Дщери Сиона. Глава двадцать шестая.

15 июля 2012 - Денис Маркелов

Глава двадцать шестая

Серафима Андреевна прождала Дору до вечера. Она вдруг пожалела, что поддалась влиянию мигрени и осталась дома; внучка, спешащая на свой дебютный концерт, была слишком восторженна.

И Дом Культуры был слишком далеко – на другом конце города. Это небольшое здание было специально построено для синематографа, известный в городе купец открыл здесь в начале века своё увеселительное заведение. В начале 1910-х годов тут застрекотал киноаппарат, а на экране задвигались серые беззвучные тени под аккомпанемент немецкого фортепьяно.

Сюда спешили счастливые слобожане, безусые гимназисты смотрели на это здание с какой-то завистью, им сюда было запрещено появляться, как и в городской сад, и на волжскую пристань. Наступил кровавый 1917 год. Он промчался, как страшный сон. В этом здании продолжал стрекотать аппарат Мехико, а со временем на экране уже погибал известный начдив Чапаев.

Теперь в этом здании был устроен городской дом культуры. Дора посещала студию оперного пения. Одна из бывших солисток оперы ставила голос молодым девушками готовила их к карьере оперных певиц, или по крайней мере к поступлению в Саратовскую консерваторию.

Серафима Андреевна не считала эти занятия простой забавой. Напротив, она считала, что Доре просто необходимо развивать свои вокальные способности. Она могла бы избежать всех тех бытовых неудобств, что испытала она обычная старшая медсестра, так и не сумевшая стать кем-то ещё.

В доме Серафимы Андреевны было немало хороших пластинок, остался у неё и патефон, как память о рано ушедшем из жизни муже. Квартира всё больше походила на музей. Она лишь время от времени стряхивала пыль с дорогих сердцу экспонатов и сама себя наполовину считала восковой персоной бывшей когда-то живой Серафимы Андреевны Лозовской.

Жизнь теперь умещалась на этих квадратных метрах. Она скукоживалась, словно шагреневая кожа Бальзака. Скукоживалась, и грозилась стать неуловимой, как дыхание вакуума.

После смерти дочери зятя – только Дора была тем звеном, что еще удерживало её у земной пристани. Серафима Андреевна знала, как легко уйти туда, откуда этот мир еще не научился возвращать своих пленников. Она много раз пыталась сделать роковой шаг, сделать так. Чтобы подозрение в нём никак не могло пасть на внучку.

Дора возвращалась с занятий в студии и блестя своими клавишообразными зубами, всё твердила то о своей учительнице, то о подруге Эльвире со странной и почти зловещей фамилией Ромашкина. Серафима Андреевна однажды произнесла нё фамилию неправильно, но внучка сразу же поправила: «Нет, не Ромашова, а Ромашкина!».

- Хрен редьки не слаще, - заметила бабушка наливая в чашку заварку через ситечко.

Эта фраза пролетела мимо ушей Доры. Она попросту благотворила ту. Что казалась, неизвестно почему Серафиме Андреевне коварной и злой интриганкой. Она не могла понять причину своего неприятия, вероятно всё было в некоторой вульгарности этой особы.

Эльвира не спешила являть Серафиме Андреевне свой образ.

Вдова комдива Лозовского была также не в восторге оттого, что ей придётся вести светскую беседу с этим загадочным существом. Эльвира же старалась не заходить слишком далеко в отношениях с милой и всегда восторженной Дорой.

Её тянуло к этому худосочному ангелочку. Дора не замечала этой тяги, она даже жалела полноватую и вполне милую Эльвиру. Та отчего-то была похожа то на вульгарную ТЮЗовскую актрису, застрявшую на роли лисы Алисы дольше положенных пяти сезонов подряд.

Когда над Рублёвском стали сгущаться сумерки, Серафима Андреевна вышла пройтись. Она взяла трость и старалась делать вид, что просто вышла за хлебом, или посмотреть на окружающий мир.

Но как она не вглядывалась Дора не появлялась. Она, вероятно, была где-то в другом месте, но где.

