях. Он же старался ценное и полезное запомнить, чтобы не попасть впросак и не оконфузиться в незнакомой обстановке. 

    Музыкант дивился тому, что нынешние молодые люди едут за границу, даже элементарно не владея языком страны, где собираются учиться, полагая, что там с ними будут разговаривать на русском языке. При этих словах старик поглядывал на него, имевшего неосторожность сообщить своим спутникам, что после окончания Горной академии едет стажироваться в Германию. 

    Каково же было удивление седовласого музыканта, когда молодой инженер на пограничном пункте в Стренче весьма прилично заговорил с немцами по-немецки. 

   – Кажется, наша школа за эти годы кое в чём преуспела, – заметил музыкант.

    Но школа и вуз были ни причём. Это был плод многолетнего труда его матери, желавшей, чтобы её единственный сын владел основными европейскими языками. Кроме немецкого, Иван Георгиевич мог сносно изъясняться и по-французски.     

    В Берлине он пересел в поезд, направляющийся в Эссен.
***
    Иван Георгиевич окунулся в незнакомую ему жизнь. Здесь, в Германии, она была иная и казалась спокойной и размеренной.

    Эссенцы вставали в семь утра, а в одиннадцать вечера ложились спать. В этот час гас не только свет в окнах домов, но и газовые фонари на улицах. И никакой ночной жизни, о которой Иван Георгиевич читал в книгах, рисующих западный образ жизни. Ночью на улицах царила могильная тишина. Только после шести часов утра её могли нарушить мусорщики, приступающие к разгрузке мусорных баков, выставленных на улице.

    Иван Георгиевич очень скоро вошёл в ритм местной жизни. Оставшиеся после возвращения с работы часы до сна он убивал чтением книг и газет, посещением кинотеатров. Иногда он ходил в пивную, где немцы разговаривали о политике и о Гитлере, который упорно рвался к власти. И, казалось, успешно.
***
    …В один из слякотных зимних дней Иван Георгиевич зашёл в кафе, намереваясь перекусить. 
    Не успел он сделать заказ, как в кафе вошли трое немолодых мужчин и ярко накрашенная женщина. Они были под хмельком и вели себя шумно. Заняв соседний стол, они заговорили между собой на русском языке.

    Иван Георгиевич повернулся к ним и спросил:
   – Вы – русские?
   – Русские, – ответил мужчина, своим сложением напоминающий шкаф. – А вы?
   – Тоже русский.
   – Чем занимаетесь? Давно из России?
   – Ещё летом я гулял по Москве. А работаю на заводе Круппа. А вы?
   – А мы тринадцать лет назад вешали вашего брата, – ухмыльнулся желтолицый, показав жестом, проведя руку от шеи к потолку. – Я служил у Юденича, а мои приятели у Деникина, – сказав это, он гоготнул: – Га-а-а!..

    Иван Георгиевич посмотрел на бывших офицеров, вспомнил об отце и спросил:
   – А вам никому не приходилось встречать капитана Лядова Георгия Кирилловича?
   – Лядова? Георгия Кирилловича? – удивился тяжеловес. – Капитана не встречал, а вот командиром у нас был полковник Лядов и тоже Георгий Кириллович. Я у него в полку служил портупей-юнкером, – сказав это, бывший портупей-юнкер вздохнул и с печалью в голосе закончил: – Правда, потом его судил военно-полевой суд, и, я слышал, его разжаловали в рядовые. Но это ерунда. Он всё равно остался для меня полковником. Таких, к сожалению, не хватало у нас, а то бы… Может статься, он и есть ваш отец.
   – Мой отец в восемнадцатом году ушёл к Корнилову. Мне тогда было десять лет.
   – Преображенского? – удивился Сычёв. – Наш полковник тоже служил в этом полку.  Вот это встреча.

    Сычёв властно помахал рукой официанту: эй!
   – За такую встречу надо выпить, братцы, – сказал он приятелям. – Это сын моего командира, – и, взглянув на Ивана Георгиевича, спросил его: – Не погнушаетесь выпить с бывшим белым юнкером?

    Они распили бутылку шнапса, заказанную Сычёвым, потом ответную, заказанную Иваном Георгиевичем. Крашеная женщина, оказавшаяся обычной немецкой шлюхой, липла к Ивану Георгиевичу, показывала ему, поднимая юбку, свои ажурные чулочки и пыталась куда-то его утащить…

    …К неудовольствию квартирной хозяйки Иван Георгиевич пришёл домой около полуночи и пьяный. Он попытался объяснить, что встретил товарища, который воевал с его погибшим отцом. Но хозяйка неуклонно твердила:
   – Вы нарушаете порядок, герр Лядофф…
***
    …Прошло около двух недель. Немцы готовились отмечать Рождество. В предрождественский день Иван Георгиевич возвращался домой раньше обычного. У подъезда дома его остановил знакомый желтолицый офицер.  

   – Эльза не даёт мне прохода после того вечера, требует, чтобы я привёл вас к ней, – сказал он. – Вы ей понравились. Она ждёт вас сегодня. Не откажите ей в этом удовольствии.

    Ивану Георгиевичу предстоял скучный день чужого праздника, томление в четырёх стенах, так как слякотная погода, дождь со снегом, не располагали к прогулкам. 

   – Идёмте, – решительно сказал он. По дороге они купили бутылку шнапса и полдюжины бутылок пива.

    Проводя Ивана Георгиевича до Эльзы, желтолицый исчез, унеся пиво с собой и сказав на прощание:
   – Не буду вам мешать. Счастливого вам Рождества, господин Лядов. 

    …Утомлённый ненасытной Эльзой, Иван Георгиевич забылся глубоким сном.

    …Проснулся он от того, что его кто-то отчаянно тряс за плечо. Открыв глаза, он увидел сердитое лицо мужчины.

   – Просыпайтесь, господин Лядов. Вы арестованы по подозрению в соучастии ограбления банковского автомобиля.

    Оторвав голову от подушки, Иван Георгиевич с ужасом увидел сидящую на стуле полуголую Эльзу в наручниках. Не успев ничего подумать, он почувствовал, как холодный металл тесно сковал и его запястья.

   – В чём дело? – возмутился он. – За что? Я гражданин Советского Союза… Кто вы?
   – Вы, господин Лядов, обвиняетесь в соучастии в ограблении банковской машины, произошедшее три недели назад здесь, в Эссене, – повторил обвинение мужчина. – Я инспектор криминальной полиции Нейман. Можете одеться. 

    Наручники мешали, но Ивану Георгиевичу удалось натянуть на себя трусы и брюки. При этом он вспомнил газетные сообщения, пестрившие несколько дней назад: 
    «ОГРАБЛЕНИЕ БАНКОВСКОЙ МАШИНЫ», «ПРЕСТУПЛЕНИЕ ГОДА!», «10 МИЛЛИОНОВ МАРОК В РУКАХ ГНУСНЫХ ГРАБИТЕЛЕЙ»…

   – Эту шлюху можете увести, – приказал Нейман подручным. А в комнату вошёл мужчина в длинном чёрном клеенчатом плаще.

    Развернув стул, мужчина сел на него верхом и вонзился в Ивана Германовича холодным взглядом светло-голубых, похожих на лёд, глаз.

   – У нас имеются показания ваших сообщников, что вы, господин Сычёв, вместе с ними напали и ограбили банковский автомобиль. Причём именно вы стреляли из пистолета системы «вальтер» в охранников и одного, к счастью легко, ранили.

   – Я каждый день работаю и поэтому не мог участвовать в этом ограблении, и тем более, в кого-то стрелять из пистолета, которого я и в глаза не видел.

   – У нас есть показания мастера Кютнера, что вы ещё до обеда отпросились у него, якобы из-за разболевшегося живота, и вас после полудня на рабочем месте не было.

   – Это наглая ложь!.. – вскричал изумлённый Иван Георгиевич. Такой подлости от мастера Кютнера он не ожидал. И ради чего всё это затеяно?

   – Верно, они хотят спровоцировать конфликт, чтобы запретить приезжать нашим специалистам на практику в Германию, – подумал Иван Георгиевич. – Власти подыгрывают  новоиспечённому канцлеру Гитлеру и его головорезам штурмовикам.

   – В своё время герр Кютнер даст свои показания на суде. И то, что вы гражданин другой страны вас не спасёт, – продолжал мужчина в плаще. Нейман стоял молча.

   – Вас не спасёт даже то, что наше правительство решит передать вас вашим властям, – осклабился мужчина в клеенчатом плаще. – Вы это понимаете? Вы здорово проштрафились. Вряд ли вас ваши  начальники погладят по головке. Однако…
    «Клеенчатый» прервался для того, чтобы закурить.
   – Однако, герр Лядов, учитывая ваше происхождение, моё руководство имеет возможность извлечь вас из этого неприятного дела…
    «Клеенчатый» снова сделал паузу и продолжил:
   – Моё руководство – это руководство абвера, военной разведки. Если вы согласитесь сотрудничать с нами, то… Мы своих людей не выдаём.
   – Стать шпионом… – ужаснулся Иван Георгиевич.
   – Почему шпионом? Продолжить дело своего отца, полковника Лядова, борьбу против большевистко-еврейской заразы, – ответил «клеенчатый».

    У Ивана Георгиевича никогда подобных мыслей в голове не было. В СССР его устраивало всё: он закончил престижный вуз, получил перспективное распределение, его ожидает блестящая карьера… 

   – …Ожидала, – поправил себя Иван Георгиевич. – После сегодняшнего я пропал: тюрьма или виселица здесь, лагерь или расстрел дома.

