Многоточие отсчёта. Книга первая. Глава одиннадцатая

Глава 11



Спустившись на землю с небес, где она ласточкой витала в заоблачной дали своих грёз, Лада позади себя обнаружила – кого бы она думала? – Джорджа из джунглей во всей своей вызывающей и дерзкой красе. Пижонистые каштановые локоны его слегка растрепались и стлались по ветру, гулявшему на взморье; на лбу блестели капельки не то пота, не то морских брызг; щёки его слегка зарделись, что было заметно даже сквозь загар, а ярко-голубые и круглые как у сиамского котёнка глаза смотрели на неё в упор. За четыре дня, проведённых под солнцем, он умудрился загореть так, что своим пунцовым телом походил на поджаренного туземца, только вместо перьев или пучка травы на причинном месте на нём были какие-то пуританские – чуть ли ни до колен – не то плавки, не то шорты.

- Лада! – теперь он стоял совсем близко от неё и беззастенчиво глазел на крохотный крестик, уютно устроившийся в её пикантной ложбинке, который Лада не снимая носила с тех самых пор, как перестала считать себя комсомолкой. Не то чтобы она всерьёз верила в Бога, носила просто как амулет или оберег, а, скорее всего, отдавая дань её величеству моде.

Потрясающе! У Лады от смятения даже в первый момент перехватило дыхание. Это уж совсем непостижимо и неслыханно! Не успела она, устав от всех забот своих многочисленных ташкентских знакомых, которым всегда от неё было что-то нужно, расслабиться, как и тут, в Англии, её достали. Сначала откуда-то взялась та английская наследница, а вот теперь ей на голову свалился этот излучающий радушие Джордж из джунглей. Лада даже фыркнула про себя.

Чертыхаясь от досады и раздражения, Лада встала как вкопанная и оторопело посмотрела на Семёна. Она априори и наперечёт знала всё, что он захочет ей сейчас поведать; она аж взвыла от тоски. Во-первых, он начнёт притворно, с неуклюжими ужимками восторгаться солнцем, пляжем, водой, погодой, всем на свете, короче говоря, вещать с умным видом прописные истины, чего Лада терпеть не могла; во-вторых, он захочет узнать, где она пропадала эти четыре дня; в-третьих, он развязно навяжется ей в спутники и ей придётся в грубой форме – так, чтобы раз и навсегда (а иначе потом весь отпуск не оберёшься с ним хлопот), – пинком под зад отшить его, дабы пресечь все их дальнейшие сношения.

- Разве мы знакомы? – с плохо скрываемой издевкой в голосе спросила Лада. Она бы ни за что не стала останавливаться и продолжила идти своим путём, однако, её несколько озадачило то, что он назвал её по имени.

- Кто же не знает замечательную журналистку Ладу Коломенцеву из "Альфы и Омеги”?

«Замечательная журналистка» - столь велеречивое признание её талантов возымело своё действие; после этих слов Ладе только и оставалось, что зардеться и непроизвольно расплыться в улыбке, а чтобы спрятать её, она опустила свои довольные глаза долу и стиснула зубы.

Семён, поняв, что его слова упали на благодатную почву, и продолжая беззастенчиво прожигать всю её насквозь откровенным взглядом, поспешил признаться:

- Лада, ваша последняя публикация в журнале про эту вашу немочку здорово меня задела: я будто живьём ощутил себя в её шкуре. Не помню только, как статья называлась… Кажется, "Четыре "к”: кухня, дети, церковь, платье”…

- Нет, всё не так, - Лада безуспешно пыталась справиться с улыбкой и принять солидный, достойный журналистки вид, - это была документальная повесть-трилогия. Первая часть называлась "Четыре "к” фрау Гретхен”. Вторая – "Пой, птичка певчая”, потому что героиню зовут Гретхен Фогельгезанг. А в следующем номере будет и третья часть…

- Лада, а это правда, что настоящая Гретхен сначала выехала насовсем в Германию, а потом удрала оттуда в Ташкент?

- Всё, что пишет наш журнал, всё правда, - с видом оскорблённого достоинства, но вежливо и степенно, Лада осадила его. Так-то! Пусть не забывает, с кем разговаривает.

- Извините. Я вас нечаянно обидел.

- Не сильно. А Гретхен действительно с родителями уехала в Германию, вышла замуж за тамошнего немца, но на чужбине не прижилась; к тому же муж оказался тираном и пьяницей. А в Ташкенте у неё оставались друзья и первая любовь. И первая любовь к тому же оказалась единственной. Гретхен возвратилась, и теперь русский парень воспитывает троих детей: двух чистокровных бюргерят и одну дочку-полукровку. В общем, полный «happy end» и всё, что в таких случаях полагается по жанру. Только зачем я это вам всё пересказываю, вы, если захотите, скоро сами всё прочтёте…

Если он читает её родимый журнал "Альфа и Омега”, да к тому же такие слезливые мелодрамы, как эта история о Гретхен Фогельгезанг, значит, не всё потеряно. Одарив его благодарной улыбкой, Лада воспряла духом и, наконец, снизошла до того, чтобы узнать имя своего собеседника.

- Семён Абрикосов, - он представился. - Лада, не подумайте, что я лезу не в свои дела, но где вас носило эти четыре дня, чёрт возьми? Ваш беспризорный чемодан устроил такой переполох!

- Да неужели? – в притворном изумлении Лада округлила глаза.

- Если вы ещё не обедали и не откажете мне составить компанию, я за обедом вам такое расскажу… - с заговорщицким видом поведал ей Семён.

Ну конечно! Так она и знала! Она как в воду глядела. Вот он уже напрашивается ей в сотрапезники. Они маячили посредине пляжа как две одиночные скалы посреди бескрайнего океана, и праздно шатающаяся публика двумя нескончаемыми встречными течениями огибала их, недоумевая, с какой радости эти двое здесь застряли. Они едва успевали уворачиваться от толстых, потных тёток и дядек, так и норовящих задеть их то своим волосатым пузом, то увесистой задницей, то мокрым, скользким плечом, поэтому, пока их окончательно не расплющили в лепёшку и не стёрли в порошок, они договорились переодеться и посидеть в ресторане; ресторан из своего списка выбрала, конечно же, Лада.

Обеденный ассортимент оказался достойным продолжением завтрака: десятки видов мяса, рыбы, птицы, гарниров, салатов, каких-то непонятных закусок и других заморских разносолов, а на отдельном прилавке, покрытом украшенной вышивкой в стиле а-ля рюсс льняной скатертью, даже были разложены сладкие сдобные пироги, медовые ковриги и гора фигурных пряников, расписанных белой помадкой: зайцы, медведи, барашки, петушки и курочки – рябы; смотрелось всё это, конечно, весьма красиво, однако, по-бутафорски несъедобно. Лада была готова наброситься на предлагаемые яства со всей зверской жестокостью, на какую только способен человек, но вдруг оказалось, что она проголодалась меньше, чем ожидала от себя. Как знать, возможно, это встреча с Семёном испортила ей аппетит, а возможно, её заинтриговала история с чемоданом.

Раз она проводит свой отпуск на побережье, Лада резонно решила отдать предпочтение рыбе. На одной из витрин в ресторане была вся мыслимая и немыслимая водная живность: креветки, крабы, устрицы, мидии, лангусты и всевозможные блюда из рыбы. Но никакая на свете сила не заставила бы попробовать Ладу этих пузатых улиток – пусть они хоть трижды полезные, вкусные и упитанные! Нет, нет и нет! И точка! И пусть Семён её не уговаривает. Лучше уж она умрёт с голоду. По этой причине Лада никогда не допускала себя до ресторанов с китайской и вьетнамской или, того хуже, корейской кухней. Лада принялась с воодушевлением и досадой в голосе уверять Семёна, что там все блюда, если не из – о господи! - личинок и саранчи, приправленных соевым соусом, так из псины, а именно, из этих мохнатых, похожих на уморительных мишек, симпатяг - чау-чау. Она знает наверняка: её родимых журнал "Альфа и Омега” как-то писал об этом. А все деликатесы там не что иное, как замаскированные под овощи черви, причём, сырые; хотя и отварных она бы тоже есть не стала. А если Семён с ней не согласен, то пусть скажет, что же такое, по его мнению, этот их достохвальный трепанг? Самый обыкновенный морской гад!

Зато Лада по-настоящему знала толк в рыбе. Она обожала небольших, размером всего с ладонь, сырдарьинских сазанчиков, если их смазать майонезом, обвалять в приправе (с «Гурметой» ароматней и вкусней!) и запечь целиком в духовке, а потом подать с чесночно-помидорным соусом; неплох был и залитый прозрачным студнем фаршированный толстолобик, который её бабуля всегда готовила к новогоднему столу, и копчёный сом, и уха из маринки, если туда ещё добавить гору всякой всячины, вроде кинзы, петрушки, лаврового листа и острого перчика чили. Не прочь она была полакомиться и блюдами поинтересней, например, жареной форелью по-рыбацки, заливным из зеркального карпа или севрюгой под белым соусом; она тешила себя надеждой, что, может быть, нечто подобное здесь наверняка отыщется.

- А вот карась, говорят, любит жариться в сметане, - с видом заправского гурмана поведала Лада; она, наконец, выбрала, и Семён взял для них кусочки поподжаристей и попышней жареной во фритюре камбалы. Было похоже, что в ней совсем нет костей (качество, заслуживающее особой похвалы!); а если всю эту вкуснятину ещё полить соусом бешамель!.. М-м-м!!! – просто пальчики себе оближешь! «Мняка!» – как говорит её Вероника.

Столик, за которым они уселись визави, притаился за выступом шершавой стены в самом дальнем углу широкой террасы; он был покрыт скатертью из белоснежного пике и украшен одной единственной веточкой шиповника в вазе из великолепного в своей непритязательности диафана. Лада нашла всё это «очень миленьким и просто чудесным»!

- Ну, Семён Абрикосов! Выкладывайте всё как есть: кто вы и что там такое приключилось с моим чемоданом, - Ладе не терпелось разделаться со своей рыбой; она уже пару раз деликатно ковырнула её вилкой, но как человек порядочный всё же сначала решила побольше разузнать о своём сотрапезнике. Ведь он далеко не выпендрюжник, как ей показалось в Ташкенте. А она, злючка, ещё потешалась над ним!

Достав с шутливой почтительностью из нагрудного кармашка визитную карточку, Семён церемонно вручил её Ладе. Исчерпывающий ответ, ничего не скажешь! Изобразив очаровательный книксен, не погнушавшись даже для этого привстать со стульчика, не глядя, лишь краем глаза заметив, что карточка выглядит очень импозантно и составлена на двух языках, Лада сунула её в сумку и с немым вопросом во взгляде уставилась на Семёна. Жаль, что, собираясь на пляж, она не захватила свои, так что ответить ему в его же духе, не получилось. Ну да ладно! Так что там с её чемоданом?

- Когда багаж разобрали, и выяснилось, что остался ещё один лишний чемодан, эти англичане очень всполошились.

- Да ну! В самом деле? – проговорила Лада, вооружившись терпением и с деланным безразличием поглядывая в свою тарелку. Что там приключилось с её чемоданом, сейчас уже не имело значения; главное, он был цел и невредим.

- Лада, сами знаете, беспризорный чемодан – это не шутка; тут попахивает терроризмом. Англичане сначала налетели как бандерлоги, но трогать не решались. Только толпой ходили кругом и нюхали.

- Нюхали? Они, что ли, больные?

- Не знаю. Очень может быть. Потом привели собаку, пегого спаниеля, дали понюхать ему, а после сами слушали какими-то стетоскопами. Наконец, решили открыть. Тут уж я не выдержал, вы меня извините, взял вину на себя. Пришлось им соврать, что мы с вами из одной шайки-лейки, а вы удалились по неотложным делам и вот-вот вернётесь. Короче говоря, забрал я у них ваш чемодан, довёз до отеля и честно, из рук в руки, сдал администрации. Ничего не пропало?

- Нет, благодарю, всё на месте.

Пока Семён пересказывал Ладе приключения её чемодана, Лада то и дело заливалась румянцем, ойкала, смущалась и не знала, что ей говорить и что делать. Так-таки и не знала? Во всяком случае, выходило это у неё очень непосредственно. В раздевалке, охорашиваясь перед крохотным зеркальцем, она очень предусмотрительно успела подновить свой лёгкий макияж, и сейчас, будучи в себе абсолютно уверенной, вела себя просто и непринуждённо.

Отобедав и воздав почести местной кухне, они миновали обширный вестибюль, где снова наблюдалось самое настоящее вавилонское столпотворение; возле выхода обнаружилось почтовое отделение, и Ладе пришла в голову блестящая идея отправить в Ташкент корреспонденцию, а заодно проверить, как работает эта их хвалебная королевская почта. Она выбрала открытку с изображением памятника Питеру Пену на фоне буйной зелени Кенсингтонского Сада – пару лет назад это был любимый литературный герой её Вероники,- набросала в своём блокнотике "рыбу” послания, а затем, тщательно обработав стилистически, переписала начисто. Наблюдая, как почтовая работница наклеивает на её конверт кучу марок, Лада порадовалась за свою Веронику – будет существенное пополнение её коллекции, пока ещё весьма скромной; и как всегда её обуяла непомерная гордость за свою умницу – дочку.

- Прямо как в балагане: потратилась на грош, зато - сколько счастья! – бросая конверт в ящик и довольно улыбаясь, сказала Лада. - Семён, а ты никому не хочешь написать?

Не спрашивать же напрямик: женат он или нет?

Они уже были на "ты” – совместная трапеза сближает не хуже интима.

- Нет. Мой Ермак читать пока не научился, а больше писать мне некому. Ермак – это мой пёс. Он из семьи знатных пограничников, и все его предки – не знаю, до какого колена – служили Отчизне. Оставил его на попечение своей сердобольной сестрицы, а у самого душа не на месте. Звоню каждый день в Ташкент, и сестрица мне докладывает, как в том бородатом анекдоте про старого еврея: какал он сегодня или нет.

Лада от смущения вся вспыхнула:

- Перестань! И как же сии слова следует понимать? Как шутку?

- Извини, что шокировал тебя, но это жизненная правда. Если это не для твоих ушей, то я больше не буду. У тебя нет собаки? А то бы ты знала, что нормально функционирующее пищеварение у собаки – главный показатель её здоровья.

Тут же, в вестибюле, они наткнулись на вход в небольшую оранжерею – то ли тропики, то ли субтропики (Лада плохо разбиралась в геоботанике), раздольно разросшиеся под куполом стеклянной крыши.

- Войдём?

Когда они туда вошли, им показалось, что они живьём очутились в райских кущах - по крайней мере, именно так, с восторженной ноткой в голосе, прокомментировала свои ощущения Лада; вообще Семён заметил, что она восторгалась всем вокруг, и всё её приводило в неописуемое восхищение.

- Кстати, о рае. Читал «От двух до пяти»? Там один ребёнок сказал, что рай – это компот, потому что там груши, яблоки и сливы. Здорово, правда? Прямо нарочно не придумаешь.

Они гуськом бродили по узким, извилистым дорожкам оранжереи (Лада впереди, Семён дышал ей в затылок), присыпанным белой сверкающей кварцевой крошкой меж пальм, фикусов и бананов.

- Хвала и слава создателю сей неземной красоты! Правда же, Семён? И кто ж это всё великолепие сотворил?

- Кто сотворил – сказать точно не могу, зато точно знаю, кто был крёстным отцом всей этой красоты.

- И кто же?

- Карл Линней.

Карл Линней. Надо же, как просто. А она-то думала!.

В вестибюле дым стоял коромыслом, а тут всё вокруг было таким тихим, таким спокойным, таким безмятежным, что Лада напрочь позабыла обо всём на свете. В высокой листве щебетали шустрые волнистые попугайчики; их переливчатое оперение сливалось с общим зелёным фоном; на деревянных жердочках сидели жирные и ленивые красноклювые амадины; где-то рядом приветливо журчал фонтанчик; чистая и прозрачная вода струилась по выдолбленному в бамбуковом стволе желобку и терялась в густых зарослях; маскируясь под лиану, выпучив на них один глаз, отгороженный от остального пространства частой сеткой, с ветки свисал тигровый питон пугающе огромных размеров с лощёной кожей и раздутым донельзя брюхом; создавалось впечатление, что он существовал – жил, ел и спал - в своей собственной системе координат, несоразмерной с бешеным ритмом человеческой жизни.

Лада обернулась и на всякий случай взяла Семёна под руку; страх перед этим ползучим гадом чуть ли не приковал её к месту.

- Ой, Семён, видел, какое пузо у змеюки? Он что, кролика живьём заглотил?

- Само собой, - сказал Семён. – Смотри, он одноглазый

У питона на втором глазу было мутное бельмо.

- Бедненький!

Был здесь и непременный водоём, по краю заросший циперусом и водяным гиацинтом, а среди громадных, круглых как сковородки, листьев на его поверхности плавали, готовые вот-вот скрыться под водой, розовые бутоны виктории; меж их бледных гибких стеблей золотистыми тенями плавно скользили рыбки.

Чем дальше вглубь они заходили, тем душней становилась атмосфера, а от пряного дурманящего запаха цветов кругом шла голова. И хотя Лада продолжала непринуждённо болтать с Семёном, когда их глаза невзначай встречались, и Семён улыбался ей, а она по-идиотски – как какая-нибудь дикарка племени мумбо-юмбо – терялась под его взглядами, то чувствовала себя сковано и неуютно. Зато среди уймы цветов Лада отыскала то самое чудо природы – одинокий, ослепительно белый цветок камелии, чей нежный и благоуханный образ она благополучно представляет вот уже четвёртый десяток лет, и в обозримом будущем, видимо, ничто иное ей не светит. Но этот цветок… до чего же он всё-таки красивый! Хотя, цветы цветами, а им пора отсюда выбираться, а не то она совсем здесь сдуреет.

- Семён, мне уже плохо. Идём отсюда, - Лада подумала, что романтически настроенной барышне, которую природа не обидела ни красотой, ни талантами, не грех немного и покапризничать.

Они поспешили на свежий воздух.

Отель окружал хорошо распланированный в английском стиле приморский парк; с нижней лужайки парка белоснежные корпуса отеля очень выгодно смотрелись в обрамлении тёмной и густой сосновой хвои, а необъятная лазурь летнего неба сливалась на горизонте с голубоватой дымкой взморья.

В путеводителе было сказано, что отель состоит из двадцати секций. Вдвоём, добросовестно загибая пальцы на левой руке, правым указательным они принялись пересчитывать: у Лады выходило 19, у Семёна – 23, но никак не 20!

- Может, ещё раз попробуем?

- Дохлый номер!

- Нет, ну а всё-таки интересно…

От розария, разбитого у стеклянных дверей отеля и усаженного штамбовыми розами к закованной в бетон и гранит набережной сбегали ярко-зелёные, свежестриженные лужайки, отгороженные друг от дружки межой из лавровишни. Терпко пахло самшитом, высаженным пирамидками у края дорожки; а далее, за низким зубчатым парапетом, по стойке "смирно” выстроились молоденькие кипарисы. Вперемешку с традиционными английскими вязами и матёрыми вековыми дубами здесь росли магнолия, акация, олеандр; то и дело им навстречу попадались небольшие бамбуковые рощицы и росшие поодиночке пальмы, чьи мощные стволы и веерообразные листья уже давно никого не удивляли, так как стали привычным атрибутом любого порядочного приморского пейзажа. Реноме далёкой от растениеводства современной городской барышни - уроженки умеренных широт позволяло Ладе не отличать саговник от пальмы, а лавровишню от лавра благородного, но в особо сложных моментах на помощь ей приходил Семён, и за столь короткое время она умудрилась так расширить свои горизонты, что очень скоро забыла о своём былом невежестве.

Своеобразное очарование парку придавал лёгкий намёк на естественность - чисто английская черта, - вроде покрытого пятнами лишайника валуна, живописного мшистого пня или якобы поваленного грозой дерева. Один из кустов голубой гортензии придавило такой брошенной как попало сосной, и он медленно погибал под тяжестью сухого ствола. Непонятно было: то ли эта жестокая композиция также была рождёна изощрённой фантазией ландшафтного дизайнера, то ли у садовника просто не доходили руки. Ну и конечно, были здесь и классические смотровые площадки с садовыми скамьями, и искусственные развалины, и таинственные каменные гроты, и горбатые мостики, и уютные беседки на пригорках; а про пруд с нимфеями и говорить нечего, хотя пруд был не ахти какой, да к тому же совсем уж по-типовому усажен плакучими ивами. Но зато в нём плавали две пары величавых лебедей.

Вдоволь нагулявшись по аллеям парка, Лада с Семёном облюбовали приятное тенистое местечко и уселись рядышком в белой беседке с ампирными колоннами и полуголой беломраморной грацией в центре, местами безбожно попорченной дождём и стыдливо прячущейся за буйными зарослями кирказона, чьи алые «граммофончики» и похожие на смешные тощие «бананчики» стручки сплошь покрывали стены и куполообразную крышу. Лада достала из сумки апельсин.

- Будешь?

- Давай!

Укрывшись от постороннего взгляда, они угостились апельсином и принялись глазеть на редких прохожих, спускавшихся по широким ступеням к набережной. Из беседки прекрасно было видно, как к песчаному берегу, который полого уходил к воде, причалил прогулочный катер и высадил на мол группу пассажиров. Они смеялись и галдели, так им было весело. Основная масса отдыхающих, и стар и млад – из тех, кто не пошёл на пляж, - словно рой встревоженных пчёл заполнили аквапарк; оттуда долетали неумолчный гул голосов, детский визг и хохот. Здесь же было тихо и безлюдно, на море тоже царил полный штиль, а небосвод был синим и бескрайним как морские глубины. «Так не бывает», - подумала Лада и позавидовала самой себе.

- Тишь да гладь, Божья благодать… - сказала она.

- Как в каком-то кино, не помню в каком: а очёчки свои тёмные снимемте, а то мне ваших прелестных глазок совсем не видать, - снимая с неё солнечные очки и заглядывая ей в глаза, сказал Семён.

Лада отвела взгляд, а потом и вовсе отвернулась. Ни к чему это…

Разнеженная сонной тишиной, Лада всматривалась в глубокую даль: туда, где они ещё не были. Она раскрыла путеводитель и начала сверяться:

- "Широкая лестница приведёт Вас в нижнюю часть парка, где Ваш глаз порадует множество чудесных ландшафтов, и где в тенистых аллеях разлит дурманящий запах магнолий и тюльпанного дерева, и где особенно приятно Вы себя почувствуете в самый жаркий день…” Не хочу. Я больше уже никуда не хочу. Всё, это конец…

С видом умирающего лебедя Лада постаралась поудобнее устроиться на жёсткой и неудобной чугунной садовой скамейке. Развив столь кипучую деятельность, очертя голову пешком прошагав вдоль и поперёк чуть ли не весь парк, она не рассчитала свои слабенькие женские силёнки и сейчас мечтала только об одном: поскорее очутиться у себя в номере, бухнуться на кровать и простереться плашмя без чувств…

А тем временем в воздухе заметно посвежело, дневной зной внезапно спал и напоминал о себе лишь пышущими жаром гранитными плитами, которыми была выложена дорожка. И хотя солнце ещё не спряталось за горизонт, сияющее небо вдруг потускнело, а от зелени уже вовсю тянуло чем-то промозглым.

На засеянной клевером лужайке перед ампирной беседкой сгустились тени, а росшие неподалёку три роскошных розовых куста погрузились в сумрак.

- Эта роза зовётся «Йорк-и-Ланкастер», – сообщил Ладе Семён. - Лада, приглядись, ничего не замечаешь? На одном кусте и белые цветы, и розовые. Селекционеры постарались. Помнишь, в школе проходили про войну Алой и Белой розы? Говорят, то, что не смогли сделать короли, сделали цветоводы: они примирили две непримиримые английские династии.

- Надо же! Семён, ты чудо! Откуда ты всё знаешь? – с познавательным интересом тут же откликнулась Лада, хотя она едва находила в себе силы вежливо поддерживать разговор.

- О! Я ещё и не такое знаю! Я вот, например, видел в той стороне пробковый дуб – очень интересный экземпляр. Пойдём, посмотрим… - но, видя, как Лада украдкой поглядывает на свои часики, он осёкся.

Лада в своём лёгком белом костюмчике окончательно замёрзла, и они поспешили к отелю. Солнце уже закатилось, линялая синь неба уже не вызывала былого восторга, и торжественная тишина, как пуховый платок – «паутинка», величественная и невесомая одновременно, медленно укутала окрестности.

В вечерних сумерках белые корпуса отеля и мраморная балюстрада, широкие террасы и плоские крыши, величавые колонны и устремлённые в высь секции, помпезный портал и высоченные остовы лифтов, более похожие на ослепительно сияющие столпы света, - всё приобрело иной, сказочный и иллюзорный, вид. Отель был так хитроумно освещён спрятанными там и сям мощными прожекторами, а из всех его двадцати секций исходил такой загадочный и приглушённый белый ореол, что из-за всей этой бездны иллюминаций казался королевским дворцом из Диснеевских мультиков.

Они шли по овеянной сумерками каменной дорожке. Ладино нежное личико вдруг онемело и сразу стало таким белым и прозрачным, словно лишилось последней капли крови. И хотя она старалась ничем не выдать охватившее её оцепенение, а её губы безрезультатно пытались изобразить хоть какое-то смутное подобие улыбки, она уже вовсю дрожала и стучала зубами, так что решила вовсе закрыть рот, крепко сжав челюсти, и больше, дабы не позориться, без крайней надобности не открывать; после стольких мытарств силы её были на пределе. Семён бережно и осторожно поддерживал её под локоток, а на особенно крутых поворотах и высоких ступеньках она сама машинально хватала его за руку, каждый раз удивляясь: какая горячая, громадная и твёрдая у него ладонь; это новое для неё ощущение было захватывающим и волнующим.