Дарник и Княжна Часть 4

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

 

1.

            В Айдаре Дарника ждал новый удар – все в стольном граде только и говорили о захвате Липова гребенским князем Алёкмой. Прибытие пропавшего на чужбине липовского войска еще больше взбудоражило досужих говорунов. Каган был в отъезде, зато на месте оказался каганский тиун Захарий, тот, что два года назад выступил переговорщиком между липовским и гребенским князьями.

            – Напасть-то Алёкма напал, а захватил Липов или нет еще неизвестно, – сказал он Дарнику. – Какой-то вид у твоего войска не совсем бравый. Говорят, ирхоны тебя сильно потрепали?

            – Мне нужны сто сорок лошадей и тридцать повозок, – попросил Рыбья Кровь, избегая вдаваться в подробности последнего сражения. – За все будет заплачено.

            – Давай дождемся кагана. Ты же знаешь, он не любит междуусобья. Заставит своим судом Алёкму все вернуть, – уклончиво рассуждал Захарий.

            Нельзя воспользоваться каганскими табунами, придется искать по мелким конюшням, решил князь и разослал повсюду полусотских с казначеями покупать лошадей, седла, повозки и двуколки. Дарник также не прочь был пополнить войско айдарскими вольными бойниками, но те наотрез отказались присоединяться к липовцам. Вскоре выяснилась причина их столь странного поведения. Главная колдунья столицы предсказала исчезновение в каганате самого молодого княжества. Смущенные предсказанием липовские воеводы собрались, чтобы узнать, что думает по этому поводу князь.

            – Все верно, самое молодое княжество исчезнет, – с усмешкой подтвердил Молодой Хозяин. – Вместо него возникнет Липовско-Гребенское княжество. Вы разве забыли, что меня тоже называют колдуном? Как сказал, так и будет.

            Сотские выжидающе косились на Сеченя, единственного уцелевшего хорунжего: что скажет он?

            – Если Алёкма осмелился напасть на Липов, то с ним наверняка не меньше тысячи воинов. Нас в четыре раза меньше, – просто и убедительно произнес бродник.

            – Да, верно, я и забыл, что каждый из вас теперь может купить возле Айдара дворище, рабов и наложниц и до конца жизни в тепле и сытости рассказывать всем о своих заморских подвигах, – добавил в тон хорунжему Дарник.

            – Нас половина осталась, после малого наскока ирхонов, сколько же останется после сражения с гребенцами? – невозмутимо доказывал Сечень. – Каган действительно все рассудит, и ты получишь Липов назад без всякой крови.

            – Ты прав и те, кто считает так же, тоже правы. Всех же остальных самых глупых воинов я приглашаю завтра утром присоединиться ко мне на второй версте Короякской дороги.

            Рыбья Кровь с трудом сдерживал раздражение: меньше всего ему сейчас хотелось воевать, но поход надо было довести до конца. Чуть позже свое приглашение он повторил и арсам.

            – Кроме Липова есть еще и наш Арс, – дружно отвечали те. – Сам говорил, только стыд отличает людей от животных. Если не пойдем, стыд будет жечь нас до смертного часа. Лучше умереть сражаясь, чем так.

            Из шестидесяти дружинников-телохранителей, вышедших с князем полтора года назад из Липова, сейчас в строю находилось двадцать два человека. Еще пятеро не излечились от ран, но и те ни за что не хотели оставаться в Айдаре.

            – Через месяц сюда придут липовские подводы и заберут вас, – пообещал им Дарник. – В лесной засадной войне вы нам будете лишь в тягость. 

            Весь вечер арсы собирали по другим ватагам камнеметы и наконечники для стрел и укладывали на повозки и двуколки. Набрался целый торговый караван с пятью-шестью всадниками сопровождения, а не войско.

            Рано поутру этот караван вышел из посада Айдара и направился на северо-восток по Короякской дороге. Пройдя версту, они остановились и стали ждать остальных «глупцов». Первой показалась хоругвь Сеченя, из семидесяти конных и пеших воинов с пятью повозками.

            – Больше всех артачился, а сам поехал? – попрекнул хорунжего князь.

            – Я и не говорил, что останусь, – Сечень не выказал ни малейшего смущения.

            Вскоре стали подходить и другие отряды. Пришли булгары, «черное войско», липовцы двух-трехлетней службы. Всего набралось около двухсот воинов при сотне лошадей, пятнадцати повозках и семи двуколках, наспех переделанных в колесницы с камнеметами. Еще два десятка камнеметов в разобранном виде хранились на повозках. Ну что ж, с Дарником снова было хоть и маленькое, но вполне боеспособное войско. И все же доброй трети воинов липовцы в своих рядах не досчитались.

