Помочь сайту
Поздравления
Птица у твоего окна. Главы 15 и 16
24 июля 2018 -
Александр Гребёнкин
Буйство природы за окном поражало великолепием красок. Но Зоя, казалось, этого не замечала. Она мило беседовала с подругами, подсознательно, с волнением, ожидая прихода преподавателя Павла Павловича. Обычно он появлялся за двадцать минут до начала лекции, разложив свои конспекты и повесив карту, долго ходил от окна к кафедре, не замечая никого, углубленный в собственные мысли. О чем он так серьезно думал и переживал, смотря иногда подолгу в окно, можно было только догадываться. Переживал ли за то, что на мертвом якоре стоит диссертация и, неизвестно, когда и как, можно было всерьез за нее взяться. Или тревожила ухудшившаяся учеба студентов. Или декан не давал ему житья, ежедневно пеняя ему на запущенную работу на кафедре. Иль может волновали дела житейские, неустроенный быт, повседневные заботы…
Одиноко лежит на шатком стульчике его видавший виды портфельчик, а на столе – красная папка.
В аудитории была обычная суета – сновали туда-сюда неугомонные студенты, кто-то переписывал задания, кто-то просто смеялся и болтал, а Зоя просто чисто механически поддерживала разговор подруг, а сама вся была в ожидании: вот-вот откроется дверь. Она ждала лекции, как ждут важного события, тетрадь и ручка давно уже были приготовлены.
И вот, наконец, он появился, слегка ссутулившийся, с легкой сединой, с оттягивающим руку неизменным портфелем и картой под мышкой, уронив неизвестно кому «добрый день», ни на кого не глядя сразу отправился к столу. Мало кто обратил внимание на его появление. За весь год оно стало явлением обычным. А он, расстегнув знакомую красную папку, извлек оттуда исписанные листы, что-то подчеркивал, нацепив на нос очки, а потом, заполнив журнал, наконец, встал и подошел к окну, щурясь от весеннего солнца, глядя на бегущие машины, прохожих, а чаще всего просто в небо. И Зоя, в который раз глядя долго и серьезно думала: «Кто он? Мне кажется, что он очень умный, а главное, очень одинокий и, видимо, не очень счастливый человек». Об этом говорила не только его видавшая виды одежда. Об этом говорили его рассказы: медленные, обстоятельные, умные, временами предельно научные, заставлявшие напрягать мозги, временами – такие магически интересные, что курс замирал, и стояла такая тишина, что слышна была вся улица, с ее звуками, шумами и шорохами.
Никто из студентов никогда не говорил о нем плохо, за глаза его называли просто «Палыч», относились к нему по-доброму, иногда, с чуть легкой иронией, но, в общем, с уважением: предмет он свой знал, читал хорошо и интересно.
И никто из курса даже не подозревал, что суровая и неприступная Зоя, уважаемая в коллективе староста всего курса, так интересуется доцентом Афанасьевым.
Звенит звонок. Афанасьев, сняв очки и поправив одним взмахом волосы, окинул усталым и тусклым взором шумливую аудиторию, ожидая, когда наконец-то затихнут последние возгласы, глухим голосом говорит:
- Сегодня я прошу вас записать в ваши тетради название следующей темы…
И погружается в средневековье.
И вновь студентов охватывает медленный поток событий, имен и дат. И проходят мимо, шурша платьями, важные все эти Каролинги, Бурбоны, Валуа, Ланкастеры и Тюдоры. Вновь слышен звон мечей рыцарей в крестовых походах, вновь неистово бичует папу Савонарола и пылают костры злобного догматика Торквемады, а мужественная Жанна, под градом стрел, со знаменем в руках, взбирается на крепостную стену. Снова мучается в застенках мечтатель Кампанелла, а Генрих Наваррский торжественно отрекается от протестантизма. Снова пылает на костре Ян Гус, а Лютер сжигает папскую грамоту, зоркие глаза Леонардо вглядываются в чертеж новой машины, а Колумб плывет навстречу неизвестному…
Все они, казалось, оживали в его интересном и одновременно утомительно длительном рассказе, все они, подобно призракам, заполняли комнату, и души студентов наполнялись неизъяснимой благостью приобщения к вечности человеческой истории, что есть часть истории космической, где воедино слились радость и горе, добро и зло, мерзость и благородство. И Зоя почти все, в отличие от других, записывала вслед за Павлом Павловичем. Иногда она теряла нить его рассказа и просто смотрела в эти светлые, какие-то мягкие и добрые глаза. А он, временами ловя на себе взгляд этой строгой девушки, старосты курса, медленно вытягивал платок и зачем-то вытирал эти глаза, не забывая манипулировать другой рукой, где в цепких пальцах была зажата ручка, блуждающая в дебрях карты. Движения ручки напоминали взмахи дирижерской палочки, он как бы дирижировал студентами, создавая тот огромный и волшебный ученический хор с обменом энергией, от которого получается взаимное удовлетворение.
И вот лекция прочитана, и он, уставший, вздыхает, вытирает лоб платочком, усаживается на стул, окруженный стайкой студентов, чтобы неторопливо, обстоятельно ответить на вопросы. Зоя ждет, пока разойдется толпа. Она останется с ним один на один, и как добросовестный староста курса подойдет к нему, чтобы отметить отсутствующих, и как обычно, будет говорить сдержанно, коротко и сухо, не глядя ему в глаза, сама себя внутри, себя ругая за эту сухость…
И дома она вновь будет думать об этом человеке, о том, что же такое происходит с нею, какое волшебство, почему он так ее интересует. Будет думать, и одновременно, будет стараться не давать самой себе окончательного ответа, ибо чувствует, что признание будет страшным для нее. Она будет вновь, до позднего вечера сидеть в библиотеке, готовясь к семинарам, внутренне сердясь, что он так редко спрашивает ее, а ей так хочется порадовать его своими знаниями, доказать, какой громадный труд она проделала…
И будут еще вечера с подругами, и дискотеки, и вечная студенческая игра, шутливая и серьезная одновременно, переходящая во флирт. И она - суровая и активная, умная и неприступная, будет играть в них едва ли не первую скрипку, будет разбивать о себя юношеские сердца, которые уже начинают проникаться сознанием несокрушимости ее крепости, неприступности ее сердца. И все же судьбе будет угодно улыбнуться и одарить ее совсем иным…
***
Последний экзамен летней сессии – историю средних веков Зоя сдавала последней. В открытое окно веяло пряностью горячего липкого дня, постукивала в стекло жужжащая беспокойная муха, а Зоя, давно написавшая ответ на вопросы билета, сидела и перечитывала его, корректируя, ожидая, когда Павел Павлович допросит упрямого студента…
Он слушал Зою, казалось, рассеянно, отводя взор куда-то в сторону, вероятно думая о своем. Внезапно он прервал ее, сказав «спасибо, достаточно», и Зоя не выдержала и выпалила ему по всегдашней своей несдержанности:
- Ну почему вы так не любите, когда я вам рассказываю?
Он удивился, подняв свои красивые глаза от зачетки, в которой рука уже выводила «отлично» и даже поправил сползшие на нос очки:
- Почему вы так решили?
- Вы никогда не дослушиваете меня до конца, - сказала Зоя решительно. – Даже на семинарах вы меня вызываете крайне редко.
Он опешил и засуетился:
- Да помилуйте, я просто уверен, что вы все хорошо знаете.
Он еще больше удивился, когда заметил в ее глазах слезинку досады.
А Зоя говорила:
- А может я хочу вам рассказывать больше и больше, мне нравится вам рассказывать, а может я обожаю вас и ваш предмет. А вы – сухарь!
И Зоя, сама удивившись своей смелости, схватила свою зачетку, и сердито бросив «до свидания», понеслась на улицу.
Здесь, среди тополей, шелеста листвы и нарядных, улыбчивых людей, Зоин отчаянный гнев начал стихать. Осознав произошедшее, она покраснела, как пион.
«Что я наговорила Афанасьеву», - думала она, быстро шагая по тротуару, распугивая голубей. – «Как я могла?»
Она летела, забывшись, так быстро, что не замечала друзей и подруг, проходивших мимо и удивленно глядящих ей вслед, а ветерок подхватывал и кружил ее платьице, обнажая точеные загорелые ноги.
Придя в пустую квартиру (мама была на работе) Зоя долго не могла забыть происшедшее.
«Получается, что я нагрубила ему. Нужно пойти и обязательно извиниться», - думала она, и сама себя, ругая себя за тот страх, который стал появляться в ней и который отговаривал ее от этого шага. Но Зоя была упрямой и бесстрашной девушкой, всю жизнь стремившейся к преодолению чего-либо. И поэтому она решилась.
***
На работе Афанасьева не оказалось, была пятница, он взял отгул. Но Зоя не могла ждать до понедельника, это было выше ее сил.
Узнав адрес Афанасьева в деканате, куда Зоя имела вхождение как староста курса, она решила идти прямо к нему домой. Она и только она, со своей безрассудной смелостью и некоторой долей упрямства могла решиться на такой поступок, ибо никто не решился бы идти к преподавателю домой по такому, казалось бы, ничтожному поводу. Но Зое повод не казался пустяковым, она уважала Афанасьева и готова была держать ответ за свою резкость.
Шла она напряженная, взволнованная и единственное, что придавало ей уверенность, и было приятным, это то, что она надела новое платье, в котором чувствовала себя легкой и красивой.
В том дворе приятно пахло липами, густые кроны деревьев почти не пропускали света, лишь отдельные его полоски цеплялись за ветви, как струны о пальцы музыканта. Чирикая возились в луже воробьи. Мальчишки, построившие из песка крепость и расставив солдатиков, расстреливали их из маленькой пушечки, стрелявшей, видимо, сухим горохом.
На лавочках сидели бабуси, и Зоя смело спросила у них нужный подъезд. Поднявшись на этаж, вздохнула, и без колебаний нажала желтую кнопку звонка.
- Входите, открыто, - донесся из глубины квартиры голос, и Зоя, толкнув дверь, решительно вступила в полумрак, сразу обо что-то споткнувшись.
- Подождите, я зажгу свет, - и в прихожую метнулось светлое пятно рубашки. Вспыхнул мягкий свет, и Зоя, наконец, увидела Павла Павловича. Прежде чем он успел как-то отреагировать на ее приход, она выпалила:
- Ну и захаращено тут у вас!
- Это вы?!… Это так неожиданно! Я делал небольшую уборку и поставил сюда раскладушку, а это всего лишь маленький шкафчик для обуви. Так что извините. А вы проходите, пожалуйста, не стесняйтесь.
Зоя прошла в комнату, села на диван, положив рядом сумочку, оглядываясь вокруг. Потом вспомнив основную цель своего визита, сказала чеканным громким голосом:
- Пал Палыч! Я прошу вас прощения за резкие слова в ваш адрес, сказанные мною вчера. Я хочу сказать, что я уважаю вас, как знающего преподавателя, ученого, мастера своего дела и очень люблю ваши лекции. Я обидела вас несправедливо, это вырвалось у меня случайно и больше не повторится.
Афанасьев стоял как вкопанный, удивленный произошедшим. Лишенный солидного костюма и галстука, он в домашней обстановке сразу как-то похудел, помолодел, выглядел растерянно. Но тут же обрел себя и заговорил:
- Ну что вы, Калинова. Ну как можно? Какая обида? Я уже и забыл об этом вовсе. Вообще-то сейчас напряженная обстановка. Конец экзаменов, все уставшие, нервные… Обидных слов говорят много, конечно, да я не прислушиваюсь. Ко всему прислушиваться – жизни не хватит.
Зою немного огорчило что он забыл о том, что было вчера, но тут же, не сдержавшись, она спросила:
- Раз вас все ругают, значит, видимо, есть за что.
И тут же прикусила язык. Воистину: язык мой – враг мой!
- Выходит есть за что, - совсем не обиделся Афанасьев. – А бывает всякое… И по такому пустяковому поводу вы зашли ко мне, потратили драгоценное время…
- Ну, если вы считаете, что я забираю у вас время, то я, пожалуй, пойду, - вздохнув, сказала Зоя.
Но Павел Павлович тут же подскочил к ней:
- Ни в коем случае! Коль уж пришли – вы моя гостья. Никуда я вас не отпущу.
- То есть, как не отпустите? – поднялась со своего места Зоя.
- Сидите, сидите, я сейчас вам сварю вкуснейший кофе.
- Но я не хочу кофе, спасибо, - сказала Зоя. – Жара такая, а вы еще кофе напоить меня хотите! Видите, на мне новое платье, знаете, во что оно превратится, пока я доберусь домой. Хоть выжимай!
- Но должен же я вас чем-то угостить, - взмолился Афанасьев, пребывая в полной растерянности от такой непосредственной гостьи. – И все - таки, подождите. Вот можете посмотреть мои книги, я знаю, вы любите средневековье, а я сейчас.
И он исчез. А Зоя, действительно уже собиравшаяся уходить, после его слов передумала. Ей было приятно, что он помнит о ее любви к средневековью. Она полистала несколько книг. Издания были действительно интересные, а главное – редкие.
Зоя обратила внимание на обстановку вокруг. Женской руки здесь не было давно. Груды книг были навалены как попало, и все были в пыли. В общем, жилище было уютным, но захаращенное различными посторонними вещами: кипы журналов, разбросанная по стульям одежда, полусобранный велосипед…
На подоконнике на пыли легко можно было рисовать. Шторы жалко висели на покосившихся карнизах. Стены были украшены историческими полотнами, казавшимися Зое зловещими: всякие охоты первобытных людей на мамонтов, бои гладиаторов в римском цирке, морские сражения и штурмы крепостей, турниры рыцарей… В углах можно было заметить паутину, а старенький, но симпатичный половичок видимо уже с месяц не выбивался.
Зоя смотрела на все это строгим и практичным взглядом, и когда они принялись за кофе, она, отхлебнув душистого напитка и откусив твердого магазинного печенья, сказала:
- Пал, Палыч, как же вы живете в этой берлоге, простите за сравнение, тут жить нельзя…
- Отчего? – спросил Пал Палыч, в который раз изумляясь смелости девушки, властно вторгающейся в его жизнь.
- Это же вредно для здоровья. И эстетически - просто позорно! Вы же ученый человек!
- А, вы о порядке. Да просто времени нет взяться за всю эту суету. Лекции, семинары, конференции, заседания кафедры, партком, научные симпозиумы… Вечный бег по давно протоптанной дорожке. Мотаюсь, нет минуты даже книгу на полку поставить. А вот сегодня решил немного разобрать этот бардак, насколько позволят силы и время.
Он говорил и любовался ее движениями, как она ест, оглядывая все цепким неравнодушным взглядом.
Зоя уже очевидно приняла какое-то решение. Она встала и громко сказала:
- Пал Палыч. вы как хотите, обижайтесь или нет, но я вся в негодовании от такого беспорядка и антисанитарии, я понимаю, вы одиноки, но все же запускать квартиру до такой степени нельзя. Я помогу в уборке. Боюсь самостоятельно вам не справиться.
- Что вы говорите, Калинова. Я вполне в состоянии справиться … Зачем же вам тратить на меня время? – начал робко возражать Афанасьев.
- Вы сейчас не спешите? – спросила она прямо.
- У меня в общем-то сегодня свободный день.
- Прекрасно. Полтора часа, я думаю, вы уделите мне из вашего драгоценного времени. И не отказывайтесь! Иначе из грязи не выберетесь! Считайте, что это мой долг, как старосты курса, помочь вам.
- Зоя, да что же вы это…
- Это что за халат?
- Мамин, в прошлом году приезжала, оставила.
- Можно мне переодеться в него? Где у вас ванная? Вы не идите за мной, просто скажите и все…. Ага, поняла…
Она скрылась в ванной. Афанасьев был в состоянии легкого опьянения. Он суетился, не зная, что предпринять. И все же, ее справедливые упреки, и хлещущая через край энергия, сделали свое дело. Афанасьев побежал готовить веники, ведро, тряпки…
Зоя так решительно взялась за дело, что он не смог даже протестовать. Вместе развесили и разложили в шкафу вещи. Вытерли и расставили книги, оставшиеся сложили на шкафу и в кладовке. С журналами Зоя поступила безжалостно: связав их бечевками, она запихнула их в старый чемодан. Затем в ванной забурлила вода, в комнате зашуршал веник. Зоины руки работали четко и быстро, Афанасьев не успевал удивляться. Зоя отправила его выбивать половички, а сама занялась борьбой с пылью. Протерев подоконники и полки в шкафах, она вымыла пол и заставила Павла Павловича вынести из кухни мусорное ведро, убрала его рабочий стол, связав нестиранное белье, велела отнести в прачечную. Она подшила и повесила заново шторы, и – квартира засияла – проветренная, вымытая, чистая, словно новенькая шкатулка, где будут храниться драгоценности.
Афанасьев наблюдал за ее тонкими гибкими и быстрыми руками, решительным лицом с чуть прикушенной тоненькой губкой и думал: «Откуда взялось это чудо? Как я не замечал ее раньше? Временами он ловил на себе ее взгляд, и ему становилось неудобно за свой вид. Уйдя в другую комнату, он привел в порядок прическу, надел чистую рубашку и долго благодарил Зою.
- Зоя, вы чудо! Огромное – преогромное спасибо! Просто не знаю, что и делал бы без вас. Вы прямо преобразили мою жизнь, будто из бездны вытащили…
И он пожал ее маленькую, узкую и честную ладошку.
Когда она ушла, взяв у него почитать пару книг, он еще долго помнил ее, брал те вещи, которых касалась она, и, казалось, вся комната была озарена теперь какой-то радостью. Вещи, к которым прикасалась она, излучали волшебство, и жизнь казалась краше, обретала новый смысл.
Он проснулся, по-новому посмотрел на себя в зеркало, побрился, погладил вещи, сходил в парикмахерскую, с получки купил себе джинсы и как будто помолодел, вспомнил, что ему лишь тридцать пять, и вся жизнь еще впереди, а мысли о чудесной девушке, его студентке, не выходили из его головы.
***
Афанасьев сознавал, что до этого поворота в своей жизни он жил равнодушным эгоистом. Он не видел людей, забросил самого себя, забросил жилье, жил исключительно наукой. Он по - быстрому и нехотя питался, жил только идеей написания собственного учебника, работал до изнеможения.
Зоя что-то сдвинула в его жизни с мертвой точки. Он начал понимать, что жизнь — это не только наука, стал замечать себя и других. Он вдруг увидел синее и бездонное небо, темные массивы деревьев, огни цветов на клумбах.
Он искал с ней встречи, но без успеха. Стояло лето, студенты разъехались. Он так хотел, чтобы она увидела, как он изменился.
И все - таки ему удалось ее встретить! Это произошло в центре города. Зоя гордо и легко шла в светлом платье, темных очках, размахивая сумочкой. Она увидела его раньше, но не подала и виду. Афанасьев приветливо, чуть волнуясь, махнул ей рукой. Она слабо улыбнулась и сухо поздоровалась с ним, осаждая его этой сухостью. Внутри она была несколько смущена. Афанасьев действительно стал другим: сбрил усы, коротко постригся, снял очки и сильно помолодел, лишь легкая седина напоминала о возрасте.
Он робко пригласил ее в маленькое летнее кафе-ресторан. В это время заведение было полупустым. Молчаливый официант по их заказу принес лимонад и мороженое, но Афанасьев даже не заметил этого, любуясь Зоей во все глаза. Она была очень красива в своем белом платье - легкая, как перышко. Васильковые глаза поглядывали строго и одновременно нежно. Сквозь легкую ткань платья виднелась маленькая грудь крошечной точкой. Ему нравилось, что Зоя не кокетничала, вела себя спокойно и ровно. Но внутри ее все бурлило, просто она не хотела показывать своего волнения. Серьезно и строго она рассказала ему о прочитанных книгах, будто бы сдавала экзамен, выслушала его мнение.
Он пригласил ее вечером сходить в кино, и она согласилась.
За весь вечер они говорили не так уж много. Зоя казалась серьезной, замкнутой и Афанасьев быстро привык к этому. Вечером он проводил ее, пригласив провести вместе и следующий вечер.
Они пошли к реке, долго гуляли, пока огни и звезды не заплясали в темно-синей воде. Когда они стояли на мосту и глядели на блеск огней в реке, Зоя сказала:
- Ну, вот и все. Спасибо за вашу прогулку Пал Палыч, мне пора домой.
Она сказала таким безапелляционным тоном, что он растерялся, почувствовал какую-то горечь и холод одиночества. Он сказал:
- Зоинька, вы извините, но я хочу сказать о том, что происходит у меня внутри. За последние дни вы переворошили мою жизнь, встряхнули меня. Я многое увидел другими глазами… И я осмелюсь предложить вам поехать совместно отдыхать на море. Ну, например, в Евпаторию. Я понимаю, вам нужно подумать, да и трудно вам, студентке, молодой девушке, ехать со мной вот так вот сразу, неизвестно куда… Это может показаться неудобным, но я со своей стороны обещаю полнейшую неприкосновенность вашей особы, безопасность и покровительство. Извините за казенные слова, но я сделаю все, чтобы вам было хорошо, чтобы вы ни в чем не нуждались.
Зоя молчала, глядя куда-то вдаль.
- Я не требую от вас немедленного ответа, – мягко сказал Афанасьев. – Подумайте.
- Вы хотите положить к моим ногам вашу жизнь и сердце, - вдруг сказала Зоя. Затем, волнуясь, добавила:
- Это сложно Павел Павлович.
Афанасьев хотел что-то сказать, но мог, грудь сжало, слова застряли в горле.
- Это сложно, учитывая тот факт, что вы уже были женаты, - сказала Зоя. Это как плетью ударило Афанасьева, он поморщился и опустил глаза, бессмысленно глядя на серебристо-золотые сполохи в вечерней воде.
- Да, был, - кивнул он. – Жена ушла от меня. Прямо скажу – она разочаровалась во мне.
- Ну, вот видите, - с укором сказала Зоя. – А вы уже решились взять на себя ответственность за новую жизнь и судьбу.
Афанасьев нахмурился, а Зоя еще больше волновалась, думая, не обидела ли она его, не сказала ли лишнего, упрекая саму себя за строгость и сухость. Все - таки решалась ее судьба, и Афанасьев не был ей безразличен.
Она взяла его за руку:
- Ну ладно, не волнуйтесь, Павел Павлович. Все - таки я уже самостоятельный человек и могу принимать решения. Я принимаю ваше предложение. Но прошу вас учесть и помнить всегда, что эта поездка ровно ничего не значит.
Они распрощались. Афанасьев ушел, ликуя в душе, а Зоя, вернувшись, долго не могла уснуть. Вспоминала подробности встречи, мельчайшие детали, оттенки разговора. Но почему он так сковывает ее, почему она не может быть с ним романтичнее, лиричнее, проще? За два года учебы она встречалась только лишь с одним парнем и то лишь затем, чтобы зарубцевать рану после разлуки с Сергеем. Но в душе он был для нее никто, простой «пацан». С его помощью она распрощалась с девственностью, не почувствовав никакого удовольствия, и вскоре рассталась с ним, почувствовав в душе освобождение от какого-то тяготившего ее бремени. Недостатка в парнях она не испытывала, чувствовала, что ей симпатизируют, но близкую дружбу ни с кем не заводила, обламывая всех «охотников». Ее просто никто не интересовал, и она заслужила славу неприступной и гордой. И когда на втором курсе у них начал читать «средние века» Павел Павлович Афанасьев, она почувствовала, что могла бы влюбиться в этого человека. Ей импонировала его скромность, тактичность ум и мужественность в облике. Он был старше, опытнее, чем сидящие рядом «маменькины сыночки». За его плечами уже стояла сложная жизнь. Когда он говорил, Зоя замирала, и мороз пробегал по коже. Как он умел рассказывать!
Чувствовалось, что такой человек будет верен своей избраннице. Одно только останавливало ее – его прошлое… Но он нравился ей и все тут! Остальному она старалась не придавать значения! И поэтому предложение совместной поездки обрадовало и насторожило ее одновременно. Она совершенно его не боялась, но все - таки положение ее было несколько щекотливым. Ведь они будут вместе какое-то количество дней, будут ехать в поезде, вероятно, жить в каком-либо санатории или отеле. Он будет видеть ее не всегда нарядно и изысканно одетой. И кроме всего прочего это будет испытание характеров. Вдруг он обидится на нее или разочаруется в ней. А вдруг он все - таки совершит что-то такое, чего она не будет хотеть… Все- таки он мужчина! Да, положение сложное, но такой шанс упускать нельзя. Жить в этом душном и пыльном городе и все каникулы провести с мамой на кухне ей никак не хотелось.
И она решилась, несмотря ни на что, бросилась в этот вихрь жизни с храбростью и безрассудством чайки, парящей над неистово бушующим океаном. Утонет она в этих волнах или воспарит над ними? Все – таки, во многом молодость безрассудна, и другой она быть просто не может!
***
Когда они пустились в путь, Зоя как будто преобразилась. То ли Павел Павлович способствовал росту ее настроения, потому что казался теперь помолодевшим лет на десять – ловким и удачным, но сама Зоя стала оживленной, немного лукавой, кокетливой. Глаза ее блестели, а настроение било ослепительной энергией бодрости и веселья. Никакой робости и зажатости не было и в помине.
Зоя немного понукала Афанасьевым, как бы чуть подсмеивалась над ним, но когда наступал вечер, и она, глядя в окно на проносившиеся темные леса и поля, на мелькание огней, вслушиваясь в его рассказ – она была в его власти.
Они долго оттягивали время отхода ко сну, просто сидели, говорили и не могли наговориться. В открытое окно доносились свежие запахи полей и лесов, теплого летнего дождя. Свежие струи воздуха вызвали дрожь в ее теле, и он накрыл ее плечи своим свитером и обнял. Когда он сделал и завладел ее рукой, она сама прижалась к его щеке, и они так ехали очень долго и молчали. И одного Афанасьев сейчас хотел, чтобы никто не потревожил их это состояние, и чтобы сидеть так долго, ибо такое не повторится…
Но через время в дверь постучали. Афанасьев не хотел открывать, ожидая, что стучавший уйдет, подумав, что в купе давно спят, но Зоя сама попросила открыть. Сосед просил спичек. Идиллия была нарушена, но все - таки происшедшее не слишком их огорчило. Они улеглись и неизвестно спали ли, прислушиваясь, друг к другу и думая, друг о друге. Утром оба встали свежие и отдохнувшие.
… Маленький городок с запутанной сеткой извилистых улиц, укрытых от безжалостного неба плотной шапкой лип, тополей и акаций. Море – величественное и изменчивое – то лазурное, нефритовое, ослепительно синее, то бирюзовое – небесно-зеленое с оттенками малахита… А когда над ним сгущаются вечерние тучи, сквозь облака видно тонущее в южных водах, брызжущее последними лучами оранжевое солнце, море меняется, становясь то фиолетовым, то красноватым, то в него вплетаются оттенки ляпис-лазури, сапфира или обсидиана. Хорошо тогда сидеть в беседке с мраморными старинными колоннами, на старенькой скамейке и сквозь сень темнеющих пальм наблюдать за красками могущественно дремлющего моря. Вот меркнет морская даль, тонет солнце и выходит бледный месяц, оживает, протягивая длинный золотой столб через темнеющие воды… А утреннее море – это уже совсем другое полотно художника – природы! Поначалу темно-коричневое оно становится желто-зеленым, а с восходом солнца омывается золотом с розовыми оттенками…. И все это многообразие красок: сине-голубое море, алебастровость столбов беседок, коричневость пыльных улиц, желтизна дынь, разноцветье уборов, бронзовость загаров людских тел очаровывает сильно. Забываешь обо всем на свете, погружаясь в эту бездну, радуешься свободному выходу той энергии, что сидела в тебе взаперти. Так Зоя радовалась морю, ведь она была на нем до этого всего один раз.
Они поселились в удобном пансионате, имели хороший номер. Афанасьев, которого Зоя теперь называла просто Павлом, преображался на глазах, молодел, поражал откуда-то возникшей удалью и ловкостью.
Дни текли, как вода в горном ручье и были похожи на сказку. В ту ночь, когда они были близки, над городом нависла грозовая туча. Они, уставшие, обгоревшие на солнце, только что вернулись в свой номер, когда вдруг ветер заполоскал занавески. Полутемная комната озарилась вспышками молний. Он прижал к своей могучей груди это хрупкое удивительное существо с васильковыми глазами, тогда их тела показались им огромными непознанными еще вселенными, и набежавшая волна нежности и любви подхватила их, закружила и унесла далеко прочь, накрыв с головой.
***
Из первых волн чувственной близости, первых, чутких бережных, ласковых, как руки русалки, их подхватил вихрь духовного единения. Их совместные прогулки временами превращались в длительные содержательные беседы различной тематики, и они с удовлетворением отмечали друг и друга схожесть жизненных позиций и взглядов, даже при разности характеров.
Однако необыкновенность их встречи и близости, быстрота происшедшего сближения временами рождали у них опасливое ожидание скоротечности всего происходящего, поэтому они берегли свою зарождавшуюся любовь. Чувство близкого конца больше посещало Афанасьева, он опытен, немного помят и опустошен жизнью. Переполнение души любовью он воспринимал, как дар свыше.
Зоя же в любви была проста и доверчива, что и порождало ее необыкновенную смелость. Разрыв с Сергеем не смог до конца опустошить ее души и все, что у нее было лучшего, поднялось на поверхность и передалось любимому. Это был танец любви как по лезвию ножа. Они любил, как будто находились у глубокой пропасти, но любовь проложила хрустальный мост через эту пропасть, и он выдержит, если не возникнут трещины и проломы.
Они жили, как в раю, веселясь как дети, и апельсиновое солнце, и нефритовое море, и кудрявые пальмы радовали их. Они загорали, став коричневыми, словно африканцы, играли в мяч и бадминтон, со смаком ели шашлыки и мороженое, посетили чешские цирковые аттракционы, непременно участвовали во всех массовых мероприятиях, ежедневно ходили в кино и на танцплощадку, где отдыхали допоздна, пока на черном бархате неба не высыпали бриллиантовые звезды.
Конечно, характер Зои был не из простых, и Афанасьев отметил это, но он прощал ей ее мелкие закидоны, пряча все педагогическое, начальственное поглубже в себя, Зоя же старалась сдерживаться и умерять свои капризы, следя за собою. Но все же человек остается человеком, и путь к совершенству нелегок, чуточку подняться над своим «я» не всегда получалось, и, временами, Зоя допускала капризы, нелепо желая «проверить любовь», порою не осознавая, что делает глупости. Но и эти маленькие трещинки в мостике их лучезарной любви старательно заделывались опытным Павлом, который, как только мог, обходил острые углы, понимая, что неправильность и ненужность этих маленьких каверз и причуд будет видны позже, по прошествии времени.
Они любили гулять по набережной и как-то во время прогулки, подставив лицо свежему ветру с моря, Зоя спросила о той, первой, почему она ушла от него.
- Увы, это была женщина, от которой я в свое время ожидал многого, а не получил ничего…
- Потому и не получил, что ждал, - сказала Зоя. – Нужно было самому давать.
- Возможно. Но ты ее не знаешь! Она ничего никому не хотела дарить, ни радости, ни любви, ни просто улыбки, а жила лишь для себя, бесконечно требуя от других пристального внимания к своей особе. Ее раздражала моя работа, она решила, что основное предназначение мужа приносить деньги и доставлять наслаждение вечером. Когда этого не было, она устраивала скандалы, требовала, чтобы я, например, сменил работу. Поначалу я смалодушничал, решил ей поддаться, пошел на шабашку, на стройку, но потом решил отстаивать свое право на любимую профессию. … И тут же она завела роман с другим, почти не скрывала, что бывала с ним в гостях и ресторанах, а затем и вовсе покинула мой дом. Мне, конечно же, стало легче. Она забрала у меня пять лет жизни, ничего фактически мне не дав – ни любви, ни детей, обобрав квартиру полностью, оставив мне лишь голые стены, и то, если бы могла, унесла бы и стены, и пол, и потолок… Так я остался один и сильно разочаровался в жизни.
- А как же вы встретились? Тогда ведь было все хорошо? Ведь были же вы влюблены друг в друга?
- Так тогда казалось. Ну, что, мы молоды были. Я тогда еще глуп был и по - мальчишески больше по внешности подругу выбирал, лишь бы покрасивее была и лицом, и фигурой. А это у нее было, этого не отнять! Когда мы шли по улице все на нее заглядывались. Я был влюблен в ее внешность, ценил красоту, а на все остальное закрывал глаза. Сейчас понимаю, что куда важнее душа человека! В первую брачную ночь я кое-что уже понял. Когда был сорван цветок, я насладился его красотой, теперь он больше был ни что не пригоден. Потом я пытался полюбить ее как человека, делал, казалось, все возможное. но не смог… Не смогла, и она, видимо потупившая также. А я ведь тогда был довольно красив, и девушки за мной бегали.
- Ну да, прямо так и бегали, - иронично произнесла Зоя.
- Да, да…было….
- Слушай, а как же я? Я тебя со временем не разочарую? Может, ты тоже видишь во мне только женщину, а не человека?
- Ты – чудо! Ты ворвалась в мою жизнь как вихрь, преобразив ее, ты заставила меня заново поверить в себя, поверить в то, что на свете есть любовь, и она может посетить человека внезапно. Ты прекрасна и как женщина, и замечательна, как человек и друг… Но все же я боюсь…
- Чего?
- Да вот спрашиваю себя. Навсегда ли это? Надолго ли? Бог может дать, а может забрать.
- Чушь все это, - Зоя, подняв голову, сказала уверенно. – Все это мнительность и слабость, я этого не терплю. Что может с нами случиться? Если мы верим в любовь и любим друг друга – я уверена, мы сохраним свою любовь!
Он поцеловал ее пушистые, легкие, как лебединый пух волосы, а она склонила голову к нему на грудь, нежно прижавшись…
В отличие от Павла, Зоя верила в свое счастье. Он еще не делал ей предложения, она ждала этого, чуть волнуясь, но была почти уверена в том, что он это сделает. Когда он станет ее мужем, ку них будет почти одинаковая работа, оба историки, она родит ему мальчика, непременно это будет сын. И они будут счастливы. А богатство, роскошь… Зоя относилась ко всему этому достаточно пренебрежительно, главным для нее были человеческие взаимоотношения. Одного она боялась – своего языка, уж слишком многих отталкивал своей остротой, поэтому, как могла – она сдерживала себя.
Карусель отдыха кружилась вихрем и оказалась быстрой и короткой. При мысли о возможном расставании их охватила неудержимая грусть, но они переживали все это внутри, не подавая и виду.
***
До отхода поезда еще оставалось время. Они решили сходить в буфет, так как хлопоты со сборами не позволили им пообедать.
- Ты побудь возле дверей у чемоданов, чтобы их не стащили, - сказала Зоя. – А я пойду стану в очередь возьму и тебе, и себе.
Павел согласился.
Обычная вокзальная сутолока раздражала Зою. Она долго стояла в длиннющей очереди, глядя на полную буфетчицу в замасленном халате, которая долго отсчитывала сдачу. Зоя нетерпеливо притоптывала ногой. Маленькая и хрупкая, она почти утопала среди широких спин мужчин и толстых женщин. Ее возмущало то, что многие люди лезли без очереди, и никто им замечаний не делал.
Так можно было стоять вечность, и она не выдержала:
- Молодые люди, как не стыдно… А ну-ка станьте в очередь. Здесь, меду прочим, женщины и пенсионеры стоят, их уважать надо!
В очереди одобрительно зашумели.
Но длинноволосый бич не испугался:
- Ты что, особенная, - грубо сказал он. – Закрой свой гроб и не греми костями, а то ноги протянешь…
- Смотри, чтобы сам чего-нибудь не потерял, если я тобой займусь! – звонко воскликнула Зоя.
Она выступила вперед – маленькая, взъерошенная, решительная и такая непреклонная суровость была в ее взгляде, что бродяга нерешительно затоптался на месте и быстро юркнул в толпу с бутылкой пива. Но, стоявший рядом с ним высокий, бородатый, с ранней сединой на висках, в темных очках, осмотрев ее, ухмыльнулся:
- Браво! У нас появилась Жанна Д’Арк. Бис! Аплодисменты народной заступнице!
- Мы с вами незнакомы, как вам не стыдно так говорить, - процедила Зоя. – А еще выглядите джентльменом!
Быстро взяв вино и шашлыки, еще раз презрительно ухмыльнувшись, высокий удалился, мелькая меж столиков прямой спортивной спиной, а Зоя отметила про себя, что где-то уже видела этого человека, правда, в несколько другом облике. Память зрительная у нее была хорошая, но сколько Зоя не напрягала себя – не могла вспомнить.
Ели они на лавочке у перевернутого мусорного бака. Это было единственное незанятое никем место. Ветер нес пустые обертки, окурки и серую пыль, звенел пустыми консервными банками.
Павел пошел поискать свежих газет, чтобы почитать в дорогу. Зоя лениво оглядывала снующих вокруг людей. Несмотря на ветер, было душно. В стальном раскаленном небе – ни облачка! Стояли очереди за газированной водой и квасом.
И тут, среди этих вытирающих пот, вздыхающих людей, Зоя увидела Сергея.
Она узнала его сразу, мгновенно, несмотря на то, что он изменился, стал как будто выше, мужественнее, шире в плечах. Сердце у Зои застучало, но окликнуть Сергея или подойти ближе было выше ее сил. У них все уже кончено. Но она с любопытством продолжала наблюдать за ним.
Что он здесь делает, как здесь оказался? Приехал отдыхать? Но как-то налегке – с ним была лишь небольшая спортивная сумка через плечо. Шел он как-то обреченно, с какой-то нервной, отчаянной внимательностью, как будто кого-то искал, оглядывая проходящих людей, вглядываясь в лица, заглядывая в толпы.
На мгновение он скользнул взглядом в сторону Зои и пошел дальше, видно не узнав ее. Вскоре он затерялся в толпе. Вблизи Зоя была поражена его видом. Лицо Сергея было измученным, в ссадинах, залепленных пластырем…. С ним что-то случилось. Что? Зоя слышала, что он работал водителем такси, попал в какую-то компанию. Видимо, жилось ему несладко. Может быть он попал в аварию? ...
Пришел Павел, зашуршал газетами, и на какое-то время Зоя забыла о Сергее. Время ползло неумолимо медленно, состав еще не подавали. Зоя просматривала газету: информация о рекордном урожае, о юбилее какого-то завода, о конфликтах на израильской границе не вызвали у нее особого интереса. Но ее внимание привлекла республиканская милицейская хроника. Ее взгляд выхватил из множества фраз название родного города. Что там еще произошло? В заметке повествовалось о взрыве и пожаре на каком-то острове, на метеостанции. Была перестрелка… Нашли обгорелые трупы… Сводят счеты преступные группировки? Рассказы немногих очевидцев…. Лаборатория для переработки наркотиков располагалась в тщательно замаскированном подвале… Исчезновение руководителя станции, некоего К.Я…. Найденный на яхте живой свидетель происходившего ничего толкового не может рассказать, так как сам, будучи оглушенным, просидел в трюме….
Ага, вот еще…
«… Кажется, только сейчас начинает проясняться страшное происшествие на Пушкинской улице, связанное с изнасилованием и убийством Мальвины С. и поджогом квартиры, где она проживала. В милицию поступили интересные анонимные материалы, которые связывают это преступление с Янисом К., ныне разыскиваемом ОВД за переработку и торговлю наркотических средств. Все данные указывают, что некий Янис К. и руководитель станции на острове – одно и то же лицо, ныне исчезнувшее бесследно… Ниже дается портрет и приметы разыскиваемого. В ОВД поступили также интересные данные о связях некоторых работников милиции с преступными организациями…»
Посмотрев на портрет, Зоя вспомнила ту зиму, когда она была на этой узенькой Пушкинской улице, вспомнила свою наивную слежку за Сергеем и Мальвиной…. Ведь тогда ее подвозил на «Волге» тот самый – высокий, круглолицый, стриженый под полубокс. И он же был сегодня в буфете, назвал ее Жанной Д’Арк, он, это точно, только с бородкой и усами. Она его узнала. Хм, милиция его ищет, а он здесь отирается.
Зоя свернула газету. Читать больше не хотелось. Неприятная история и связана она как-то с Сергеем, какими-то неуловимыми нитями, она это чувствовала. Она видела этого Яниса и должна была пойти в милицию, но делать ей этого не хотелось. Не хотелось портить отдых…
- Что случилось? Что-то вычитала интересное? – спросил Афанасьев.
- Да так, ничего особенного. Это криминальная хроника. Вечно она тоску наводит, - сказала Зоя и устало прислонилась к его плечу.
***
Вечером они сидели в купе, и пили чай, с грустью глядя на уносящиеся вдаль тополя и липы. Он держал ее руки в своих. Казалось, все кончается, все уходит навсегда и скоро придет час расставания. Вечернее солнце злотым огоньком плясало на металлическом подстаканнике.
Когда стемнело, он спросил ее:
- Зоя, почему ты грустна? Устала?
Зоя кивнула головой, по - прежнему глядя в окно. Он догадывался о ее состоянии.
- Тебе грустно от близкой разлуки?
- Да.
- А давай никогда не расставаться.
Даже в темноте ощущалось внезапно нахлынувшее от нее тепло и она сказала шепотом, но решительно:
- Давай.
- Выйдешь за меня замуж?
Она пронзила его взглядом и уклончиво, но с явно иронической интонацией сказала:
- Подумаю.
Он обнял ее, припав головой к ее ногам, как будто она дала уже согласие. В такт их сердцам застучали колеса.
Стук в дверь заставил их вздрогнуть. В проеме двери мелькнуло что-то знакомое, но фигуру стоявшего, закрыл своей широкой спиной Павел. Он что-то достал из пиджака и протянул в проем двери.
- Кто это был?
- Да, ерунда, спички просил, - махнул рукой Павел.
- С бородкой и усами, высокий?
- Да, а что такое? Ты его знаешь? – удивленно спросил Павел.
- Да так. Видела в буфете. Не нравится мне этот тип. Без очереди лез.
- Да, бог с ним, Зоинька, - сказал Павел. - Главное, что мы теперь вместе.
***
Поезд тревожно стучал на перекрестках реек.
Зоя пошла в умывальник. Часть пассажиров уже спала. Молодая парочка стояла, обнявшись, у окна, оглядывая проносящиеся лунные пейзажи. Прошел проводник с фонариком, с ним человек в фуражке. Шли, время от времени, заглядывая в сонные купе.
«Билеты проверяют, что ли?» - подумала Зоя. – «Сейчас к Паше заглянут». Вытираясь полотенцем перед зеркалом, она услышала настойчивый стук, а потом кто-то стал теребить дверь.
- Подождите, - громко сказала Зоя, - не на пожар. Потерпите минуту.
Но за дверью кому-то не терпелось.
Она открыла дверь и тут же, словно сметенная вихрем, была зажата наглым и сильным телом. Сначала она с ужасом увидела нож у своего горла, а потом перекошенное лицо высокого человека с бородкой, но теперь бородка у него частично сползла и повисла, ибо была фальшивой. Теперь она сразу узнала того человека, которого видела тогда в магазине, на Пушкинской.
- Янис, - прошептала она имя, вычитанное в газете.
Он удивился.
- Тише. Откуда меня знаешь?
Но тут же вспомнил:
- А, Жанна Д’Арк, народная заступница. Язык проглоти, иначе нежное горлышко петушком пропоет! А теперь слушай внимательно. Сейчас мы выходим в обнимку, как влюбленные, чтобы лица моего не было видно! Ясно?
- Нет!!!
Он наотмашь ударил ее.
- Та сделаешь все, что я скажу, иначе расстанешься со своей драгоценной жизнью. Поняла? Быстро выходи!
Они вышли в тамбур, совершенно пустой. Янис, не выпуская ее, подошел к двери, распахнул ее настежь. Одной рукой удерживая хрупкую Зою и нож у ее горла, он другой быстро выбросил в ночную тьму пакет, грим и очки. Он пытался закрыть дверь, но она хлопала, то ли от ветра, то ли от движения поезда и сделать это было сложно.
Зоя сказала:
- Отпусти, Иуда. Нет ведь милиции! Но тебя все - таки поймают, верь моему слову!
- Ах, какая ты смелая, - зашептал он, затыкая ей рот. – Сейчас пройдем по вагонам, веди себя смирненько, иначе…
Дверь в тамбур открылась, и она увидела Сергея, идущего в тамбур. В руке у Яниса мелькнул пистолет.
Собравшись с силами, Зоя всем своим маленьким телом навалилась на высокого и жилистого Яниса, и, поскользнувшись, упала, увлекая его за собой, в разверзнувшуюся открытую страшную ночную бездну.
___________________________________________________________________
Глава 16. Таня. «Человек рождается на страдание, чтобы сгорев, подобно искрам устремиться вверх»
Те долгие годы, наступившие после краха семейной жизни и тянувшиеся с медлительностью улитки, были для Тани черно-белого цвета. Развод с его неизменными дрязгами, связанными с имуществом, помещением, выяснениями отношений, вызвал бездну разочарования в ее душе, превратил в сплошную кровоточащую рану, источавшую боль.
Вторая неудача в любви привела ее к новому разочарованию в людях, что подтолкнуло к еще большей замкнутости и уединению.
И без того тихая, она ни с кем теперь практически не общалась, забыв даже о Розе. ибо не хотела впускать ее в свой израненный горестный мир. Кроме того, ее сжигал и мучил стыд. Оно много плакала, ходила унылая и равнодушная, похудела и вытянулась.
Но время, как известно, лучший доктор. Улеглись все споры, высохли и забылись слезы. Таня как-то быстро повзрослела, стала серьезной и практичной.
Через два месяца после развода Валерий прислал ей два письма, но Таня прочла лишь одно и, не поверив ни одному его оправданию, потоку лживо-льстивых слов, порвала письмо, оставив без ответа. Все его попытки подойти на улице и заговорить наталкивались на ее каменное молчание. Назад возврата не было. В своем горе Таня была вынуждена стать жестокой.
Затем последовало еще одно несчастье, настолько глубокое, что едва не сорвало Таню в бездну отчаяния. Не выдержав всех последних дрязг и ссор, внезапно скончался от инфаркта отец, у которого и так было больное сердце.
Мать и дочь неистово плакали белугами на могиле отца и возвратились в мир настолько жестокий и равнодушный, что только приезд бабушки из деревни, ее временное переселение в опустевшую квартиру, вывел их из состояния тяжелого стресса.
С трудом пережив горе, Таня пошла в школу, несколько лет работала вожатой, одновременно продолжая учиться заочно на филологическом. Работа хоть и не очень интересовала ее, но немного отвлекла и изменила ее; также помогли книги, которые Таня читала теперь по долгу учебы и по зову души во множестве. Перечитав почти всю классическую литературу и то, что можно было достать из современной, Таня почувствовала большое облегчение и духовно-моральную поддержку. Мир философии и мировой религиозной мысли способствовал объективному и мудрому взгляду на мир, на жизнь. Монтень и Бердяев, Вивекананда и Рерих, Соловьев и Лосев, и многие произведения художественной литературы спасли ее душу, ее совесть…
На пятом курсе ей доверили полставки учителя в школе. Вести уроки Таня стала уверенно и легко, как будто это делала всегда. Она привыкла к детям, обнаружила строгость, требовательность и даже, порою, чрезмерную жесткость. И это у нее, когда-то ласковой и доброй! Но умение делать самоанализ, взглянуть на себя со стороны, помогли ей преодолеть эти недостатки. Со временем Таня стала мягче и внимательнее, научилась прощать. Она уже привыкла к одиночеству и даже чувствовала некую радость от того, что рассталась с Валерием. Ну, какая ее могла ожидать с ним дальнейшая жизнь? Ведь, если разобраться, она его никогда по - настоящему не любила. Одно время он ей был симпатичен – вот и все. Это можно назвать увлечением….
Защитив диплом по творчеству поэта Арсения Тарковского, Таня осталась преподавать в своей школе. Жила по - прежнему одиноко, ни с кем не знакомилась, думала только о работе. Помогала маме трудиться на маленьком огородике, а мужчин, бросавших на нее глаз, старалась обходить стороной. Почему-то ей думалось, что будет она всегда несчастлива в любви.
Подруги и коллеги по работе приглашали ее на вечеринки, дни рождения, юбилеи. Таня ходила редко, когда уже неудобно было отказаться. Но держала себя замкнуто, с мужчинами – особенно, даже если чувствовала, что кто-то из них может заинтересовать ее. Попытки подруг познакомить ее с кем-то решительно отметала и потому вскоре прослыла «недотрогой» и «холодной женщиной».
Как-то она заметила, что немного пополнела. Чтобы поддерживать себя в форме и давать разрядку телу она вновь занялась плаванием, а затем стала посещать кружок ритмической гимнастики.
***
Но тут грянула гроза. Случился в стране поворот, приведший к грандиозному обвалу. Неумелые «перестройщики» довели страну до той черты за которой начинается экономический развал и нищета народа. Отдельные хитрые политики, следуя личным амбициям, вместо того, чтобы восстанавливать и созидать, раскололи страну, превратив удельные княжества в новые государственные образования. Хорошие слова «независимость», «демократия» стали горькими для народа, на своих плечах испытавшего тяжесть таких неожиданных, резких, неподготовленных экспериментов. Нищие, тяжело больные, не могущие купить себе дорогие лекарства, спекулянты и преступники стали обыденным явлением. как и стрельба на улицах и грабежи.
В дневнике Тани появились горькие записи:
«Ох и нелегко теперь. Поневоле запутаешься. То, чем жил народ до сих пор, во что верили отцы и деды, за что проливали кровь объявлено ложью… Вновь все разрушено (как и было уже в нашей истории), уничтожен даже последний кирпичик фундамента, и теперь принялись лихорадочно сооружать что-то новое, беря, как всегда пример с других стран, вкривь да вкось… Это обедняет духовно и растлевает народ… В разваленную, разодранную на куски страну хлынуло все то худшее, помойное, что есть на Западе. И пришел новый Кумир – его величество доллар… Золотой телец, которому теперь поклоняются все, ради которого готовы теперь на все – продать, предать, который теперь многим людям заменил и Бога, и правду, и совесть. Все стало покупаться и продаваться, даже честь, а блещущий, сияющий Кумир, улыбаясь, довольно созерцает, как к нему тянутся жадные окровавленные руки. И кто же знал, что так будет! Я так любила свою Родину, а во что ее превратили неразумные дети? В ней стало трудно дышать! Идеалы любви, верности и долга спрятались под денежный мешок…».
«… Едешь в трамвае, электричке – как много страшно убогих обездоленных, доведенных до отчаяния и нищеты людей. Доведенных ценами, холодом в квартирах, всеобщим духовным упадком. Ни одного радостного улыбающегося лица! В людях проснулось эгоистическое, звериное…. Никто никому помогать не хочет!
А кто теперь думает об интеллигенции: об учителях, врачах, ученых, художниках… Они стали голодать и считать копейки, а государство обдирать их, как липку, толкая в омут нищеты, безработицы, бродяжничества и преступности. Грабежи, насилие, убийства, национальная рознь и войны стали обыденным явлением, хлынули по стране, затмевая солнце.
Победила категория «шкурника», который думает лишь о себе, блюдет свои звериные интересы, переступая через других, как об этом предупреждал Николай Бердяев.
Мир сейчас так печален, что даже природа не радует. Была недавно в парке, водила своих учеников. Все печально, заброшено, загажено. Оттого, очень грустно и как-то страшно. Что ждет этих маленьких? Что мы им оставляем? Как мы можем научить их хорошему, когда вокруг процветает плохое…
Сегодня открыла Откровение Святого Иоанна. Вчитывалась в строчки с ужасом. Неужели грядет Апокалипсис! Неужели торжествует Зверь? Что за страшная трагикомедия происходит с миром? Кто ее режиссер?
А ведь потом стыдно будет!
«И говорят горам и камням: падите на нас и сокройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца; ибо пришел великий день гнева Его, и кто сможет устоять?»
***
Часов на язык и литературу теперь отводилось мало, и Таня еле сводила концы с концами. Бабушка вновь перебралась в село, ибо с огородом легче было прожить. Но не всегда ей хватало купленного еще летом топлива, и тогда она вновь приезжала в город, и они вместе коротали долгие зимние вечера за беседой. Мама вязала зябнущими руками, бабушка готовила и гладила, а Таня писала конспекты и читала. Временами вспоминала Антона, Сергея, Зою, Володю, Розу…. Как им там? Почти никаких известий не было. Только Роза как-то прислала письмо. Она замужем за Николя и стала матерью. В конверт была вложена фотография повзрослевшей Розы с милой девчушкой – ее дочерью. Писала о том же – самоотверженно борется за выживание.
… После летнего отдыха в селе у бабушки Таня вернулась в город и окунулась в работу. Чтобы увеличить свою поредевшую нагрузку Таня взяла классное руководство, вела кружки, подрабатывала на продленке и заменах…
Осень выдалась на удивление ласковой, теплой, пахучей, как лимон. Сахарная дыня солнца ласкала глаза и волосы. Чтобы насладиться максимально теплыми денечками перед периодом затяжных дождей, Таня уводила детей в лес. Собирали гербарии, грибы…
Постепенно стали исчезать птицы, опустел и сморщился лес, сбросив свой пышный наряд, роняя золотые и багряные слезы. В поле загудел острый пронизывающий ветер. Непрошенным, но требовательным гостем он врывался в лес, качал, баюкал перед зимним сном плачущие золотыми и багряными слезами деревья, выдувая из-под пней и коряг грибной дух. Солнце стало нырять в серо - молочный туман, временами выглядывая, блестя желтизной на белокорых березках, алым блеском – на литых зеркалах озер, чаши которых морщились, рябили под ветром, покачивая плавный узорчатый хоровод плавающих листьев. Играя падающей листвой и тонкими зябнущими ветками, ветер смешал деревья и вскоре зашуршал, застучал игольчатый холодный дождь, один из первых в эту осень. Таня, бывшая с классом в лесу, поспешила увести детей к автобусной остановке, но солнце вновь вышло, асфальт заблестел, сияя золотыми лужицами, и стало весело. Лишь вдали тихо лес ронял тяжелую мокрую листву, оплакивая конец теплых дней…
После работы Таня вновь стала заходить в свой любимый старый парк и долго бродить одна, шурша листвой. Последние лучи солнца играли трепещущими осенними красками. Стояла мертвая тишина, слышны были звуки падающих бронзовых и золотых листьев, да переливы улетающего средь облаков косяка журавлей.
Таня помахала птицам рукой и пробралась меж ветвей, смахивая серебряную паутину, к беседке. Долго сидела, вдыхая йодистый запах черной листвы.
Вечерело, окружающие предметы постепенно заливала тьма. В лицо дохнул ветерок, принесший запах тонкого ледка, сковывающего лужи.
Внезапно блеснув, вынырнули из волнистого вечернего тумана острые холодные звезды. Таня не думала о них, мешали воспоминания и мысли о насущном. И лишь, когда парк оцепенел, словно тихие молоточки застучали по стволам, зашуршали, пронзая листву, холодные капли дождя.
Таня посидела еще немного, а потом собралась уходить.
Город озарился огнями витрин, ощетинился округлыми зонтами. Она вошла в полупустой, сухой трамвай и обрадовалась – это было такой редкостью, обычно в них нельзя было пройти. А сейчас она довольно уселась на пустое место, и трамвай загромыхал в вечерней мгле, сияющей огнями, капли струились по стеклу. Поползли печальные думы.
«Вот минули годы. Столько людей прошло через мою жизнь, сыграв в ней свою определенную роль, кто большую, кто меньшую…. А теперь ушли, канули в Лету. … У каждого теперь своя, далекая жизнь… Вот сейчас будет остановка, где я впервые увидела Антона. Он вошел тогда мокрый, в обвисшей от дождя шляпе, с огромной собачищей – Царем. Где он сейчас?».
Трамвай остановился, открылись двери, ожидая запоздавших пассажиров, и наконец, сквозь пелену усилившегося дождя вынырнула фигура, вошла отряхиваясь. Длинный плащ, шляпа… Господи, до чего же на Антона похож… Нет, этого не может быть…
Лязгнули двери, трамвай качнулся, погнал дальше, набирая скорость. Человек схватился за поручни, а потом подошел и тяжело сел в кресло напротив Тани.
У нее замерло сердце. Она не сводила с него глаз. Сидящий напротив был неопределенного возраста, худой, заросший обрамляющей лицо бородой. Он глядел куда-то в окно, мелькающие огни. Его взгляд устало перемещался, равнодушно скользнул по Тане, окинул салон. Но вдруг вернулся. Его глаза, до боли знакомые, пристально глянули в Танины. Знакомые черты лица вдруг ожили, остановились, сложились в четкую картину.
Они сидели и молчали, глядя друг на друга, как бы узнавая после долгих лет.
- Таня… Татьяна… Это… вы? – первым произнес он.
- Антон?!
- Да, это я. Значит все - таки узнали меня?
- Узнала. Здравствуйте!
- Привет! И я вас узнал. Правда, не сразу.
Антон исхудавший, покашливающий, по-доброму, весело улыбающийся, подсел к Тане.
Вулкан клокотал в ее душе. Она все еще никак не могла поверить, что это действительно тот самый Антон из ее далекой юности. Она растерялась, не зная, что сказать улыбающемуся изменившемуся Антону.
- Вы давно вернулись? – выдавила из себя.
- Да вот уж две недели, как здесь, - отвечал он, все также улыбаясь и глядя ей в лицо. – Бог ты мой, что делает с нами время!
- Я так изменилась?
- Вы стали еще краше, Таня, время вам пошло на пользу. Стали такой импозантной дамой, совсем взрослой. Я - то помнил вас совсем другой.
- Да?
- Вы знаете, я очень рад, что вас встретил. Вы напомнили мне что-то приятное, всколыхнули душу. Вспомнились былые годы… Эх, какими мы были тогда! ... Можно пожать вам руку?
Таня дала ему руку, все еще с некоторым изумлением глядя на него, открывая для себя его нового.
Он изменился. Лицо заострилось, щеки впали. Левую щеку от уровня глаз до рта просекал едва заметный рубец. Появились морщинки, седина… Одет просто – видимо жизнь его и сейчас хорошенько треплет.
- Антон, вы изменились. Откуда у вас этот шрам? – спросила Таня с болью в голосе.
- Оттуда Таня, оттуда. Если бы вы знали, что мне довелось пережить… Но это длинная, не очень приятная история, лучше не вспоминать. … Но, главное, вы, вы - то, как живете?
- Я живу…обыкновенно … Но, Антон… Вы уже две недели в городе и не зашли… Мой адрес ведь не изменился.
- Ах, Таня, как сказал один замечательный писатель: «Зачем же гнаться по следам того, что уже окончено». Я, конечно, помнил о вас и хотел зайти, но… не решился. Зачем мне вторгаться в вашу уже сложившуюся жизнь… Сейчас такое время – друзей забывают. У вас, вероятно, семья, муж, дети… Вон сколько лет прошло!
- Да никакого мужа, я одинока! – почти воскликнула Таня. – А время сейчас как раз такое, когда нужно держаться вместе, помогать друг другу…
- Неужели вы одна? Откуда такое монашество? Вы молоды, красивы…
- Не нашла человека, способного подарить мне свое сердце… Ну, в общем, это тоже длинная и не совсем приятная история. Хотя, конечно, мои трудности ни в какое сравнение не идут с вашими… Я вижу, вы измучены…
Она все еще держала его руку в своей руке и только сейчас об этом вспомнила, ощутив мозолистую, изрезанную ладонь, и смутившись, убрала руку. А он внезапно закашлялся, отвернулся к окну, распахнул свой мокрый плащ, под которым был потертый костюм, вынул платочек, вытер влажное лицо и рот.
- Простите…
- Вы себя неважно чувствуете?
- Да вот, приболел, немного…
- Да что вы…. Как жаль!
- Да ну ее, эту болезнь!
- А чем вы сейчас заняты? Работаете? Пишите?
- Да, конечно пишу, Таня, но мало, медленно… Душа какая-то опустошенная, голова пустая… Идей нет, образов нет, красоты нет! Веры нет, Таня, веры в жизнь и счастье! Все, во что верил – истоптано, изгажено. Впрочем, что это я разжалобился да расклеился… Не хочется выливать на вас все горести сразу.
Он вновь широко улыбнулся:
- Давайте лучше вспомним старые добрые времена.
- Антон, вы сейчас повторили то, что и у меня на душе.
- Значит и вас успела потрепать жизнь?
- Увы.
- Но вы так молоды и красивы. А вот я… что-то начал сдавать позиции.
- Но и вам до старости тоже далеко. Надо держаться. Как вам живется сейчас, тяжело?
- Подрабатываю, где придется… Сегодня на овощной базе был, ящики сбивал, таскал… Но разве это работа?
- А живете по-прежнему там же?
- Какое там! Квартиру давно отобрали. Неделю жил у приятеля, но вижу, что мешаю там, у него семья, самим негде жить. Он предложил переселиться в подвальчик, там у него мастерская. Но, холодно там, простудился вот… Начал искать и нашел себе квартиру. Снял у одной пожилой женщины флигелёк, совсем маленький. Там вот и живу! … А вы, значит, не замужем? Не нашли достойного спутника жизни?
- Не нашла – вздохнула Таня. – Признаюсь, была замужем, разведена… Ой, давайте выйдем у какого-то кафе, попьем чего - нибудь горячего.
- Это идея! – живо согласился он.
***
Они грелись в кафетерии, то молча улыбались друг другу, подмигивая, то взглядами задумчиво блуждали по сторонам. Пахло жареным кофе и вкуснейшими кремовыми пирожными. Ел он аккуратно, вытирая усы платочком. Ей было интересно смотреть, как бережно он ест, словно в кино. Иногда он отворачивался и кашлял.
- Вы не ходили в больницу?
- Нет. Впрочем, был один раз, когда температура поднялась. А что толку! Эти эскулапы заподозрили что-то неладное, агитировали сдавать анализы. А я, если честно, недолюбливаю больницы, особенно нынешние. Да и денег на лечение нет.
- Бог ты мой, в какое время мы живем! Всем так тяжело. В стране такое творится!
- Вы работаете?
- Учителем.
- Закончили университет?
- Да. Филологический факультет.
- Поздравляю. Это очень, очень хорошо, Таня, вы молодец!
- Хорошо – то хорошо, а с зарплатой туговато. Быть может придется подыскивать что-нибудь другое…
- Таня, где бы вы в будущем не работали, тот запас знаний, культуры, полученный вами в университете, пригодится на всю жизнь. Главное – пополнять его, не запускать, не погружаться в эту серую бездну жизни… А вот я, похоже, в нее рискую погрузиться.
- Почему, Антон? Как – же это? Ведь я всегда знала вас таким умным, энергичным и сильным!
- Да, возможно когда-то я и был таким… Но потом сама жизнь подорвала это во мне. Признаюсь, Таня, были даже приступы отчаяния, желание покончить счеты с жизнью… Да вовремя спохватился, вырвался из этой пропасти. (Он тяжело вздохнул). Все это глупости! Жизнь есть борьба. В лучший мир я всегда успею прийти, я еще в этом грешном мире ничего не сделал.
- Ой, Антон, все вы точно говорите…. И у меня тоже было море подобных мыслей, да Бог избавил…
- Таня, я чувствую, что и у вас какая-то горечь…У вас что-то сломалось в личной жизни?
- Да, все сложно… Сразу так и не расскажешь.
- Я понимаю.
- Просто встретила одного человека, поверила ему. А он обманул меня, жестоко посмеялся надо мною.
- Вот как…
- Да и не сложилось у нас, не лежала у меня к нему душа…. Вот и осталась я одна. Детей у нас не было. Живу вот так, по-старинке, маме помогаю. Только работа и спасает. Отец умер – еще одна травма… А на душе (она улыбнулась) сплошные потемки.… Вот так! Да, что мы все о грустном, о печальном!
- И правда, не стоит поддаваться грустному настроению. Это я никак не могу выбраться на твердую тропу. Все рискую сорваться в пропасть, цепляюсь за скалу, да только пальцы скользят, сдирается кожа… Никак не выберусь. Мало сил осталось для сопротивления.
- А ведь нужно сопротивляться, Антон. Вы бледны, кашляете. Прежде всего, вам нужно восстановить здоровье, ведь впереди – длинная зима. Поэтому я прошу вас – лечитесь!
- Ой, Таня, да не беспокойтесь вы так обо мне. У вас сейчас своя жизнь, своих забот хватает.
- Антон, ну нельзя так. Неужели мы так вот расстанемся с вами, разойдемся в разные стороны и больше никогда не увидимся. Нас и так мало в этой жизни, нам нужно держаться друг за друга.
- Спасибо, Таня. Но я постараюсь сам решить свои проблемы – выкарабкаться или сгинуть… А то боюсь, что сам упаду в пропасть и вас за собой потяну.
Таня сказала горько:
- И оттолкнете протянутую руку помощи…
Антон улыбнулся, ласково взял ее руку и погладил:
- Слишком мала, слаба и узка, да и к тому же очень красива эта рука. А мне уже, в случае неудачи – терять нечего!
***
В тот вечер они разошлись грустные и молчаливые, несмотря на то, что в оставшееся время Антон пробовал шутить. Грустным было и расставание. Дождь уже кончился, сквозь мрачные волнистые облака просачивался серебряный холодный свет. Он четко вырезал шрам на лице Антона и делал его еще бледнее. Его немного шатало.
- Вы уходите навсегда? Неужели мы с вами так вот расстанемся? – спросила Таня.
- Пока не вижу смысла встречаться. У меня слишком много горестей, чтобы делить их с вами.
- Опять вы об этом. Как вы равнодушны! Значит старая дружба по боку?
Антон не нашелся, что сказать, и взял ее руку в свою.
- Таня, вы очень хорошая. Вы добрый и чуткий друг. Но, я, как вам сказать… Ну, в общем, я предпочитаю идти по своему пути, который избрал… И этот путь тяжелый, неподходящий для вас…. А у вас впереди вся жизнь. Зачем вам связывать ее со мной?
- Так значит, вы уходите, вот так, в неизвестность… Послушайте, вы же больны! Назовите ваш адрес, где живете? Может, я чем-нибудь помогу?
Но он уже уходил.
- Нет, нет, это вам не нужно…
- Значит, мы никогда не увидимся? – повторила взволнованно Таня.
- Не знаю. Впрочем, если вам нужна будет какая-то помощь, звоните 68-11-06. Это мой друг, он поможет, чем сможет. Счастья вам и удачи в жизни!
Он нагнулся, поцеловал ее руку и, пожав ее обеими руками, исчез в темном переулке.
Дома Таня долго обдумывала эту встречу с Антоном. Она очень взволновала ее.
«Впрочем, кто он мне? – внезапно подумала она. – Просто старый знакомый. Ну, чему-то научил меня, чем-то поделился когда-то со мной. Но это было очень давно. Теперь я выросла, у меня все по-другому, и он стал старше, совсем другой. У него своя нелегкая жизнь, у меня своя».
После ужина она легла с книжкой в постель, но ей не читалось. За окном вновь равномерно сыпался и гудел дождь. В который раз она перебирала подробности встречи.
«Сколько же ему сейчас лет... Когда мы встретились, мне было шестнадцать, а ему, кажется, двадцать четыре, ведь он уже успел побывать женатым, закончить институт… Значит, он был примерно лет на восемь старше меня. Если мне сейчас двадцать пять, то ему должно быть тридцать три… А выглядит он старше, несчастный, эта тюрьма совсем измучила его... Чего только ему не довелось пережить…».
Она отложила книгу и выключила свет. Долго лежала в темноте, глядя на мелькающие из-за штор огни.
«Ну почему я так переживаю о нем?» - думала она.
И вдруг сама себе ответила, ответ буквально хлынул из нее:
«Да потому, что я давно люблю его, люблю давно, я полюбила его еще тогда, когда приходила в его дом и наблюдала за его работой… И это чувство во мне было, он было спрятано где-то в глубине души… В сердце… Я теперь только осознала и поняла это!»
Она разволновалась, подняла голову с подушки и уселась на кровати. Сердце играло от прилива чувств.
«Как же это хорошо! Он мой единственный, только ему принадлежит мое сердце. Я так люблю его! Но любит ли он меня? Я нравлюсь ему, я это чувствую. Он говорил, что я красивая… Но, нужна ли я ему? Он говорил, что не хочет впутывать меня в свою жизнь. Но почему впутывать… Его жизнь – это теперь моя жизнь. Но меня он все - таки, наверное, не любит. Ох, не везет мне в любви! Но, по крайней мере, я ему нравлюсь…. А теперь он один, совсем один, он болен… Нет, я должна разыскать его и помочь ему. Хоть как-то его поддержать… Сам он не придет, он гордый. Я должна ему помочь, сделать шаг навстречу!»
Полная решимости Таня подхватилась, включив настольную лампу, записала для памяти телефон 68-11-06.
В ту ночь она долго смотрела, как дождь махал своими мокрыми рукавами в стекло, и заснула довольно поздно.
***
Неделю Таня ждала, что Антон все же передумает и объявится; может ему будет нужна ее помощь? Она специально ходила по тем местам, где он бывал, была возле старой его квартиры, на той остановке, где обычно он садился в трамвай, в кафетерии, даже сходила к овощной базе, надеясь встретить его идущего с работы. Но Антон исчез.
В середине второй недели после их знаменательной встречи, Таня решилась робко набрать номер телефона. Ей пришлось обстоятельно объяснять, кто она и зачем.
- Но он давно уже не живет здесь, дорогая мадемуазель, - говорил чей-то несколько выспренный, подчеркнуто вежливый голос. – Но он изволил предупредить, что могут позвонить. Вам нужна помощь?
- Нет…, - Таня растерялась. – Мне нужно только увидеть его. Вы не знаете его нового адреса?
- Но он просил его не тревожить и вообще – никого не хотел видеть…
- Но мне очень нужно…
- Адрес его мне неизвестен…
Таня извинилась и положила трубку.
Но день спустя она вновь набрала 68-11-06. Теперь она решила быть понастойчивее.
- И все - таки, где его квартира? Вы должны мне сказать, мне это очень нужно.
- Мадемуазель, я вам ничего не должен.
- Пожалуйста, я вас очень прошу.
На том конце провода вздохнули.
- Да не знаю я, честное слово.
- Ну, хоть примерно, пожалуйста!
- Ох, вы меня утомили. Сейчас, подумаю. Ну, когда мы последний раз виделись с ним, то он говорил что-то о комнате где-то на Овражьей улице. Это возле Первомайской, знаете? Он живет у какой-то старушки. А конкретно, что, где, милая и настойчивая мадемуазель, хоть убейте, не знаю!
- Ну и на том спасибо.
- Если что нужно, звоните…
- Нет, нет, спасибо.
Это было уже хоть что-то.
Ближайшее воскресенье выдалось свободным, и Таня отправилась бродить по городу. С трудом отыскала Овражью улицу. Она действительно располагалась на склоне оврага, а сам овраг, глубокий, как брюхо сказочного чудовища, был усыпан домиками с заборами и собаками. Ходить по нему было нелегко. Дул пронизывающий ветер, под ногами хрустел ледок, морозец покусывал щеки и щипал руки…
Таня ходила от дома к дому (часто, в сопровождении лая собак) и спрашивала, кто сдавал или сдает квартиру. Дважды пришлось идти по ложному адресу. И вот, когда уже зажглись ранние желтые огни, она, наконец, нашла дом, примыкающий к оврагу, почти у самого обрыва. Постучала, подергала калитку, вошла. У будки бесновалась, неистово лая, рыжая дворняжка.
На лай вышла ветхая старуха.
- Не боись, проходи, - сказала она равнодушно и глухо. – Да замолкни ты, оглашенная, кость тебе в горло, - крикнула она на собаку.
- У вас не проживает Антон Иванович Терехов?
- Кто, кто?
- Да такой бледный, худой, с бородой…
- А, квартирант? Ну, есть такой житель.
У Тани отлегло от сердца.
- А где он?
- А он во флигельке у меня живет…Живет и денег никак не плотит. Может, ты уговоришь его, милая, - затараторила старуха. – Ступай вон по дорожке.
И старуха махнула рукой вглубь двора, где темнело какое-то строение.
Это был совсем маленький домик с черепичной слегка развалившейся крышей. Таня с волнением постучала в слабо горевшее окошко.
В голове роились мысли: «Как он встретит? Ведь он не хотел меня видеть, запрещал искать его».
Ответа не было. Таня долго стучала в окно и в дверь, думая, не ошиблась ли старая, направляя ее сюда. Она уже хотела было идти к ней за советом, но толкнула тяжелую дверь, и та медленно отворилась. В маленькой темной прихожей Таня натолкнулась на табуретку, на которой стояло ведро с водой, наступила на какую-то обувь. Она постучала в следующую дверь и тут же робко открыла ее. В комнате пахло электричеством, свечой, сыростью, глиной и мышами. Грызуны видимо водились в маленьком, покосившемся от времени шкафчике, дверца которого была открыта. На столике стояла горкой посуда, в кастрюле без крышки плавала какая-то еда. Тут же была высыпана картошка, в банке стояли ложка и вилка, раскладной карманный ножик, градусник. На краешке стола виднелись пузырьки с лекарствами и разорванные пачки таблеток, груда пыльных книг. Все это мгновенно охваченное взором Тани пространство тускло освещала настольная лампа, рядом с которой на подставке стоял знакомый Тане портрет женщины. Комната казалась сырой и холодной. Из щелей окна дул ветер, печки не было, только маленький электрокамин едва обогревал это пространство.
Сначала Таня подумала, что в комнате никого нет, и, лишь приглядевшись, заметила в коричневом сумраке кровать.
На кровати лежал завернутый во что-то темное человек. Он не двигался. Таня подошла ближе, узнав Антона, стала звать его, говорить с ним, но он лишь только посмотрел на нее невидящими глазами и что-то прошептал.
Она подвинула лампу. Лицо Антона было в липком поту, лоб был горяч, как печка. Он что-то говорил, но она не разобрала слов. Ясно было только, что он не узнавал ее и принимал за доктора. Видимо болезнь одолевала его, он был в горячке…
«Он так может умереть, - тревожно подумала Таня. – «Разве можно жить в такой обстановке! Не за горами зима, он просто здесь околеет, замерзнет».
Таня заметалась, нашла вафельное полотенце, отерла его лоб, стала перебирать лекарства, путаясь в сложных названиях…
«Стоп!» – сказала она себе. – «Надо принимать серьезное решение!».
Таня бросилась вон из дома, долго стучала в бабкину дверь, не обращая внимания на неистовый лай собаки.
- Что же вы тут сидите, а у вас там человек помирает! – огорошила она бабку.
- Да ты что, милая! – перекрестилась бабка. – Господь с тобой, разве ж я знала.
- Живете тут, только о себе думаете! Сколько он должен вам за квартиру?
И вынув кошелек, отдала все деньги, которые у нее были.
- Это вам как задаток! Остальное привезу позже! Ждите сегодня, обязательно сегодня!
И метнулась со двора.
Она быстро шла по переулкам, забыв о холоде, темноте и собаках. В груди била крыльями, рвалась наружу невидимая тревога. Такси в эту пору и в этих местах найти было сложно. Поехала на трамвае, но ей казалось, что он, как назло, переполненный, ползет очень медленно, время уплывает безвозвратно, а она так ничего и не сделала.
Как вихрь ворвалась Таня в свой дом.
Мирная мама, сидевшая в халате с вязанием в руках, воскликнула:
- Где ты ходишь? Уже так поздно. Я ужин два раза грела. Господи, растрепанная вся… На тебе же лица нет.
Но Таня смотрела на нее каким-то полубезумным, остановившимся взглядом.
Присела рядом и вдруг заговорила нервным и изломанным голосом:
- Мама, ради бога, выслушай меня внимательно.
Мама привстала в удивлении:
- Что с тобой, Танюша? Что-то случилось?
- Случилось… Мама, ты любишь меня?! Ты хочешь, чтобы я была счастлива?! Я тебя прошу, сделай для меня одно важное дело, оно всей жизни стоит…
- Да что случилось, говори скорее.
- Мама, не волнуйся, я в своем уме…. Мама, там, в холодном ужасном грязном доме, где полно крыс и тараканов, умирает человек… Человек, который мне очень дорог. Мама, он тяжело болен. Денег у него нет на лечение, ни на что нет… Есть нечего. Он нуждается в помощи, мама. Мама, я, конечно, понимаю, что я сейчас странно выгляжу…. Но я заявляю решительно: когда-то, много лет назад, этот человек спас мою честь, а может даже и жизнь! И вот теперь он сам нуждается в помощи, как никогда, и я ничем не могу ему помочь… Только не отказывай, мама!
- Таня, что ты говоришь, какой человек? Какую честь, когда он тебя спас?!
- Мама, сейчас не время объяснений, а время решительных действий. Я обещаю, что все объясню потом.
- Что я должна делать?
- Нужно ехать, мама, пожалуйста. Возьми все деньги, какие есть. Нужно взять такси и привезти его к нам домой, иначе он может погибнуть.
- Таня, - сказала багровеющая изумленная мама – ты меня в гроб вгонишь…
- Мама, нужно спешить…
***
Антон лежал в самой теплой комнате. Таня уже приучила себя долгими ночами время от времени просыпаться, чтобы давать лекарство, изучила его бледную, худую, но красивую голову с рубцом на щеке. Ту сумасшедшую ночь, когда они с мамой звонили другу Антона, ловили такси, везли Антона домой, вызывали врача, Таня не забудет никогда. Теперь ему уже лучше. Через пару дней он уже узнавал Таню, и, к ее большой радости, улыбался. Из того, что случилось, как он здесь оказался, он ничего не помнил.
Температура держалась по - прежнему, он был еще слишком слаб, почти не вставал. В наиболее сложные ночные часы, когда совсем было плохо, Таня дежурила у его постели, клала ему компрессы на лоб, кормила порошками, микстурами, таблетками и шептала: «Выздоравливай, выздоравливай, милый». Потом, полусонная, бежала на уроки, а ее сменяла мама, взявшая отгулы и несколько дней за свой счет. Поведение дочери, ее энергия, смелость оказали на нее неизгладимое впечатление, а к Антону она пока еще чувствовала лишь сочувствие, как к больному, не зная его еще как человека.
Таня приходила с работы без задних ног, нагруженная продуктами, лекарствами, спала пару часов и вновь шла к Антону. И вновь проходила ночь, с беспокойным сном, с бессловесными разговорами душой. Таня была неустанна, ибо любовь двигала ею.
Антон, придя в себя, категорически запрещал подолгу сидеть с ним. Он не раз говорил, что не хочет обременять их семью и скоро уйдет, а потом как-то отплатит за их доброту, но Таня и слышать не хотела – он будет свободен лишь тогда, когда полностью будет здоров.
Как-то ночью он спросил Таню:
- Зачем ты это сделала?
- Потому, что мне было жаль тебя. Потому, что я очень ценю тебя, - говорила Таня, и хрустальным горшком сыпались слезы из глаз ее.
Он брал ее руки, гладил их и смотрел на нее льдистыми глазами.
- Господи, за что ты меня наградил такой любовью. Благодарю тебя, господи.
И он целовал нательный крестик.
Он гладил ее руки, целуя их, и говорил:
- Милые, неутомимые труженицы, сколько добра они сделали. Богом созданы эти пальчики, которые я так люблю…. Господи, до чего же ты хороша, Таня. Ты – ангел, спустившийся с небес!
После таких слов, Таня, окрыленная, с утроенными силами, шла на занятия. Она верила и одновременно не верила в свое счастье! Все под ее руками расцветало, все становилось волшебным. Любая работа спорилась. Она вновь стала летать – высоко, над зимними парками, над городом, над блестящими на солнце белоснежными крышами. Во сне она летала вместе с ним, пламенная и счастливая.
***
Как-то ночью, уже сидя на кровати, Антон поведал Тане о своих горестях и бедах. Рассказал о позорном судилище, которое устроили над ним, художником, обвинив его в нелепых преступлениях. Как приписывали и тунеядство, и спекуляцию и даже растление молодежи… Как он пытался сопротивляться, доказывая свою правоту, но его не слушали, над ним издевались… Как его, уже зэка, везли в тюрьму в вагоне, рассчитанном на семь человек, но куда вогнали тринадцать. Как он не мог заснуть двое суток из-за истеричных воплей блатных, требующих чая и от холода, так как в вагоне не было стекол. Как они летели в неизвестность на поезде, припав к решеткам, и орали как звери, а люди шарахались от этого поезда….
Вскоре показались полукруглые, серые вершины уральских гор, а затем голые равнины, кое-где покрытые перелесками. Вот пересыльный пункт. Холод, голод. Здесь почему-то в вагон забрались люди в бронежилетах, раздели и разули всех новоприбывших и зверски, до потери сознания, избили. Он пытался сопротивляться, но где ему, одному… Заковали в наручники и бросили под дождь в грязную канаву. Все дорогие сердцу вещи, фотографии родных, продукты остались здесь. До следующей станции ковыляли босиком, по страшному холоду. Здесь он простудился и заболел, но на его болезнь никто серьезного внимания не обратил, считая ее обычными «соплями». Когда поезд прибыл в Соликамск, здесь их уже ждали «воронки». Загрузили, как скот, и куда-то повезли, никто им ничего не объявлял, не объяснял, а спрашивать было рискованно. Оказывается, привезли их в «Лебедь» («ну и подходящее же название для тюрьмы!»). Солдаты подгоняли их матерными криками.
«Только упадешь случайно, или от усталости, тут же орут и бьют прикладами и дубинками. Еле успеваешь уворачиваться от ударов. Прямо фашисты какие-то! Забегаем в здание, а тут прапорщик – руки за спину и ногой в живот… И все это – под звуки музыки из репродуктора. Переоделись в ихнее, тюремное и повели кормить. Обычная каша, после долгой голодовки казалась очень вкусной. Но ложек, почему-то, не дали. Как звери, честное слово! Так и ели - руками. Выходит начальник – в отглаженной форме, с толстым животом:
- Приветствую вас, орлы! Хорошо полетали? Жизнь медом не показалась? А сколько в больнице? Что, только шестеро? Маловато!
А дальше? Дальше – много работали. Положено по восемь часов, но фактически пахали по десять – двенадцать. Личного времени было мало. Если случался выходной в воскресенье - то это было счастьем!»
Антон в свободное время предпочитал книги, хотя, для общей разминки, мог, и мяч на поле погонять. Спасало еще и то, что рисовать умел. А оформлять наглядной агитации надо было много. Вспоминал агитационное искусство «Окон Роста» и Маяковского. Пригодилось. Все на работе, а он буквы пишет – срочно плакат нужен! Все же отдых!
Среди зэков не уронил своего достоинства. Все видел - и издевательства исподтишка, и обман, и воровство, и наглость… Дрался, если нужно было отстоять свою честь, но не сломался, не попал в число «опущенных». Как-то все терпение иссякло, и он решился на побег с сообщником. Был пойман, дали еще срок.
«Всего не расскажешь, да и вспоминать тяжело. Но, знаешь, что интересно. Осмысляешь и начинаешь лучше ценить жизнь, это да! Дружбу ценишь, не обращаешь внимания на мелочные дрязги».
За хорошую работу и в целом примерное поведение был досрочно освобожден, какое-то время жил у родственников, но, почувствовав, что его нахождение там в тягость, вернулся сюда. Нравятся ему эти места, здесь прошли лучшие годы, здесь был творческий подъем. Но приехал, а друзья растерялись… Кроме того, старая, запущенная болезнь дала о себе знать…
Закончил он свою речь такими словами:
- Одного я не понимал – откуда столько жестокости и зла, первобытного и страшного зла появляется у человека к человеку. И это становится будничным, обычным. Кругом одна звериная злость! Да неужели и вправду мы – бездумные животные и в нас погасла искра божья? Ведь с жестокостью мы сталкиваемся не только в тюрьме, но и везде – на улицах, в столпотворении у магазинов, в темных подворотнях и даже нашем разлюбезном парламенте. Ведь даже самый страшный, закоренелый грешник, который, безусловно, должен быть наказан по заслугам, достоин, конечно, сурового, но, все – таки, не скотского к себе отношения. Ведь жестокость больше свойственна зверю, а человек все же должен отличаться от зверя свои умом, милосердием, любовью к ближнему. Вспомни, что проповедовали все религии мира. Гуманистические идеи пронизывают творчество многих писателей, художников, музыкантов. А жестокость, особенно чрезмерная жестокость – она может породить только жестокость. Но, не нужно путать жестокость с жесткостью. Никто не ратует быть добренькими к злодею. Жесткими, строгими, но, при этом, человечными!
За этими разговорами застала их холодная утренняя заря.
***
Болезнь понемногу уходила. Антон уже вставал и ходил по комнате, но был еще слаб. Теперь он мог беседовать и с мамой, и Таня заметила, что уважение мамы к Антону увеличилось.
Пришли знакомые Антона, принесли его мольберт, краски (все это хранилось в их мастерских). Тане было немного обидно за Антона, ведь в несчастье все они его забыли, и только она, Таня, пришла к нему на помощь. Недаром Антон говорил, что друзей своих он растерял.
Временами Антон делал кое-какие наброски, «тренировал руку», рисуя очертания комнаты, предметы. Таня помогала ему, как могла, носилась с ним, как с маленьким, предупреждала любое его желание. Он совсем не был похож на Валерия – холодного, язвительного, жесткого. С Антоном было интересно, он озарял ее жизнь необыкновенным светом, ибо мог видеть мир по – своему, замечать то, что не видели другие.
Но общая эйфория от выздоровления Антона продолжалась недолго. Вскоре ему вновь стало хуже. Он жаловался на головокружение, тошноту, жгучие, порою сверлящие боли в желудке. Он признался, что эти боли посещали его еще в лагере, где питание было никудышным, а главное – хватало нервных потрясений.
Таня запретила визиты знакомых, свела круг общения Антона до минимума, мотивируя это необходимостью создания спокойной обстановки. Вычитала где-то про особую диету: пюре из овощей, каши, кисели, не давала ничего мясного, тяжелого, острого.
Но остановить болезнь оказалось уже не под силу. Антон исхудал, лицо пожелтело, щеки ввалились, как-то ночью он встал и пошел на кухню. Потом послышался звук падения большого тела. Мама вызвала «скорую». Врачи диагностировали язву двенадцатиперстной кишки, но уже в крайней степени. Нужна была срочная операция, иначе больной мог умереть…
Эти сутки, проведенные в больнице, стоили Тане многих лет жизни… Антона удалось спасти. Больше месяца он провел в больнице, куда она носила передачи.
После выписки она его не узнала. Он вошел в комнату – высокий, худой. Сбрив бороду, он помолодел лет на десять. Держался он хорошо, стойко сопротивляясь темным силам, пытавшимся его забрать. Он будто прошел круги ада, только Вергилия, в качестве проводника, с ним не было.
____________________________________________________________________
Продолжение следует.
Рейтинг: +2
226 просмотров
Комментарии (6)
| Светлана Громова # 24 июля 2018 в 18:24 +2 | ||
|
| Александр Гребёнкин # 24 июля 2018 в 20:10 +2 | ||
|
| Нина Колганова # 29 июля 2018 в 18:46 +1 | ||
|
| Александр Гребёнкин # 29 июля 2018 в 20:08 +1 | ||
|
| Нина Колганова # 30 июля 2018 в 13:46 +1 | ||
|
| Александр Гребёнкин # 30 июля 2018 в 14:00 0 | ||
|
Новые произведения
