Времена (часть первая, окончание)

    Поезд полз по рельсам, стиснутым непроходимыми стенами сосен. Ночь стояла тёмная, безлунная, глухая. Снопы красных искр отлетали от трубы паровоза, долетая до середины со-става.

    В теплушке не продохнуть. Мешочники с набитыми мешками теснились, кто как мог. В мешках их жизнь и жизнь их близких – хлеб. 

    В вагоне всё смешалось: руки, ноги, тела, мужики, бабы. Голод сдёрнул их с насиженных мест, из городов погнал по России, по деревням за хлебом, и теперь они возвращались домой в раскачивающемся вагоне, скрипящем, словно древний рыдван. 

    В теплушке в несколько ярусов вдоль и поперёк настелены нары. Люди на нарах, между нарами, под нарами, лежали и сидели. Дверь задвинута и заложена толстым брусом. 

    В углу в полу дыра. В неё люди, мужчины и женщины, испражняются, кто как может. В неё дует, но её не закрывают – какой-никакой воздух. Дальше от дыры воздух в теплушке гадкий от человеческих кишечников и от махорки. Храп, хрип, мат. Под нарами – любовь – хрип, стон, хи-хи… 

    Разговоры:
   – Почём картошка?..
   – Куда прёшь!..
   – Что отдали за пуд муки?
   – До чего дожили…
   – Господи, матушка царица небесная…
   – Мать твою за ногу…
   – При царе лучше было… фунт –  копейка…
   – Не толкайся, сволочь проклятая… 
   – Говорят, хлеб скоро за миллион…
   – А бабы будут общи. Бери, каку хошь…
   – А он как стрелит… спужалась я…
   – Эх, ма, савецка власть… ихде манухфактура…   
   – Кончь, ахальник, не сучь ручки куды не нада. Ишь, разо-хотилси… Да, ништо, сувай…

    Георгий Кириллович лежал на нижней полке у стены. Из щелей тянуло сосновым воздухом. Сон не шёл бывшему полковнику. Он лежал с открытыми глазами. В голове его теснились воспоминания. Всё, что происходило с ним всю прошлую жизнь, теперь казалось ему далёким, чужим и нереальным, словно виденное им со стороны…
***
    …Отец в мундире, мама в лиловом платье, в шляпе с широкими полями. Отец прижимает его к своему плечу с твёрдым золотым генеральским погоном, мама со слезами на глазах, у неё мягкие солоноватые губы. 
    «Береги себя», – шепчет она. 
    Отец суров: 
    «Слушайся командиров. Дружи с мальчиками. Эта дружба на всю жизнь, как у трёх мушкетёров».

    Корпус запомнился чугунной лестницей, отполированной подошвами кадетских сапог до стального блеска, скучными лицами дежурных офицеров-воспитателей, постоянным ощущением голода, утренними французскими булками, микроскопическими порциями вкусных пирожных, тоской по дому, тягучими занятиями в классах, долгими стояниями в церкви во время праздников и в царские дни, уборной, где было не продохнуть от застоявшихся сортирных запахов и густого табачного дыма. 
    Курили почти все кадеты старших классов. Почти все кадеты последнего класса проходили крещение в мужчину в ближайшем публичном доме.

    На последнем курсе, как и положено, он тоже «крестился». Девица по имени… Нет, Лядов не помнил имени этой черноватой девицы, пахнущей чем-то кисловато-животным, обучившей таинствам половой любви его, обескураженного бесстыдными прикосновениями и откровенностью. 

    …Потом был Пажеский корпус, младший специальный курс, издевательства старших, камер-пажей, над младшими, «зверями», и его желание убежать, скрыться от окриков и наказаний, сыпавшихся, как из рога изобилия. 

    За короткий срок Георгий получил около тридцати дневальств. Кошмары не прекращались и по ночам. Камер-паж барон фон Дитрих однажды разбудил Георгия и заставил его маршировать по спальне, отрабатывая чёткость поворотов, повторяя: «я – грязная свинья» по-русски, по-немецки и по-французски, и рапортовать, обращаясь к себе «Ваше превосходительство, грязная свинья Лядов прибыл по вашему приказанию».

    Только через год, после производства в камер-пажи, прекратились подобные издевательства. 

    По случаю производства, состоялось представление новоиспечённых камер-пажей царю. 
    Николай не произвёл на Георгия ожидаемого впечатления: невысокий, невзрачный полковник, с мешками под глазами, небрежно и расслабленно прошествовал вдоль строя будущих своих офицеров и генералов и со скукой в глазах принял рапорт. 

    Теребя аксельбант, запинаясь, словно отвечал плохо выученный урок, самодержец всея Руси поздравил их с производством.  

    Потом адъютант корпуса повёл нескольких пажей, в их числе и Георгия, представиться императрице Александре Фёдоровне, при которой должна была протекать вся его последующая служба.

    Большая комната царицы была наполнена запахом цветов и тонких духов. Александра Фёдоровна, высокая, стройная, красивая окинула своих камер-пажей взглядом и промолвила по-французски, что рада с ними познакомиться. Потом камер-пажи по очереди подходили к ней и прикладывались к её изящной белой ручке. Георгию при прикосновении губами ручка императрицы показалась ледяной, как у трупа.