            Последней подошла ватага заспанного Корнея.

            – Ну что тебе в такую рань неймется? – упрекал князя, позевывая, тайный страж. – Не все ли равно, разобьем мы этих простодушных гребенцев с утра или после обеда?

            – А почему они простодушные? – спрашивал у Корнея под улыбки воевод Рыбья Кровь.

            – Им сказали, что ты где-то сгинул на чужбине, они простаки и поверили. В другой раз станут верить, только когда им твою отрезанную голову привезут.

            – А если моя отрезанная голова вдруг глаза откроет?

            – Тогда весь Гребень точно в портки наложит, – под общий смех заключил Корней.

            Ободренное такими шутками липовское войско двинулось в путь. На Малый Булгар не сворачивали, шли прямиком на Корояк. Тесть, князь Роган, непременно должен помочь, считал Дарник. Однако на третий день встречные купцы сообщили о скоропостижной смерти короякского князя.

            – Кто же теперь вместо него? – с нехорошим предчувствием спросил Рыбья Кровь.

            – Сын Рогана, пятнадцатилетний Севид, при нем опекуном его дядя Шелест.

            – А что с Липовым?

            – Говорят, Алёкма полгорода сжег, а половина еще отбивается, – отвечали купцы.

            Это известие заметно воодушевило липовцев. Прикупив в придорожных селищах телег и лошадей, Дарник всех воинов усадил в седло и на повозки и безостановочной трусцой устремился вперед.

            Короякский конный дозор встретил их колонну в десятке верст от города. От него Рыбья Кровь узнал новые подробности осады Липова. Оказалось, рогановское войско почти сразу пошло на выручку княжеской дочери. Часть его до сих пор стоит у стен Липова. Но Всеслава, укрывшись на Войсковом Дворище, сама отказалась выходить к отцовской дружине. Сражаться с гребенцами, которых слишком много, никто из короякцев не захотел, так и стоят в укрепленном стане, ни во что не вмешиваясь.

            – Чего же тогда они там ждут? – вопрошал Дарник.

            – На случай, если липовцы с княжной сами захотят пробиться из города, – отвечал десятский дозора.

            В Корояке прибытие липовского князя вызвало изрядный переполох, никто не понимал, откуда он явился и как себя вести с ним. Последнее, что о нем слышали, это о сожженных ромейским огнем лодиях в Дикее и то, что его войско направили куда-то в южные моря. А вот он сам, жив, здоров, с печатью суровой бывалости на лице. Любопытство вызывали не столько воины, сколько их жены: ромейки и болгарки. Рыбья Кровь приказал Корнею распустить слух, что основная часть войска идет непроходимыми лесами и в это все сразу поверили, сколько бы сами липовцы-походники не утверждали, что понесли большие потери от ирхонов и здесь все их войско. Зная дарникскую воинскую изворотливость, короякцы наперебой гадали и до драки спорили, какую именно хитрость на этот раз применит их бывший выкормыш, чтобы победить гребенского Алёкму.

            На княжеском дворе князя приняли с большой настороженностью. Юный Севид сидел в окружении воевод и тиунов с розовыми пятнами от волнения и, чуть склонившись на сторону, слушал шепот своего опекуна. «Неужели и я так выглядел здесь пять лет назад перед судом Рогана?» – изумленно думал Дарник. Шелест торжествующим и злым взглядом искал его глаза. Но Рыбья Кровь, чтобы еще больше раззадорить злопамятного князя специально смотрел только на княжича, как бы всех остальных относя к рядовым дворовым людям. Не слишком на что-то рассчитывая, Дарник попросил Севида оказать ему помощь воинами, лошадьми или хотя бы лошадиными доспехами?

            – Князь Алёкма женат на моей двоюродной сестре, поэтому ни воинами, ни военным снаряжением мы помогать тебе не можем, – под диктовку Шелеста произнес княжич. – Такие междуусобья может судить только каган.

            – А двадцать мешков зерна и десять бочек солонины – это тоже военное снаряжение? – с плохо скрытой насмешливостью поинтересовался Дарник.

            Княжич вопросительно глянул на опекуна. Тот утвердительно кивнул.

            – Эта помощь тебе будет оказана, – торопливо проговорил Севид.

            Когда уходили с княжеского двора, Сечень предложил:

            – А если ударить в вечевой колокол и попросить воинов у города? Только ты должен сказать им что-то очень сильное.