«Жаль я не знаю адреса этой Эльвиры. Нет, ничего. В сущности, не меняется. Она тот же ребёнок. Тот же ребёнок…»

Она вспомнила сначала свадьбу дочери – молодые были слишком счастливы. Давид Эйзман был сначала не по нраву Серафиме Андреевне. Она жаждала себе другого зятя. Но глядя в глаза дочери поняла, что именно этот горячий и красивый мальчик – её избранник. Появление внучки сгладило все углы в их отношениях. Она походила на рождественского ангелочка. Эта маленькая девочка- это глазастое весёлое чудо.

В тот год должно было случиться необычайное событие. Многие горожане готовились к нему заранее, обновляя телевизоры и жаждя встречи с удивительной, первой советской Олимпиадой.

Давид с молодой женой были заняты своим первенцем. Они удивлялись, словно бы никогда не видели маленьких детей, удивлялись и радовали своим удивлением мать и тёщу в лице Серафимы Андреевны. Давид был рад, рад тому, что нашёл ту, которая не считала его слишком заумным, напротив. Она раскрывала перед ним свою душу, как цветок раскрывает бутон от близости солнечного света.

Но их счастье оказалось недолгим. Дора осталась сиротой. Та милая красивая Дора. Что была теперь для своей бабушки всем…

Домой Серафима Андреевна вернулась в одиннадцатом часу вечера. Город был враждебен. Ей было не по себе от чьих-то громких голосов. Казалось, что где-то во тьме. Кто-то дожёвывает беззащитную Дору, словно бы кошка раненого голубя…

Евсей понимал, что он очень рискует. Его автомобиль был слишком заметен. Он вообще не понимал, как этот урод, Мустафа, не понимает, что ходит по краю пропасти, словно пьяница, возомнивший себя канатоходцем.

«А может быть, он – лунатик. Своеобразный нравственный лунатик. Или же кто-то продал его Сатане. И теперь тот помогает этому упырю.

Спящие на заднем сидении барышни были одеты с головы до ног. Они теперь походили на измятые манекены. Ничего человеческого не осталось в этих поруганных и насмерть перепуганных телах.

Эльвира вышла из автомобиля первой. Она шла, держа ноги буквой «Л». Шла и старалась не споткнуться о ямки в асфальте. Теперь осталось доставить до места Дору.

Серафима Андреевна разошлась с внучкой всего в полчаса. Когда она вернулась к подъезду, то кто-то из сидящих на скамейке, старушек ехидно сообщил: «А Дора Ваша на «ЗиМе» приехала!»

«Какой «ЗиМ» ? Их же сняли с производства перед полётом Гагарина.

Но главное было то, что её дорогая внучка была жива.

И Серафима Андреевна, словно птица влетела на свой предпоследний этаж.

Внучка лежала на диване, лежала ничком. Уткнувшись носом в думку и вздрагивая, то ли от холода, то ли от сдавленных рыданий. Её праздничное платье было в беспорядке, казалось, что её одевали неумелыми, медвежьими лапами.

Всё напоминало дурацкую картину «С танцулек». Как-то Лозовская видела эту картину на выставке городских художников. Какой-то стареющий живописец продолжал клеймить кокоток, которые слишком увлекались танцплощадками и запретным для комсомолок твистом.

Теперь в роли такой пьяной поруганной кокотки была её Дора.

Она не заметила, как бабушка подняла ей подол и стал осторожно стягивать кружевные трусики, оголяя кем-то встревоженную попу.

Из ануса выглядывало нечто отдаленно похожее на воздушный шарик. Или резиновый напальчник.

«Что я делаю? Надо позвонить в милицию. И вообще. Кто-то ведь был там, на том концерте!».

Никогда раньше хирургической медсестре Лозовской не приходилось так страдать, видя чужую исковерканную плоть. Она относилась к своей работе с душой. Но никогда не была соединена с пациентом кровными узами. Теперь она догадывалась, что произошло с Дорой, но эта догадка ошарашивала, она была понятна уму, но непонятна сердцу.

«И кому же понадобилось так ворошить её анус?!»

Казалось, что сюда пытался пролезть питон. Анус взывал от боли.

