Помочь сайту
Поздравления
Дщери Сиона. Глава двадцать девятая
24 июля 2012 -
Денис Маркелов
Глава двадцать девятая
Константин Иванович был впервые серьёзно напуган.
Он проснулся весь в поту и долго смотрел в темноту, боясь прикоснуться к той, кого сейчас называл своей женой. Алевтина тихо посапывала,
«Что же я наделал. А вдруг всё это выйдет наружу. И что тогда? Возвращаться в Балахну к матери, возвращаться на щите, словно трус, подлец, а кто - я, кто?
Ответа не было. Да он и не искал этого ответа. Не искал, ибо боялся, что ответ этот не удовлетворит его.
Летняя ночь была душна, словно перед грозой. Здесь, в этом краю случались и смерчи, и теперь такой же страшный смерч раскручивался в душе Синявского. Успех в литературе, точнее, в том, что считало литературой всё это плебейское общество, шныряющее по земле в поисках насущного хлеба, затмил ему глаза. Он уже был готов к большему злодейству – его книжки напоминали свежеприготовленные хот-доги – под мягким хлебом скрывалась большая и толстая сосиска.
Мать не приезжала в Нижний уже год. Правда, он пару раз созванивался с ней, поздравляя с днём рождения, возможно с Днем 8 марта, и еще с Новым Годом. Но этого было мало, чтобы заработать её прощение.
Она старая заслуженная учительница была не в восторге от его занятия. И вообще не читала его книг, наполненных подлой вуариститической дребеденью.
Пару раз Константин приезжал на её участок, чувствуя себя домушником. Бирюзового цвета «Волга» была сродни клоунскому костюму на домушнике. Она выдавала его с головой. Выдавала, как мета подаренная Господом пресловутому шельме.
И теперь, теперь он чувствовал себя одиноким. Совсем одиноким.
«Что делать? Вновь описывать чужую боль, чужие муки, или прекратить весь этот балаган. Ведь мне нечего сказать людям. Я вообще случайно оказался сначала на филфаке, затем в литературе. А потом, скоро мою дурацкую физиономию будут узнавать и переходить на другую сторону улицы».
В кухне было удобно думать о вечном. Радиоточка молчала, а от луны, что заглядывала в окно всё равно было не спрятаться, как и от висевшего на стене дома фонаря.
- Завтра поеду к матери. Поеду, возможно, она подскажет, как выпутаться из этого омута. Как.
Он закашлялся.
И теперь у него не было никого. Никого. Даже его жена постепенно отдалялась, как отдаляется оторвавшаяся от привязи лодка, когда её подхватывает и уносит с собой речное течение.
Он боялся жизни, боялся живых, не придуманных им людей, боялся показаться смешным и слабым – близоруким человеком со своими пока ещё не до конца созревшими комплексами.
Его имя связывало то с известным советским поэтом, то с чеховским героем, который также пытался писать, но вскоре покончил с собой, то с так и не решившимся царствовать наследником престола. Его имя означало «постоянный», и он боялся этого постоянства, как боялся того, что однажды просто станет постоянным и неизменным нулём.
Отъезд Лоры ничего не изменил в его отношениях с Алевтиной, та металась между ним и свом первым мужчиной, как лодка между двумя берегами. Он пытался возмущаться. Следить за перепиской жены, но понимал, что первое чувство человека никогда не ржавеет. Что все последующие увлечения и Любови корректируются им, как корректируется звук музыкального инструмента камертоном.
И у него тоже был такой камертон, только он потерял его, потерял, как терял, будучи школьником, ручки, ластики, и тетради со случайными двойками. Это чувство вытеснил его к физической близости. Он брезговал всем тем, что делало его слабым и покорным.
Он еле дождался утра. Было глупо выезжать в ночь на своём элегантном рыдване. «Волга» была скорее для понта, на её фоне было приятно фотографироваться. Говорить о любви к родному нижегородскому краю, о том, что ему нравится и местный Кремль, и памятник созданный Верой Мухиной, и другие достопримечательности, включая знаменитую лестницу. Что напоминала собой знаменитую Потёмкинскую в Одессе.
И вот теперь он был на крючке у судьбы. Она его водила, как рыболов водит свою жертву, клюнувшую на приманку…
По утру, пока ещё не было так жарко, он миновал городские кварталы, и поехал на север по пути к ГРЭС. Там в соседнем райцентре и жила его драгоценная мама, которая помнила его, и маленьким мальчиком, и скромным незаметным, как тень комсомольцем, и, наконец, серым и пошлым студентом, страдающим от приступов диареи перед каждым мало-мальски значительным экзаменом.
