Главная → Проза → Крупные формы → Романы → Гибель Принцессы Глава четвёртая

Гибель Принцессы Глава четвёртая

21 сентября 2020 - Денис Маркелов
Глава четвёртая    
          
В первую пятницу ноября в доме Оболенских царила непривычная тишина.
               Этот некогда праздничный день был невыносимо тяжёл. Ни Валерий Сигизмундович, ни его жена Ираида не желали быть в центре внимания, и очень боялись, что к ним вдруг случайно, по старой советской привычке, нагрянут гости.
               За окном было холодно и пасмурно. Зима, словно бы настойчивая и бесцеремонная дальняя родственница, уже стучалась в двери.
Нелли сидела в своей светлице, она была одета в привычное клетчатое платье и белые колготки, напоминая собой благонравный и совершенно молчаливый манекен, случайно оказавшийся не в витрине «Детского мира» а тут в довольно уютной и чистой комнате.
               Ей совсем  не хотелось выходить на улицу, страдать от холодных объятий ветра, идти с какими-то полоумными старухами и слушать слегка похмельное пение медных труб. Отец говорил, что этот оркестр раньше сопровождал на кладбище тела покойников – но мужчины могли играть не только похоронный марш Шопена, но уже заигранный и совершенно бездарно звучащий «Интернационал».
Ему самому было стыдно. Нелли это хорошо видели. Отцу было неуютно и в городе, и дома, и в вообще в стране неожиданно обедневшей и ставшей похожей она погорелую квартиру.
Нелли слышала, как её мать заговаривала об эмиграции. Она пыталась уговорить отца переехать в Великобританию, поселиться, где-нибудь в Оксфордшире. Нелли старательно делала вид, что согласна с матерью, она охотно налегала на изучение английского языка, стараясь и впрямь разом, в один миг, переродиться в примерную англичанку.
Ей была непонятна Россия. Люди, что провожали глазами их «Вольво» смотрели так, как смотрят голодные и от того вечно злые собаки. Нелли жалела этих несчастных. Хотя предполагала, что стоит этим людям увидеть её ночью в пустом переулке, они охотно сдерут с неё последнюю рубашку.
Отец охотно пугал её этими подневольными санколютами.  Нелли боялась поверить отцовским страшилкам, но сама всё сильнее пряталась в свой мир, превращая себя в послушную и благонравную куклу.
Она и теперь чувствовала себя всего-навсего куклой. Было страшно оставаться ею. Но как стать человеком, как перестать бояться окружающего её мира, как наконец избавиться от опостылевшего ей образа – она не знала.
Отец видел в ней только эту милую англичанку –Алису. Он был уверен, что этим милым враньём спасает дочь от дурного влияния, прячет её, словно бы золотые украшения в тайник, в приятную и милую сказку.
Он был ничем не лучше Степана Акимовича. Тот, словно бы верный слуга порхал вокруг своей вечной Принцессы. А капризная и откровенно пугливая Людочка всё сильнее важничала и пряталась в свой особый, опасный кокон.
Зинаида Васильевна также готовилась к юбилейному ужину.
Десять лет тому назад, она была на празднике у Оболенских. Тогда её поразило богатство стола – советское шампанское, шпроты – бутылки с «Фантой» и «Пепси-колой». Ираида тогда метала на стол всё самое лучшее.
На экране телевизора шёл какой-то телеспектакль – кажется, он назывался «Большевики». Ей молодой и такой невинной казалось, что все смотрят на неё, мысленно раздевая и желая только одного – красивого и необременительного романа.
Ей тогда было всего 22 года. Всего 22 года – она была мила и наивна, с какой-то странной почти детской улыбкой на пухлых и иногда капризных губах.
Она помнила, как вслушивалась в тосты хозяина квартиры – она мало чем отличалась от их квартиры – разве что обои были слегка светлее, да мебель отличала некоторая шикарность...
Сейчас ей было уже на десять лет больше. Молодость ускользала, время, безжалостное время делало её скучной и горькой, словно бы перезревшее яблоко.
Тогда она верила во все бредни, что лились то из радиоточки, а то с экрана телевизора, верила, что скоро заживёт, как в раю. Слова, залетевшее ей в уши, укладывались, словно бы аккуратные посылки в свои особые «монбланы». Она тогда думала, что скоро станет нужной не только мужу, но кому-то ещё, возможно перестанет скучать, ощущая себя милым ребёнком, которого по привычке передали, словно бы эстафетную палочку от одного «бегуна» другому.
Сейчас ей вовсе не хотелось уходить из уютной квартиры. Муж не решался расширить её мир, потратиться на свою отдельную жилплощадь, наградить её милым садиком, красивым видом из мансардного окна. Он всё же оставался трусливым советским обывателем, он такой красивый и внешне солидный человек.
Людочка также изменилась. Теперь она не выглядела милой дошкольницей, но её улыбка, её золотистые локоны вызывали у всех милую улыбку сожаления.
- Она у Вас такая милая девочка!», - подозрительно льстиво пела ей в уши рыжеволосая классная руководительница.
Ираида Михайловна не верила этой льстивой женщине. Не верила и Зинаида. Ей было странно видеть с собой глуповатую блондинку, которая походила не на живого человека, но на затейливого автомата, умевшего выпевать только одну фразу: «Я – Принцесса!».
Она, эта милая девочка, казалась ей глупой и никчёмной бездельницей. Людочке везло – её глупость была скрыта под покровом сладостной красоты, тело – розовое нежное тело, скрывало в себе робкую и одновременно лживую душонку.
Зинаиде это нравилось. Ей вдруг захотелось окончательно обнажить эту лживую куклу, сорвать с неё спасительные покровы. Перестать разыгрывать роль милой улыбчивой мамочки.
Степан так и не подарил ей женского счастья. Он был трусливо деликатен, или деликатно труслив. Милый, интеллигентный джентльмен, вроде тех, что проводили зиму в Ницце, и грезили в Петербурге парижскими бульварами.
Этот главный  советский праздник теперь был мишурным торжеством. Зинаида была не против того, чтобы хорошо покушать. Но всё, что так давно её манило, теперь валялось под ногами, подобно разбитой любимой новогодней игрушке.
Стол был накрыт. Людмила деликатно села на аккуратный пуфик, уставившись на свою порцию, словно бы примерная прихожанка, - на свою драгоценную просфорку.
Ей вовсе не хотелось картофельного пюре и довольно толстых и жирных котлет. Не хотелось видеть, как будет пьянеть Зинаида Васильевна. Отец отыскал старую бобину с записью революционных песен, поставил её на магнитофон.
Музыка назойливо полезла в уши.
 
Зина помнила, хорошо помнила, как сидела в гостях у своей богатой родни в Москве и с какой-то детской радостью смотрела на экран телевизора.
Та транслировался ежегодный новогодний концерт. Красивая сцена, искусственные серебристые «лапы». Пара ведущих и известные всем певцы и певицы.
Ей было стыдно, стыдно за чересчур говорливую мать, за то, что та явно пластается перед этими людьми, радуясь тому, что оказалась тут в этой квартире, что может смотреть цветной телевизор.
Зине было стыдно вдвойне. На ней красовалось дурацкое школьное платье с заплатками на рукавах, с таким алым, нелепым пионерским галстуком, ей было стыдно, ужасно стыдно, словно бы её привели сюда для работы, как говорится – «в люди».
Именно тогда  ей и захотелось стать богатой. По-настоящему богатой. Чтобы точно также курить папиросы, пить настоящий кофе и говорить чуть устало и лениво, словно бы цедя слова через невидимое другим ситечко.
Она старалась смотреть на экран телевизора, смотреть, как смотрят бабки на потемневшую от времени икону, просящее и жалобно, явно что-то вымаливая у него.
Песня сменяла песню. Музыка лезла в уши, вливаясь в них, словно бы в металлические воронки. Она не пыталась загородиться от них, напротив,  слушала, веря каждому слову. Зине было страшно пропустить хоть одно, она по-детски ёрзала по кожаному дивану, боясь хоть на мгновение отойти в уборную, дабы не пропустить какой-нибудь особой, именно к ней обращенной песни.
«Ну, чего выпендрываешься? Ссать захотела –так иди!», - проговорила её мать, словно бы древняя колдунья, неожиданно громко и ворчливо. Она ворчала каким-то медвежьим баском, заставив дочь тотчас же отчаянно покраснеть.
Зина сорвалась со своего места и кинулась по коридору к уборной. Там было чисто и пусто, уборная походила скорее на огромный шкаф или каземат. Зина торопливо приспустила свои шерстяные штанишки и тотчас же облегченно заулыбалась, вслушиваясь в журчание своей такой говорливой струйки. Моча истекала из неё, словно лимонная газировка из торгового аппарата. Такие аппараты Зина видела разве что в кино, когда мать брала её с собой в кинотеатр.
Оправившись и вымыв руки с мылом, она вернулась туда, где взрослые вели свои беседы. Хозяйка квартиры – вдова какого-то особого важного академика, позволила им переночевать, даже пообещала поутру вызвать такси, чтобы отвезти их на вокзал.
Зине было стыдно за мать. Та вела себя так, как-будто продавала её – свою дочь – этой  расфуфыренной дамочке. Зина зажмурилась от странного ужаса – а что она навсегда останется тут! Она знала, что у солидных дам всегда имеются домработницы. Она вдруг представила, как ходит тут, словно бы дрессированная утка и старательно то чистит ковры, то натирает до блеска паркет, а то стоит у плиты и готовит для хозяйки борщ со шкварками.
Она вдруг захотела вернуться домой, в тихий и скучный Рублёвск, пойти вновь в довольно большую и такую скучную школу. Ей вдруг захотелось быть не здесь в этой огромной и странной квартире, а там, на небольшой улочке, где множество одноэтажных и скучных домишек.
Вся та радость, с которой она с матерью ехала в Москву тотчас пропала. Она уже не была счастлива. Напротив, ей было скучно и грустно, грустно от того, как нелепо выглядит её такая строгая и суровая мать.
Зина задумалась. Она ещё верила в пресловутого аиста, который раздаёт людям детей точно так же, как делает это Дед Мороз одаряя подарками детей. Она наверняка хотела быть дочерью академика, чтобы ездить в школу на блистающей лаком машине. Чтобы на неё смотрели так, как будто бы она только что сошла с киноэкрана.
Зина была не по-детски капризна. Она видела, что мать боится её капризов и не решается ударить. Ей было стыдно дочери, стыдно за свою непутёвую, случайно сочиненную жизнь.
 
Воспоминания не отпускали. Зинаида уже не видела ни  мужа Степана, ни дочери Людмилы. Она погружалась в то милое такое далёкое прошлое, когда она была маленькой не слишком удачливой девочкой.
Она теперь ехала в плацкартном вагоне на верхней боковой полке, ехала и вглядывалась в остальных пассажиров. Те были недовольны этим временным неуютом. Мать, что сидела внизу, была также молчалива и чем-то весьма озабочена. Она даже не пыталась смотреть на заснеженные поля, что проносились за окном поезда.
В Саратове на Привокзальной площади их ожидал сюрприз. Это была голубая, похожая на большую добродушную акулу «Волга» дяди Исидора. Он сам, величественный и такой родной стоял рядом и широко и радушно улыбался.
Зина тотчас же нырнула в просторный салон на задний диван. Мать же села с ней рядом. Она сказала, что впереди боится ехать.
«Вот и молодцы, что съездили. Нечего тут в Рублёвске прохлаждаться. Я ведь давно Василию говорил. Да с ним говорить, только время терять. Алкоголик – одно слово!»
Отец был именно алкоголиком. Он пил не часто, но весьма долго. Дочь понимала, что отцу хочется провалиться в длинный и увлекательный сон, он тогда не видел ни неказистого домишки, ни своей располневшей и довольно нескладной жены, ни своего брата, чья иная, не похожая на его жизнь больше не колола ему глаз.
Он явно не желал больше жить – мечтал выскользнуть из мира, как привык выскальзывать из сна, уверенный в том, что явь будет гораздо приятнее пьяного кошмара. Василий Поплавский был изгоем. Он грозился совершить какое-нибудь нелепое преступление – чтобы окончательно расплеваться с семьёй. Тюрьма казалась ему более приятным и гостеприимным местом, чем эта дурацкая жизнь на довольно нелепой улице.
До слуха Зины доносился снисходительный баритон дяди
- В ГУМе-то побывала? – спрашивал он вою невестку.
- Была... И в Детском мире была. Зинке вот форму купила. На вырост...
- Это хорошо. Надо будет тебе девчонку-то приодеть. А то ходит как анчутка какая-то. Этак она в колонию для малолетним угодит.
«Накаркаешь ещё!», - подумала Зина.
Она пока не знала, любит дядю или нет. Отца она, то любила, то презирала, а то с какой-то нелепой нежностью прижималась к его пропахшему водкой телу.
Ей было стыдно за этого злого на жизнь и такого непутёвого человека. Она знала, что отец женился на её матери скорее из жалости, попросту пожалев милую испуганную жизнью девушку,  вынужденную делить кров с ополоумевшей от страданий матерью. Та  вышла замуж и завела дочь мимоходом, боясь этого страшного послевоенного одиночества. Её любимый – красивый молодой человек ушёл на фронт в первые дни  Великой войны, ушёл из своего патриотического эгоизма, желая вероятно прославиться.
Юной Наташе хотелось другой, более красивой жизни. Жить в таком скучном и пыльном Рубелштадте было невыносимо. Она была чужда и этому городу, и этим людям. Её родители также были чужды этому степному краю, они много раз порывались перебраться в более северные края, но отчего-то оставались на месте, памятуя о том, что бродяжничать себе дороже.
Все свои надежды они возлагали на дочь. Наташа это чувствовала, она верила всему тому, о чём читала в газетах. Последние мирные дни она провела, любуясь своенравной рекой и чувствуя странную весёлость, страстно желая со временем выйти замуж за красивого и такого загадочного Николая.
Тот был таким красивым – свободно говорил и по-русски, и по-немецки. Его гордый профиль прямо-таки просился на медаль. Профиль человека, который верит в свои силы и считает себя героем.
Наташа верила ему, она была готова на всё, даже на самое нелепое сумасбродство.
Однако военные годы излечили её от этого.
Она много раз порывалась отправиться на фронт, желая отыскать Николая. Он наверняка оказался в окружении или в плену, а то и гнил в каком-нибудь белорусском болоте. Отец Наташи недолюбливал этого парня, тот казался ему каким-то слишком прилипчивым, словно бы летающая над праздничным угощением муха.
Вместо степенных и молчаливых немцев в городе появились эвакуированные. Они занимали кто освободившиеся от прежних хозяев дома, кое-кого уплотняли, ставя на постой этх несчастных. В город прибыли эшелоны с заводским оборудованием, некогда тихий и почти провинциальный Рублёвск постепенно расширялся.
Его русское имя было гораздо приятнее на слух.
Наташа же решила стать медиком – она знала, что женщина может быть только учительницей, доктором или домохозяйкой. Учить кого-нибудть ей было попросту страшно. Страшилась она и унылого существования в доме. Ей хотелось скорее стать взрослой и самостоятельной.
Первым мирным майским днём она впервые почувствовала себя одинокой. Её отец,  герой Гражданской войны тихо угасал. А мать, старая уставшая от жизни мать, считала себя оскорбленной и униженной.
Она могла бы жить совсем иначе, ни будь этой дурацкой войны и такой внезапной и почти роковой революции. Всё разом стало таким тленным – дома, богатство, счета в банке. Даже то, что вскоре в городе вновь начала играть музыка, люди постепенно богатели, становясь похожими на довольно сытых и улыбчивых буржуа. Но это всё было миражом, кратким сном, от которого она бы убежала хотя бы на край света.
Мать Зинаиды родилась в  1944 году. Она не знала своего отца – тот был, вероятно, каким-нибудь ранбольным, одарившим молоденькую медсестру единственным возможным ему даром. Наташа чувствовала себя героиней. Тогда она закрыла глаза, стараясь представить себе такого гордого и милого в своей комсомольской непробиваемости Николая.
Мать рассказывала ей о своей гимназической любви, рассказывала тихо, явно стыдясь это преступного и по своей сути детского чувства. Тогда всё было как в каком-нибудь пряном романе. В таком, от которого становится то холодно, то жарко.
Беременная Наташа чувствовала свою вину, но всё же надеялась, что рано или поздно соединится с тем, кого выбрало её сердце. Но, увы, тот милый в своей почти юношеской любви ранбольной не вернулся. Она винила себя в этом, его вполне можно было спасти, комиссовав.
Её дочь совершила такую же ошибку, выбрав мужа скорее из жалости, чем по здравому размышлению. Попросту пожалев не слишком складного и явно обиженного судьбой человека. Василий был обычным хулиганистым неудачником, он явился в их маленький мир, словно бы кирпич, брошенный в оконное стекло.
Наталья Ивановна смотрела на него со снисходительностью. Он годился не в зятя, скорее в любовники. Но отбивать его у дочери, наносить своему ребёнку ещё одну, весьма болезненную рану она не могла.
Зина была для бабушки Наташи скорее забавной куклой, которая превращалась из забавного пупса в манекен. Она росла, вытягивалась, её дурацкое вычурное имя было как бы презрительным плевком – во дворе ей придумали дразнилку –охотно рифмуя её укороченное имя с предметом, необходимом любому грибнику.
Зина плакала. И тогда дразнилку модернизировали – «Зина-дрезина» - орали мальчишки, заставляя её краснеть от их насмешливого ора.
Сейчас ей было десять лет.
Она родилась в мае, в тот самый день, когда люди радовались миру и вспоминали о потерях войны. Этот день внезапно стал выходным. Наталья Ивановна как обычно выставила небольшое угощение, она вспоминала то Николая, то своего умершего отца. Вспоминала она и того щеголеватого гимназиста, сгинувшего где-то в Галиции.
 
...Сон окончательно сморил Зинаиду.
Она спала, спала, как ребёнок, спала и жила в своей грёзе.
Людмила едва сдерживалась, чтобы не прыснуть – вид спящей очень веселил её.
Отец убрал со стола, поднял жену на руки и отнёс её в спальню.
 
Людмила ретировалась в свою каморку. Тут было удобно прятаться. Жизнь, настоящая жизнь сюда не проникала, она смущенно топталась на пороге, откровенно боясь сделать последний, самый роковой шаг.
Людмила не хотелось думать о том, что с понедельника она вновь будет ходить на занятия, что отец вновь будет довозить её до школы, а затем отправляться в свой драгоценный банк.
Ей было неловко, словно бы она была не в состоянии сделать несколько шагов от дома до школы. Отец специально вёз её кружным путём дабы не вызывать насмешек на лицах одноклассников дочери.
 
Нелли устала от своего каникулярного безделья.
Её, правда, радовало одно – отец по секрету рассказал ей о том, что ей и Людочке будут сделаны костюмы любимых героинь. Ей – мультяшной Алисы, а Людочке – сказочной принцессы, похожей на ту, что была в одном германском фильме про незадачливого принца, ставшим медведем, злобного карлика и волшебное деревцо.
Вчера с неё снимали мерки. Красивые панталончики, белая шёлковая рубашонка, белое платье и разумеется фиолетово-белые чулки.
В душе Нелли пели райские птицы. Она стояла перед незнакомой женщиной в ночнушке и чувствовала, как её смущенное тело обвивает портновский сантиметр.
Женщина заносила данные в блокнот.
«Интересно, а кто же станет мерить Людочку?», - подумала Нелли.
Ей не доводилось видеть свою подругу раздетой. Та была скорее забавной игрушкой, чем живым человеком. Нелли даже считала, что Людмила и спит в одежде, отчаянно боясь того безымянства, что несёт с собой нагота.
Она сама недо конца верила, что имеет имя и фамилию, что не жалкая марионетка а живой полноценный человек. Родители верили в то, то она говорила им. Верила и в ту воображаемую девочку, которой она притворялась.
Сейчас она была готова на всё – жизнь милой игрушки, вечной затворницы. Нелли позволяла себе немного – поехать с отцом в театр, или прочесть книгу. В этот большом доме она чувствовала себя скорее пленницей – мир скукожился до размеров этой хорошо обставленной комнаты.
Отец боялся потерять её. Садясь по утрам в отцовский автомобиль, она понимала, что её очередной раз отконвоируют в школу, автомобиль ожидал её и после уроков, отец отправлялся домой отобедать и забирал дочь, словно бы оставленную на хранение драгоценность.
Время от времени Нелли оставалась до вечера у Людочки. Тогда ей становилось жалко и себя, и эту глупую куколку – слово «Принцесса»  поминутно срывалось с языка школьной подруги.
Нелли становилось стыдно. Им таким красивым и почти взрослым пора было щебетать о мальчиках, проверяя на влажность свои девственные трусики. Но вместо этого они твердили о своих случайных грёзах.
Нелли постаралась поскорее лечь в постель. Часы показывали половину десятого часа. Такой раньше шумный и праздничный день промелькнул незаметно, словно бы разорившийся щёголь.
Лежать в постели в ночной сорочке на голое тело было даже приятно. В темноте Нелли мерещилась Страна Чудес. «Наверняка там нет солнца... Совсем нет солнца!» - подумала она, закрывая глаза

© Copyright: Денис Маркелов, 2020

Регистрационный номер №0480449

от 21 сентября 2020

[Скрыть] Регистрационный номер 0480449 выдан для произведения:
Глава четвёртая    
          
В первую пятницу ноября в доме Оболенских царила непривычная тишина.
               Этот некогда праздничный день был невыносимо тяжёл. Ни Валерий Сигизмундович, ни его жена Ираида не желали быть в центре внимания, и очень боялись, что к ним вдруг случайно, по старой советской привычке, нагрянут гости.
               За окном было холодно и пасмурно. Зима, словно бы настойчивая и бесцеремонная дальняя родственница, уже стучалась в двери.
Нелли сидела в своей светлице, она была одета в привычное клетчатое платье и белые колготки, напоминая собой благонравный и совершенно молчаливый манекен, случайно оказавшийся не в витрине «Детского мира» а тут в довольно уютной и чистой комнате.
               Ей совсем  не хотелось выходить на улицу, страдать от холодных объятий ветра, идти с какими-то полоумными старухами и слушать слегка похмельное пение медных труб. Отец говорил, что этот оркестр раньше сопровождал на кладбище тела покойников – но мужчины могли играть не только похоронный марш Шопена, но уже заигранный и совершенно бездарно звучащий «Интернационал».
Ему самому было стыдно. Нелли это хорошо видели. Отцу было неуютно и в городе, и дома, и в вообще в стране неожиданно обедневшей и ставшей похожей она погорелую квартиру.
Нелли слышала, как её мать заговаривала об эмиграции. Она пыталась уговорить отца переехать в Великобританию, поселиться, где-нибудь в Оксфордшире. Нелли старательно делала вид, что согласна с матерью, она охотно налегала на изучение английского языка, стараясь и впрямь разом, в один миг, переродиться в примерную англичанку.
Ей была непонятна Россия. Люди, что провожали глазами их «Вольво» смотрели так, как смотрят голодные и от того вечно злые собаки. Нелли жалела этих несчастных. Хотя предполагала, что стоит этим людям увидеть её ночью в пустом переулке, они охотно сдерут с неё последнюю рубашку.
Отец охотно пугал её этими подневольными санколютами.  Нелли боялась поверить отцовским страшилкам, но сама всё сильнее пряталась в свой мир, превращая себя в послушную и благонравную куклу.
Она и теперь чувствовала себя всего-навсего куклой. Было страшно оставаться ею. Но как стать человеком, как перестать бояться окружающего её мира, как наконец избавиться от опостылевшего ей образа – она не знала.
Отец видел в ней только эту милую англичанку –Алису. Он был уверен, что этим милым враньём спасает дочь от дурного влияния, прячет её, словно бы золотые украшения в тайник, в приятную и милую сказку.
Он был ничем не лучше Степана Акимовича. Тот, словно бы верный слуга порхал вокруг своей вечной Принцессы. А капризная и откровенно пугливая Людочка всё сильнее важничала и пряталась в свой особый, опасный кокон.
Зинаида Васильевна также готовилась к юбилейному ужину.
Десять лет тому назад, она была на празднике у Оболенских. Тогда её поразило богатство стола – советское шампанское, шпроты – бутылки с «Фантой» и «Пепси-колой». Ираида тогда метала на стол всё самое лучшее.
На экране телевизора шёл какой-то телеспектакль – кажется, он назывался «Большевики». Ей молодой и такой невинной казалось, что все смотрят на неё, мысленно раздевая и желая только одного – красивого и необременительного романа.
Ей тогда было всего 22 года. Всего 22 года – она была мила и наивна, с какой-то странной почти детской улыбкой на пухлых и иногда капризных губах.
Она помнила, как вслушивалась в тосты хозяина квартиры – она мало чем отличалась от их квартиры – разве что обои были слегка светлее, да мебель отличала некоторая шикарность...
Сейчас ей было уже на десять лет больше. Молодость ускользала, время, безжалостное время делало её скучной и горькой, словно бы перезревшее яблоко.
Тогда она верила во все бредни, что лились то из радиоточки, а то с экрана телевизора, верила, что скоро заживёт, как в раю. Слова, залетевшее ей в уши, укладывались, словно бы аккуратные посылки в свои особые «монбланы». Она тогда думала, что скоро станет нужной не только мужу, но кому-то ещё, возможно перестанет скучать, ощущая себя милым ребёнком, которого по привычке передали, словно бы эстафетную палочку от одного «бегуна» другому.
Сейчас ей вовсе не хотелось уходить из уютной квартиры. Муж не решался расширить её мир, потратиться на свою отдельную жилплощадь, наградить её милым садиком, красивым видом из мансардного окна. Он всё же оставался трусливым советским обывателем, он такой красивый и внешне солидный человек.
Людочка также изменилась. Теперь она не выглядела милой дошкольницей, но её улыбка, её золотистые локоны вызывали у всех милую улыбку сожаления.
- Она у Вас такая милая девочка!», - подозрительно льстиво пела ей в уши рыжеволосая классная руководительница.
Ираида Михайловна не верила этой льстивой женщине. Не верила и Зинаида. Ей было странно видеть с собой глуповатую блондинку, которая походила не на живого человека, но на затейливого автомата, умевшего выпевать только одну фразу: «Я – Принцесса!».
Она, эта милая девочка, казалась ей глупой и никчёмной бездельницей. Людочке везло – её глупость была скрыта под покровом сладостной красоты, тело – розовое нежное тело, скрывало в себе робкую и одновременно лживую душонку.
Зинаиде это нравилось. Ей вдруг захотелось окончательно обнажить эту лживую куклу, сорвать с неё спасительные покровы. Перестать разыгрывать роль милой улыбчивой мамочки.
Степан так и не подарил ей женского счастья. Он был трусливо деликатен, или деликатно труслив. Милый, интеллигентный джентльмен, вроде тех, что проводили зиму в Ницце, и грезили в Петербурге парижскими бульварами.
Этот главный  советский праздник теперь был мишурным торжеством. Зинаида была не против того, чтобы хорошо покушать. Но всё, что так давно её манило, теперь валялось под ногами, подобно разбитой любимой новогодней игрушке.
Стол был накрыт. Людмила деликатно села на аккуратный пуфик, уставившись на свою порцию, словно бы примерная прихожанка, - на свою драгоценную просфорку.
Ей вовсе не хотелось картофельного пюре и довольно толстых и жирных котлет. Не хотелось видеть, как будет пьянеть Зинаида Васильевна. Отец отыскал старую бобину с записью революционных песен, поставил её на магнитофон.
Музыка назойливо полезла в уши.
 
Зина помнила, хорошо помнила, как сидела в гостях у своей богатой родни в Москве и с какой-то детской радостью смотрела на экран телевизора.
Та транслировался ежегодный новогодний концерт. Красивая сцена, искусственные серебристые «лапы». Пара ведущих и известные всем певцы и певицы.
Ей было стыдно, стыдно за чересчур говорливую мать, за то, что та явно пластается перед этими людьми, радуясь тому, что оказалась тут в этой квартире, что может смотреть цветной телевизор.
Зине было стыдно вдвойне. На ней красовалось дурацкое школьное платье с заплатками на рукавах, с таким алым, нелепым пионерским галстуком, ей было стыдно, ужасно стыдно, словно бы её привели сюда для работы, как говорится – «в люди».
Именно тогда  ей и захотелось стать богатой. По-настоящему богатой. Чтобы точно также курить папиросы, пить настоящий кофе и говорить чуть устало и лениво, словно бы цедя слова через невидимое другим ситечко.
Она старалась смотреть на экран телевизора, смотреть, как смотрят бабки на потемневшую от времени икону, просящее и жалобно, явно что-то вымаливая у него.
Песня сменяла песню. Музыка лезла в уши, вливаясь в них, словно бы в металлические воронки. Она не пыталась загородиться от них, напротив,  слушала, веря каждому слову. Зине было страшно пропустить хоть одно, она по-детски ёрзала по кожаному дивану, боясь хоть на мгновение отойти в уборную, дабы не пропустить какой-нибудь особой, именно к ней обращенной песни.
«Ну, чего выпендрываешься? Ссать захотела –так иди!», - проговорила её мать, словно бы древняя колдунья, неожиданно громко и ворчливо. Она ворчала каким-то медвежьим баском, заставив дочь тотчас же отчаянно покраснеть.
Зина сорвалась со своего места и кинулась по коридору к уборной. Там было чисто и пусто, уборная походила скорее на огромный шкаф или каземат. Зина торопливо приспустила свои шерстяные штанишки и тотчас же облегченно заулыбалась, вслушиваясь в журчание своей такой говорливой струйки. Моча истекала из неё, словно лимонная газировка из торгового аппарата. Такие аппараты Зина видела разве что в кино, когда мать брала её с собой в кинотеатр.
Оправившись и вымыв руки с мылом, она вернулась туда, где взрослые вели свои беседы. Хозяйка квартиры – вдова какого-то особого важного академика, позволила им переночевать, даже пообещала поутру вызвать такси, чтобы отвезти их на вокзал.
Зине было стыдно за мать. Та вела себя так, как-будто продавала её – свою дочь – этой  расфуфыренной дамочке. Зина зажмурилась от странного ужаса – а что она навсегда останется тут! Она знала, что у солидных дам всегда имеются домработницы. Она вдруг представила, как ходит тут, словно бы дрессированная утка и старательно то чистит ковры, то натирает до блеска паркет, а то стоит у плиты и готовит для хозяйки борщ со шкварками.
Она вдруг захотела вернуться домой, в тихий и скучный Рублёвск, пойти вновь в довольно большую и такую скучную школу. Ей вдруг захотелось быть не здесь в этой огромной и странной квартире, а там, на небольшой улочке, где множество одноэтажных и скучных домишек.
Вся та радость, с которой она с матерью ехала в Москву тотчас пропала. Она уже не была счастлива. Напротив, ей было скучно и грустно, грустно от того, как нелепо выглядит её такая строгая и суровая мать.
Зина задумалась. Она ещё верила в пресловутого аиста, который раздаёт людям детей точно так же, как делает это Дед Мороз одаряя подарками детей. Она наверняка хотела быть дочерью академика, чтобы ездить в школу на блистающей лаком машине. Чтобы на неё смотрели так, как будто бы она только что сошла с киноэкрана.
Зина была не по-детски капризна. Она видела, что мать боится её капризов и не решается ударить. Ей было стыдно дочери, стыдно за свою непутёвую, случайно сочиненную жизнь.
 
Воспоминания не отпускали. Зинаида уже не видела ни  мужа Степана, ни дочери Людмилы. Она погружалась в то милое такое далёкое прошлое, когда она была маленькой не слишком удачливой девочкой.
Она теперь ехала в плацкартном вагоне на верхней боковой полке, ехала и вглядывалась в остальных пассажиров. Те были недовольны этим временным неуютом. Мать, что сидела внизу, была также молчалива и чем-то весьма озабочена. Она даже не пыталась смотреть на заснеженные поля, что проносились за окном поезда.
В Саратове на Привокзальной площади их ожидал сюрприз. Это была голубая, похожая на большую добродушную акулу «Волга» дяди Исидора. Он сам, величественный и такой родной стоял рядом и широко и радушно улыбался.
Зина тотчас же нырнула в просторный салон на задний диван. Мать же села с ней рядом. Она сказала, что впереди боится ехать.
«Вот и молодцы, что съездили. Нечего тут в Рублёвске прохлаждаться. Я ведь давно Василию говорил. Да с ним говорить, только время терять. Алкоголик – одно слово!»
Отец был именно алкоголиком. Он пил не часто, но весьма долго. Дочь понимала, что отцу хочется провалиться в длинный и увлекательный сон, он тогда не видел ни неказистого домишки, ни своей располневшей и довольно нескладной жены, ни своего брата, чья иная, не похожая на его жизнь больше не колола ему глаз.
Он явно не желал больше жить – мечтал выскользнуть из мира, как привык выскальзывать из сна, уверенный в том, что явь будет гораздо приятнее пьяного кошмара. Василий Поплавский был изгоем. Он грозился совершить какое-нибудь нелепое преступление – чтобы окончательно расплеваться с семьёй. Тюрьма казалась ему более приятным и гостеприимным местом, чем эта дурацкая жизнь на довольно нелепой улице.
До слуха Зины доносился снисходительный баритон дяди
- В ГУМе-то побывала? – спрашивал он вою невестку.
- Была... И в Детском мире была. Зинке вот форму купила. На вырост...
- Это хорошо. Надо будет тебе девчонку-то приодеть. А то ходит как анчутка какая-то. Этак она в колонию для малолетним угодит.
«Накаркаешь ещё!», - подумала Зина.
Она пока не знала, любит дядю или нет. Отца она, то любила, то презирала, а то с какой-то нелепой нежностью прижималась к его пропахшему водкой телу.
Ей было стыдно за этого злого на жизнь и такого непутёвого человека. Она знала, что отец женился на её матери скорее из жалости, попросту пожалев милую испуганную жизнью девушку,  вынужденную делить кров с ополоумевшей от страданий матерью. Та  вышла замуж и завела дочь мимоходом, боясь этого страшного послевоенного одиночества. Её любимый – красивый молодой человек ушёл на фронт в первые дни  Великой войны, ушёл из своего патриотического эгоизма, желая вероятно прославиться.
Юной Наташе хотелось другой, более красивой жизни. Жить в таком скучном и пыльном Рубелштадте было невыносимо. Она была чужда и этому городу, и этим людям. Её родители также были чужды этому степному краю, они много раз порывались перебраться в более северные края, но отчего-то оставались на месте, памятуя о том, что бродяжничать себе дороже.
Все свои надежды они возлагали на дочь. Наташа это чувствовала, она верила всему тому, о чём читала в газетах. Последние мирные дни она провела, любуясь своенравной рекой и чувствуя странную весёлость, страстно желая со временем выйти замуж за красивого и такого загадочного Николая.
Тот был таким красивым – свободно говорил и по-русски, и по-немецки. Его гордый профиль прямо-таки просился на медаль. Профиль человека, который верит в свои силы и считает себя героем.
Наташа верила ему, она была готова на всё, даже на самое нелепое сумасбродство.
Однако военные годы излечили её от этого.
Она много раз порывалась отправиться на фронт, желая отыскать Николая. Он наверняка оказался в окружении или в плену, а то и гнил в каком-нибудь белорусском болоте. Отец Наташи недолюбливал этого парня, тот казался ему каким-то слишком прилипчивым, словно бы летающая над праздничным угощением муха.
Вместо степенных и молчаливых немцев в городе появились эвакуированные. Они занимали кто освободившиеся от прежних хозяев дома, кое-кого уплотняли, ставя на постой этх несчастных. В город прибыли эшелоны с заводским оборудованием, некогда тихий и почти провинциальный Рублёвск постепенно расширялся.
Его русское имя было гораздо приятнее на слух.
Наташа же решила стать медиком – она знала, что женщина может быть только учительницей, доктором или домохозяйкой. Учить кого-нибудть ей было попросту страшно. Страшилась она и унылого существования в доме. Ей хотелось скорее стать взрослой и самостоятельной.
Первым мирным майским днём она впервые почувствовала себя одинокой. Её отец,  герой Гражданской войны тихо угасал. А мать, старая уставшая от жизни мать, считала себя оскорбленной и униженной.
Она могла бы жить совсем иначе, ни будь этой дурацкой войны и такой внезапной и почти роковой революции. Всё разом стало таким тленным – дома, богатство, счета в банке. Даже то, что вскоре в городе вновь начала играть музыка, люди постепенно богатели, становясь похожими на довольно сытых и улыбчивых буржуа. Но это всё было миражом, кратким сном, от которого она бы убежала хотя бы на край света.
Мать Зинаиды родилась в  1944 году. Она не знала своего отца – тот был, вероятно, каким-нибудь ранбольным, одарившим молоденькую медсестру единственным возможным ему даром. Наташа чувствовала себя героиней. Тогда она закрыла глаза, стараясь представить себе такого гордого и милого в своей комсомольской непробиваемости Николая.
Мать рассказывала ей о своей гимназической любви, рассказывала тихо, явно стыдясь это преступного и по своей сути детского чувства. Тогда всё было как в каком-нибудь пряном романе. В таком, от которого становится то холодно, то жарко.
Беременная Наташа чувствовала свою вину, но всё же надеялась, что рано или поздно соединится с тем, кого выбрало её сердце. Но, увы, тот милый в своей почти юношеской любви ранбольной не вернулся. Она винила себя в этом, его вполне можно было спасти, комиссовав.
Её дочь совершила такую же ошибку, выбрав мужа скорее из жалости, чем по здравому размышлению. Попросту пожалев не слишком складного и явно обиженного судьбой человека. Василий был обычным хулиганистым неудачником, он явился в их маленький мир, словно бы кирпич, брошенный в оконное стекло.
Наталья Ивановна смотрела на него со снисходительностью. Он годился не в зятя, скорее в любовники. Но отбивать его у дочери, наносить своему ребёнку ещё одну, весьма болезненную рану она не могла.
Зина была для бабушки Наташи скорее забавной куклой, которая превращалась из забавного пупса в манекен. Она росла, вытягивалась, её дурацкое вычурное имя было как бы презрительным плевком – во дворе ей придумали дразнилку –охотно рифмуя её укороченное имя с предметом, необходимом любому грибнику.
Зина плакала. И тогда дразнилку модернизировали – «Зина-дрезина» - орали мальчишки, заставляя её краснеть от их насмешливого ора.
Сейчас ей было десять лет.
Она родилась в мае, в тот самый день, когда люди радовались миру и вспоминали о потерях войны. Этот день внезапно стал выходным. Наталья Ивановна как обычно выставила небольшое угощение, она вспоминала то Николая, то своего умершего отца. Вспоминала она и того щеголеватого гимназиста, сгинувшего где-то в Галиции.
 