То, что торчало сейчас в нём было как-то нелепо, словно потерянный кем-то воздушный шар. Серафима Андреевна кисло улыбнулась – перед глазами возник образ печального ослика, разорвавшегося в клочья шарика и…

Она пошла за пинцетом. Навыки медсестры были кстати, не хотелось никого вмешивать в это дело. Даже самых близких…

«Допустим, я смогу разговорить её, что дальше? Вряд ли нам помогут в милиции. Эти люди явно считают себя неуязвимыми. Кто они – бог весть. Но как же Дора могла пересечься с ними?

Пинцет сам скользнул в её руку. Вытянутый из омута ануса шарик мог бы многое рассказать, уже тем, что не являлся шариком.

«Так это же кондом. Презик. Помнится, муж привёз из Германии кучу таких изделий»

.Дора стыдливо всхлипывала. Она продолжала лежать с оголенными ягодицами, словно бы после долгой заслуженной порки, продолжала лежать, тихо поскуливая от обиды.

Из презика была осторожно извлечена конфетная обёртка. На одной стороне её была изображена репродукция знаменитой картины Шишкина с медвежьей семьёй. А на другой стороне.

-А что, если тут тайное послание? Помнится, в юности мы порой подражали Владимиру Ильичу и пытались писать всякие пустяки молоком. Потом они проявлялись. Словно знаменитые вавилонские письмена. Стоило подержать листок над пламенем свечи. А что, если попробовать?

И она взяла старомодный подсвечник с парафиновой свечой, зажгла её и не слишком близко к огню, стала держать драгоценный листок.

« СОС. Помогите. Позвоните в милицию.

Нас держат в плену. Головина. Оболенская. Шутова.

Серафима Андреевна не верила своим глазам. Она вдруг осознала, что её Дора прошла по краю пропасти, словно бы счастливая сомнамбула, и теперь надо благодарить тех, кто вытянул её из этого омута.

«Оболенская. Я же где-то уже видела эту фамилию? Ну, конечно, когда ездила в центр. Там у здания милиции был информационный щит с ориентировками. И именно там я и увидела эти фото. Оболенская и Головина – какие претензионные фамилии, точно в романе. И совсем молоденькие, младше моей Доры.

Чтобы успокоить нервы, она взяла розовую сумку своей внучки и стала тормошить замок. Вдруг, тот раскрылся, как губы для поцелуя и из недр сумки упал маленький цилиндрический футлярчик.

«Плёнка. Но ведь Дора не увлекается фотографией. У неё даже фотоаппарата нет. Она, просто не может это себе позволить на свою стипендию и мою пенсию!»

Серафима Андреевна не знала, что важнее сидеть рядом с поруганной внучкой или бежать в милицию со всеми этими доказательствами.

«Нет, нет… Надо проявить эту плёнку. Проявить. Но что я скажу если там окажется какая-нибудь гадость. Ведь сейчас любят делать подобные снимки…

Участковый Федин блаженно обедал, когда зазвонил телефон.

Он встал из-за стола и подошёл к аппарату, взял трубку и долго вслушивался в голос начальства.

- Так, понятно. Из проявочной, значит. Да, разберусь.

Идти по вызову не хотелось. Его и так дразнили Писателем – за однофамильство с земляком-литератором. И Винни Пухом за излишнюю полноту.

В этот июньский день совершенно не хотелось думать о службе. В городе и так все только и говорили о пропаже двух девушек. Поиски Оболенской Головиной зашли в тупик. Не исключено, что обе просто провалились под землю, или должны были всплыть в Волге поруганными манекенами.

Проявочная была по пути. Он зашёл и обнаружил там седовласую старушку с ридикюлем и растерянного приёмщика. Тот отводил в сторону взгляд и молчал.

- Кто звонил? – поинтересовался Федин.

- Я, - промямлил молодой человек. – Я звонил. Нам, понимаете, никогда такое не приносили. Были правда оргии. Но это было смешно. А тут, посмотрите.

Он вытряхнул из фирменного пакета фотографии.

Те действительно показались Федину мерзкими. На снимках какие-то люди занимались не то любовью, не то просто сексом с двумя подвыпившими барышнями. Одна из них была полноватой и рыжеволосой, а другая, с аккуратным узлом на затылке казалась униженной богиней на фоне этих мерзких интерьеров с барской роскошью а ля Кирилл Троекуров.