            Дарник чуть подумал:

            – Не надо. Всем и так все ясно. Если бы кто хотел, тот сам пошел бы с нами.

            – А если у них перед носом золотыми солидами позвенеть? – настаивал хорунжий.

            – Наемники нанимают наемников! Не будем срамиться. Теперь наши главные союзники лес и ночь.

            При выходе из Корояка не досчитались двух десятков воинов – кто-то сильно загулял, кто-то просто исчез.

            – Бойники надеялись, что короякцы нам помогут, – объяснил недостачу воинов Сечень. – Но когда все вокруг не верят в наше дело, то многие из своих тоже робеть начинают. Ты бы к ним хоть с ободряющим словом обратился, что ли?

            Ободряющее слово?! Рыбья Кровь всегда с недоверием относился к любым краснобаям. Чтобы что-то важное зависело от хорошо или плохо составленной цепочки слов – да не может этого быть! Одно дело – умная беседа с кем-то одним, а другое – речь, обращенная к многолюдной толпе. Правда с ним уже однажды такое случалось, когда он тех же бродников-сеченцев уговаривал перейти от хазар на свою сторону. Но там главным было то, что он без всякой предварительной договоренности в одиночку поехал во враждебное войско, и этот его поступок убеждал больше, чем слова. О чем ему говорить им теперь? Разве вожак волчьей стаи объясняет своим серым побратимам, как важно быть сильными и смелыми? Он просто рычит им: вперед и ведет за собой без оглядки. Вот она самая неприятная княжеская обязанность: говорить здравицы и торжественные речи, которые тебе самому кажутся смешными и нелепыми!

            Тем не менее, на первой же дневке Дарник решил последовать совету Сеченя и после трапезы приказал трубить общий сбор и впрыгнул на колесницу, что стояла возле его шатра

            – Мои воеводы каждый день спрашивают меня: куда и зачем мы идем? Слышал также разговоры, что из-за своей славы, я готов вас всех погубить. Правда в том, что славы даже при победе над гребенцами не будет ни мне, ни вам. Да и так ли нужна та слава? Пять лет назад я ушел из своего лесного селища, потому что жить в одном и том же лесу, копаться в земле всю оставшуюся жизнь казалось мне невыносимо. Я хотел видеть весь мир, всех самых смелых мужчин и самых красивых женщин. Чтобы все это увидеть, надо было стать или очень хитрым купцом, или удачливым воеводой. Вы, наверно, догадываетесь, что именно я выбрал? Я выбрал вас.

            Воины, даже те, кто плохо понимал, слушали его, не дыша.

– Таких же, как я, думаю, не мало найдется и среди вас, – продолжал Рыбья Кровь. – Многие считают нас разбойниками, что нам хочется только грабить и убивать. На самом деле мы несем людям великое освобождение и обновление. Разве в наших рядах мало чужеземцев, что присоединившихся к нам? Разве после любого нашего похода в разоренной стороне не появляются новые более умелые воины и не отстраиваются неприступные крепости? Вы хотите знать, куда и зачем мы идем сейчас? Мы идем домой. Просто домой. Я не призываю вас к мести. Сам я не испытываю ненависти ни к гребенцам, ни даже к ирхонам, убившим половину наших товарищей. Гребенцы такие же воины, как и мы. И это будет только наша вина, если мы не устережемся и не побьем их своих умением и крепким боевым духом. Я так же как и вы, устал за этих полтора года. Поэтому прошу вас собрать все силы и сделать самое последнее усилие. Обещаю всем вам и себе полтора года полного отдыха – мы его заслужили. А потом, если вы опять заскучаете, то явитесь ко мне, растолкаете сонного и толстого и скажите: мы снова хотим идти в поход, веди нас. Только просите очень настойчиво, иначе не поведу.

По рядам воинов пробежал легкий смех, многие лица разгладились, стряхнув с себя напряжение. Дарник поднял руку, призывая к тишине.

– Через два дня мы войдем в липовскую землю. Тяжелый обоз оставим в первой же сторожевой веже. Но есть другой груз, который делает нас слабыми и от него нам всем нужно избавиться: наши кровные солиды. Пока вы таскаете их в поясах или нашейных кошелях, вы воины только наполовину. Не приказываю, а советую сдать их казначеям сотен, а писари пусть запишут, кто сколько сдал.

– Да зачем через казначеев, пусть каждый найдет себе приметное место и зароет! – раздался хриплый голос какого-то гридя.