Мама не считала его знаменитостью. Она была рада, что он нашёл себе занятие, это было лучше, чем весь день светиться на рынке или ежемесячно ходить на биржу труда отмечаться и получать совсем непрестижные предложения.
Женитьба сына также её не удивила. Он нуждался в женщине, нуждался как в половой и бытовой обслуге, ведь замужество и предполагает мытьё полов и предоставление в пользование супругу своих гениталий – от этого странного народного обряда нельзя получить ничего большего…
Она сама поняла это очень скоро. Муж был не приятным довеском и только. Он скоро потерял ту суперобложку, которой прельстил её неопытное сердце и оказался обычным томом со слегка помятым корешком и слегка замаранными форзацами. «Да, мужчины походят на книги. До замужества мы любуемся только их обложками!» - повторяла она про себя, глядя на своего, как ей казалось, никчемного сына»
То, что и она сочиняет для какой-то дурочки книгу не отпускала. Роман выходил скучным, даже не роман, а скорее пародия на него. Но он не был ни творением Сервантеса, ни мог сравниться с «Тилем Угленшпигелем». Такую мерзкую и скучную рукопись отвергли бы в любом издательстве. Просто бросили бы в решетчатую пластиковую корзину, как ненужный сор, очередную кандидатку в макулатуру.
Сын был просто неудачной рукописью. Он мог бы иметь лучшую экспозицию, завязку, кульминацию и развязку. Мог бы попросту не тянуть фразы и быть более красивым. А вместо этого он был обычным серым существом от одного вида которого хотелось отвести взгляд в сторону.
Отец Константина трудился на местном ЦБК. И поэтому, видимо, у ребёнка стало привычкой тянуться руками к свежему бумажному листу. Тот втягивал его внутрь. Как маленький прямоугольный омут. На этой поверхности, как на экране телевизора могли возникать разные миры, там двумерные люди становились вновь объёмными и послушными. И для этого надо было знать ряд заклинаний. Всего ряд заклинаний.
И он узнал их. Их было всего 33. 33 – как богатырей в сказке Александра Пушкина. И поставленные в особом порядке они – эти заклинания заставляли тех двухмерных людей играть по его правилам.
С годами он знал. Как любую живую девушку превратить в куклу. Надо было просто всосать её себе в память, а затем поместить в своё омутное царство, и там она становилась его рабыней. Его послушной куклой. С помощью которой он вещал миру какие-то вечные истины. Истины, которые, впрочем, казались таковыми только ему одному.
Эти его заклинания потом читали другие люди. Они, словно дети, плененных зверей, заставляли его героев вставать на четвереньки, плакать, молить о пощаде. А потом удивляться жизненности этих наколдованных картин…
Мать Константина Ивановича давно ожидала его. Она верила всему тому, что ей говорили лощёные прямоугольники бумаги. С яркими зеркальными картинками сверху и снизу. Люди привыкли называть их картами.
Сын не мог не вернуться к ней. Он просто чудил пытался доказать свою взрослость, но по сути оставался тем же глупым ребёнком. Однажды он уже совершил ужасный проступок. Помнится в классе шестом, потная и сердитая повариха застала его за подглядыванием за девочками во время медосмотра. В тот день Костя отпросился с уроков и пошёл сначала в туалет. В то время женскую половину их класса вызвали в актовый зал. Для того, чтобы полюбоваться их обнаженными телами и испуганными ответственностью душами.
Никто не понял, как Костя сумел приложиться глазом к замочной скважине. Он не отрывал от неё глаз, как какая-нибудь коммунальная сплетница и смотрел на то, как одноклассницы сначала раздеваются. А затем послушно розовеют на фоне спущенных тёмных штор.
Константин помнил всё, Он сам не понимал, почему пошёл к этим дверям. Отлично зная, что попадётся. Видимо, он уже догадывался, что эти куклы будут там голыми. Они вели себя, как куклы, маленькие напуганные и совсем не похожие на себя.
Особенно та темноволосая девочка в платье кофейного цвета и аккуратном антрацитовым передником и алым треугольным галстуком на шее. Она почему-то ему нравилась. Как нравились куклы, что продавались в отделе игрушек. Они словно бы предлагали себя ему. Предлагали и улыбались. И от их улыбок слегка подташнивало от восторга.
Как-то в детском саду он уж раз раздевал эти подобия людей. Куклы отчаянно розовели своими неживыми телами. Также могли розоветь и живые девочки, девочки, которыми он ещё не научился играть.
Но тогда, без своего форменного платья, без колготок и белья она показалась ему именно куклой. Костя на миг забыл и её имя, и её фамилию и не понимал, неужели жаждал только этого тела, которое так нелепо передвигало ногами. Словно бы шло на казнь.