    Выбора у него не было, и времени на раздумье тоже.

   – Нужно согласиться, – рассудил Иван Георгиевич. – Главное, вырваться отсюда, а там… там обстоятельства покажут… 

   – Я согласен сотрудничать с вами, – как можно твёрже попытался сказать он.
   – Вот и отлично, – потёр ладони «клеенчатый».

    Иван Георгиевич подписал обязательство верой и правдой служить Великой Германии и получил кличку «Каракурт».

   – Спокойно продолжайте работать, Каракурт, – осклабился «клеенчатый», – Когда вы нам понадобитесь, к вам придёт человек и передаст привет от «Доктора Зосимова» и скажет, что вам нужно делать.

    С той страшной ночи прошло почти пять лет, но до сего дня Ивана Георгиевича посланцы из Германии не беспокоили. Он надеялся, что о нём просто забыли…
***  
    …Вынырнув из-за леса, показалась на горизонте Ивановская колокольня.

   – Вера, смотри наша колокольня, –  отодвинув дверь купе, позвал Иван Георгиевич жену. 
   – Прости, не могу, – ответила Вера. Она держала на руках Митеньку, присосавшегося к её груди.

    Иван Георгиевич вошёл в купе и стал доставать чемоданы. До прибытия на станцию оставалось менее десяти минут.


    …На дощатом перроне стояла мать. Она была одна. Фёдор Петрович не пришёл. Ивана Георгиевича это устраивало. Между пасынком и отчимом так и не установились близкие отношения. Их нельзя было назвать плохими, но с самого детства Иван называл отчима «дядей Федей» и категорически отказался брать его фамилию. Фёдор Петрович относился к нему, как к мальчику, сданному ему на воспитание, наставлял на правильный жизненный путь, кормил его и одевал. Этим и ограничивался. Тепло и ласку Иван Георгиевич получал только от мамы и от дедушки Владимира Николаевича, у которого он был готов проводить и дни, и ночи, играть с маленьким Колей.

    Над перроном из радиорупора разносилась весёлая песня. Можно было разобрать только припев:

                        «…Потому что у нас каждый молод сейчас
                          В нашей юной, прекрасной стране»…

    Иван Георгиевич обнял мать и, слегка приподняв сильными руками, поцеловал её. Потом он познакомил Надежду Владимировну с Верой и Митенькой, стоявшим самостоятельно на ножках в новеньких ботиночках.

                        НАДЕЖДА   МОШИНА
  
    За стенкой спали Иван с женой и внуком Митенькой. Надежда Владимировна прислушивалась к тихим шорохам, доносящимся из соседней комнаты. Четвёртый год они с Фёдором живут в этой квартире – комфортной, уютной, просторной, построенной специально для инженерного состава лесокомбината, но всё здесь кажется ей чужим и холодным, не таким, как в старом доме отца даже превращённым в коммунальную квартиру.

    Надежда Владимировна лежала в постели одна. Фёдор снова у «той». О ней она узнала год назад. 

    Как-то, вернувшись из школы, она обнаружила в почтовом ящике адресованный ей конверт без марки и без обратного адреса. 

    На серой бумаге было аккуратно выведено: 

    «Мошиной Надежде Владимировне».

    Вскрыв конверт дома, она прочитала:

    «Твой козёл ходит щипать капусту в чужой огород. Хочешь знать, чей это огород? Алевтины Архиповой. Она моложе тебя на десять с лишним лет. Твой козёл устроил ей квартиру в доме № 12 на 1-ой Речной улице, чтобы там лакомиться капусткой без помех. Доброжелатель».

    Удар был неожиданный и неприятный. Не важно, что она никогда не любила Фёдора. После Георгия она больше не была способна на любовь. Но измена Фёдора её глубоко оскорбила.

    О письме Надежда Владимировна ничего не сказала Фёдору. На 1-ой Речной она нашла тот дом и те окна, которые принадлежали Алевтине. 

    Фёдор тоже молчал, оправдывая свои ночные отлучки бдениями на лесокомбинате. Это случалось не реже двух раз в неделю. Возможно, у Фёдора поначалу не было серьёзных планов относительно любовницы, но несколько дней назад он открылся.

   – Надя, нам придётся расстаться, – сказал он. – Я не говорил тебе, но у меня есть любовница. Я её люблю. У неё скоро от меня будет ребёнок.  
   – Как знаешь, – ответила Надежда Владимировна, стараясь не выдать ему своей обиды.
   – Я оставлю эту квартиру тебе, а сам перейду к Але. Заберу только свои вещи…
   – Я согласна… – ответила она.

    Фёдор ушёл. А она схватила любимую его чашку с недопитым чаем и шваркнула об стенку кухни. Слёзы обиды и унижения душили её…

    Выплакавшись, Надежда Владимировна подумала: