Главная → Проза → Крупные формы → Романы → Печать Каина. Глава девятнадцатая

Печать Каина. Глава девятнадцатая

25 августа 2012 - Денис Маркелов
Глава девятнадцатая.
 
 
С самого утра субботы в квартире бабушки и дедушки Иды кипела работа. Ида, оставшись на хозяйстве, готовилась к музыкальному вечеру. Уже был написан сценарий, подобранные виниловые пластинки и современные диски, продуманна программа, с сольным пением под аккомпанемент трофейного дедовского рояля.
Проводив вечером в пятницу стариков на дачу – за свежей клубникой, как объясняла бабушка,- Ида отправилась в крытый рынок за копченостями и сыром для бутербродов. Ей, конечно, немного было не по себе – бабушка давала такой раут впервые. Она вообще боялась что-либо выставлять напоказ, особенно свою, катящуюся к завершению жизнь.
Однако известная в городе меломанка Зинаида Верховская была исключением. Она не пропускали ни одной премьеры в местном музыкальном театре, и теперь жила в предвкушении кальмановской «Сильвы». Но город с его двухсоттысячным населением был  слишком мал, он казался лишь нелепым наростом на теле областного центра, где Верховская тщетно искала себе в меру дорогую и уютную жилплощадь.
С семейством Рубинштейн она познакомилась в креслах партера. Ида в тот вечер была занята и не смогла пойти на «Пиковую даму», где блистали две талантливые певицы. Говорили, что они поднялись из какого-то музыкального кружка, были замечены, совершенно случайно.
Картина сменяла картину, и в антракте оказавшись в очереди в буфете, старики разговорились. Их всех троих смущала провинциальная скука. Особенно то обстоятельство, что их мир таял на глазах, как знаменитая шагреневая кожа.
- Нет, я поражена, неужели никто не интересуется настоящим высоким искусством! – в промежутках между откусыванием распятого на ломтике батона куска сёмги возмущалась Зинаида Виленовна. – Нет, но посудите – это же -  нонсенс. Неужели всех интересуют только склоки между недоразвитыми … молодыми людьми.
Верховская проглотила слово «ублюдками» вместе с семгой, и была довольна своей догадливостью.
Домой они возвращались на такси.
- Знаете, а ведь могли взять эту миссию на себя, - с чувством говорила она, глядя в тёмные волжские воды и невольно любуясь изломанным отражением стоящих на набережной фонарей. – И нам будут благодарны. У моего мужа неплохая библиотека, он ценил настоящее русское слово. И ведь, мы обязаны подавать пример молодому поколению.
Ида видела Зинаиду Виленовну только раза два, и то мельком. Дедушка попросил её станцевать Вариации Вали. Зинаида Виленовна не одобряла страстности в балете, тем более в детском, но была заинтригована намеченной на январь премьерой.
Обилие пищи на столе не должно было отвлекать от главного. Искусство. Под бутерброды с ветчиной и с фальшивой красной икрой оно само просилось в душу. Дедушка собирался блеснуть знаменитым романсом «Гори, гори, моя звезда. Он хотел сыграть роль уважаемого и всеми признанного солиста, а бабушка освежить в памяти навыки концмейстрества, когда она отчаянно сдерживая румянец, аккомпанировала своей согруппнице по пединституту.
Та девочка давно уже бросила заниматься педагогикой. Она сделала неплохую карьеру и блистала в хоре какого-то малозначительного столичного театра.
Когда угощение было готово, Ида, борясь со страшным искушением всё разом съесть, перешла в свою комнату, и, поставив в музцентр диск с фонограммой балета, нашла нужный ей трек.
Валя показывала свой капризный характер. Она танцевала, словно бы молодая стрекозка, ненавидя земное притяжение, держащее её у земли. Ида должна была понять эту в меру капризную девочку. Валя нет, она не была той советской пионеркой, она была милой маменькиной дочкой, которая ещё не знала, в какие дебри приключений заведёт её жизнь.
Ида вдруг поймала себя на мысли, что Валя совсем немного развратная, как впрочем, развратна любая мечтательница. Она стремится на зеленеющую посредине болота лужайку, но не ведает, что за этим зеленоватым спокойствием и скрывается страшная, неумолимая топь.
Она и танцует скорее для, смущенного её откровенностью, Карика. Танцует, в забытьи освобождаясь ото всего, что мешает ей почувствовать себя взрослой, заражая своим бесстыдством спутника, который в свою очередь стремится к костюму Адама, как она к Еве.
И вот когда этот неумолимый шаг должен быть сделан, она замечает забытую стариком профессором посуду с роковой уменьшающей жидкостью. И…
- Твоя вариация – это танец семи покрывал Саломеи, - внушал слегка попунцовевшей от волнения Вале, хореограф. Поэтому, ты, сначала лишь пробуешь своё тело, но затем, увлекаясь, идёшь ва-банк, идёшь до конца – и когда твоё тело почти обнажено, ты вдруг замечаешь Карика, который правильно прочёл всё то, что ты ему говорила. Ты в смятении бросаешься к столу, хватаешься за стакан. Карик, боясь, что туда налита отрава, берёт стакан из твоей руки, и, чувствуя себя похожим на Ромео, делает несколько глотков, затем ты выхватываешь стакан. Пьёшь.
Ида боялась наполниться страстностью. Она боялась, что будет делать нечто похожее, но не на сцене, а в жизни, старательно повторяя написанное кем-то либретто.
-Надеюсь, я не шокирую этим старух, - подумала она, натягивая на голое тело свое полупрозрачное трико
Заученные па стали приобретать смысл. Она уже наслаждалась каждым движением, наслаждалась и торопила следующее, в котором чувственность играла, подобно пузырькам в шампанском. Она уже сама была таким же бездумным пузырьком, не чувствующим даже времени, она просто парила в воздухе, как маленькая совершенно неразумная подёнка.
Увлекшись танцем, она даже не услышала звонка в дверь.
Это вернулись с дачи бабушка и дедушка.
 
К вечеру гостиная четы Рубинштейн напоминала известный всем салон Анны Шерер.
Тут царил дух Искусства. На закрытую крышку рояля были положены ноты романсов, в воздухе пахло ароматическими освежителями, и даже запах от включенного для порядка фумигатора не мешал ощущать комфорт.
Престарелые меломанки собирались. Они были одеты, как на свадьбу, и этим очень смешили Иду. Было бы странно показаться в толпе этих ряженых старух почти обнаженной.
Она знала, что её танец предназначен для интермедии перед десертом. Когда уже все вдоволь наслушаются пения Аиды Сергеевны, чтения стихов Александра Николаевича, и робкого, почти ученического музыцирования бабушки.
Иде было немного стыдновато выпархивать на середину гостиной. Хотя в репетиционном зале она сотни раз начинала свои вариации легко и понятно. Начинала выделываться перед Кариком, который по либретто вовсе не был её братом. Он был братом, но неизвестным, сводным, тем братом, каким может быть любой мальчишка из класса.
 
Старухи пили жидкий шоколад и слушали, как проникновенно, почти трагически поёт Аида Сергеевна. Она мечтала когда-нибудь взойти на профессиональную сцену, но слишком задержалась в самодеятельности, где её трагический голос завяз, как муха в смоле.
Романсы только подчёркивали её грусть – дома Аида Сергеевна, как обычно накапает себя в стакан валерьянку и уже привычно, как алкоголик за бутылкой, забудется за Шубертом. Ей уже не хотелось жить, и каждый новый день она воспринимала, как очередную серию поднадоевшей мыльной оперы.
Жизнь не радовала её. Она поступила, как когда-то горячо любимый мужчина, подарила ростки Надежд, но тут же жестоко растоптала эти первые всходы.
Вышедший вслед за ней Александр Николаевич был похож на престарелого Фирса. Он пытался выглядеть джентльменом, но вся его фигура и выражение лица выдавало в нём в меру простоватого человека.
Он тихо, словно бы не декламируя, а просто рассказывая начал читать:
Народ кипит, веселье, хохот
Звон лютней и кимвалов грохот,
Кругом и зелень, и цветы[1]
Ида всё ясно представила. Она даже представила, как танцует партию Грешницы. А Иисус, Иисус, конечно же, Марк. Интересно, а почему у него имя евангельского апостола, автора одного их евангелий? Кажется имя «Марк» значит «сухой»?
Она устыдилась и тотчас же покраснела, помня, что затем, как бабушка отыграет свою программу, выходить ей.
Она была внутренне готова. Она даже чувствовала себя немного сродни той евангельской плясуньи, благодаря чарам которой лишился своей головы Иоанн Креститель. Ида не хотела, чтобы за её пляску ответил кто-либо жизнью. Она даже подумала, что не стала бы просить смерти для Кондрата Ивановича, хотя от и не ответил, как следует на её девичий порыв.
«Возможно, после премьеры она обратит на меня своё внимание? и что из того, что я пока ребёнок? Я хочу быть взрослой, я хочу гулять по тому саду наслаждений, но которому гуляют все взрослые…»
Но доносящиеся сквозь дверь стихи будили в ней и другие чувства. Она вдруг представляла, как стоит обнаженной перед толпой. Толпой, в которой у каждого спрятан за пазухой здоровенный булыжник. Что её сейчас станут побивать камнями, как мальчишки побивают ими нерасторопных птиц, посылая свои снаряды из своих мини-пращей, именуемыми рогатками.
И когда настал её час выходить – она была готова.
Звуки музыки сами подсказывали ей какое-то движение исполнить. Она играла с огнём эта маленькая девочка. В чужой квартире, перед мальчишкой, который пленён её смелостью и ожидает большего, который вот-вот сделает свою первую непоправимую ошибку.
Ида даже зажмурилась, и была уже полностью Валей, запоминая всё, как на репетиции: «три шага к реторте и отскок». И она шагала и отскакивала и пыталась кружиться на одном месте, ощущая уже в себя настоящее чувство вожделение.
Старушки старались скрыть румянец на своих дряблых щечках. Оии краснели и ожидали чая. Им уже хотелось остаться наедине, чтобы переварить и ужин, и те впечатления, что влились в их головы, как вода в драгоценные вазы.
 
Вечер закончился, как и спектакль в оперном театре в половине девятого часа.
Старушки ещё могли поспеть на троллейбус, и доехать до своих квартир без спешки и суеты.
Ида помогла собрать со столов грязные чашки, отмыть их и поставить сушиться, а сама решила смыть с себя солоноватый пот успеха.
Ей аплодировали. Старушкам понравилась её грация. Ида напомнила им исход их отрочества, когда тело уже властвует над разумом, когда мечты о жизни вот-вот готовы обратиться в реальность.
Эта пора для них была в далёком прошлом, а для Иды, она всего лишь только забрезжила, словно бы оазис на горизонте в пустыне, и непонятно, то ли это действительно оазис, то ли вновь дурацкий мираж.
Она так и не нашла ответа на этот вопрос. Уединение в ванной комнате не помогало. Наоборот, от него мысли становились нелепыми и рваными, словно бы им собирались подтирать себе задницу, словно бы отслужившими свой век тетрадными листами.
Ида меньше всего хотелось быть мерзкой девчонкой. Она уже чувствовала, как едва заметная волна язычества пробуждается в ней. И та дурацкая выходка с Кондратом Ивановичем была лишь первым звонком.
Когда-то ей нравилось оставаться на ночь у стариков, нравилось ощущать себя маленькой и слабой. Но теперь, теперь иные мысли бродили в её миленькой головке. Даже то, что они с Марком толком не узнали друг друга, волновало её. Они как бы стеснялись своей сценической близости, словно бы и впрямь занимались чем-то очень предрассудительным.
Когда бабушка вошла в её комнату, Ида уже давно лежала с закрытыми глазами. Нет, она не спала, но только притворялась спящей, чтобы не отвечать на вопросы. А бабушка, вспоминая полёт этой бескрылой бабочки, тихо вздыхала, ощущая и свою вину в том, что так яростно мучило её внучку….
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

[1] Начало поэмы «Грешница» Алексея Константиновича Толстого

© Copyright: Денис Маркелов, 2012

Регистрационный номер №0072299

от 25 августа 2012

[Скрыть] Регистрационный номер 0072299 выдан для произведения:
Глава девятнадцатая.
 
 
С самого утра субботы в квартире бабушки и дедушки Иды кипела работа. Ида, оставшись на хозяйстве, готовилась к музыкальному вечеру. Уже был написан сценарий, подобранные виниловые пластинки и современные диски, продуманна программа, с сольным пением под аккомпанемент трофейного дедовского рояля.
Проводив вечером в пятницу стариков на дачу – за свежей клубникой, как объясняла бабушка,- Ида отправилась в крытый рынок за копченостями и сыром для бутербродов. Ей, конечно, немного было не по себе – бабушка давала такой раут впервые. Она вообще боялась что-либо выставлять напоказ, особенно свою, катящуюся к завершению жизнь.
Однако известная в городе меломанка Зинаида Верховская была исключением. Она не пропускали ни одной премьеры в местном музыкальном театре, и теперь жила в предвкушении кальмановской «Сильвы». Но город с его двухсоттысячным населением был  слишком мал, он казался лишь нелепым наростом на теле областного центра, где Верховская тщетно искала себе в меру дорогую и уютную жилплощадь.
С семейством Рубинштейн она познакомилась в креслах партера. Ида в тот вечер была занята и не смогла пойти на «Пиковую даму», где блистали две талантливые певицы. Говорили, что они поднялись из какого-то музыкального кружка, были замечены, совершенно случайно.
Картина сменяла картину, и в антракте оказавшись в очереди в буфете, старики разговорились. Их всех троих смущала провинциальная скука. Особенно то обстоятельство, что их мир таял на глазах, как знаменитая шагреневая кожа.
- Нет, я поражена, неужели никто не интересуется настоящим высоким искусством! – в промежутках между откусыванием распятого на ломтике батона куска сёмги возмущалась Зинаида Виленовна. – Нет, но посудите – это же -  нонсенс. Неужели всех интересуют только склоки между недоразвитыми … молодыми людьми.
Верховская проглотила слово «ублюдками» вместе с семгой, и была довольна своей догадливостью.
Домой они возвращались на такси.
- Знаете, а ведь могли взять эту миссию на себя, - с чувством говорила она, глядя в тёмные волжские воды и невольно любуясь изломанным отражением стоящих на набережной фонарей. – И нам будут благодарны. У моего мужа неплохая библиотека, он ценил настоящее русское слово. И ведь, мы обязаны подавать пример молодому поколению.
Ида видела Зинаиду Виленовну только раза два, и то мельком. Дедушка попросил её станцевать Вариации Вали. Зинаида Виленовна не одобряла страстности в балете, тем более в детском, но была заинтригована намеченной на январь премьерой.
Обилие пищи на столе не должно было отвлекать от главного. Искусство. Под бутерброды с ветчиной и с фальшивой красной икрой оно само просилось в душу. Дедушка собирался блеснуть знаменитым романсом «Гори, гори, моя звезда. Он хотел сыграть роль уважаемого и всеми признанного солиста, а бабушка освежить в памяти навыки концмейстрества, когда она отчаянно сдерживая румянец, аккомпанировала своей согруппнице по пединституту.
Та девочка давно уже бросила заниматься педагогикой. Она сделала неплохую карьеру и блистала в хоре какого-то малозначительного столичного театра.
Когда угощение было готово, Ида, борясь со страшным искушением всё разом съесть, перешла в свою комнату, и, поставив в музцентр диск с фонограммой балета, нашла нужный ей трек.
Валя показывала свой капризный характер. Она танцевала, словно бы молодая стрекозка, ненавидя земное притяжение, держащее её у земли. Ида должна была понять эту в меру капризную девочку. Валя нет, она не была той советской пионеркой, она была милой маменькиной дочкой, которая ещё не знала, в какие дебри приключений заведёт её жизнь.
Ида вдруг поймала себя на мысли, что Валя совсем немного развратная, как впрочем, развратна любая мечтательница. Она стремится на зеленеющую посредине болота лужайку, но не ведает, что за этим зеленоватым спокойствием и скрывается страшная, неумолимая топь.
Она и танцует скорее для, смущенного её откровенностью, Карика. Танцует, в забытьи освобождаясь ото всего, что мешает ей почувствовать себя взрослой, заражая своим бесстыдством спутника, который в свою очередь стремится к костюму Адама, как она к Еве.
И вот когда этот неумолимый шаг должен быть сделан, она замечает забытую стариком профессором посуду с роковой уменьшающей жидкостью. И…
- Твоя вариация – это танец семи покрывал Саломеи, - внушал слегка попунцовевшей от волнения Вале, хореограф. Поэтому, ты, сначала лишь пробуешь своё тело, но затем, увлекаясь, идёшь ва-банк, идёшь до конца – и когда твоё тело почти обнажено, ты вдруг замечаешь Карика, который правильно прочёл всё то, что ты ему говорила. Ты в смятении бросаешься к столу, хватаешься за стакан. Карик, боясь, что туда налита отрава, берёт стакан из твоей руки, и, чувствуя себя похожим на Ромео, делает несколько глотков, затем ты выхватываешь стакан. Пьёшь.
Ида боялась наполниться страстностью. Она боялась, что будет делать нечто похожее, но не на сцене, а в жизни, старательно повторяя написанное кем-то либретто.
-Надеюсь, я не шокирую этим старух, - подумала она, натягивая на голое тело свое полупрозрачное трико
Заученные па стали приобретать смысл. Она уже наслаждалась каждым движением, наслаждалась и торопила следующее, в котором чувственность играла, подобно пузырькам в шампанском. Она уже сама была таким же бездумным пузырьком, не чувствующим даже времени, она просто парила в воздухе, как маленькая совершенно неразумная подёнка.
Увлекшись танцем, она даже не услышала звонка в дверь.
Это вернулись с дачи бабушка и дедушка.
 
К вечеру гостиная четы Рубинштейн напоминала известный всем салон Анны Шерер.
Тут царил дух Искусства. На закрытую крышку рояля были положены ноты романсов, в воздухе пахло ароматическими освежителями, и даже запах от включенного для порядка фумигатора не мешал ощущать комфорт.
Престарелые меломанки собирались. Они были одеты, как на свадьбу, и этим очень смешили Иду. Было бы странно показаться в толпе этих ряженых старух почти обнаженной.
Она знала, что её танец предназначен для интермедии перед десертом. Когда уже все вдоволь наслушаются пения Аиды Сергеевны, чтения стихов Александра Николаевича, и робкого, почти ученического музыцирования бабушки.
Иде было немного стыдновато выпархивать на середину гостиной. Хотя в репетиционном зале она сотни раз начинала свои вариации легко и понятно. Начинала выделываться перед Кариком, который по либретто вовсе не был её братом. Он был братом, но неизвестным, сводным, тем братом, каким может быть любой мальчишка из класса.
 
Старухи пили жидкий шоколад и слушали, как проникновенно, почти трагически поёт Аида Сергеевна. Она мечтала когда-нибудь взойти на профессиональную сцену, но слишком задержалась в самодеятельности, где её трагический голос завяз, как муха в смоле.
Романсы только подчёркивали её грусть – дома Аида Сергеевна, как обычно накапает себя в стакан валерьянку и уже привычно, как алкоголик за бутылкой, забудется за Шубертом. Ей уже не хотелось жить, и каждый новый день она воспринимала, как очередную серию поднадоевшей мыльной оперы.
Жизнь не радовала её. Она поступила, как когда-то горячо любимый мужчина, подарила ростки Надежд, но тут же жестоко растоптала эти первые всходы.
Вышедший вслед за ней Александр Николаевич был похож на престарелого Фирса. Он пытался выглядеть джентльменом, но вся его фигура и выражение лица выдавало в нём в меру простоватого человека.
Он тихо, словно бы не декламируя, а просто рассказывая начал читать:
Народ кипит, веселье, хохот
Звон лютней и кимвалов грохот,
Кругом и зелень, и цветы[1]
Ида всё ясно представила. Она даже представила, как танцует партию Грешницы. А Иисус, Иисус, конечно же, Марк. Интересно, а почему у него имя евангельского апостола, автора одного их евангелий? Кажется имя «Марк» значит «сухой»?
Она устыдилась и тотчас же покраснела, помня, что затем, как бабушка отыграет свою программу, выходить ей.
Она была внутренне готова. Она даже чувствовала себя немного сродни той евангельской плясуньи, благодаря чарам которой лишился своей головы Иоанн Креститель. Ида не хотела, чтобы за её пляску ответил кто-либо жизнью. Она даже подумала, что не стала бы просить смерти для Кондрата Ивановича, хотя от и не ответил, как следует на её девичий порыв.
«Возможно, после премьеры она обратит на меня своё внимание? и что из того, что я пока ребёнок? Я хочу быть взрослой, я хочу гулять по тому саду наслаждений, но которому гуляют все взрослые…»
Но доносящиеся сквозь дверь стихи будили в ней и другие чувства. Она вдруг представляла, как стоит обнаженной перед толпой. Толпой, в которой у каждого спрятан за пазухой здоровенный булыжник. Что её сейчас станут побивать камнями, как мальчишки побивают ими нерасторопных птиц, посылая свои снаряды из своих мини-пращей, именуемыми рогатками.
И когда настал её час выходить – она была готова.
Звуки музыки сами подсказывали ей какое-то движение исполнить. Она играла с огнём эта маленькая девочка. В чужой квартире, перед мальчишкой, который пленён её смелостью и ожидает большего, который вот-вот сделает свою первую непоправимую ошибку.
Ида даже зажмурилась, и была уже полностью Валей, запоминая всё, как на репетиции: «три шага к реторте и отскок». И она шагала и отскакивала и пыталась кружиться на одном месте, ощущая уже в себя настоящее чувство вожделение.
Старушки старались скрыть румянец на своих дряблых щечках. Оии краснели и ожидали чая. Им уже хотелось остаться наедине, чтобы переварить и ужин, и те впечатления, что влились в их головы, как вода в драгоценные вазы.
 
Вечер закончился, как и спектакль в оперном театре в половине девятого часа.
Старушки ещё могли поспеть на троллейбус, и доехать до своих квартир без спешки и суеты.
Ида помогла собрать со столов грязные чашки, отмыть их и поставить сушиться, а сама решила смыть с себя солоноватый пот успеха.
Ей аплодировали. Старушкам понравилась её грация. Ида напомнила им исход их отрочества, когда тело уже властвует над разумом, когда мечты о жизни вот-вот готовы обратиться в реальность.
Эта пора для них была в далёком прошлом, а для Иды, она всего лишь только забрезжила, словно бы оазис на горизонте в пустыне, и непонятно, то ли это действительно оазис, то ли вновь дурацкий мираж.
Она так и не нашла ответа на этот вопрос. Уединение в ванной комнате не помогало. Наоборот, от него мысли становились нелепыми и рваными, словно бы им собирались подтирать себе задницу, словно бы отслужившими свой век тетрадными листами.
Ида меньше всего хотелось быть мерзкой девчонкой. Она уже чувствовала, как едва заметная волна язычества пробуждается в ней. И та дурацкая выходка с Кондратом Ивановичем была лишь первым звонком.
Когда-то ей нравилось оставаться на ночь у стариков, нравилось ощущать себя маленькой и слабой. Но теперь, теперь иные мысли бродили в её миленькой головке. Даже то, что они с Марком толком не узнали друг друга, волновало её. Они как бы стеснялись своей сценической близости, словно бы и впрямь занимались чем-то очень предрассудительным.
Когда бабушка вошла в её комнату, Ида уже давно лежала с закрытыми глазами. Нет, она не спала, но только притворялась спящей, чтобы не отвечать на вопросы. А бабушка, вспоминая полёт этой бескрылой бабочки, тихо вздыхала, ощущая и свою вину в том, что так яростно мучило её внучку….
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

[1] Начало поэмы «Грешница» Алексея Константиновича Толстого
 
Печать Каина. Глава восемнадцатая
Печать Каина. Глава двадцатая
Рейтинг: +1 565 просмотров
Комментарии (0)

Нет комментариев. Ваш будет первым!