Именно тогда он и захотел стать писателем. Или кем-то еще, чья власть над людьми очевидна. Теперь сочиняя очередную мерзкую сцену он вспоминал, как сам страдал от чужой несправедливой обиды. И всю свою злость и зависть направлял на лист бумаги выводя на нём приговор своим обидчицам.
Они вряд ли читали все его откровения. Зато сам Константин Иванович чувствовал, что ему скоро станет мало этих бескровных мщений. Он был готов пойти ва-банк и начать настоящую кровавую охоту.
И теперь. Мчась по шоссе к Балахне он чувствовал непреодолимое желание кого-нибудь подсадить в свою «Волгу». Подсадить и сотворить с ней всё, что творил с теми кто был так же безгласен и покорен, как могла бы быть покорна и она, пока ещё неизвестная жертва из плоти и крови…
Когда он подъезжал к дому матери солнце уже тянулось к зениту. Неподалеку проходила железнодорожная магистраль и стояла платформа с названием «ПРАВДИНСК». Константину всегда казалось, что этот посёлок назвали не в честь газеты «Правда», а по фамилии одного персонажа комедии «Недоросль» - симпатичного чиновника, который легко и просто решает судьбу целого семейства.
В душе он побаивался встречи с таким Правдиным. Вдруг всё то, что он делал, стало напоминать выходки помещицы Простаковой. Но ведь и та. И та не доходила до продажи тела своей племянницы Софьи тому же брату Скотинину или своему же сыну Митрофану. «А ведь про это можно написать роман. Юная родственница и инцест. Как же раньше мне это не приходило в голову?!»
Мать жила в двухэтажном бараке. Квартира её напоминала маленький сколок с картин шестидесятых, даже пятидесятых годов. В меру добротная мебель, уютные обои чувство странного покоя и бесконечности времени, такое чувство возникает только в детстве, когда дни похожи на плетущиеся с черепашьей скоростью поезда…
И он стал послушно хлебать поданный матерью куриный суп с лапшой.
Мать молча смотрела на него. Сын казался ей чем-то очень встревоженным. Словно бы. Там за дверьми её квартиры его ожидали злые и жестокие хулиганы. Он всегда был таким её так и научившийся быть смелым первенец.
«Возможно, это я не решилась быть смелой. Надо было попробовать раз, другой. Если бы у Кости были братья и сёстры. Он не искал бы выдуманных им персонажей. Люди пишут книги от одиночества. А другие от одиночества их читают. Вообще всё это соблазн, всё соблазн…»
Она постаралась как можно мягче унести грязную тарелку.
У сына был неожиданно хороший аппетит.
- Знаешь. Я бы поселила тебя на даче. Ведь ты захватил с собой машинку. Соседи говорят, что её стук напоминает им чириканье птичек.
«Да… Да. Она там, в салоне. Да я взял её. Ты права, я должен остаться. Хотя бы на день. Здесь они меня не сразу найдут».
- А Лора, она осталась с матерью?
- Лора уехала на каникулы к дяде. Ей вряд ли интересно быть со мной.
- Это хорошо. А то я боялась, что она соблазнит тебя. Падчерицы для того и существуют, чтобы соблазнять отчимов. Многие женщины, правда, потом выгоняют их из дома – но это не помогает. Мужчины любят больше молодое тело, чем зрелую душу…
- Мама… Пожалуйста, не надо нравоучений.
- А я не учу тебя. Просто говорю всё, как есть. Вот почему я была против твоей женитьбы. Это было двойне противно – словно бы ты альфонс и Гумберт в одном флаконе…
Константин Иванович никогда раньше не видел в чертах Лоры сходства со знаменитой набоковской героиней. Хотя, они ведь тоже моли мчаться на своей «Волге», как на «Форде» шестидесятых годов выпуска. Мчаться и любить друг друга. Любить… Любить…
Нет, он не знал, как это случается. Даже тогда, когда его темноволосая любовь оказалась в той квартире он не знал, кто-то невидимый и лукавый торопил его, он хотел, чтобы Надя поскорее зарозовела, чтобы позволила розоветь и ему, а не сидела с умным видом перед, уже почти до конца разоренным, тортом.
Тогда он таки не осмелел. Возможно, это было ошибкой. Но он вдруг разочаровался в Наде. Та икала от выпитой газировки с малиновым сиропом, икала и прикрывала рот смятой салфеткой. А он даже не смел прикоснуться к её круглой коленке, хотя знал, догадывался о том, что и она хочет также страстно розоветь, как и он.
Их положение было сродни положению впервые встретившихся кота и кошки. Надя уже сожалела, что пришла сюда, её взрослеющее тело противилось этой навязчивой интимности, а душа встревоженная аккуратным и милым очкариком тревожилась ещё сильнее…
«Мама. Я возьму ключи от дачи. Ладно?»