- Так, - это ваше? – обратился он к старушке.

- Видите ли. Я нашла эту плёнку в сумочке моей Доры. Дело в том. Что вчера она пошла на концерт. Она участвовала в нём, пела с подругой арии из «Пиковой дамы». У моей внучки неплохой голос. Говорят, что она может поступить в консерваторию.

- Ближе к делу, пожалуйста…

- Я и говорю о деле. Вчера моя внучка не вернулась домой. Я не стала звонить в милицию. В наше время такой звонок был клеймом. К тому же я боялась, что меня сочтут паникёршей. Дора уже совершеннолетняя. И глупо было бы держать её на привязи. Как, пардон, молодую сучку. Но к утру она также не объявилась. Зато, когда я от горя решила сходить в магазин, я, к несчастью, разминулась с нею. Когда я возвращалась домой. То мне сообщили, что внучка приехала, и приехала на ЗиМе.

- На чём? На какой ещё Зиме?

- Не на зиме, а на «ЗиМе». Или его ещё именовали ГАЗ-12. Вы, наверняка не застали такие машины. У нас в Рублёвске они были редкостью.

- А… Понятно. А номер этого «ЗиМа» никто не запомнил?

- Не знаю. Я не спрашивала. Я очень обрадовалась, что Дора жива т побежала домой, побежала и нашла её лежащей ничком на постели. Затем по своей профессиональной привычке я сняла с неё трусы и занялась осмотром.

- Вы …

- Я медсестра. А с моей внучкой Дорой явно произошло что-то нехорошее. Она была без сил, а в её анусе я обнаружила вот это. Думаю, что это выведет вас на след ещё. По крайней мере, трёх жертв…

Федин растерялся. Он видел перед собой то зловредную мультяшную Шапокляк, то телевизионную строгую и мудрую мисс Джейн Марпл. И не мог понять, кем эта старушка является в действительности…

Он обернулся к приёмщику.

- Спасибо, молодой человек. Вы выполнили свой гражданский долг.

Складывая фотографии в пакет, он заметил на нём фамилию и инициалы заказчицы. «Лозовская С.А.»

- Серафима Андреевна, – с милейшей улыбкой доложила эта странная женщина. -

Может быть вы хотите поговорить с моими соседками? Может, они вспомнят номер этого «ЗиМа»?

Разговор с соседками ничего не дал. Они вообще не обратили внимания на номерной знак.

А спящую Дору пока решили не тревожить.

- Никакого душа. Возможно, на её теле остались следы спермы. Мы могли бы сделать анализ и понять. Какая у этих людей группа крови. И вот ещё. Где я могу найти эту самую Эльвиру Ромашкину?

Потехин был удивлён, что сумел без проблем вернуться в усадьбу. Тех пяти тысяч в месяц, что давали ему на бензин вполне хватало для поездок, даже теперь он почти не выбился из графика, и прибыл к ужину.

Хозяйка еще не выходила из своей комнаты. Выпитое за ужином вино лишило её памяти, всё произошедшее в китайской гостиной теперь казалось сном. Даже эти гостьи - милые, податливые девушки, что так умело и покорно подставляли свои попы под её карающий нефритовый стержень, были теперь почти позабыты

Фантазии Эммануэли Арсан блекли на фоне её фантазий.

Нелли догадывалась. Что надо удерживать Руфину подле себя. Та уже не вспоминала о тех двоих, чьи анусы атаковал ей милый искусственный фаллос. Зато Оболенская догадывалась, что две птички всё же упорхнули из этой золоченой клетки.

К ночи все забыли о разгульной ночи. Хозяйка словно бы мстила кому-то – словно бы делала всё назло, словно рассерженная хозяйским невниманием киска, которая норовит пометить обувь своего врага. Но ёё месть оставалась незамеченной, словно бы сопливые потуги младенца.

Нефе уже почти не боялась этой смуглой комедиантки. Она даже пыталась быть снисходительной к её слабостям. Та была скорее притворяющейся взрослой сверстницей, чем сошедшей с ума старшей сестрой. И все её угрозы были сродни пустым словам, несущимся со сцены во время репетиций гимназического драмкружка.