– Если убьют, хочешь, чтобы оно никому не досталось? Ну ты и жила! Неужели и все такие? – князь обвел взглядом весь сход. – Лучше казначеям, чтобы в случае смерти или плена, ваше золото пошло вашим женам, друзьям или на ваш выкуп из плена.

– А ты сам золото спрячешь? – вопрошал все тот же хриплый голос.

– А вот не скажу и даже не покажу куда, – задорно произнес Дарник.

В ответ раздался дружный хохот – похоже, насчет бодрости все у него получилось.

Липовской пограничной сторожевой вежи войско достигло в середине дня под проливным сентябрьским дождем. Но ливня никто не замечал, крепостной гарнизон ликовал, как малые дети, да и походники радовались не меньше, увидев в селище не торжествующих гребенцев, а своих старых товарищей и знакомцев.

Вежа состояла из трехъярусной бревенчатой башни, обнесенной валом и частоколом. С одной стороны к валу примыкало войсковое дворище с гридницей, конюшней и гостевым воеводским домом, с другой – небольшой посад, где жили женатые гриди и войсковые мастера: кузнецы, шорники, лучники, сапожники, тележники. На всем этом теперь лежали сильные следы недавнего приступа. Посад был полностью сожжен и разрушен, следы пожара носили и гридница с конюшней, исчезла и часть забора в войсковое дворище, вместо него высился завал из бревен и мешков с землей.

– Когда тын проломили, мы сумели кое-как отбиться, а потом за ночь завалили пролом тем, что было под рукой, – объяснил полусотский вежи.

– Сколько их было? – спросил Дарник.

– Сотни две, не меньше. Основные силы стоят у Липова. А малые отряды рыщут по всему княжеству, хватают все, что плохо защищается.

– И много уже нахватали?

– Порядочно. Всего не знаю. Но кажется, даже Малый Булгар взяли.

– А Арс?

– Арс стоит, что ему сделается. Гребенцы туда и не суются.

– Что короякцы?

– Тоже стоят себе под Липовым, в гости к гребенцам ходят, – с горькой усмешкой отвечал полусотский.

Гарнизон вежи состоял из шестидесяти гридей и двадцать бойников, которые заменяли гридей в случае болезни. Сейчас в строю оставалось две неполные ватаги. Рыбья Кровь не счел возможным еще больше уменьшать их. Произвел лишь замену: забрав двадцать крепких бойцов, оставил столько же еще как следует не оправившихся от ран походников. Сменил также часть усталых лошадей, и освободился от княжеской казны вместе с лишними грузами.

До Липова от вежи было полтора дневных перехода. Но дарникцы пошли не напрямую, а свернули в сторону и направились в Арс. Впрочем, сохранить в тайне им свое передвижение не удалось и когда подошли к Арсу, туда же прискакал гонец из Липова, сообщивший, что услышав про возвращение с войском Дарника, вся гребенская рать сорвалась с места и поспешило по южной дороге в свое княжество.

– Вот это вояки! Зря мы сапоги топтали, хватило бы одного гридя со знаменем послать, они бы и от него побежали! – от души смеялись воеводы и бойники.

Бросив у Арса подводы и колесницы, все липовцы по двое взгромоздились на лошадей и пятнадцать верст до своей столицы одолели одним махом.

Та же картина, что и в пограничной веже, только увеличенная в несколько раз ожидала дарникцев и здесь. От посада и Городца остались одни головешки, огню были преданы и все окружающие Липов дворища, пшеничные и овсяные поля, сложенные срубы новых домов и недостроенные лодии. Выстояли лишь Войсковое Дворище и Островец.

Неприятно бросался в глаза стан короякцев, в версте от липовского посада, окруженный чистенькими светлыми повозками.

Навстречу дарникцам из Дворища высыпали бортичи, худые, грязные, растрепанные, но несомненные победители. Увидев целого и невредимого Бортя, князь сам, забыв приличие, рассмеялся от радости. Сойдясь, они обнялись и по очереди подняли друг друга на воздух, дабы убедиться в реальности происходящего.

– Самые нетерпеливые прискакали? – определил Борть, окидывая взглядом прибывших. – Нужно послать коней за остальными.

– Это все, – тихо сказал ему Дарник.

– Как все?! – наместник изумленным взглядом окинул две неполных сотни походников.

– А другие на лодиях, что, не прибыли? – оцепенел от ужасного предположения князь.

– Нет. Меченый писал, что какие-то лодии с нашими бойниками перехватили хазары и до него добрались только восемь человек. Но в Липов никто не пришел.