- Бери. Там не забывай обирать малину и вообще следи. У меня нет сил бывать там очень часто. Наверняка там лазают мальчишки. Рядом река и все. Кто идёт купаться норовят заглянуть в наш сад. А его ведь сажал твой отец…»
«Я помню, мама…»
И он поехал, поехал к дачному домику. Поехал. Стараясь не думать о том, что теперь может ждать его завтра или послезавтра. Не думать о Лоре, не думать о Наде. Он так и не посмел ни признаться ей в любви, ни соблазнить, ни, тем более, изнасиловать её… «Какое же я ничтожество. А впрочем. Я всегда был таким. И сейчас, тоже. Надо бы ехать туда, в эту чёртову деревню, а я сижу здесь под крылом у мамочки, сижу и чирикаю, как ручной кенарь. А впрочем, ведь это не мой брат, а Алевтины. Впрочем, пусть сама разбирается со своей роднёй…»
Он был бы рад сорваться с места и бежать, подобно, гонимому ветром страха, Гумберту, бежать от города до города. «Гяур бежал быстрее лани. Быстрей, чем заяц от орла». Стихи Лермонтова были по совести, словно бы барабанные по натянутой коже барабана. Он понимал, что ничем не лучше этого трусливого горца, что теперь даже здесь, среди тишины и покоя ему не уйти от чужого внимательного глаза. Глаза своей совести. Его взгляд прожигал его изнутри. И от этого нельзя было укрыться. Он освещал такие мерзкие закоулки, такие ужасные места, что любой самый загаженный подвал считался бы чистым по сравнению с его душонкой, что стекала по стенкам тела и собиралась внутри мерзкой вонючей слизью.
Вечером он вышел во двор, поставил стол, на него машинку и стал разбирать свои черновые записи. Скоро машинка старательно защебетала, радуясь свежей ленте и не обременительной для себя кипе листов. Константин выучился печатать почти без помарок, правда, иногда он подмазывал случайные опечатки и долго дул на белые пятна. Стараясь успеть напечатать до захода солнца листов десять.
Но сочинительство уже не так увлекало его. Он чувствовал, как нить повествования ускользает от него, что он теряет её, и балансирует на краю пропасти. Маленький жалкий. Обсмеянный толпой фигляр. Над ним наверняка потешались. Читая о том, как он пытался угадать чужие мысли и чувства. Он, привыкший относиться к людям, как к куклам.
«Интересно, а человек может знать о своём последнем дне. Просто знать, как он знает о прибытии поезда на нужную ему станцию? Ведь тогда всё будет просто. Но «Страшно не то, что человек смертен, страшно, что он внезапно смертен». И он постоянно спешит, бежит наперегонки со смертью. Бежит… И…»
Он хотел бы знать этот миг. Нет, не самому нашаривать его во мраке времён, а просто знать, чтобы не оглядываться, словно обманутый любимой интеллигент на первом и последнем свидании. Ведь Любовь и Смерть часто синонимы. Пока у какого-то жалкого богомола на плечах голова, он не в силах продлить свой род, а когда ты соглашаешься с этой необходимостью, ты умираешь…»
Он вдруг представил, как он добивается покорности от Нади. Добивается легко и просто, так же, как наверняка какой-нибудь другой парень добился от неё этого впоследствии. Добивается, подчиняясь непонятному инстинкту. Он мысленно распластывал её по щекотливому телу дивану, распластывал и делал Ито, отчего по мнению взрослых у людей наступает смерть.
Ночь накатывала не сразу. Она была странной. Белёсой. Почти петербургской. Вдалеке слышались гудки электричек и чувствовалось мерное дыхание Волги. Нет, не его машины. А великой реки, что дышала, как многокилометровая дрожащая от нетерпения анаконда, бледно-голубого цвета...
Ближе к полуночи дешёвая дача показалась ему тюремным казематом. Хотелось убежать и отсюда. И бежать дальше, как бежит подгоняемый метром полиэтиленовый пакет. Убежать, убежать, убежать. Он собрал отпечатанные листы. Закрыл машинку и отнёс всё терпеливо ожидавшую его «Волгу».
Машина светом своих наполовину заспанных глаз едва угадывала путь. Она выехала на крутой речной берег и остановилась над небольшим обрывом.
Константин почувствовал усталость. Он уронил голову на руль. Подвинулся всем телом вперёд…и вдруг…
«Волга» покатила к пропасти. Луч луны скользил по ней, словно бы стирая смертный пот с её кузова; машина с секунду балансировала над пропастью и полетела вниз в тягучие речные волны, словно бы гигантский булыжник
Рейтинг: +2
515 просмотров
Комментарии (1)