    …Вскоре дежурства во дворце сделались для Георгия Кирилловича обременительной обязанностью – и стояние в карауле в любую погоду, и сопровождение императорской четы во время приёмов и балы, во время которых камер-пажу приходилось танцевать с навязанной ему дамой. Он завидовал тем, кто мог свободно гулять с барышнями по Невскому, просиживать, когда хочется, вечера и ночи в ресторанах, ездить к цыганам на Стрельну. Но свободного времени у камер-пажей было мало. А у Георгия Кирилловича ко всему ещё было худо и с деньгами. Его отец вышел в отставку и, не имея никаких сторонних доходов и процентных бумаг, вынужден был жить только на свою генеральскую пенсию и содержать на неё семью и сына, камер-пажа. Так что развлечения: театр, танцовщицы, рестораны, дорогой публичный дом Георгию Кирилловичу были не по карману.
***
    …Камер-фрау императрицы Маше Готти было уже около тридцати. Ему девятнадцать.
    Он стоял на часах в коридоре возле кабинета императрицы. Маша в белой блузке с чёрным бантом на вздымающейся груди и в длинной юбке прошла мимо него прямая, надменная со стеклянными глазами и скрылась за одной из дверей. Спустя несколько минут она снова показалась в коридоре. Шла она скорым шагом, но возле Георгия задержалась. 

   – Ты мне нравишься. Я хотела бы встретиться с тобой, – сказала она по-французски негромко, глядя прямо ему в глаза, и спросила: – Придёшь, куда скажу?

    На посту часовому разговаривать с посторонними запрещено. Георгий слегка качнул кивером и беззвучно шевельнул губами: 
   – Да… 

    У Маши слегка дрогнули уголки губ, поласковели серовато-голубые глаза и прорисовались идущие от них улыбчивые морщинки. Лёгким незаметным движением она сунула ему за отворот перчатки маленький клочок бумажки, пояснив: 
   – Мои координаты. Когда освободишься, позвони. Я буду ждать.

    Георгий Кириллович позвонил Маше на следующий день. Она назвала ему адрес.

    …Это был обычный доходный дом с меблированными комнатами на Фонтанке у Обухова моста. Названная Машей квартира находилась на третьем этаже.

    Георгий потратился на букет роз. Он подошёл к двери и крутанул ручку звонка. Открыла дверь сама Маша. Она была в безыскусном платье и походила на заурядную работницу. Только благоухала французскими духами. Розам она обрадовалась, но заметила: 
   – В следующий раз приходи без цветов, и лучше не в мундире, а в гражданском. 

    Квартирка была маленькая, но уютная. Маша без предисловий: всё было ясно и без слов, зачем здесь она, зачем сюда пришёл он, расстегнула пуговички на платье и аккуратно сняла его. Под платьем на ней оказалось тончайшее французское бельё.    

   – Помоги мне раздеться, побудь и моим камер-пажом, – улыбнулась она…

    …Когда они прощались, Маша сказала ему: 
   – Мама не терпит блуда. 
   – Мама? – переспросил Георгий Кириллович. 
   – Ну да. Мама – это Александра Фёдоровна, – пояснила Маша. – Мы так называем её между собой. Я не хотела бы, чтобы до неё дошёл слух о нашей с тобой связи...

    …Их связь продлилась до самого выпуска – спокойная, надёжная и нежная. А незадолго до выпуска и производства в офицеры Маша сказала ему: 
   – Мама подыскивает мужа одной своей подопечной смолянке, хоть и не очень богатой, но княжне. Думаю, она будет тебе парой. Я могу предложить твою кандидатуру.
   – А ты ревновать меня к ней не станешь?… – усмехнулся он. 
   – Не стану. Я же не собираюсь становиться твоей женой, – серьёзно ответила Маша.

    Она не солгала. Спустя несколько дней из канцелярии императрицы поступило распоряжение в корпус: камер-пажу Лядову явиться в Царское село такого-то числа во столько-то часов. 

    В Александровском дворце дежурный офицер с напомаженными волосами проводил Георгия Кирилловича в покои императрицы. 

    Александра Фёдоровна встретила его, сидя в кресле у письменного стола. Она что-то перед его приходом писала и отложила перо. 

    Аудиенция длилась не более получаса, но этого времени императрице хватило благословить камер-пажа Лядова на брак с княжной Арбениной. 

    Через месяц состоялся выпуск пажей в полки. Георгий Кириллович был зачислен в Преображенский полк. А через несколько дней состоялась его помолвка с Надей и знакомство с её отцом, князем Арбениным. 

    Генерал Лядов чуть не помешал помолвке. У него была другая кандидатура в жёны сыну, но узнав, кто благословил этот брак, смирился. 

    Через полгода они с Надей отпраздновали свадьбу. Александра Фёдоровна прислала молодым свою большую фотографическую карточку с надписью: «Мир вашему союзу и много детей». 

    Через год у них родился Ваня.
***
    …Толстая баба с двумя мешками, лежавшая возле Георгия Кирилловича, наевшись ржаного хлеба с чесноком, спала, храпя во всё горло, испуская газы, громко, вонюче, с аппетитом. Во сне  она пыталась обнять его и закинуть на него тяжёлую жирную ляжку. Отодвигаться Георгию Кирилловичу было некуда – с другой стороны была стена. Он повернулся на бок, спиной к бабе, лицом к воздуху, пробивающемуся сквозь щели.
***
    …Не хотелось сейчас вспоминать Георгию Кирилловичу службу в Преображенском полку с его муштровкой, плац-парадами, торжественными обедами и ужинами. Обычно после ухода из зала командира полка и другого высокого начальства эти обеды превращались в банальные офицерские попойки. Нередко господа офицеры посылали денщиков  с приказами доставить им «дам» из публичного дома. 

    Почти всё  офицерское жалованье Лядова съедали обязательные взносы на полковые торжества, на букеты императрице и полковым дамам, на постройку церкви, на оплату офицерской артели, на проводы отслуживших ветеранов полка и на прочее, и прочее, и прочее. А чего стоили ему выезды с Надей «в свет»? Непременные наряды и украшения для неё? Если бы не князь, худо бы пришлось Георгию Кирилловичу. Но и у князя мошна была тоща. На всём Лядовым приходилось экономить. К счастью, Надя не была требовательной женой, и умело вела домашнее хозяйство. 
    Убитое время…
***
    …В 1914 году вспыхнула война, а не прошло и трёх лет, в 1917 году – революция. 

    Люди, согнанные со всей России, вооружённые и обученные убивать, выжившие в окопах, больше не хотели воевать. 

    По Петрограду ходили люди с красными флагами и лозунгами: «ДОЛОЙ САМОДЕРЖАВИЕ!», «ДОЛОЙ ВОЙНУ», «МИРА И ХЛЕБА!». Они пели красные песни. 

    На сторону бунтовщиков перешла армия. Даже верные царю преображенцы отказались разгонять демонстрантов. 

    Царь отрёкся от престола. В Зимнем дворце возникло Временное правительство. Оно собиралось воевать с немцами до победного конца, а солдаты не желали. Большевики стояли за мир без аннексий и контрибуций. 

    Немецкие агенты Ленин и Троцкий свергли правительство Керенского и захватили власть.    

    Георгию Кирилловичу пришлось снять погоны и сесть дома в четырёх стенах. 
    
    Пьяная матросня и солдатня на улице избивала и убивала офицеров. Надя продавала то малое их имущество, что у них имелось.

    Услышав о Каледине, а затем о Корнилове, Георгий Кириллович уехал на юг, а Наде посоветовал уезжать из голодного Петрограда к отцу, в хлебный Арбенин…
***
    …Бешеный ветер революции метался по растерзанному телу матушки России. 

    С Юга России, с Севера, с Востока упирались красно-кровавые стрелы в сердце России, в Москву. Наступали на неё неодолимые армады, пели:

                                  «У нас теперь одно желанье –
                                  Скорей добраться до Москвы,
                                  Увидеть вновь коронованье,
                                  Спеть у Кремля – Алла Верды»…          
                        
    Эхо этой любимой песни добровольческого офицерства доносилось до врат Москвы. Пел её и полковник Лядов, получивший этот чин от Деникина. Его полк от самого Дона шёл на острие наступления, словно пламенный нож, вонзаясь в красные заслоны:

                                  «Ой, яблочко,
                                  Да на ёлочку,
                                  Комиссаров – жидов
                                  На верёвочку»…

    Только в середине сентября поредевшие батальоны и роты славного полка отвели на отдых под Курск. Здесь полковник Лядов встретил своего приятеля по Пажескому корпусу Котика Уварова, последнее время служившего в штабе генерала Шкуро.

   – Пойдём к нам, – предложил Котик. – У нас весело… Девочки есть, цимес…

    Они на чихающем и стреляющем автомобиле прикатили на станцию, где стоял поезд знаменитого генерала. На пристанционной площади на виселице висело около десятка казнённых, среди них – две молодые женщины со сдёрнутыми юбками и застывшими в смертной судороге голыми ногами.

   – Большевики, – заметил Котик. – У нас с ними разговор короткий…
   – Но зачем казнённых женщин оголять? – спросил Георгий Кириллович.
   – А это уж казачки постарались. Шютка, мон ами.

    Из открытой двери штабного вагона доносилось громкое пение, нестройный хор пьяных голосов выводил:

                                  «С генералом Шкуро 
                                  Мы разграбим сто городов…
                                  Лейся, да лейся, белое вино,
                                  Ведь ты на радость нам дано»…

    Генерал в расстёгнутом кителе сидел во главе стола. Лицо его было красно, глаза безумно вращались. Рот широко открывался. Генерал пел. На его коленях сидела брюнетка со спущенным с плеч платьем, и широкая генеральская рука сжимала её пышную грудь. Брюнетка хохотала и, вздув подол платья, болтала в воздухе ножками в чёрных чулках. 
    Офицеры, следуя примеру Шкуро, тискали на своих коленях полуголых девок, пили и подпевали атаману. 

    Георгию Кирилловичу налили в серебряный жбан шампанского, в него ушла почти вся бутылка.

   – Пей, полковник, догоняй нас, – сказал ему незнакомый казачий старшина с усиками ниточкой над тонкой верхней губой. – За победу, за Москву…
***
    …Георгий Кириллович с сожалением окинул взглядом щуплую фигурку солдата Животова, стоявшего по стойке смирно. Позади него на полшага стоял шкафообразный портупей-юнкер Сычёв. Перед полковником на колченогом столе лежал смятый клочок бумаги с коряво выведенными бук-вами:

                                  «Недолго музыка играла, 
                                  Недолго продолжался бал.
                                  Опять судьба вас наебала –
                                  Будённый вам по харям надавал»…

   –  …Наконец, я застал мерзавца, когда он читал эту гнусную писанину солдатам, каким-то образом попавшую на нашу сторону, – докладывал портупей-юнкер Сычёв.
   – Откуда у тебя эта гадость? – спросил Георгий Кириллович солдата Животова.
   – Ветром пригнало, ваше высокоблагородие, – с готовностью ответил солдат и даже попытался прищёлкнуть каблуками расползающихся сапог. 
   – Зачем ты её читал другим солдатам, видя, что эта мерзость позорит нас, нашу армию?
   – Не подумал, ваше высокоблагородие. Вперёд такого не повторю…
   – Да, не повторишь, – задумчиво проговорил Георгий Кириллович. – Повесь его, портупей-юнкер на ближайшей осине. 

    Солдат Животов пошатнулся и упал на колени и издал вопль, полный ужаса:
   – Помилуйте, ваше высокоблагородие!..
   – Выполняйте приказ, портупей-юнкер.
    Сычёв вытянулся и рявкнул:
   – Слушаюсь, господин полковник!
***
    В тот октябрь полк стоял перед Воронежем. Через пару дней начался драп. Полк бежал, бросая обозы, пушки, тяжёлую амуницию и раненых. Георгий Кириллович с остатками своих батальонов добрался до Екатеринослава… 
***
    …В начале мая генерала Деникина на посту главнокомандующего Добрармии сменил генерал Врангель. 

    Полк Георгия Кирилловича вошёл в состав корпуса генерала Слащова. Генерал приказал полку Лядова занять позиции севернее Джанкоя. 

 – Не отдадим красным Крыма, последнего оплота Свободы и Демократии, – заявил генерал Врангель, собравшимся старшим офицерам свой армии. – Отсюда мы начнём наш новый и победный крестовый поход на Москву.

    Георгий Кириллович решил разместить батальоны своего полка в окрестностях станицы Колоски.

    В мае южная ночь, тёмная, не похожая на петербургскую. В первой своей половине она тёплая и душная, но за полночь свежеет и к восходу пробирает холодом, а земля и дорога прячутся под белым туманом.  

    Георгий Кириллович плыл на своей кобыле Марьяне по волнам тумана, словно витязь в ладье по морю-окияну. 

    Но вот показался краешек солнца, вспыхнул восток золотом, и всё небо из фиолетово-чёрного сделалось синим. 

    Поскучневшие было солдаты, взвеселились, чей-то голос звонко взвился над колонной: 

                                  «Мадам, конечно, так себе,
                                  Но что имеет – всё в себе»…

    Под песню шагалось веселее. Вдали показались крыши станицы, окружённые деревьями. В центре станицы стояли три лошади, поводья перекинуты через врытый в землю столб. В доме слышались крики, бабий плач, затем раздался выстрел.

    Георгий Кириллович бросил поводья коноводу, соскочил с лошади и направился к дому. За ним поспешил ординарец Василий, немолодой, но сохранивший и в свои полсотни лет юношескую гибкость.

   – Разрешите, господин полковник, – проговорил он, пытаясь обогнать командира.    

    Но Георгий Кириллович уже взбежал на крыльцо, толкнул дверь и очутился в чистой горнице с побелёнными стенами. В ней находились четверо: три крымчака в мохнатых чёрных папахах и женщина. Лядову были видны только голые женские ноги, судорожно елозящие по постели. Верхняя часть тела женщины и голова были скрыты натянутой на голову синей юбкой. Между её ног бился вверх – вниз крымчак, двое других ломились в запертую дверь кладовой, колотя её прикладами карабинов. 
    Из-под юбки доносились рыдания насилуемой бабы. На полу, поперёк горницы лежал труп мужчины в рубахе и портах. На белом полотне на спине убитого проступило красное кровавое пятно.

   – Что здесь происходит? – зыкнул Георгий Кириллович. 

    Крымчаки у дверей обернулись на вошедшего полковника, но его погоны не произвели на них впечатления.

   – Нэ мэшай, – сверкнув злыми белками один. – Иды мы-мо…

    Третий продолжал своё дело: вверх – вниз, вверх – вниз… 

   – Вста-а-ать, негодяи! Сми-и-ирна-а-а!.. – скомандовал Георгий Кириллович, но крымчак усмехнулся:
   – Ты мыне не камандир. Мыне камандир хан Куруш-Кай…  

    Георгий Кириллович выхватил из кармана бриджей наган-самовзвод и выстрелил в лоб наглецу. Крымчака отбросило к двери, в которую он минуту назад усердно ломился, и сполз по ней на пол, оставляя на белой филёнке красную дорожку. Второй крымчак, совсем ещё юный, бросил карабин и поднял руки:
   – Нэ сытырыляй, камандыр… – проговорил он и упал на колени.

    Крымчак, занятый делом: вверх – вниз, поднял голову, уставился непонимающими глазами на Георгий Кирилловича, бросил недовольное:
   – Шта?    

    А в горницу влетел портупей-юнкер Сычёв. Георгий Кириллович взглянул на двухметрового амбала, которого до сей поры ни пуля красная не достала, ни шашка, и, указав на крымчака, продолжавшего лежать на бабе, приказал:
   – Этого повесить, как есть, без штанов. А этого… – Георгий Кириллович на секунду задумался и махнул рукой: – А этого расстрелять.

   – Шта? – удивлённо возопил крымчак, отдираемый Сычёвым от бабы. Он, похоже, не понял приказа русского полковника. Молодой упал на пол, заюлил круглым задом, завыл:
   – Нэ нада-а-а сытырыляй!..

    Один из появившихся в горнице офицеров освободил голову бабы от юбки. 

    Немолодая, с кровоподтёком под правым глазом, с растрепанными седыми волосами, выглядела она совсем неаппетитно. Одёрнув юбку книзу, она с воем кинулась на убитого: 
   – Охрим!.. На кого ты меня покинул?..

    Когда баба немного пришла в себя, она крикнула:
   – Оксана, выходь, наши пришли… освободители. 

    Забороненная дверь открылась и на пороге появилась девушка, едва не ставшая добычей крымчаков. И было за что им биться. Оксана была так красива, что Василий не выдержал и крякнул:
   – Во, девка! С такой раз побаловаться, и можно помирать…

   – Ну, ну, Василий, поберегись, – усмехнулся Георгий Кириллович. – И для тебя сыщутся верёвка и осина…
***
    …Через несколько дней Георгия Кирилловича вызвали в штаб Слащова. 

    Слащов стоял у опущенного окна штабного салон-вагона. Он стоял прямо, держа руки за спиной и покачиваясь с носка на пятки мягких кавказских сапог. Георгий Кириллович доложил ему о своём прибытии.

   – У нас уже цветут одуванчики, – сказал генерал как бы самому себе. – Их жёлтенькими головками усыпаны все поля, обочины дорог. И воздух там опьяняюще свеж…

    Проговорив это, он резко повернулся к вытянувшемуся полковнику Лядову, отошёл от окна к столу, на котором лежала развёрнутая карта. Подняв глаза на подчинённого, Слащов пронзил его, словно гвоздём, острым взглядом, и негромко сказал:
   – На вас, полковник, поступила жалоба от хана Куруш-Кая по поводу казни его людей. Имело это место?
   – Они изнасиловали одну женщину и ломились в двери ко второй, господин генерал, – ответил Георгий Кириллович.
   – Хан требует у меня отдать ему вашу голову. Один из казнённых вами крымчаков его родственник. В случае отказа хан грозит повернуть свой отряд против нас. Ссориться с ним нам сейчас не с руки. В его распоряжении почти тысяча хорошо обученных всадников. За него хорошее знание местности и поддержка местных татар. Они могут чертовски помешать нам накануне наступления. А чем умиротворить хана, кроме как… я не вижу. Я вынужден вас арестовать и предать суду.
***
    …Суд был скорым. Уже через два дня с Георгия Кирилловича сняли золотые погоны и отправили рядовым в штурмовой отряд, которому предстояло прорывать оборону красных на чонгарском направлении. 

    Ещё до рассвета 7 июня штурмовой отряд, в составе неполной роты, в котором находился Георгий Кириллович, подняли по тревоге, скорым маршем погнали в порт и погрузили на судно, больше похожее на баржу. 

    Через несколько часов судно в составе каравана достигло берега. Командир отряда поручик Козлов с криком «За Русь святую!» перемахнул через борт прямо в набегающий прибой. Георгий Кириллович последовал за ним. 

    На берегу красные встретили атакующих редким винтовочным огнём и скоро отступили. Отряд поручика первым вошёл в деревню. Это была Кирилловка. 

    После короткого отдыха десант двинулся дальше. Однако через несколько километров у реки Молочной их остановил мощный заслон красных. Наступающий десант залег и начал окапываться. 

    До Георгия Кирилловича дошла идея верховного командования: их десант должен был нанести внезапный удар в тыл красной 13-й армии, там, где красножопые не ждали его, захватить Мелитополь, перерезать все коммуникации, ведущие к городу, отсечь штаб от основных сил армии и…
    Мощный заслон красных рушил весь план наступления. 

    В этот момент пуля сразила поручика Козлова. Времени для раздумий не было. Успех операции зависел от стремительности атакующих. 

    Георгий Кириллович принял командование отрядом на себя и приказал скрытно двигаться на восток – где-то же должна была закончиться оборонительная линия красных.

    …Красные не ожидали удара в спину, нанесённого белыми с нескольких шагов, почти в упор. Их оборона была рассечена, дрогнула, и красноармейцы бежали в степь.

  – Я доложу о вас командующему, – сказал Георгию Кирилловичу командовавший десантом полковник Никольский. 
***
    …Воспоминания – осколки прожитого времени. Они возникают в нашей памяти, как цветные стёклышки в калейдоскопе. Они то радуют нас, то заставляют негодовать, то мучают, то повергают в стыд, а то разогревают давно минувшую обиду…

    …Врангель вернул Георгию Кирилловичу чин полковника, но оставил в резерве. 

    Георгий Кириллович поселился в севастопольской гостинице «Кист», что находилась на Екатерининской площади. Из окна его номера открывался чудный вид на залив и море.

    Георгий Кириллович за многие месяцы войны, наконец, мог откровенно бездельничать. Он гулял по Екатерининской вдоль домов с ажурными балконами, по зелёной Петропавловской, сидел часами в кафе на открытом воздухе, попивая каберне. 

    По улицам маршировали юнкера и пели:

                                  «Мы смело в бой пойдём
                                  За Русь святую
                                  И, как один, прольём
                                  Кровь молодую!»…

    Их маршировка, их пение взбадривало сбившихся в городе беглецов из Центральной России, из Москвы, из Петербурга, из Рязани или Торжка. Девушки останавливались и махали ручками удалым парням в солдатских гимнастёрках, иногда бросали цветы. 

    …Гудели площади, скрещиваясь со звоном и грохотом трамваев, сигналами щегольских авто, цокотом лошадиных подкованных копыт, с движением потоков толп, бьющими в глаза гигантскими буквами «ТОЛЬКО У НАС, ТОЛЬКО ДЛЯ ВАС»… «РОСКОШНЫЙ ВЫБОР»… «СПЕШИТЕ УБЕДИТЬСЯ… СПЕШИТЕ… СПЕШИТЕ… СПЕШИТЕ»… Сверкали витрины магазинов. В них матовое серебро и мерцание камней, элегантные контуры манекенов в серебристых песцах и облитых тончайшими шелками, гроздья винограда во влажной пыльце, коричневато-зелёные груши, корзины с бордовой клубникой…

    В кафе на веранде в морском воздухе расплывался запах ароматного кофе и тончайших духов. В нём скучающий ротмистр в сверкающих чёрным зеркалом сапогах сидел с красивой дамой. За столиком напротив расположился пожилой и тучный господин в кремовом костюме и с сигарой в зубах. Он масличными глазами обласкивал даму...  

    …Глухо и веще ударялось о берег море и отбегало назад с глубоким вздохом. Пылающее солнце опускалось за чернеющий край моря…                                

    Через день Георгий Кириллович заходил за назначением в Чесменский дворец, где барон разместил свою резиденцию. Здесь же он узнавал о текущих делах на фронте, о захлёбывающемся наступлении белых войск, о нехватке пушек, танков, снарядов, провианта. 

    Ближе к ночи Георгий Кириллович обычно заходил в кабаре «Весёлый финиш», где звучала музыка, бурлило буйное веселье, на эстраде полуголые девочки, задирали за голову ноги, демонстрируя зрителям исподнее бельё, чулки, подвязки. С эстрады они прыгали на колени подвыпившего спекулянта или накокаиненного офицера или откровенного вора, пряча полученные деньги за подвязки чулок, и уезжали с кем-то из них на лихаче продолжать веселье где-нибудь ещё или здесь же поднимались в дежурный номер. 

    За столиками сидели артистки и просто накрашенные дамы, потерявшие за последние годы, всё, кроме аппетита. Они с полуслова, с полувзгляда понимали мужчину, остановившего на них взгляд. Лёгкий кивок головки: «да», и налаженный контакт продолжался в отдельном номере. 

    Однажды и Георгий Кириллович воспользовался таким случаем. Он посмотрел на даму в сером платье. Они встретились глазами. Дама в первое мгновение дёрнула головкой в сторону, но через секунду снова взглянула на бравого полковника и кивнула.

    Они познакомились. Впрочем, знакомством это не назовёшь. Он узнал, что зовут её Анной, что она из Москвы, что была замужем за чиновником, но муж где-то в дорожной сутолоке потерялся ещё два года назад. Она надеется, что в конце концов они встретятся здесь, в Севастополе… Всё это время она жила, распродавая побрякушки, которые ей уда-лось привезти на себе. Но шкатулка опустела, а мужа пока так Анна и не встретила.

    Анна пригласила Георгий Кирилловича к себе. Она снимала комнату под крышей на Дерибасовской. Клетушку в шесть метров трудно было назвать комнатой. Кроме кровати, сооружённой из ящиков и ящика, служившим ей столом, в комнате больше ничего не было, да и не поместилось бы.

   – Я впервые встречаюсь с мужчиной, – смущённо сообщила Анна Георгию Кирилловичу. – Понимаете, я в стеснённом положении… у меня нет другого выхода, кроме, как…

    Анна говорила, не заканчивая и без того понятных фраз. Зардевшись, она потянула подол платья кверху. А потом, когда всё случилось между ними, она заплакала. Он равнодуш-но утешал её, прильнувшую мокрым от слёз лицом к его подмышке. 

    Это случилось за несколько дней до получения им назначения. Обессиленная и обескровленная армия Врангеля отступила за Перекоп.

   – Вы, полковник, назначаетесь комендантом восточного прифронтового района, – сказал ему незнакомый генерал-майор из квартирьерского отдела штаба. – Ваша задача обеспечить порядок и безопасность в районе, прилегающем к Крымскому валу и, коммуникаций, проходящих по нему. В вашем распоряжении будет комендантская рота и неограниченные полномочия.

    Близилась осень. Зачастили дожди. В воздухе веял дух обречённости и безысходности. 

    Георгий Кириллович мотался по вверенному ему району, доводя себя до изнеможения, отлавливая дезертиров и мародёров. Одних он отправлял в полки, некоторых вешал. Но комендантство его вскоре закончилось и не по воле командования Русской армией, а неожиданным наступлением красных частей через заболоченный и казавшийся непроходимым Сиваш. 

    Спешно перебрасываемые к Сивашу белые батальоны и роты уже не были в состоянии остановить Красную армию. Крымский вал пал. 

    В одном из боёв с наседающим противником Георгий Кириллович был ранен осколками снаряда в щёку и бедро и потерял много крови. Ординарец Василий и два солдата из комендантской роты привезли в знакомую ему станицу Колоски. Красные были близко. Угроза пленения была неминуема. 

   – Оставьте меня здесь, – приказал Георгий Кириллович солдатам, указав на хату, где в мае унимал бандитов хана Куруш-Кая. – Всё равно конец всему…

    Их встретила Оксана. Сначала она испугалась, увидев оборванных и злых солдат, но, узнав лежащего на шинели полковника, своего спасителя, она спешно приготовила в подполье укрытие для Георгия Кирилловича и перевязала его раны.

    Не предполагал Георгий Кириллович, что надолго задержится в Колосках у гостеприимных Оксаны и её матери Одарки, ставшей вдовой по вине крымчаков. Рана на бедре плохо затягивалась, постоянно кровила и гноилась, и не давала возможности Георгий Кирилловичу нормально передвигаться. Только к весне удалось справиться с нею. В середине мая Георгий Кириллович собрался покинуть гостеприимный дом.

   – Я не имею права у вас больше оставаться, – сказал он Одарке. – Не к лицу русскому офицеру всю жизнь прятаться в подполье и жить на вашем иждивении.

    Одарка приготовила Георгию Кирилловичу узелок с едой, отдала рубашку, старый пиджак и поношенные штаны мужа. Они оказались маловаты Георгию Кирилловичу, но ничего другого под руками у его спасительниц не было. 

    В последний день перед уходом из станицы, намеченный Лядовым на ночь, обещавшую быть безлунной, тёмной, к нему в подполье спустилась Оксана.

   – Возьмите меня с собой, – попросила она Георгия Кирилловича. – Мне без вас не жить…
   – Не могу, Оксана, – ответил тот. – Я не знаю, что меня ждёт завтра, доживу ли до завтрашнего вечера…
   – Тогда, – Оксана упала на лежавшего Георгия Кирилловича, – тогда возьмите мою девочисть. Она только ваша…    
   – Девочка, ты найдёшь своего суженного…
    Но Оксана подняла подол сарафана и голыми ногами оплела ноги Георгия Кирилловича…

    …Одарка проводила его к своему двоюродному брату, рыбаку, имевшего собственный баркас. Тот переправил бывшего полковника бывшей белой армии на Азовский берег. Где пешком, где на попутных лошадях он добрался до Мелитополя.
***
    …Перрон мелитопольского вокзала был забит демобилизованными красноармейцами. К одной из таких групп он и примкнул. Роль контуженного, глуховатого бойца освобождала его от долгих разговоров, зато позволяла многое услышать. Так он услышал разговор двух в бойцов. Один другому жаловался, что нет у него теперь ни избы, ни матери с отцом, ни жены с дитём.

   – Всех беляки сничтожили, – со слезами в голосе говорил солдат. – Один на всём белом свете остался красный боец Струков Иван Тимофеевич…

    Он присмотрелся к Струкову. Похоже, что они были ровесниками, приблизительно равного роста и по комплекции мало различались. Ехал Струков до Москвы, где собирался как-то закрепиться: город большой – дело мастеровым рукам найдётся.

    Подъезжая к Москве, он предложил Струкову вместе остановиться у сестры.

   – Первое время поживёшь, – сказал он попутчику и усмехнувшись многообещающе добавил: – А то женишься на ней, вдовой.

    В Москве он повёл Струкова переулками, выбирая безлюдный. 

    Смеркалось. Москва погружалась в сиреневые сумерки.

   – Ну, вот, почти пришли, – сказал он притомившемуся Струкову.

    Он вошёл в тёмный двор и, отступив на шаг за спину Струкова, резким ударом вонзил ему под левую лопатку тонкий клинок ножа. Струков упал, а он подхватил его вещмешок и быстрым шагом удалился…

    Отойдя подальше, он открыл мешок. Покопавшись в нём, остался довольным его содержимым – гимнастёркой, солдатскими бриджами, а главное, найденной аккуратно сложенной и спрятанной в кожаное буржуйское портмоне справкой Струкова об увольнении из армии. 

    Теперь ему, бывшему полковнику, оставалось немногое: добраться до Арбенина, куда, он предполагал,  должна была уехать Надя с сыном. Оттуда он намеревался с ними перебраться через финскую границу или, если не получится, переехать в место, где их никто не знал бы и жить дальше, приноравливаясь к обстоятельствам. 

    Однако Дашины слова о том, что Надя вышла замуж за большевика, заставили его поменять планы. Ему нечего предложить жене и сыну, кроме как скитаний и страха перед ЧК. С этими мыслями он и поспешил покинуть арбенинский дом.
***
    …Теплушка раскачивалась, стучали, словно пулемёт, колёса, гудели голоса людей. Георгий Кириллович незаметно для себя погрузился в сон…

                              К   НОВОЙ    ЖИЗНИ

    …Разбудила Лядова беспокойная возня соседки. Он открыл глаза. Хотя в вагоне царил мрак и плавал сизый дым махорочного дыма, но в открытые под потолком теплушки люки и в щели врывался солнечный свет. Вагон стоял.

   – Заградители, мать их… – ругнулась соседка. – Щас грабить будут…

    В дверь теплушки заколошматили чем-то железным, и по-слышался грубая команда:
   – Открывай, контрики!.. 

    Соседка зашевелилась, задёргалась.

   – Выручай, друг, – зашептала она Георгию Кирилловичу. – Возьми у меня второй мешок, скажи им, что он твой… Ведь, как пить дать, отберут.  

    Дверь теплушки отодвинулась. В вагон вошли трое с винтовками и один, несмотря на летний зной, в кожаной куртке и фуражке, чекист.     

    Заградительный отряд – это внутренняя пошлина, просеивание пассажиров с целью выявления белой сволочи и прочих чуждых элементов. 

   – Мука?.. Мука?.. Мука? – спрашивали заградители лежащих и сидящих пассажиров, а «кожаный» всматривался в напряжённые лица глухо молчащих людей.
   – С вагона два мешка, – сказал один из заградителей. – И пару баб покраше…
    Послышался глухой звук – общий вздох облегчения: сегодня грабят по-божески. 

    Чекист остановил взгляд на Георгии Кирилловиче и потребовал:
   – Токумент. 

    Георгий Кириллович протянул справку красноармейца Струкова. Чекист внимательно прочитал её, аккуратно сложил, убрал в карман «кожанки» и приказал:
   – На вихот, Зтрукоф…

    Георгий Кириллович стал подниматься, но соседка вдруг вцепилась в рукав его гимнастёрки и заорала:
   – Не пущууу!.. Мужик только с войны вернулся и опяаать!..

    Чекист удивлённо посмотрел на бабу, снова оглядел Георгия Кирилловича.
   – Это эст твоя зена, Зтрукоф?
   – Жена, – усмехнулся Георгий Кириллович. – Дарья…

    Сомнение замутило глаза чекиста: странная парочка. Слишком интеллигентное лицо у мужа этой грязной бабы... Впрочем, как разобрать ему, латышу, этих русских?

    Но и на этот раз судьба Георгия хранила. Чекист вернул ему справку: 
  – Позалуйста, тофарищ…

    После полудня поезд тронулся с места. Люди успокоились, повеселели. Впереди была Москва.

   – Откуда ты знаешь, што я Дарья? – спросила Георгия Кирилловича успокоившаяся баба.
   – Не знал, – ответил тот. – Назвал первое пришедшее на ум имя. 
   – Тебя как звать? – поинтересовалась Дарья.
   – Иван.
***
    …Под вечер поезд прибыл в Москву и остановился, лязгая буферами и скрипя колёсами. На платформу высыпала толпа. На спинах сгорбленных людей поплыли  мешки. В мешках – хлеб. 

   – Ты куда? – спросила Дарья Георгия Кирилловича.
   – Не знаю? – ответил тот. – Буду искать место для постоя…
   – Хошь, идём ко мне, – предложила Дарья. – У меня угол найдётся.

    Георгий Кириллович, вместо слов, отнял у неё мешки, связанные у горловин, перекинул их через плечо. От тяжести их покряжился. Свой вещмешок сунул в руки Дарье. 

   – Как ты только их волокла? – поинтересовался он у Дарьи.
   – Всяко. Своя ноша не тянет… 

    На привокзальной площади они сели в трамвай.

    Дарья жила в подвальной комнате в доме по Садово-Кудринской. После смерти мужа, дворника, заняла его место. 

    В дворницкую с лестничной площадки вниз вела довольно крутая лестница. В нос Георгию Кирилловичу ударила вонь давно непроветриваемого помещения. Под самым потолком мутнело квадратное окошко. Сквозь его грязные стёкла в тесную комнату пробивался скудный свет заходящего солнца. 

    Вошедших Дарью и Георгия Кирилловича встретила рослая, круглолицая девка лет двадцати в несвежей белой сорочке, заправленной в засаленную юбку неопределённого цвета. Сорочку вздували шары грудей.

   – Маманя!.. – радостно вскрикнула девка.
   – Эге, Нюра, примай мамку с хлебом, – ответила Дарья.

    Пристроив мешки под лестницей, Георгий Кириллович распрямил спину, и первое о чём подумал: где он мог бы здесь примоститься? Разве лишь на лестничных ступеньках.

    Комната Дарьи больше напоминала шкаф. Потолок в ней был, пожалуй, не менее пяти метров высотой, а на площади в восемь метров с трудом разместились печурка с длинной железной трубой, широкий топчан, покрытый залосненным лоскутным одеялом, и столик с табуреткой. Обеим хозяйкам явно были чужды понятия гигиены. 

    Чтобы трое могли разойтись на свободном пятачке комнатки, один из них должен был забраться на топчан. Это сделала девка. Дарья тоже рухнула широким задом на ложе и предложила Георгию Кирилловичу:
   – Садись. В ногах правды нет. Передохнём, я заделаю вам тюрю…

    Георгий Кириллович сел. Начиналось что-то неведомое в его жизни… Преображение в нового человека…

Конец первой части.