В спальне она уже в сотый раз разминала это нежное тело, гладила спину, ласкала ягодицы. Тревожила ноги. Это массаж был по нраву Руфине, она сытно жмурилась, словно пантера в зоопарке.

Нефе понимала, что эта дура достойна других ласк, что и на это сытое тело найдутся свои ебаря. Что очень скоро она будет уже не неприступной и гордой Клеопатрой. А какой-нибудь Давалкой или Лизуньей.

Но Руфина ещё витала в своих запретных грёзах, витала так же, как привыкла витать и во снах, забывая о течении жизни. Вся жизнь походила на удачно заказанный ею сон, сон. В котором она была счастливым исключением из правил.

И теперь ей ужасно не хотелось просыпаться.

Когда-то в детстве старый балкон в зиму казался ей страшным Северным полюсом. Руфина смотрела на свою няньку, которой приходилась внучатой племянницей, смотрела и понимала, что может оказаться в роли несчастной Герды.

Бабка не спеша вязала и нараспев рассказывала о своей службе в НКВД. Ей нравилось вспоминать о трясущихся от ужаса попах вчерашних недоступных женщин. Чьи мужья недавно были в фаворе, а теперь страдали от бессонницы и побоев. А она, Ра заставляла их страдать ещё сильнее. Некоторые сами прилетали на огонёк, не одни, но ещё с горделивыми дочками, которые через пару часов, размазывая по лицу слёзы и сопли, словно бы диктант писали всякие небылицы про своих и так прогнувшихся донельзя отцов. Им было жаль своих кос и своего привыкшего к комфорту тела.

Девчонки ничего не выигрывали, на них продолжали смотреть косо, а они стыдиться своих отцов и матерей, которые оказывались по ту сторону Уральских гор.

Руфина обладала не по-детски красочной фантазией. Она видела всё, как будто бы смотрела неведомо кем заснятую кинохронику. Хроника была цветной. И все ужасы были привычны, словно в изысканном порнофильме, где люди не притворяются жертвами, а по-настоящему страдают от чужой злой воли и похоти.

Бабка вырастала до размеров злой великанши. Она могла руководить всеми этими женщинами, руководить, заставляя тех унижаться и вести себя так, как люди привыкли вести только в дворовом сортире.

Руфина считала, что сравнялась с бабкой. Но в эту ночь та вновь напомнила о себе. Она была безжалостной и страшной. Такой же страшной, как и некая богиня то ли мщения, то ли справедливости. Руфина похолодела. Бабка смотрела на неё и ожидала от своей внучатой племянницы немедленного оголения. Руфина понимала, что то, что от неё требуют стыдно, но не оголиться она не могла.

Бабка была рада. Она смотрела на неё, стоя не то в карнавальном домино, не то в костюме средневекового инквизитора. Не сводя глаз, с постепенно становящимся потным тела бывшей псевдофараонессы.

Руфина пыталась вспомнить имя и отчество своей родственницы, но эти слова затерялись в её мозгу. Словно жемчужины от колье под кроватью. Зато желание быть покорной нарастало, словно волны в шторм. «Нет. Этого не может быть. Она давно умерла. Я же помню, я была на кладбище. Я помню». Но ум верил не словам, а тому. Что видели глаза Руфины.

«Я пришла за тобой. Скорее к тебе. Ты заигралась, милая Руфи, заигралась. А таких скверных девочек ставят в угол. И ты там скоро окажешься. Очень скоро. Ты станешь такой же. Как и те, чьим страданием ты забавляешься. Ты, к сожалению, не поняла главного, терзать имеет право тот, кто дружит с властью. Я всегда была рядом с ней. А вот ты… кто тебе дал мандат, кто разрешил? Твой муж? Кстати, Сом Сомыч уже жаждет отведать его плоти. Он очень будет доволен…»

Бабка вдруг противно захихикала и вдруг пропала, как пропадает изображение на экране, когда в кинопроекторе рвётся плёнка. Ошалев от яркого света, Руфина открыла глаза.

Рядом лежала её верная наложница. Она с каким-то любопытством смотрела на испуганную госпожу.

Регистрационный номер №0062921

от 15 июля 2012

[Скрыть] Регистрационный номер 0062921 выдан для произведения: