Гибель Принцессы. Глава третья

Глава третья 
               Приближались первые в этом учебном году каникулы.
Осень окончательно вошла в свои права. Ираида больше не решалась рисковать здоровьем дочери – и хотя в коттедже было тепло, она стала реже рисовать Нелли.
Той было странно признаваться в этом. Другие девушки смотрели на неё, как на милого, но чрезвычайно глупого ребёнка. Они обе– она сама и капризная Людочка – всегда  были на виду у учителей.
Нелли понимала, что слишком долго взрослеет. Другие девушки явно были умнее и хитрее её. Они кучковались у парты Инны – та мало походила на школьницу, скорее на развратную петеушницу – так определила новенькую всегда такая строгая и требовательная мама Людочки.
Но Зинаиде Васильевне не нравилось это всеми любимое слово. Её коробило и от  канцелярского синонима – обычно им пользовались учителя, именуя матерей учеников  родительницами.
Людочка, избалованная и такая дерзкая на словах Людочка, мало походила на сироту. Она охотно выпускала в свет банальные фразы, стараясь говорить с большим апломбом – особенно если её внимали её приспешницы – жалкие и слегка напуганные хорошистки.
Нелли привычно садилась с ней за одну парту, иногда позволяя себе, отправиться в гости к Головиным, дабы не оставаться в пустом и таком новом для неё доме. Людочка была явно  рада её визитам. Но строгая и высокомерная Зинаида Васильевна была совсем не рада – она демонстративно затыкала свои уши наушниками, и слушала грампластинки с записью множества симфоний и других классических произведений..
Людочка была похожа на красивую, но отчего-то нелюбимую куклу. Она жила в своей каморке, жила точно так же, как кукла живёт в своей коробке – робко и незаметно. Нелли боялась, что и сама походит скорее на забавную игрушку, чем на живого человека.
Сейчас она смотрела на Людочку особым взглядом. Та казалась ей приятным и волнующим  миражом. Она не знала, что имеет право делать с этой девочкой. Самые странные мысли внезапно возникали в её голове, глаза легко проникали под красивую и чистую одежду и мысленно делали ту невидимой, и от того совершенно лишней.
Голая, Людочка сошла бы за отличное наглядное пособие по анатомии. Нелли едва скрывала усмешку,  подруга была сродни манекену в Детском мире. Она глуповато улыбалась и смотрела как-то особенно льстиво, словно бы боясь, что покажется кому-нибудь грубой и невоспитанной.
Людмила в свою очередь изучала Нелли. Та была такой же глуповатой игрушкой. Их, словно бы двух кукол-неразлучниц, поставили на одну полку, желая поскорее сбыть с рук, словно бы красивый, но увы, залежалый товар.
Людмила понимала, что болтать о пустяках и забавляться своим миражным титулом глупо – она сама не понимала, отчего не отходит от Нелли не на шаг, отчаянно опасаясь того, что вот-вот перейдёт роковой брод, ведущий её на другой берег к взрослым, но совершенно непонятным ей людям.
Это странное желание – остаться тут, замереть в приятной детской истоме незнания, наконец, перестать страшиться того, что так манит других, например нахальную и такую злоязыкую Инну.
Та смотрела на Людочку как-то особенно. Любопытство сменялось презрением, презрение – любопытством. Инне было всё равно, что о ней говорят, она приходила в школу, стараясь быть в стороне от первых учениц в классе, живя своими особыми запретными забавами.
Людочка ловила себя на странной и ненормальной мысли – она и теперь смотрела на Нелли, мысленно раздевая её, голая, Нелли совсем не походила на милую девочку из Оксфорда, напротив, она была и взрослее и умнее.
Людочка тоже желала быть голой. Она со значением поглядывала на закрытую дверь, прислушиваясь к обманчивой тишине и не решаясь, ни расстегнуть пуговицы на блузке, ни предложить подружке точно также поступить со своей одеждой.
 
Зинаида Васильевна презрительно щурилась, стараясь медитировать под звуки моцартовского «Реквиема». Его  звуки были слышны только ей, и она сладостно гримасничала, отзываясь на каждую ноту какой-нибудь особенно гримасой, точно у неё разом болели все зубы.
Дерганная и злая, она всерьёз считала себя доброй и отзывчивой. Музыка, классическая музыка выделяла ей, Зинаида  не пропускала премьер в оперном театре, не пыталась говорить о низких предметах, но напротив, разыгрывала роль знатока.
Дочь её интересовала мало. В сущности, она только притворялась матерью, точно так же, как делает это какая-нибудь киноактриса. Эта роль будоражила душу, Зинаида верила в то, что искренно  обожает Людмилу, одновременно презирая и тайно насмехаясь над ней.
Людмила была куклой, и только куклой. Она напоминала тех кукол, которые легко произносит двухсложное слово обозначающее родительницу. Но Зинаида боялась признаться в своей девственной трусости – она жаждала соития с мужчиной, но боялась неизбежных последствий этого рокового шага.
Дети, почти все дети на свете были ей противны. Видя их, она вновь становилась маленькой зашуганной девочкой, девочкой, которая щеголяла в жалких обносках и старалась не отрывать взгляда от всегда грязного и чересчур твёрдого асфальта.
Людмила как бы насмехалась над ней. Эта босячка и бастрючка возомнила себя королевской дочерью. Она, противная и высокомерная была ей врагом, милым улыбчивым, и от того ещё более страшным и непримиримым врагом.
Зинаида мысленно часто переодевала Людмилу в жалкие обноски, заставляя лицо то, корчиться в плаче, это странное желание настигало её внезапно, словно бы позыв к калоизвержению.
Зинаида хорошо помнила, как в детстве испражнялась в дворовом сортире, ощущая на своей попе робкие мушиные танцы. Она тогда была никем – дочерью дворового пьяницы, чья судьба всегда висела на волоске. Сама она старалась не попадаться на глаза языкастым соседям и отчаянно трусила от их настороженных и одновременно презрительных взглядов.
Людмилу встречали иные взгляды. На неё смотрели с льстивым восхищением. Старущки, что грелись по погожим дням на лавочке у подъезда, охотно заговаривали с милой белокурой девочкой, заговаривали и смотрели на неё с льстивостью опытных фрейлин.
Людочка всегда принимала их ласки за чистую монету. Ей нравилось питаться чужим восхищением. Только молчаливость своей мнимой матери была ей противна, так пугливый ребёнок опасается слишком молчаливую и от того непонятную ему  собаку.
Ираида не решалась поставить все точки над i . Её муж ещё не игрался со своей живой куколкой, он оберегал её, стараясь, чтобы Людитла подольше поплескалась в своих фантазиях.
С дочерью Оболенского Зинаида старалась быть любезной. Она отчего-то побаивалась эту скромную и молчаливую девочку. Нелли была скромна, но совсем не пуглива, она явно не страшилась её сердитых взглядов, и в отличие от Людочки была совершенно нормальной.
Зинаида часто ловила себя на странном желании внезапно войти в комнату «дочери» - ей отчего-то казалось, что там, в этой комнате случаются самые невероятные вещи. Людочка одетая словно бы героиня японского мультфильма в матросский костюм выглядела нелепо в этом полудетском одеянии, её тело рвалось из плена, словно бы подошедшее дрожжевое тесто из формы.
Нет, она не полнела, но взрослости привычней нагота, а не этот карнавальный костюм. Зинаида была бы рада поймать её на каком-нибудь запретном занятии, «дочь», такая красивая и капризная «дочь» явно издевалась над ней, притворяясь глуповатой недотрогой.
Зинаида хорошо помнила, как будучи старшеклассницей сама изнывала от похоти. Её тело жаждало падения, оно отзывалось на малейший позыв, стоило только вообразить себе фигуру дяди, как горячая волна охватывала тело, заставляя то дрожать, как в лихорадке.
Людмила наверняка была такой же развратницей.  Зинаиду бесила её наивность. Ей самой часто хотелось быть с кем-нибудь в постели, она ощущала рядом с собой кого-то ещё – невидимого, но ужасно горячего.
Сейчас, она снова мучила своё воображение. Материнство с её бессонными ночами было бы расплатой за эти мимолётные фантазии. Она ужасалась своей дикой распущенности – и вновь, и вновь лихорадочно боролась с желанием потревожить уединение школьных подруг.
«А вдруг они там – голые!», - подумала она, стараясь думать о той музыке, что гремела ей в уши. Звуки заупокойной мессы были сродни безжалостным розгам – порка, сладкая порка – вот чего она заслуживала за свои грехи.
Но муж не решался быть её экзекутором. Он сторонился этой роли, словно бы брезгливый ребёнок. Он был ошарашен, напуган. И теперь наверняка искал повод, чтобы вернуться домой за полночь..
 
Людочка и Нелли ощущали странное волнующее тепло. Их словно бы в печь посадили. Нелли мысленно совлекла с подруги всё до последней нитки и сама стыдливо поеживалась от пьянящих и почти оголяющих её взглядов.
Им уже было мало милой ничего не значащей болтовни. Тела подчинялись мимолётным мыслям и содрогались от запретных желаний.
Людочка тоже понимала, как нелепо её одеяние, она была уверена, что давно выросла из своей персональной сказки и теперь должна запретить себе произносить отныне запретный титул.
Ей так хотелось оставаться белокурой сказочной героиней. Хотелось по-прежнему ловить на себе льстивые взгляды старушек, и понимать, что она останется чистой и невинной до скончания века..
Притаившаяся в соседней комнате Зинаида напоминала собой опасную ядовитую змею. Людмила мысленно цепенела перед ней, словно бы дики кролик перед удавом, отчаянно сознавая свою слабость.
Ей было страшно взрослеть. Страх внезапно выпасть из приятного образа; оказаться голой в прямом и в переносном смыслах; наконец, ощутить на себе не тёплые, но ледяные и колючие взгляды окружающих накатил на неё. Было нестерпимо страшно об этом даже подумать.
Она смотрела на Нелли и видела такой же страх в её серьезных и карик глазах. Людмила поёжилась – она внезапно представила разбитый в хлам лимузин, и ту, что была умирающей принцессой.
Её также могли убить – а затем раздеть донага и четвертовать. Людмила боялась сойти с привычной тропы, она двигалась наощупь, двигалась осторожно, напоминая собой перебравшую вина нимфетку.
В этой комнате время походило на глупый и совершенно безвкусный кисель. Людмила была рада захлебнуться в нём, умереть, застыть, как муха в янтаре. Ей хотелось долгого приятного сна, когда настоящее перестаёт надоедать своей торопливостью, становясь разом прошлым. Она боялась накатывающего на неё будущего, то, было сродни назойливой волне, что накатывала вновь и вновь.
Нелли тоже чувствовала страх. Она понимала, что слишком сблизилась с Людочкой. Им было приятно молчать в наступающих сумерках. Сейчас молчание было сродни тихому концерту. Слова лишь угадывались, словно бы они обе разом оглохли, и лишь пытались понять свои мысли по едва уловимым движениям губ.
Людмила обычно просто списывала решение задач у подруги. Она боялась сделать ошибку, но в её тетради возникала ярко-красная цифра «5».  Она явно подмигивала ей, заставляя ещё сильнее задирать нос и мысленно позировать  воображаемому фотографу..
Нелли нравилось молчать. Она успела сделать все уроки и теперь смотрела на Людочку с жалостливым любопытством. Их явно оставляли тут, как чересчур тяжёлый багаж, намереваясь вернуться за ним чуть позже. Нелли не спешила домой. Её мать была занята своим рисованием. Она наверняка вновь будет нуждаться в её красивом теле, а Нелли уже  опротивело это нелепое занятие.
Она чувствовала, что бесит мать, что та специально оголяет её, заставляя чувствовать себя изгоем. Голое тело разом становилось скучным и безымянным. Нелли понимала, что не может быть по-прежнему Алисой, но и быть  дочерью  председателя банка в таком виде она также не могла.
«Интересно, кем бы мы  стали, голые? – спрашивала она, ощущая одновременно  и жгучее любопытство и леденящий страх.
Она тщетно пыталась не думать собственном теле, но оно вновь и вновь возникало перед глазами – нагое и притягательно красивое. Она боялась остаться только этим телом, словно бы её только на время назвали Алисой, или Нелли Оболенской, и тем лишь насмехались над её нагим телом.
Нелли устала притворяться Алисой. Эта миражная девочка завладела её послушным телом, сделала из неё свою персональную куклу. Нелли теперь старалась не думать об этом сладком, словно бы слегка облизанный леденец имени. Имя скользило по языку и неотвратимо истекало пьянящим соком. Теперь она охотно бы избавилась от клетчатого платья, этих дурацких гольф, а главное поняла, как вести ей со своим притаившимся телом.
Сердце Нелли бешено стучало. Она уже дотрагивалась до застёжки на груди, но страх показаться разом и смешной и слабой останавливал её, не позволяя вынуть из петли ни одной из пуговиц.
Людочка наблюдала за ней. Однажды она уже позволила себя поддаться уговорам подруги, но тогда они обе напоминали собой скорее хорошо сделанных кукол. Тогда их тела были смешны и наивны, Нелли хорошо помнила, как её мама водила по  листу бумаги кистью, рисуя их уменьшенные подобия.
Нелли тогда была очень горда собой. Людочка, капризная и плаксивая Людочка, ничем не отличалась от неё: она была такой же розовой и тёплой. Правда, тело Нелли было слегка иным, оно не было  розовым, не походило по цвету на тело хрюшки. И летом солнце быстрее делало его коричневым.
Сейчас на щеках Людмилы расплывались малиновые пятна, она явно страдала от жары, от батарей отопления исходил почти пустынный жар.
В это мгновение в их дверь постучали.
 
Нелли ощущала лёгкое разочарование. За ней пришли, словно бы она была по-прежнему робкой и на всё согласной детсадовкой. Да, она не была человеком. Она была куклой, забавной игрушкой, которую приобрели для забавы. И которой играли скорее от скуки, чем от горячего желания помочь ей.
Демисезонное пальто с пелериной надёжно укрыло её от чужих взоров, Следующим убежищем был отцовский автомобиль. Тут она действительно почувствовала себя заключенной. Перед глазами ещё вертелась улыбчивая Людочка, со своими голубыми глазами и чересчур надменной и одновременно льстивой улыбкой.
Нелли вновь становилась благонравной и предсказуемой Алисой. Ей стало страшно, словно бы она будет век носить клетчатые платья и мило улыбаться. Она уже свыклась с обоазом благонравной маленькой леди.
Отец старался не тревожить взглядами дочь. Он мысленно жалел её подругу, та напоминала ему испуганную мышь, которая пряталась в своей норке от злой и мерзкой кошки. Зинаида, эту женщину он жалеть не мог, она сама напрашивалась на наказание – ядовитая и высокомерная.
Его друг юности был захвачен в плен этой льстивой гадюкой, она вилась вокруг него, желая ужалить как можно сильнее. Оболенский удивлялся долготерпению Степана.
 
Людочка была уверена, что поступает правильно.
Она привыкла, есть отдельно от семьи,  отец и Зинаида Васильевна были в эти мгновения чужды ей.
После того, как за её подругой захлопнулась дверь, она едва не расплакалась. Зинаида Васильевна вернулась к своему Моцарту, а она была уверена, что теперь вновь становится капризной Принцессой.
Она истомилась в роли отцовской игрушки. Теперь всё было невыносимо тяжёлым. Этот дурацкий полудетский костюм, эта мебель, эта маленькая и уютная каморка, которую она мнимо считала королевскими покоями.
Сейчас ей хотелось стать разом взрослой. Стать такой, какой была такая противная и злоязычная Инна. Эта странная девушка явно презирала их с Нелли детские игры, она забавлялась по другому, например сладко, вполголоса рассказывала о том, что заставляло сердце  Людмилы Головиной биться быстрее.
Сейчас Людмила делал то, что было так ново. Она желала увидеть своё взрослеющее тело, увидеть его так ясно, как видели доугие. Этот нелепый костюм был разом сброшен. А такая розовая и радостная Людмила стала смотреть на своё отражение.
Она вдруг испугалась своей безымянности.  Её красивое, но сейчас ещё почти нескладное тело взывало о пощаде. Оно было жалко в своей наготе, теперь оно озиралось в поисках покровов – но ни парчи, ни бархата не было поблизости.
Людочке стало немного страшно. А что за ней кто-то наблюдает, кто-то видит её такой слабой и испуганной? Никогда раньше она так не боялась и не жаждала наготы. Нагота была ей внове, она смотрела на себя, словно бы на странного и совершенно слабого двойника, не веря, что схожа с этим телом, как две капли воды.
Людочка стала стыдиться этого тела. Она поворачивалась то одним боком, то другим, стараясь не смотреть ниже пояса, ревнуя то к своему лобку, то к красивым грудям, которые явно насмехались над ней.
«Принцесса я, или уже не совсем Принцесса??!», - размышляя она, взвешивая в ладонях свои груди, словно бы вполне спелые тропические плоды. Они приятно согревали ей ладони. Сердце же билось со скоростью вечно спешащего будильника.
Теперь не надо было притворяться сказочной Принцессой. Она стыдилась этой детской выдумки, но боялась показаться всем безымянной и смешной. Она тщетно мусолила своё имя и свою фамилию, не решаясь произнести их вслух.
Взрослость насмехалась над ней, точно так же спелость смеётся над недозрелым помидором. Она жаждала быть иной, переступить через напрасно молящую о пощаде Принцессу и наконец, стать свободной от своей глупой выдумки.
Зинаида была совершенно спокойна. Дочь была всего лишь маленькой куклой, жалким подобием человека. Наверняка она вдоволь купалась в своих вздорных мечтах.
А Людочка была теперь иной. Она не узнавала саму себя, с радостью попирая босыми ступнями то блузку, то юбку и страстно дыша, от предвкушения какого-то невидимого, но так  желанного ею счастья.
Гордость гнала её прочь  из этой тесной и скучной комнаты – было бы забавно выйти сейчас в гостиную, подойти к Зинаиде и сладостно, почти по-детски чмокнуть её в щечку.
 
Зинаида вздрогнула. Кто-то внимательно и насмешливо смотрел на неё. Ей страшно было отвести взгляд от профильного портрета Вольфганта Амадея Моцарта в привычном овале, отвести взгляд и посмотреть на ту, которую она так яростно презирала.
Но любопытство взяло своё, глаза скользнули сначала по настороженной мебели, а затем – о ужас – всегда аккуратная и смиренная дочь Степана, стояла совершенно раздетая, словно бы древняя раскрашенная красками статуя.
Ей ужасно хотелось показать свою власть над этим преступным телом, встать и спокойно и расчетливо наградить щеку преступницы звучной пощечиной. Но что-то мешало ей встать с дивана,  музыка в её ушах гремела, словно бы обезумевший гром – хор пел «Dies irae».
Людмила со сладкой улыбкой, словно бы заводная кукла приблизилась к ней и почти простительно коснулась своими шаловливыми губами её покрасневшей от гнева щеки..
«Ты, ты... что это значит?» - беззвучно завопила оскорбленная Зинаида.
Ей казалось, что она орёт, но Людочка видела лишь беззвучно раскрываемый рот матери и смелела – нет, наглела – всё сильнее.
Ей хотелось делать ещё большие глупости.
Она повернулась к матери задом, согнулась в пояснице, словно бы приглашая ту взять в руки розгу и высечь её и довольно смело, почти нагло испустила собравшийся в кишках дурной воздух.
Всё происходящее было похоже на бесстыдный сон. Такие сны иногда снились Людмиле, она была свободна от всех тех правил, что ей внушала эта строгая женщина, свободна и чувствовала себя сильной и уверенной.
«Видела бы меня Нелли!», - подумала она, оглаживая своё розовое тело и улыбаясь.
Всё то, что пугало теперь веселило. Тело было в союзе с её взволнованной душой.
 
Нелли выпросила у отца разрешение уединиться в его кабинете.
Тот сидел за столом, а Нелли, сидя  на диване подле торшера, читала роман Льва Толстого о событиях начала давным-давно ушедшего  в небытиё 19 века.
Она пыталась читать всё подряд, даже французские фразы безбожно коверкая язык великого Вольтера. Чужая жизнь возникала перед глазами, словно бы во сне, она невидимкой сидела то в салоне Анны Шерер, то была на пьяной сходке друзей Анатоля Курагина. Видела она и Пьера Безухова – одновременно толстого  и сильного человека.
Все эти люди были так живы, что она пугалась, а не заснула ли. Но вид белого листа с черными рядами букв, похожих на забавных жучков, тотчас уверяли её в обратном.
Главное, что пугало её, ни в одно из этих тел она не решилась бы нырнуть. Разве что в тело Наташи Ростовой. И отчего её назвали глупым английским именем – Нелли звучало почти как Элен. Элен Курагина, властная и одновременно ужасно развратная Элен. Она пыталась представить её без бальной робы, бесстыдную словно бы олимпийскую богиню.
В их классе такой богиней была разве что Инна Крамер. Она пугала её своей  нарочитой бесстыдностью, Нелли часто ловила себя на желании поскорее избавиться от страха перед этим последним экзаменом – на желании поскорее оплодотвориться, стать по-настоящему взрослой, а пока она была похожа на стыдливый цветок, что тщетно прячется от наседающих на него пчёл!
Родители специально заковали её в вериги клетчатого платья. Даже в те краткие мгновения, когда мать требовала от неё оголения, она была скорее послущной куклой, чем живым человеком.
«Неужели это будет всегда? И я никогда не стану взрослой?»
Дома она могла только мило улыбаться и слушаться. Нелли стало страшно, она отложила в сторону книгу, выключила торшер и направилась к уборной.
Это было место её самых горьких размышлений. Сидеть на стульчаке со спущенными до колен трусами, сидеть так, чтобы освободиться от ненужного ей груза, а затем вытерев взволнованный своей миссией зад и вернуться туда, куда она была допущена только благодаря снисходительности своего отца.
Оболенский почти не заметил её минутного отсутствия.
 Он слегка вздрогнул, заслышав скрип двери.
«Где ты была дочка?» - машинально спросил он.
Нелли пожала плечами.
Ей хотелось громко и нагло выпалить; «Я какала, папа!», - но что-то помешало  этой нелепой искренности.
Оболенский вновь погрузился в свою работу.
Нелли дочиталась бы почти до восьми часов вечера, звон напольных часов, отзвонивших половину восьмого часа, взволновал её отца. Он  едва заметно вздрогнул, сложил стопкой бумаги, выключил настольную лампу и повернулся на свое вращающемся кресле к дочери.
- Daughter, it is time to drink tea! – проговорил он, смущающимся и почти детским тоном.
- Yes! My darling daddy! – закладывая в том закладку и вставая затем в полный рост.
Ираида была ещё в своей мастерской. Она могла тут дневать и ночевать, словно бы маленькая девочка в своей детской. Рисунки заменяли ей жизнь, ту жизнь, к которой стремятся глупые дети.
Муж и дочь были бы милее, если бы были невидимы. Дочь она привыкла рисовать, а от мужа получать деньги. Нелли по первому требованию послушно скидывала с себя всё до нитки и вставала в требуемую позу просто и ловко, словно бы хорошо отдрессированный цирковой пудель.
Её ловкое тело она знала, как до дыр зачитанную книгу. Она могла бы написать это тело с закрытыми глазами, написать так точно, как пишут то, что хорошо помнят.
Ираида знала, что ей завидуют, завидуют все – бывшие подруги, завидуют жёны мужниных друзей, а главное она завидовала себе сама, глядя на это избалованную белоручку со странным, почти детским почтением.
Она слишком долго об этом мечтала – жить как ребёнок – легко и просто, радуясь каждому дню. Её рисунки были полны милого счастья. Она и в Нелли видела не дочь, но забавную игрушку, которой играла всякий раз, когда хотела этого.
Звонок будильника пробудил её от сладких и слегка приторных мыслей. Ираида прибрала свои кисти. Оставив их отмачиваться, закрыла кюветы с красками, повесила на ещё не доконца прописанный пейзаж белую тряпицу.
Пришло время чаёвничать. Муж с дочерью вернулись домой в шестом часу пополудни. Обычно Нелли уезжала после школы к подруге, Головины были не против, чтобы рядом с Людочкой была её сверстница.
В этой девочке было много глупости и высокомерия. Она была такой же милой куклой, как и Нелли, только играла с ней другая. Ираида немного завидовала Зинаиде. Та была бездарна, но от неё не требовали таланта, а любили просто так, словно бы поддельную драгоценность...
Ираида сняла свой рабочий халат и направилась в гостиную, словно бы известная актриса на сцену. Она знала свою выходную реплику, знала и не боялась провала. Они разыгрывали один спектакль почти каждый день, играть роль благодушной и милой в своей тупости жены местного богатея было приятно.
Нелли не решалась напомнить отцу о грядущем родительском собрании. Она была уверена, что он и так всё прочтёт по её слегка виноватому лицу, прочтёт и удивится тому, что может догадываться от чужих мимолётных мыслей.
Валерий Сигизмундович слегка нервничал. Его жизнь теперь была иной, совсем иной. Он не верил ни своему счастью, ни счастью дочери, что теперь сидела на стуле с высокой спинкой сидела и улыбалась притворно и аккуратно, словно бы лживая балаганная марионетка.
Нелли явно что-то скрывала от него. Скрывала и явно бесила своим благонравным молчанием. В этой тишине скрывалась опасная тайна, он и хотел узнать эту тайну, и отчаянно, почти по-детски боялся её, как боялся в детстве расстроить своего отца – неуверного в себе поляка Сигизмунда Оболенского.
Тот был явно зол на свою судьбу. Валерий старательно избегал тех моментов, когда его отец сердился. Тот  боялся, был похож на не раз битого и от того злобного пса.
Нелли не застала своего деда в живых. Сигизмунд умер тихо, незаметно, попросту затихнув навек, словно бы старинные часы со сломанной пружиной.
Он был уверен, что его сын не поскользнётся на трудном пути, что ему простят его родство с ним, Оболенский старательно бежал от прошлого и вновь возвращался к нему, не забывая о своём незадачливом и таком трусливом отце.
Ираида  не успела увидеть своего тестя даже в гробу. Это было так просто, но одновременно и сложно. Ему удалось вписаться в этот мир, вписаться легко и просто – просто оказавшись в нужном месте – Сигизмунд был явно зол на свою лживую судьбу
Его отец тоже чувствовал в своём характере отцовскую трусость. Он именовал её осторожностью. Именно осторожность позволила ему не выпасть из обоймы – удержаться на хлебном месте, и теперь, будучи одним из рублёвских богатеев, он радовался своему жребию.
Его дочь не питалась отбросами с помоёк, не попрошайничала, не торговала своим взрослеющим телом. Проституция, даже самая невинная вызывала у него позыв к тошноте. В проститутки он записывал и бездарных актрис, и не слишком разборчивых невест и ещё множество женского люда.
Нелли теперь могла безопасно витать в облаках. От неё требовали чистоплотности и усидчивости в школе. Она не спешила взрослеть, отчаянно барахталась на мелком месте, страшась такой упоительной, но, увы, опасной глубины.
Сейчас она была сродни милой куклы, куклы, которую приютили на время. Она молчала, поигрывала бахромой скатерти и делала вид, что очень озабочена предстоящим ей чаепитием.
Нелли хотелось улыбнуться, безответно осклабиться, белея своими крепкими и чистыми зубами. Мысль, что она вновь влазит в привычный и понятный отцу образ, словно бы в  давным-давно  ставшим ей малым платье.
 
Ираида была рада освежить свой рот чаем.
Они сидели за круглым столом, словно бы вершины треугольника в который этот круг был аккуратно вписан. Сидели, пили чай, старательно радуясь чаепитию. Горячий электрический самовар, чашки, фарфоровые чашки. А главное нарочито счастливые лица.
- Мама... А у нас послезавтра родительское собрание, - осторожно  произнесла Нелли.
- Собрание. Почему?
- Наверное, будут вновь клянчить деньги, - предположил Валерий Сигизмундович.
- Да, интересно, а Зинаида Васильевна знает о собрании?
- Ей, наверное, уже Людочка сказала. Она такая смешная...
- Нелли, мне не нравится, что ты надоедаешь этим людям. Конечно, вас с Людмилой не разлить водой, но это попросту неприлично. Если бы ты родилась в другой семье, это было бы нормально, а так...
Нелли едва не зарделась от нотации.
-Мама... Ты хотела бы, чтобы Людочка приходила к нам в гости? – Она тщетно боролась с накрывавшим её смехом. – Ты хочешь и её рисовать? Как меня – голой?
И Нелли тотчас же представила свою подругу, представила её голой и испугалась тому, как легко это случилось: её воображение тотчас же оголило Людочку и поставило её в странную, почти нелепую позу.
Ираида Михайловна покраснела. Она и впрямь часто набрасывала фигуру схожую с фигурой дочкиной подружки. И теперь взглянув на внушительно выглядящую хрустальную люстру, она была в четверть меньше той, что украшала собой зрительный зал С-кого театра оперы и балета.
-Не говори глупости. И вообще, когда я ем...
Нелли замолчала. Она чувствовала, что дерзит, что это неправильно, но желание дерзить было столь сильно, словно бы дерзила не она сама, а кто-то, ну хотя бы эта глупая и такая развязная Наташа Ростова.
Оболенский допил свою чашку, поставил её вверх дном и почти величественно поднялся со стула. Он видел, что жена и дочь не собираются поступать также, но их весёлая болтовня немного его раздражала.
 
 
 
* * *
Людочка удивленно оглядывалась. Она лежала на своей постели, одетая и недоумевала.
«Так это всё было сном? И я не раздевалась догола? И не пукала в лицо Зинаиде Васильевне???
Ей было страшно и жалко себя одновременно. Она, оказывается, видела сон, и её смелый поступок был  только сонной грёзой. Никогда раньше она так не желала расплакаться – всё, что было так смело и неожиданно оказалось мерзким и лживым миражом.
Комната почти погрузилась во мрак. Людочка притаилась, как мышка. Ей было так страшно выглянуть из своей уютной норки – Зинаида. Словно бы красивая, но злая кошка  ожидала её там, за дверью.
«А если я и вправду выбежала туда голышом?», - Людочка испуганно заморгала. Ей ужасно хотелось быть смелой и храброй. Быть такой же смелой, как Нелли. Но страх перед строгой и вечно недовольной женщиной был сильнее.
 
Зинаида между тем сидела на кухне. Она выглядела растерянной. Муж не торопился возвращаться домой, а она сама чувствовала себя обманутой.
Её бесила собственная не то дочь, не то падчерица. Людочка – смазливая глуповатая Людочка. Эта девушка была помехой. Не будь её рядом всё могло быть иначе – она добилась бы у Степана настоящей любви, а не мирного и деликатного сожительства.
Он не спешил требовать развода, он мучил её, заставляя притворяться мирной и ласковой женщиной. Зинаида ощущала его строгие и недовольные взгляды и постоянно искала в окружающих мужа женщин страшных и мерзких соперниц.
Она боялась, и быть слишком строгим с ним, и быть слишком ласковой. Их семейная жизнь была всего-навсего жалкой пародией. Словно бы они играли в бесконечном сериале и уже успели опротиветь друг другу до тошноты.
Зинаида чувствовала, как постепенно начинает ненавидеть себя, она сама согласилась на это лживое сожительство, сама назвала этого выходца из села своим мужем. Тогда её уговаривал на это всегда корректный и умный Исидор Яковлевич – сводный брат её непутёвого и такого мерзкого отца.
Сейчас, она пила чай и старалась успокоиться. Дочь не выходила из своей комнаты. Наверняка дрыхла на своей королевской постели – Степан сделал ей отличное укрытие из алой ткани, нечто вроде своеобразного балдахина. Ираида была не  слишком довольна – «дочь» задирала нос, но сама походила скорее на мерзкую, ощипанную паву.
 
Степан Акимович загнал свой пломбирно белый «Мерседес в гараж.
До подъезда было рукой подать. Осенний вечер взасос целовался с холодной и нелюдимой ночью.
Возвращаться домой, вновь слышать недовольный голос жены, выносить за дочерью её ночную вазу – Людочка до сих пор пользовалась своим полудетским горшком, ни за что не желая пользоваться взрослым унитазом.
Она словно бы затерялась в своём далёком детстве. Словно боялась уйти оттуда – так ребёнок с ужасом смотрит на то, как за окном сгущаются сумерки, а его родители веселятся с другими взрослыми в чужом дому.
Людочка...  Эта девочка изменила его жизнь. Если бы тогда он удержался, не позволил себе этого безумства, оставил в покое милую первокурсницу – всё могло быть иначе. Возможно, он был во всём виноват один – он, которому было совсем неприлично делать то, что но сделал.
Алевтина всё поняла, она была согласна на любое безумство, только бы избавиться от надоедливого сводного брата. Тот терроризировал её с двенадцати лет, мучаясь от неуёмной сексуальности.
Его звали Мустафой. Его отец тихий и скромный человек с еврейским именем не был для своего сына авторитетом – Мустафа поглядывал на него с презрением, и в любой момент был готов подставить этому человеку подножку.
Свою свадьбу с  Зинаидой он старался забыть. Забыть, словно бы страшный сон. Эта слишком капризная девочка была уверена в своей победе. Её красивое платье, причёска, слегка высокомерный голос – всё вместе вгоняло его в краску. Зинаида была уверена, что уж теперь будет верховодить в семье.
На красивую, тщательно запеленатую Людочку она смотрела с каким-то странным высокомерием – в её возрасте роды непременно кончились бы смертью, но все догадывались о лживости этого спектакля и недоуменно пожимали плечами.
Новобрачные пили вместо вина виноградный сок, но и от него Зинаида была похожа на пьяную. Радостно улыбалась и страстно, совсем не по-детски впивалась в губы своего законного мужа.
Её дядя руководил массовкой. Он взял на себя роль тамады и казался всем милым конферансье.  Зинаида смотрела на него с обожанием.
«Пора...» - решил он, выходя из гаража через небольшую едва заметную калитку.
На небе царила почти полная луна. Она явно насмехалась над ним, заставляя всё чаще корить себя за глупое поведение и с Зинаидой, и с дочерью.
 
Зинаида испуганно вздрогнула, в дверную скважину кто-то осторожно вставлял ключи, вставлял так, как был скорее домушником, чем законным хозяином.
«Это Степан... Наверняка опять в гараже нализался!».
Муж вошёл. Он совсем не выглядел пьяным. Напротив, был трезвее обычного. Глаза его – голубые, слегка виноватые глаза - скользили по ней, словно бы он был школьником, а она строгой и придирчивой учительницей.
- А где Людмила? Что ты с ней сделала?..
- Спит твоя драгоценная княжна. Наигралась со своей подружкой, вот и дрыхнет. Есть-то, будешь?
Степан покачал головой. Он совсем не нуждался в ужине, он желал только одного – увидеть дочь.
Он сбросил плащ, неловко повесил его на первый попавшийся крючок и, покачиваясь, пошёл к дверям комнаты Людмилы.
Её комната слишком походила на каморку. Он так и не решился переселить её из этото убогого жилища в более просторное. Людочка жила, как нелюбимая дочь – Зинаиде нравилось это, ей хотелось, чтобы её названная дочь становилась всё более несчастной.
 
Людмила чутко вслушивалась в шаги. Это был отец – она это хорошо знала. Дверь распахнулась, и отец приблизился к её не слишком большой, но красивой постели.
«Что же ты.?  Почему не разделась?», - бормотал он, суетясь и явно желая помочь ей оголиться.
Людочка затаилась. Ей вдруг ужасно захотелось быть оголенной. Неужели её отец сможет это сделать, снять с неё всё до нитке, точно так же, как раньше, в далёком детстве?
Она расслабилась. Юбка заскользила по бёдрам. Дыхание Людочки было ровно и только иногда чуть взволнованным. Отец явно был слегка пьян. Он впервые трогал её, трогал осторожно и стыдливо, словно бы был не отцом, а наивным и очень пугливым ухажёром.
«А вдруг и это – тоже обычный сон? – думала Людочка. Ей вдруг захотелось чихнуть. Как же ей станет завидовать Нелли!
Ту вряд ли отец раздевает догола.
Она крепко зажмурила глаза, сделалась тихой и почти мёртвой. Теперь от полной наготы её отделяли лишь розовые трусики и такой же розовый лифчик.
Головин очнулся. Дочь была почти оголена.
«Что я делаю! – мысленно прокричал он. – Зачем???
Он отошёл от постели. Закрыл ладонями лицо и почти по-театральному зарыдал.

© Copyright: Денис Маркелов, 2020

Регистрационный номер №0480448

от 21 сентября 2020

[Скрыть] Регистрационный номер 0480448 выдан для произведения: Глава третья 
               Приближались первые в этом учебном году каникулы.
Осень окончательно вошла в свои права. Ираида больше не решалась рисковать здоровьем дочери – и хотя в коттедже было тепло, она стала реже рисовать Нелли.
Той было странно признаваться в этом. Другие девушки смотрели на неё, как на милого, но чрезвычайно глупого ребёнка. Они обе– она сама и капризная Людочка – всегда  были на виду у учителей.
Нелли понимала, что слишком долго взрослеет. Другие девушки явно были умнее и хитрее её. Они кучковались у парты Инны – та мало походила на школьницу, скорее на развратную петеушницу – так определила новенькую всегда такая строгая и требовательная мама Людочки.
Но Зинаиде Васильевне не нравилось это всеми любимое слово. Её коробило и от  канцелярского синонима – обычно им пользовались учителя, именуя матерей учеников  родительницами.
Людочка, избалованная и такая дерзкая на словах Людочка, мало походила на сироту. Она охотно выпускала в свет банальные фразы, стараясь говорить с большим апломбом – особенно если её внимали её приспешницы – жалкие и слегка напуганные хорошистки.
Нелли привычно садилась с ней за одну парту, иногда позволяя себе, отправиться в гости к Головиным, дабы не оставаться в пустом и таком новом для неё доме. Людочка была явно  рада её визитам. Но строгая и высокомерная Зинаида Васильевна была совсем не рада – она демонстративно затыкала свои уши наушниками, и слушала грампластинки с записью множества симфоний и других классических произведений..
Людочка была похожа на красивую, но отчего-то нелюбимую куклу. Она жила в своей каморке, жила точно так же, как кукла живёт в своей коробке – робко и незаметно. Нелли боялась, что и сама походит скорее на забавную игрушку, чем на живого человека.
Сейчас она смотрела на Людочку особым взглядом. Та казалась ей приятным и волнующим  миражом. Она не знала, что имеет право делать с этой девочкой. Самые странные мысли внезапно возникали в её голове, глаза легко проникали под красивую и чистую одежду и мысленно делали ту невидимой, и от того совершенно лишней.
Голая, Людочка сошла бы за отличное наглядное пособие по анатомии. Нелли едва скрывала усмешку,  подруга была сродни манекену в Детском мире. Она глуповато улыбалась и смотрела как-то особенно льстиво, словно бы боясь, что покажется кому-нибудь грубой и невоспитанной.
Людмила в свою очередь изучала Нелли. Та была такой же глуповатой игрушкой. Их, словно бы двух кукол-неразлучниц, поставили на одну полку, желая поскорее сбыть с рук, словно бы красивый, но увы, залежалый товар.
Людмила понимала, что болтать о пустяках и забавляться своим миражным титулом глупо – она сама не понимала, отчего не отходит от Нелли не на шаг, отчаянно опасаясь того, что вот-вот перейдёт роковой брод, ведущий её на другой берег к взрослым, но совершенно непонятным ей людям.
Это странное желание – остаться тут, замереть в приятной детской истоме незнания, наконец, перестать страшиться того, что так манит других, например нахальную и такую злоязыкую Инну.
Та смотрела на Людочку как-то особенно. Любопытство сменялось презрением, презрение – любопытством. Инне было всё равно, что о ней говорят, она приходила в школу, стараясь быть в стороне от первых учениц в классе, живя своими особыми запретными забавами.
Людочка ловила себя на странной и ненормальной мысли – она и теперь смотрела на Нелли, мысленно раздевая её, голая, Нелли совсем не походила на милую девочку из Оксфорда, напротив, она была и взрослее и умнее.
Людочка тоже желала быть голой. Она со значением поглядывала на закрытую дверь, прислушиваясь к обманчивой тишине и не решаясь, ни расстегнуть пуговицы на блузке, ни предложить подружке точно также поступить со своей одеждой.
 
Зинаида Васильевна презрительно щурилась, стараясь медитировать под звуки моцартовского «Реквиема». Его  звуки были слышны только ей, и она сладостно гримасничала, отзываясь на каждую ноту какой-нибудь особенно гримасой, точно у неё разом болели все зубы.
Дерганная и злая, она всерьёз считала себя доброй и отзывчивой. Музыка, классическая музыка выделяла ей, Зинаида  не пропускала премьер в оперном театре, не пыталась говорить о низких предметах, но напротив, разыгрывала роль знатока.
Дочь её интересовала мало. В сущности, она только притворялась матерью, точно так же, как делает это какая-нибудь киноактриса. Эта роль будоражила душу, Зинаида верила в то, что искренно  обожает Людмилу, одновременно презирая и тайно насмехаясь над ней.
Людмила была куклой, и только куклой. Она напоминала тех кукол, которые легко произносит двухсложное слово обозначающее родительницу. Но Зинаида боялась признаться в своей девственной трусости – она жаждала соития с мужчиной, но боялась неизбежных последствий этого рокового шага.
Дети, почти все дети на свете были ей противны. Видя их, она вновь становилась маленькой зашуганной девочкой, девочкой, которая щеголяла в жалких обносках и старалась не отрывать взгляда от всегда грязного и чересчур твёрдого асфальта.
Людмила как бы насмехалась над ней. Эта босячка и бастрючка возомнила себя королевской дочерью. Она, противная и высокомерная была ей врагом, милым улыбчивым, и от того ещё более страшным и непримиримым врагом.
Зинаида мысленно часто переодевала Людмилу в жалкие обноски, заставляя лицо то, корчиться в плаче, это странное желание настигало её внезапно, словно бы позыв к калоизвержению.
Зинаида хорошо помнила, как в детстве испражнялась в дворовом сортире, ощущая на своей попе робкие мушиные танцы. Она тогда была никем – дочерью дворового пьяницы, чья судьба всегда висела на волоске. Сама она старалась не попадаться на глаза языкастым соседям и отчаянно трусила от их настороженных и одновременно презрительных взглядов.
Людмилу встречали иные взгляды. На неё смотрели с льстивым восхищением. Старущки, что грелись по погожим дням на лавочке у подъезда, охотно заговаривали с милой белокурой девочкой, заговаривали и смотрели на неё с льстивостью опытных фрейлин.
Людочка всегда принимала их ласки за чистую монету. Ей нравилось питаться чужим восхищением. Только молчаливость своей мнимой матери была ей противна, так пугливый ребёнок опасается слишком молчаливую и от того непонятную ему  собаку.
Ираида не решалась поставить все точки над i . Её муж ещё не игрался со своей живой куколкой, он оберегал её, стараясь, чтобы Людитла подольше поплескалась в своих фантазиях.
С дочерью Оболенского Зинаида старалась быть любезной. Она отчего-то побаивалась эту скромную и молчаливую девочку. Нелли была скромна, но совсем не пуглива, она явно не страшилась её сердитых взглядов, и в отличие от Людочки была совершенно нормальной.
Зинаида часто ловила себя на странном желании внезапно войти в комнату «дочери» - ей отчего-то казалось, что там, в этой комнате случаются самые невероятные вещи. Людочка одетая словно бы героиня японского мультфильма в матросский костюм выглядела нелепо в этом полудетском одеянии, её тело рвалось из плена, словно бы подошедшее дрожжевое тесто из формы.
Нет, она не полнела, но взрослости привычней нагота, а не этот карнавальный костюм. Зинаида была бы рада поймать её на каком-нибудь запретном занятии, «дочь», такая красивая и капризная «дочь» явно издевалась над ней, притворяясь глуповатой недотрогой.
Зинаида хорошо помнила, как будучи старшеклассницей сама изнывала от похоти. Её тело жаждало падения, оно отзывалось на малейший позыв, стоило только вообразить себе фигуру дяди, как горячая волна охватывала тело, заставляя то дрожать, как в лихорадке.
Людмила наверняка была такой же развратницей.  Зинаиду бесила её наивность. Ей самой часто хотелось быть с кем-нибудь в постели, она ощущала рядом с собой кого-то ещё – невидимого, но ужасно горячего.
Сейчас, она снова мучила своё воображение. Материнство с её бессонными ночами было бы расплатой за эти мимолётные фантазии. Она ужасалась своей дикой распущенности – и вновь, и вновь лихорадочно боролась с желанием потревожить уединение школьных подруг.
«А вдруг они там – голые!», - подумала она, стараясь думать о той музыке, что гремела ей в уши. Звуки заупокойной мессы были сродни безжалостным розгам – порка, сладкая порка – вот чего она заслуживала за свои грехи.
Но муж не решался быть её экзекутором. Он сторонился этой роли, словно бы брезгливый ребёнок. Он был ошарашен, напуган. И теперь наверняка искал повод, чтобы вернуться домой за полночь..
 
Людочка и Нелли ощущали странное волнующее тепло. Их словно бы в печь посадили. Нелли мысленно совлекла с подруги всё до последней нитки и сама стыдливо поеживалась от пьянящих и почти оголяющих её взглядов.
Им уже было мало милой ничего не значащей болтовни. Тела подчинялись мимолётным мыслям и содрогались от запретных желаний.
Людочка тоже понимала, как нелепо её одеяние, она была уверена, что давно выросла из своей персональной сказки и теперь должна запретить себе произносить отныне запретный титул.
Ей так хотелось оставаться белокурой сказочной героиней. Хотелось по-прежнему ловить на себе льстивые взгляды старушек, и понимать, что она останется чистой и невинной до скончания века..
Притаившаяся в соседней комнате Зинаида напоминала собой опасную ядовитую змею. Людмила мысленно цепенела перед ней, словно бы дики кролик перед удавом, отчаянно сознавая свою слабость.
Ей было страшно взрослеть. Страх внезапно выпасть из приятного образа; оказаться голой в прямом и в переносном смыслах; наконец, ощутить на себе не тёплые, но ледяные и колючие взгляды окружающих накатил на неё. Было нестерпимо страшно об этом даже подумать.
Она смотрела на Нелли и видела такой же страх в её серьезных и карик глазах. Людмила поёжилась – она внезапно представила разбитый в хлам лимузин, и ту, что была умирающей принцессой.
Её также могли убить – а затем раздеть донага и четвертовать. Людмила боялась сойти с привычной тропы, она двигалась наощупь, двигалась осторожно, напоминая собой перебравшую вина нимфетку.
В этой комнате время походило на глупый и совершенно безвкусный кисель. Людмила была рада захлебнуться в нём, умереть, застыть, как муха в янтаре. Ей хотелось долгого приятного сна, когда настоящее перестаёт надоедать своей торопливостью, становясь разом прошлым. Она боялась накатывающего на неё будущего, то, было сродни назойливой волне, что накатывала вновь и вновь.
Нелли тоже чувствовала страх. Она понимала, что слишком сблизилась с Людочкой. Им было приятно молчать в наступающих сумерках. Сейчас молчание было сродни тихому концерту. Слова лишь угадывались, словно бы они обе разом оглохли, и лишь пытались понять свои мысли по едва уловимым движениям губ.
Людмила обычно просто списывала решение задач у подруги. Она боялась сделать ошибку, но в её тетради возникала ярко-красная цифра «5».  Она явно подмигивала ей, заставляя ещё сильнее задирать нос и мысленно позировать  воображаемому фотографу..
Нелли нравилось молчать. Она успела сделать все уроки и теперь смотрела на Людочку с жалостливым любопытством. Их явно оставляли тут, как чересчур тяжёлый багаж, намереваясь вернуться за ним чуть позже. Нелли не спешила домой. Её мать была занята своим рисованием. Она наверняка вновь будет нуждаться в её красивом теле, а Нелли уже  опротивело это нелепое занятие.
Она чувствовала, что бесит мать, что та специально оголяет её, заставляя чувствовать себя изгоем. Голое тело разом становилось скучным и безымянным. Нелли понимала, что не может быть по-прежнему Алисой, но и быть  дочерью  председателя банка в таком виде она также не могла.
«Интересно, кем бы мы  стали, голые? – спрашивала она, ощущая одновременно  и жгучее любопытство и леденящий страх.
Она тщетно пыталась не думать собственном теле, но оно вновь и вновь возникало перед глазами – нагое и притягательно красивое. Она боялась остаться только этим телом, словно бы её только на время назвали Алисой, или Нелли Оболенской, и тем лишь насмехались над её нагим телом.
Нелли устала притворяться Алисой. Эта миражная девочка завладела её послушным телом, сделала из неё свою персональную куклу. Нелли теперь старалась не думать об этом сладком, словно бы слегка облизанный леденец имени. Имя скользило по языку и неотвратимо истекало пьянящим соком. Теперь она охотно бы избавилась от клетчатого платья, этих дурацких гольф, а главное поняла, как вести ей со своим притаившимся телом.
Сердце Нелли бешено стучало. Она уже дотрагивалась до застёжки на груди, но страх показаться разом и смешной и слабой останавливал её, не позволяя вынуть из петли ни одной из пуговиц.
Людочка наблюдала за ней. Однажды она уже позволила себя поддаться уговорам подруги, но тогда они обе напоминали собой скорее хорошо сделанных кукол. Тогда их тела были смешны и наивны, Нелли хорошо помнила, как её мама водила по  листу бумаги кистью, рисуя их уменьшенные подобия.
Нелли тогда была очень горда собой. Людочка, капризная и плаксивая Людочка, ничем не отличалась от неё: она была такой же розовой и тёплой. Правда, тело Нелли было слегка иным, оно не было  розовым, не походило по цвету на тело хрюшки. И летом солнце быстрее делало его коричневым.
Сейчас на щеках Людмилы расплывались малиновые пятна, она явно страдала от жары, от батарей отопления исходил почти пустынный жар.
В это мгновение в их дверь постучали.
 
Нелли ощущала лёгкое разочарование. За ней пришли, словно бы она была по-прежнему робкой и на всё согласной детсадовкой. Да, она не была человеком. Она была куклой, забавной игрушкой, которую приобрели для забавы. И которой играли скорее от скуки, чем от горячего желания помочь ей.
Демисезонное пальто с пелериной надёжно укрыло её от чужих взоров, Следующим убежищем был отцовский автомобиль. Тут она действительно почувствовала себя заключенной. Перед глазами ещё вертелась улыбчивая Людочка, со своими голубыми глазами и чересчур надменной и одновременно льстивой улыбкой.
Нелли вновь становилась благонравной и предсказуемой Алисой. Ей стало страшно, словно бы она будет век носить клетчатые платья и мило улыбаться. Она уже свыклась с обоазом благонравной маленькой леди.
Отец старался не тревожить взглядами дочь. Он мысленно жалел её подругу, та напоминала ему испуганную мышь, которая пряталась в своей норке от злой и мерзкой кошки. Зинаида, эту женщину он жалеть не мог, она сама напрашивалась на наказание – ядовитая и высокомерная.
Его друг юности был захвачен в плен этой льстивой гадюкой, она вилась вокруг него, желая ужалить как можно сильнее. Оболенский удивлялся долготерпению Степана.
 
Людочка была уверена, что поступает правильно.
Она привыкла, есть отдельно от семьи,  отец и Зинаида Васильевна были в эти мгновения чужды ей.
После того, как за её подругой захлопнулась дверь, она едва не расплакалась. Зинаида Васильевна вернулась к своему Моцарту, а она была уверена, что теперь вновь становится капризной Принцессой.
Она истомилась в роли отцовской игрушки. Теперь всё было невыносимо тяжёлым. Этот дурацкий полудетский костюм, эта мебель, эта маленькая и уютная каморка, которую она мнимо считала королевскими покоями.
Сейчас ей хотелось стать разом взрослой. Стать такой, какой была такая противная и злоязычная Инна. Эта странная девушка явно презирала их с Нелли детские игры, она забавлялась по другому, например сладко, вполголоса рассказывала о том, что заставляло сердце  Людмилы Головиной биться быстрее.
Сейчас Людмила делал то, что было так ново. Она желала увидеть своё взрослеющее тело, увидеть его так ясно, как видели доугие. Этот нелепый костюм был разом сброшен. А такая розовая и радостная Людмила стала смотреть на своё отражение.
Она вдруг испугалась своей безымянности.  Её красивое, но сейчас ещё почти нескладное тело взывало о пощаде. Оно было жалко в своей наготе, теперь оно озиралось в поисках покровов – но ни парчи, ни бархата не было поблизости.
Людочке стало немного страшно. А что за ней кто-то наблюдает, кто-то видит её такой слабой и испуганной? Никогда раньше она так не боялась и не жаждала наготы. Нагота была ей внове, она смотрела на себя, словно бы на странного и совершенно слабого двойника, не веря, что схожа с этим телом, как две капли воды.
Людочка стала стыдиться этого тела. Она поворачивалась то одним боком, то другим, стараясь не смотреть ниже пояса, ревнуя то к своему лобку, то к красивым грудям, которые явно насмехались над ней.
«Принцесса я, или уже не совсем Принцесса??!», - размышляя она, взвешивая в ладонях свои груди, словно бы вполне спелые тропические плоды. Они приятно согревали ей ладони. Сердце же билось со скоростью вечно спешащего будильника.
Теперь не надо было притворяться сказочной Принцессой. Она стыдилась этой детской выдумки, но боялась показаться всем безымянной и смешной. Она тщетно мусолила своё имя и свою фамилию, не решаясь произнести их вслух.
Взрослость насмехалась над ней, точно так же спелость смеётся над недозрелым помидором. Она жаждала быть иной, переступить через напрасно молящую о пощаде Принцессу и наконец, стать свободной от своей глупой выдумки.
Зинаида была совершенно спокойна. Дочь была всего лишь маленькой куклой, жалким подобием человека. Наверняка она вдоволь купалась в своих вздорных мечтах.
А Людочка была теперь иной. Она не узнавала саму себя, с радостью попирая босыми ступнями то блузку, то юбку и страстно дыша, от предвкушения какого-то невидимого, но так  желанного ею счастья.
Гордость гнала её прочь  из этой тесной и скучной комнаты – было бы забавно выйти сейчас в гостиную, подойти к Зинаиде и сладостно, почти по-детски чмокнуть её в щечку.
 
Зинаида вздрогнула. Кто-то внимательно и насмешливо смотрел на неё. Ей страшно было отвести взгляд от профильного портрета Вольфганта Амадея Моцарта в привычном овале, отвести взгляд и посмотреть на ту, которую она так яростно презирала.
Но любопытство взяло своё, глаза скользнули сначала по настороженной мебели, а затем – о ужас – всегда аккуратная и смиренная дочь Степана, стояла совершенно раздетая, словно бы древняя раскрашенная красками статуя.
Ей ужасно хотелось показать свою власть над этим преступным телом, встать и спокойно и расчетливо наградить щеку преступницы звучной пощечиной. Но что-то мешало ей встать с дивана,  музыка в её ушах гремела, словно бы обезумевший гром – хор пел «Dies irae».
Людмила со сладкой улыбкой, словно бы заводная кукла приблизилась к ней и почти простительно коснулась своими шаловливыми губами её покрасневшей от гнева щеки..
«Ты, ты... что это значит?» - беззвучно завопила оскорбленная Зинаида.
Ей казалось, что она орёт, но Людочка видела лишь беззвучно раскрываемый рот матери и смелела – нет, наглела – всё сильнее.
Ей хотелось делать ещё большие глупости.
Она повернулась к матери задом, согнулась в пояснице, словно бы приглашая ту взять в руки розгу и высечь её и довольно смело, почти нагло испустила собравшийся в кишках дурной воздух.
Всё происходящее было похоже на бесстыдный сон. Такие сны иногда снились Людмиле, она была свободна от всех тех правил, что ей внушала эта строгая женщина, свободна и чувствовала себя сильной и уверенной.
«Видела бы меня Нелли!», - подумала она, оглаживая своё розовое тело и улыбаясь.
Всё то, что пугало теперь веселило. Тело было в союзе с её взволнованной душой.
 
Нелли выпросила у отца разрешение уединиться в его кабинете.
Тот сидел за столом, а Нелли, сидя  на диване подле торшера, читала роман Льва Толстого о событиях начала давным-давно ушедшего  в небытиё 19 века.
Она пыталась читать всё подряд, даже французские фразы безбожно коверкая язык великого Вольтера. Чужая жизнь возникала перед глазами, словно бы во сне, она невидимкой сидела то в салоне Анны Шерер, то была на пьяной сходке друзей Анатоля Курагина. Видела она и Пьера Безухова – одновременно толстого  и сильного человека.
Все эти люди были так живы, что она пугалась, а не заснула ли. Но вид белого листа с черными рядами букв, похожих на забавных жучков, тотчас уверяли её в обратном.
Главное, что пугало её, ни в одно из этих тел она не решилась бы нырнуть. Разве что в тело Наташи Ростовой. И отчего её назвали глупым английским именем – Нелли звучало почти как Элен. Элен Курагина, властная и одновременно ужасно развратная Элен. Она пыталась представить её без бальной робы, бесстыдную словно бы олимпийскую богиню.
В их классе такой богиней была разве что Инна Крамер. Она пугала её своей  нарочитой бесстыдностью, Нелли часто ловила себя на желании поскорее избавиться от страха перед этим последним экзаменом – на желании поскорее оплодотвориться, стать по-настоящему взрослой, а пока она была похожа на стыдливый цветок, что тщетно прячется от наседающих на него пчёл!
Родители специально заковали её в вериги клетчатого платья. Даже в те краткие мгновения, когда мать требовала от неё оголения, она была скорее послущной куклой, чем живым человеком.
«Неужели это будет всегда? И я никогда не стану взрослой?»
Дома она могла только мило улыбаться и слушаться. Нелли стало страшно, она отложила в сторону книгу, выключила торшер и направилась к уборной.
Это было место её самых горьких размышлений. Сидеть на стульчаке со спущенными до колен трусами, сидеть так, чтобы освободиться от ненужного ей груза, а затем вытерев взволнованный своей миссией зад и вернуться туда, куда она была допущена только благодаря снисходительности своего отца.
Оболенский почти не заметил её минутного отсутствия.
 Он слегка вздрогнул, заслышав скрип двери.
«Где ты была дочка?» - машинально спросил он.
Нелли пожала плечами.
Ей хотелось громко и нагло выпалить; «Я какала, папа!», - но что-то помешало  этой нелепой искренности.
Оболенский вновь погрузился в свою работу.
Нелли дочиталась бы почти до восьми часов вечера, звон напольных часов, отзвонивших половину восьмого часа, взволновал её отца. Он  едва заметно вздрогнул, сложил стопкой бумаги, выключил настольную лампу и повернулся на свое вращающемся кресле к дочери.
- Daughter, it is time to drink tea! – проговорил он, смущающимся и почти детским тоном.
- Yes! My darling daddy! – закладывая в том закладку и вставая затем в полный рост.
Ираида была ещё в своей мастерской. Она могла тут дневать и ночевать, словно бы маленькая девочка в своей детской. Рисунки заменяли ей жизнь, ту жизнь, к которой стремятся глупые дети.
Муж и дочь были бы милее, если бы были невидимы. Дочь она привыкла рисовать, а от мужа получать деньги. Нелли по первому требованию послушно скидывала с себя всё до нитки и вставала в требуемую позу просто и ловко, словно бы хорошо отдрессированный цирковой пудель.
Её ловкое тело она знала, как до дыр зачитанную книгу. Она могла бы написать это тело с закрытыми глазами, написать так точно, как пишут то, что хорошо помнят.
Ираида знала, что ей завидуют, завидуют все – бывшие подруги, завидуют жёны мужниных друзей, а главное она завидовала себе сама, глядя на это избалованную белоручку со странным, почти детским почтением.
Она слишком долго об этом мечтала – жить как ребёнок – легко и просто, радуясь каждому дню. Её рисунки были полны милого счастья. Она и в Нелли видела не дочь, но забавную игрушку, которой играла всякий раз, когда хотела этого.
Звонок будильника пробудил её от сладких и слегка приторных мыслей. Ираида прибрала свои кисти. Оставив их отмачиваться, закрыла кюветы с красками, повесила на ещё не доконца прописанный пейзаж белую тряпицу.
Пришло время чаёвничать. Муж с дочерью вернулись домой в шестом часу пополудни. Обычно Нелли уезжала после школы к подруге, Головины были не против, чтобы рядом с Людочкой была её сверстница.
В этой девочке было много глупости и высокомерия. Она была такой же милой куклой, как и Нелли, только играла с ней другая. Ираида немного завидовала Зинаиде. Та была бездарна, но от неё не требовали таланта, а любили просто так, словно бы поддельную драгоценность...
Ираида сняла свой рабочий халат и направилась в гостиную, словно бы известная актриса на сцену. Она знала свою выходную реплику, знала и не боялась провала. Они разыгрывали один спектакль почти каждый день, играть роль благодушной и милой в своей тупости жены местного богатея было приятно.
Нелли не решалась напомнить отцу о грядущем родительском собрании. Она была уверена, что он и так всё прочтёт по её слегка виноватому лицу, прочтёт и удивится тому, что может догадываться от чужих мимолётных мыслей.
Валерий Сигизмундович слегка нервничал. Его жизнь теперь была иной, совсем иной. Он не верил ни своему счастью, ни счастью дочери, что теперь сидела на стуле с высокой спинкой сидела и улыбалась притворно и аккуратно, словно бы лживая балаганная марионетка.
Нелли явно что-то скрывала от него. Скрывала и явно бесила своим благонравным молчанием. В этой тишине скрывалась опасная тайна, он и хотел узнать эту тайну, и отчаянно, почти по-детски боялся её, как боялся в детстве расстроить своего отца – неуверного в себе поляка Сигизмунда Оболенского.
Тот был явно зол на свою судьбу. Валерий старательно избегал тех моментов, когда его отец сердился. Тот  боялся, был похож на не раз битого и от того злобного пса.
Нелли не застала своего деда в живых. Сигизмунд умер тихо, незаметно, попросту затихнув навек, словно бы старинные часы со сломанной пружиной.
Он был уверен, что его сын не поскользнётся на трудном пути, что ему простят его родство с ним, Оболенский старательно бежал от прошлого и вновь возвращался к нему, не забывая о своём незадачливом и таком трусливом отце.
Ираида  не успела увидеть своего тестя даже в гробу. Это было так просто, но одновременно и сложно. Ему удалось вписаться в этот мир, вписаться легко и просто – просто оказавшись в нужном месте – Сигизмунд был явно зол на свою лживую судьбу
Его отец тоже чувствовал в своём характере отцовскую трусость. Он именовал её осторожностью. Именно осторожность позволила ему не выпасть из обоймы – удержаться на хлебном месте, и теперь, будучи одним из рублёвских богатеев, он радовался своему жребию.
Его дочь не питалась отбросами с помоёк, не попрошайничала, не торговала своим взрослеющим телом. Проституция, даже самая невинная вызывала у него позыв к тошноте. В проститутки он записывал и бездарных актрис, и не слишком разборчивых невест и ещё множество женского люда.
Нелли теперь могла безопасно витать в облаках. От неё требовали чистоплотности и усидчивости в школе. Она не спешила взрослеть, отчаянно барахталась на мелком месте, страшась такой упоительной, но, увы, опасной глубины.
Сейчас она была сродни милой куклы, куклы, которую приютили на время. Она молчала, поигрывала бахромой скатерти и делала вид, что очень озабочена предстоящим ей чаепитием.
Нелли хотелось улыбнуться, безответно осклабиться, белея своими крепкими и чистыми зубами. Мысль, что она вновь влазит в привычный и понятный отцу образ, словно бы в  давным-давно  ставшим ей малым платье.
 
Ираида была рада освежить свой рот чаем.
Они сидели за круглым столом, словно бы вершины треугольника в который этот круг был аккуратно вписан. Сидели, пили чай, старательно радуясь чаепитию. Горячий электрический самовар, чашки, фарфоровые чашки. А главное нарочито счастливые лица.
- Мама... А у нас послезавтра родительское собрание, - осторожно  произнесла Нелли.
- Собрание. Почему?
- Наверное, будут вновь клянчить деньги, - предположил Валерий Сигизмундович.
- Да, интересно, а Зинаида Васильевна знает о собрании?
- Ей, наверное, уже Людочка сказала. Она такая смешная...
- Нелли, мне не нравится, что ты надоедаешь этим людям. Конечно, вас с Людмилой не разлить водой, но это попросту неприлично. Если бы ты родилась в другой семье, это было бы нормально, а так...
Нелли едва не зарделась от нотации.
-Мама... Ты хотела бы, чтобы Людочка приходила к нам в гости? – Она тщетно боролась с накрывавшим её смехом. – Ты хочешь и её рисовать? Как меня – голой?
И Нелли тотчас же представила свою подругу, представила её голой и испугалась тому, как легко это случилось: её воображение тотчас же оголило Людочку и поставило её в странную, почти нелепую позу.
Ираида Михайловна покраснела. Она и впрямь часто набрасывала фигуру схожую с фигурой дочкиной подружки. И теперь взглянув на внушительно выглядящую хрустальную люстру, она была в четверть меньше той, что украшала собой зрительный зал С-кого театра оперы и балета.
-Не говори глупости. И вообще, когда я ем...
Нелли замолчала. Она чувствовала, что дерзит, что это неправильно, но желание дерзить было столь сильно, словно бы дерзила не она сама, а кто-то, ну хотя бы эта глупая и такая развязная Наташа Ростова.
Оболенский допил свою чашку, поставил её вверх дном и почти величественно поднялся со стула. Он видел, что жена и дочь не собираются поступать также, но их весёлая болтовня немного его раздражала.
 
 
 
* * *
Людочка удивленно оглядывалась. Она лежала на своей постели, одетая и недоумевала.
«Так это всё было сном? И я не раздевалась догола? И не пукала в лицо Зинаиде Васильевне???
Ей было страшно и жалко себя одновременно. Она, оказывается, видела сон, и её смелый поступок был  только сонной грёзой. Никогда раньше она так не желала расплакаться – всё, что было так смело и неожиданно оказалось мерзким и лживым миражом.
Комната почти погрузилась во мрак. Людочка притаилась, как мышка. Ей было так страшно выглянуть из своей уютной норки – Зинаида. Словно бы красивая, но злая кошка  ожидала её там, за дверью.
«А если я и вправду выбежала туда голышом?», - Людочка испуганно заморгала. Ей ужасно хотелось быть смелой и храброй. Быть такой же смелой, как Нелли. Но страх перед строгой и вечно недовольной женщиной был сильнее.
 
Зинаида между тем сидела на кухне. Она выглядела растерянной. Муж не торопился возвращаться домой, а она сама чувствовала себя обманутой.
Её бесила собственная не то дочь, не то падчерица. Людочка – смазливая глуповатая Людочка. Эта девушка была помехой. Не будь её рядом всё могло быть иначе – она добилась бы у Степана настоящей любви, а не мирного и деликатного сожительства.
Он не спешил требовать развода, он мучил её, заставляя притворяться мирной и ласковой женщиной. Зинаида ощущала его строгие и недовольные взгляды и постоянно искала в окружающих мужа женщин страшных и мерзких соперниц.
Она боялась, и быть слишком строгим с ним, и быть слишком ласковой. Их семейная жизнь была всего-навсего жалкой пародией. Словно бы они играли в бесконечном сериале и уже успели опротиветь друг другу до тошноты.
Зинаида чувствовала, как постепенно начинает ненавидеть себя, она сама согласилась на это лживое сожительство, сама назвала этого выходца из села своим мужем. Тогда её уговаривал на это всегда корректный и умный Исидор Яковлевич – сводный брат её непутёвого и такого мерзкого отца.
Сейчас, она пила чай и старалась успокоиться. Дочь не выходила из своей комнаты. Наверняка дрыхла на своей королевской постели – Степан сделал ей отличное укрытие из алой ткани, нечто вроде своеобразного балдахина. Ираида была не  слишком довольна – «дочь» задирала нос, но сама походила скорее на мерзкую, ощипанную паву.
 
Степан Акимович загнал свой пломбирно белый «Мерседес в гараж.
До подъезда было рукой подать. Осенний вечер взасос целовался с холодной и нелюдимой ночью.
Возвращаться домой, вновь слышать недовольный голос жены, выносить за дочерью её ночную вазу – Людочка до сих пор пользовалась своим полудетским горшком, ни за что не желая пользоваться взрослым унитазом.
Она словно бы затерялась в своём далёком детстве. Словно боялась уйти оттуда – так ребёнок с ужасом смотрит на то, как за окном сгущаются сумерки, а его родители веселятся с другими взрослыми в чужом дому.
Людочка...  Эта девочка изменила его жизнь. Если бы тогда он удержался, не позволил себе этого безумства, оставил в покое милую первокурсницу – всё могло быть иначе. Возможно, он был во всём виноват один – он, которому было совсем неприлично делать то, что но сделал.
Алевтина всё поняла, она была согласна на любое безумство, только бы избавиться от надоедливого сводного брата. Тот терроризировал её с двенадцати лет, мучаясь от неуёмной сексуальности.
Его звали Мустафой. Его отец тихий и скромный человек с еврейским именем не был для своего сына авторитетом – Мустафа поглядывал на него с презрением, и в любой момент был готов подставить этому человеку подножку.
Свою свадьбу с  Зинаидой он старался забыть. Забыть, словно бы страшный сон. Эта слишком капризная девочка была уверена в своей победе. Её красивое платье, причёска, слегка высокомерный голос – всё вместе вгоняло его в краску. Зинаида была уверена, что уж теперь будет верховодить в семье.
На красивую, тщательно запеленатую Людочку она смотрела с каким-то странным высокомерием – в её возрасте роды непременно кончились бы смертью, но все догадывались о лживости этого спектакля и недоуменно пожимали плечами.
Новобрачные пили вместо вина виноградный сок, но и от него Зинаида была похожа на пьяную. Радостно улыбалась и страстно, совсем не по-детски впивалась в губы своего законного мужа.
Её дядя руководил массовкой. Он взял на себя роль тамады и казался всем милым конферансье.  Зинаида смотрела на него с обожанием.
«Пора...» - решил он, выходя из гаража через небольшую едва заметную калитку.
На небе царила почти полная луна. Она явно насмехалась над ним, заставляя всё чаще корить себя за глупое поведение и с Зинаидой, и с дочерью.
 
Зинаида испуганно вздрогнула, в дверную скважину кто-то осторожно вставлял ключи, вставлял так, как был скорее домушником, чем законным хозяином.
«Это Степан... Наверняка опять в гараже нализался!».
Муж вошёл. Он совсем не выглядел пьяным. Напротив, был трезвее обычного. Глаза его – голубые, слегка виноватые глаза - скользили по ней, словно бы он был школьником, а она строгой и придирчивой учительницей.
- А где Людмила? Что ты с ней сделала?..
- Спит твоя драгоценная княжна. Наигралась со своей подружкой, вот и дрыхнет. Есть-то, будешь?
Степан покачал головой. Он совсем не нуждался в ужине, он желал только одного – увидеть дочь.
Он сбросил плащ, неловко повесил его на первый попавшийся крючок и, покачиваясь, пошёл к дверям комнаты Людмилы.
Её комната слишком походила на каморку. Он так и не решился переселить её из этото убогого жилища в более просторное. Людочка жила, как нелюбимая дочь – Зинаиде нравилось это, ей хотелось, чтобы её названная дочь становилась всё более несчастной.
 
Людмила чутко вслушивалась в шаги. Это был отец – она это хорошо знала. Дверь распахнулась, и отец приблизился к её не слишком большой, но красивой постели.
«Что же ты.?  Почему не разделась?», - бормотал он, суетясь и явно желая помочь ей оголиться.
Людочка затаилась. Ей вдруг ужасно захотелось быть оголенной. Неужели её отец сможет это сделать, снять с неё всё до нитке, точно так же, как раньше, в далёком детстве?
Она расслабилась. Юбка заскользила по бёдрам. Дыхание Людочки было ровно и только иногда чуть взволнованным. Отец явно был слегка пьян. Он впервые трогал её, трогал осторожно и стыдливо, словно бы был не отцом, а наивным и очень пугливым ухажёром.
«А вдруг и это – тоже обычный сон? – думала Людочка. Ей вдруг захотелось чихнуть. Как же ей станет завидовать Нелли!
Ту вряд ли отец раздевает догола.
Она крепко зажмурила глаза, сделалась тихой и почти мёртвой. Теперь от полной наготы её отделяли лишь розовые трусики и такой же розовый лифчик.
Головин очнулся. Дочь была почти оголена.
«Что я делаю! – мысленно прокричал он. – Зачем???
Он отошёл от постели. Закрыл ладонями лицо и почти по-театральному зарыдал.

 

Гибель Принцессы. Глава вторая

Гибель Принцессы Глава четвёртая