...Сон окончательно сморил Зинаиду.
Она спала, спала, как ребёнок, спала и жила в своей грёзе.
Людмила едва сдерживалась, чтобы не прыснуть – вид спящей очень веселил её.
Отец убрал со стола, поднял жену на руки и отнёс её в спальню.
 
Людмила ретировалась в свою каморку. Тут было удобно прятаться. Жизнь, настоящая жизнь сюда не проникала, она смущенно топталась на пороге, откровенно боясь сделать последний, самый роковой шаг.
Людмила не хотелось думать о том, что с понедельника она вновь будет ходить на занятия, что отец вновь будет довозить её до школы, а затем отправляться в свой драгоценный банк.
Ей было неловко, словно бы она была не в состоянии сделать несколько шагов от дома до школы. Отец специально вёз её кружным путём дабы не вызывать насмешек на лицах одноклассников дочери.
 
Нелли устала от своего каникулярного безделья.
Её, правда, радовало одно – отец по секрету рассказал ей о том, что ей и Людочке будут сделаны костюмы любимых героинь. Ей – мультяшной Алисы, а Людочке – сказочной принцессы, похожей на ту, что была в одном германском фильме про незадачливого принца, ставшим медведем, злобного карлика и волшебное деревцо.
Вчера с неё снимали мерки. Красивые панталончики, белая шёлковая рубашонка, белое платье и разумеется фиолетово-белые чулки.
В душе Нелли пели райские птицы. Она стояла перед незнакомой женщиной в ночнушке и чувствовала, как её смущенное тело обвивает портновский сантиметр.
Женщина заносила данные в блокнот.
«Интересно, а кто же станет мерить Людочку?», - подумала Нелли.
Ей не доводилось видеть свою подругу раздетой. Та была скорее забавной игрушкой, чем живым человеком. Нелли даже считала, что Людмила и спит в одежде, отчаянно боясь того безымянства, что несёт с собой нагота.
Она сама недо конца верила, что имеет имя и фамилию, что не жалкая марионетка а живой полноценный человек. Родители верили в то, то она говорила им. Верила и в ту воображаемую девочку, которой она притворялась.
Сейчас она была готова на всё – жизнь милой игрушки, вечной затворницы. Нелли позволяла себе немного – поехать с отцом в театр, или прочесть книгу. В этот большом доме она чувствовала себя скорее пленницей – мир скукожился до размеров этой хорошо обставленной комнаты.
Отец боялся потерять её. Садясь по утрам в отцовский автомобиль, она понимала, что её очередной раз отконвоируют в школу, автомобиль ожидал её и после уроков, отец отправлялся домой отобедать и забирал дочь, словно бы оставленную на хранение драгоценность.
Время от времени Нелли оставалась до вечера у Людочки. Тогда ей становилось жалко и себя, и эту глупую куколку – слово «Принцесса»  поминутно срывалось с языка школьной подруги.
Нелли становилось стыдно. Им таким красивым и почти взрослым пора было щебетать о мальчиках, проверяя на влажность свои девственные трусики. Но вместо этого они твердили о своих случайных грёзах.
Нелли постаралась поскорее лечь в постель. Часы показывали половину десятого часа. Такой раньше шумный и праздничный день промелькнул незаметно, словно бы разорившийся щёголь.
Лежать в постели в ночной сорочке на голое тело было даже приятно. В темноте Нелли мерещилась Страна Чудес. «Наверняка там нет солнца... Совсем нет солнца!» - подумала она, закрывая глаза
 
Гибель Принцессы. Глава третья
Гибель Принцессы. Глава пятая
Рейтинг: 0 256 просмотров
Комментарии (0)

Нет комментариев. Ваш будет первым!