Дарник стиснул зубы: хорошо еще, что он пришел домой не просто так, а в облике освободителя, может хоть это скрасит его неудачный поход?

– А княжна у нас молодцом держалась, настоящая княгиня, – похвалил кто-то из вожаков-сидельцев.

Рыбья Кровь оглянулся. К нему приближалась со свитой телохранителей Всеслава. Узкая княжеская корона уверенно охватывала ее горделивую головку. За всеми боевыми заботами, Дарник совсем забыл о жене. Сейчас же перед ним с особой силой вспыхнули все ее прегрешения: убитые жены гридей, покончивший с собой арс, подосланный убийца к Адаш, а теперь еще и смерть шестимесячной дочери, о чем ему рассказали в Корояке.

Полтора года разлуки сделали свое дело – оба смотрели друг на друга как на плохо знакомых людей. Не было ни объятий, ни поцелуев, лишь легкое касание рук и небольшие поклоны.

Потом князь в сопровождении Бортя пошел смотреть следы осады, выслушивая пояснения наместника.

Осада продолжалась три месяца. Полторы тысячи гребенцев обложили Липов сначала с трех сторон, не придавая особого значения Островцу. Однако после того, как Борть дважды с большим отрядом перебирался ночью с левобережья на правую сторону реки, и наносил неожиданные удары по стану противника с тыла, Алёкма пять сотен воинов перевел на левый берег Липы и не давал бортичам выйти из Островца. Тогда Борть придумал готовить малые плоты и ночью спускаться вниз по реке, снова делая наскоки из леса на зазевавшихся гребенцев.

– Так я не понял, кто кого больше осаждал: ты Алёкму, или он тебя? – одобрительно подтрунивал Дарник.

– Твоя наука – лезть вперед и никого и ничего не бояться, – отвечал польщенный толстяк.

С городскими старейшинами разговор получился не столь приятный.

– Когда ты уводишь с собой и не возвращаешь тех, кто без роду без племени, мы тебе и слова не говорим, но когда ты уводишь и не возвращаешь тех, кто не хочет с тобой уходить, это уже больше похоже на намеренное убийство, – обвинил князя сильно заматеревший Охлоп.

– Мне тошно тебя слушать, – отвечал князь. – То, что не вернулись почти тысяча бойников, тебя беспокоит меньше всего. Да, я приказал сорока вашим недорослям оторваться от сохи и рубанка и пойти в поход. В следующий поход пойдут по приказу еще шесть десятков ваших сыновей. И так будет до тех пор пока все парни Липова не пройдут через это. Хватит рассчитывать на наемное войско, пора самим научиться себя защищать. Мне наместник сказал, что среди вас нашлись такие, кто за три месяца ни разу не поднялся на крепостную стену. Все они будут выселены за Засечный круг Липова. Раньше я на многое смотрел сквозь пальцы, говорил себе, это ваш город и главные права должны быть на вашей стороне. Теперь земля Липова полита кровью моих воинов без роду и племени, и за это она стала такой же моей, как и вашей. Городец сгорел дотла, значит, так тому и быть. Завтра начинаем строительство нового Городца, но строится он будет уже по моему уставу.

Всеслава на совете сидела от него по левую руку, и хотя не проявила свое несогласие ни словом, ни взглядом, Дарник отчетливо ощущал ее присутствие, как что-то мешающее ему.

Поздним вечером они вошли в опочивальню и стали готовиться ко сну.

– Ты за что-то на меня сердит? – спросила она, когда мужа всего передернуло от ее ласкового прикосновения.

– Разве можно сердиться за подосланного тобой убийцу Адаш?

– Адаш, это та рабыня, которая ублажала тебя весь поход? – жена не сочла нужным уклониться от обвинения.

– Быстро твои служанки все разведали, – ядовито похвалил он.

– Я никакого убийцу к твоей рабыне не подсылала, чем угодно могу поклясться. Какой-то бойник сказал тебе то, что могло его спасти, и ты сразу ему поверил. Где он? Пусть приведут его сюда. Мне сказали, ты его отпустил… – она ясно и разумно приводила все новые и новые доводы своей невиновности, но чем правильнее она говорила, тем очевиднее была для него ее вина.

– Ты во всем права, – прервал он Всеславу. – Я устал и хочу спать.

– Спи, – она обиженно отвернулась от него на другой бок.

Это была их первая, но далеко не последняя ночь, когда они обошлись без любовных объятий.

 

2.

            Легко сказать, построить новый Городец. Для этого сперва надо было убрать остатки старого.

            – А почему бы короякцев к этому не пристроить, как ты, помнишь, князя Шелеста пристроил? – посоветовал Корней.

            Предложение показалось Дарнику заманчивым, и он поехал к стану короякцев, которые готовились отправляться в обратный путь. Князь попросил их ненадолго отвлечься от своих сборов и обратился к ним с речью:

            – Вас здесь триста крепких здоровых парней. А полторы тысячи гребенцев побежали не от вас, а от моего войска в два раза меньше вашего. Если вы сейчас уйдете в Корояк, там будут смеяться над вами, горе-вояками. Давайте всему каганату покажем, что Алёкма побежал не от меня, а от меня вместе с вами. Для этого вам надо здесь на месяц остаться и помочь со строительством крепости. За работу будете получать как обычные трудовики, зато всех вас я назову не чужаками, а своими друзьями. А вы знаете, что это такое!

            Короякцы пораженно молчали. Самый знаменитый на весь каганат князь зовет их в свои друзья! Больше сотни из них тут же захотели остаться.

            – А липовцев и бродников ты своими друзьями никогда не называл, – чуть обидчиво заметил Сечень, сопровождавший князя к короякцам.

            – Ты как женщина придаешь значение любому сказанному слову, – насмешливо глянул на него Дарник. – Хочешь, я всюду буду называть тебя мой друг Сечень.

            – А еще назови «мой самый лучший друг Сечень», – тут же отреагировал Корней, тоже теперь почти не покидавший князя.

            Разумеется, так величаться разумный хорунжий не захотел.

            Липов медленно приходил в себя. В Войсковом Дворище дозор несла лишь малая караульная ватага, все остальные гриди, бойники и воеводы, сняв доспехи трудились над расчисткой пепелищ и возведением новых укреплений. Не остался в стороне и сам князь. Вместе с писарями-счетоводами вымерял угломерами и земельной рамой нужные линии и расстояния и вбивал колышки-метки. Пятьдесят больших дворищ Городца должны были смениться тридцатью малыми дворищами, десятком гостиных домов с трактирами и еще десятком домов общегородского назначения. Ремесленных мастерских здесь не намечалось – нечего шуметь. А вместо малого торжища заложен был торговый ряд для мелких обиходных предметов, чтобы не тащиться за ними на посадское торжище. Нижний ярус всех домов сказано делать только из камня, а крыши – из теса. Двойные заборы, как это было раньше, когда каждое дворище обносилось собственной оградой в каком-нибудь аршине от ограды соседа, Дарник возводить запретил.

            – Тогда никто за ними смотреть не будет, если один забор будет принадлежать сразу двум соседям, – предупреждали его городские старейшины.

            – Сделаем так: пусть все заборы принадлежат Городцу, а хозяева за его починку пусть платят в городскую казну, – нашел выход Молодой Хозяин.  

            Впрочем, новые дома строили мало – в преддверии зимы спешно копали землянки. Стоимость лишних рабочих рук повысилась вдвое–втрое, что вызывало недовольный ропот погорельцев. Но ограничить расценки в приказном порядке не получилось.

            – Почему, если у нас есть наши кровные солиды, мы не можем заплатить больше, чтобы нам все быстрей построили, – возразили князю походники.

            Пришлось им уступить. Еще больше взлетели цены на хлеб и многие самые необходимые вещи. И с этим тоже ничего нельзя было поделать. В растерянности следил Дарник, как быстро тает привезенная им богатая казна. Хорошо еще, что на дальних вежах ранее были сделаны войсковые запасы зерна, теперь все они были пущены в дело.

            Фемел в разговоре случайно обмолвился, что не пострадала лишь опричнина княжны. Рыбья Кровь поехал проверить и убедился, что точно: селища, выделенные Всеславе ничуть не пострадали, так же как и ее Славич почти уже полностью отстроенный. Напрямую спросил об этом у жены.

            – Да, – подтвердила та, – если бы Алёкма тронул их, короякская дружина терпеть это не стала бы.

            – А то, что мои селища и моих смердов во множестве побили и пожгли, это ничего? – ошеломленный таким бесстыдным делячеством, Дарник не мог даже как следует рассердиться.

            – Я же не стояла в стороне, а всю осаду была в Войсковом Дворище.

            – Если Алёкма ничего твоего не тронул, значит, ты об этом уговорилась с ним? – выяснял князь.

            – Да, уговорилась. И правильно сделала. Что хорошего, если бы он все разорил?

            – Может, ты теперь будешь мужу и дирхемы под четвертной рост давать?

            – Может, и буду! – с каким-то даже ожесточением выкрикнула Всеслава.

            Позже Дарнику пришли в голову гораздо более убийственные слова, насчет поступка жены, но он счел для себя зазорным снова возвращаться к этому разговору. Был даже отчасти рад, что появилась причина законно презирать эту «княжескую дуру». Наведя через Корнея справки среди горожан, он с удовлетворением убедился, что и липовцы к Всеславе уже относятся без прежнего восторга и умиления. Многие, правда, хвалили ее, что она смогла спасти от разорения, хотя бы свою треть окружающих селищ и пашен, но для большинства такой здравый смысл, как и для князя был не приемлем. Более того, приезжающих опричниных смердов с возами провианта городские погорельцы встречали весьма враждебно. Произошло даже несколько разбойных нападений на целехонькие селища княжны.

            Семейные отношения князя с женой тоже день ото дня становились все хуже и хуже. Всеслава твердо стояла на своем: никакого убийцу она к его наложницам никогда не подсылала и подсылать не будет. И так его этими словами встревожила, что он послал к Зорьке и Черне по три гридя-охранника, чтобы те неотлучно по очереди находились при его княжеских сыновьях.

            В свою спальню он теперь шел как на некое тягостное испытание. Даже когда сразу после свадьбы княжна проявляла к нему намеренную холодность, все было гораздо приятнее, обнимая ее, он мог снисходительно наблюдать, как она борется со своим телесным влечением. Теперь же подобная холодность стала его уделом. На вторую ночь после освобождения Липова, Всеслава сказала, что сильно соскучилась по нему и не может жить без его ласки. Хорошо, будет тебе твоя ласка, решил он, и, едва коснувшись подушки, торопливо заключал ее в объятия, чтобы побыстрей отделаться от докучливой повинности. Иногда, когда она упрекала, что он меньше стал любить ее, даже произносил несколько привычных любовных слов, но все это было уже совсем не то.          Ах, если бы он мог приказать своему телу полностью оставаться вялым и безучастным! Но в двадцать лет это невозможно, да и некуда деться из собственной опочивальни. Запоздало пришла зависть к ромеям, придумавших такое великое достижение, как отдельные кровати и спальни!

            Уже не столько в наказание жены, сколько ради собственной потребности в женской нежной отзывчивости Дарник принялся чаще навещать своих наложниц, вернее одну Зорьку, потому что Черна вдруг ни с того ни с сего на втором свидании вздумала отшить князя.

            – Ты пришел и ушел, а я так не могу. Я потом все ночь не спала, мучалась. Я не могу больше встречать тебя от случая к случаю. Мне надо знать, что ты есть у меня, что ты помнишь и думаешь обо мне. У меня тоже есть сердце, есть чувства. Мне мало видеть тебя два раза в год, уж лучше вообще не видеть… – Она говорила и говорила, а он слушал, стиснув зубы.

            Какая любовь, какие чувства?! Если он с Черной может урвать в своей донельзя занятой княжеской жизни, часок-другой сладостных восхитительных объятий, то зачем их портить какими-то пустыми пожеланиями? Так и не найдя у разговорившейся наложницы должного утешения, Дарник ушел от нее, чтобы больше уже не возвращаться, мол, сама, глупая, одумается и попросит, тогда, может быть и вернусь.

            С Зорькой все было по-прежнему мило и славно, но после назиданий Черны, Дарник и на нее поглядывал с тайным страхом, ожидая похожих словес. Хоть ты беги в дальние городища и заводи там себе какую красотку. Но ведь нет же уверенности, что и та через какое-то время выступит с такими же претензиями?

            Памятуя слова Захария о суде кагана, Рыбья Кровь приказал составить подробный список всех липовских потерь, включая не только убитых и раненых людей, но и все потравленные поля, уничтоженные строения и угнанных лошадей. Полученная сумма в девяносто тысяч дирхемов удивила его самого, особенно тем, что вира за потерянное добро, оказалась выше виры за убитых липовцев. Сразу вспомнились собственные бесчинства в ромейской Дикее. Как он стерегся там лишних жертв среди дикейцев, зато беспечно пустил под слом для добычи метательных камней с полдюжины домов. А ведь их строительство наверняка было подороже деревянных избушек Липова.

            Когда прошло первое облегчение от снятой осады, князь стал замечать, что многие горожане избегают смотреть ему в глаза. Фемел и Корней в один голос подтвердили:

            – Липовцы перестали восхищаться тобой!

            Кажется, совсем смешная причина, но Дарник почувствовал себя глубоко уязвленным, гораздо сильней, чем от прямого оскорбления. Первым его побуждением было прямо в тот же момент выйти из княжеского дома и навсегда покинуть Липов. Наверно, он так бы и сделал, будь его отношения с княжной чуть доверительней. Уехал бы в Славич и оттуда присылал бы в город свои княжеские указы. Но Славич входил в опричнину жены, стало быть, там он будет себя ощущать не на своем месте.

            Поэтому настоящим подарком судьбы для него явился вдруг прискакавший в Липов гонец от самого кагана:

            – Каган просит тебя с малой дружиной немедленно выехать к нему на встречу в Збыхов.

            Городище Збыхов находилось на Малом Танаисе и принадлежало Гребенскому княжеству.  

– Почему именно в Збыхов?

– Потому что каган сейчас находится там.

В скрепленной каганской печатью грамотой говорилось то же самое. Никаких других подробностей ни из грамоты ни из гонца выудить не удалось. Но они в общем-то были и не очень нужны. Раз в Гребенском княжестве, стало быть, его хотят помирить с Алёкмой. А с малой дружиной, значит, предстоят состязания его поединщиков с поединщиками Гребня.

Дарник собрался быстро. Отобрал лучшие ватаги из походников и крепостного гарнизона. Выбрал лучших коней, повозки и колесницы, недельный запас провизии – и вперед! Полная боевая сотня и полусотня арсов на следующий день наутро была уже в пути.

Когда проезжали Малый Булгар, увидели, что он разрушен еще основательнее, чем Липов. Фактически эту южную крепость нужно было отстраивать заново. Зато, как ни странно, осталось цело их еще более южное городище Устьлипье у впадения Липы в Танаис. Гребенское войско со своим обозом просто не прошло по местным топям и завалам.

Еще один трехдневный переход и дарникцы подошли к Збыхову. За несколько верст до городища послышался могучий рев скота и, когда совсем приблизились, увидали бескрайний стан степняков: сотни войлочных юрт и тысячи голов коней, коров и овец.

– Это же хазары! – воскликнул Сечень.

Действительно было чему удивиться, по существующему положению, хазары на правый берег Танаиса не переходили, а уж тем более не должны были подниматься вверх по течению Малого Танаиса. Конные разъезды хазарских лучников издали, не приближаясь, сопровождали колонну липовцев до самого Сбыхова.

Лагерь русского кагана находился чуть на отшибе от городища, окружен был привычным кольцом повозок и белел остриями шатров. На триста гридей, определил Рыбья Кровь, опытным взглядом окидывая русский стан. Уж не в плену ли находится каган у этой орды степняков?

Однако каган Влас отнюдь не выглядел пленником, с приветливой улыбкой встречал липовского князя у своего шатра. Дарник осторожно косился по сторонам, ожидая увидеть гребенцев. Но нет, судя по доспехам и одеждам, вокруг были только айдарские гриди.

– Много ли с тобой дружины? – первое, что спросил каган.

– Полторы сотни мечей.

– Хорошо, – одобрил каган.

Было неясно: хорошо, что не так много, или хорошо, что не так мало.

Чуть погодя, после всяких досужих слов, каган и князь остались в шатре с глазу на глаз.

– Видел стан хазар? Как ты думаешь, что это такое? – испытывающее спросил Влас.

– Новый договор с тобой пришли заключать.

– Так, да не совсем. Ушли они из Хазарии, совсем ушли. Десять тысяч семей.

– Ого! – вырвалось невольное восклицание у Дарника.

– Просят дать им землю для поселения.

– Десять тысяч семей, это двадцать-двадцать пять тысяч воинов. Не многовато ли будет для простого расселения?

– Вот и мне все это говорят. Думал, хоть ты так не скажешь, – недовольно укорил каган.

Они помолчали.

– А еще требуют тебя в воеводы.

Ко всему готов был Рыбья Кровь, но только не к этому.

– Пойдешь?

– Обожди, обожди, какой воевода? Зачем им воевода? У них у самих такого добра хватает.

– Наш воевода должен быть, чтобы им переселялось спокойнее.

– Навроде заложника, что ли? – догадался Дарник.

– А это как посмотреть. Зная тебя, думаю, заложник из тебя вряд ли получится, зато воевода для такого дела в самый раз.

В дальнейшем разговоре выяснилось немало любопытных подробностей. Эта хазарская орда, во-первых, воспротивилась переводу своих вождей в иудейство, во-вторых, устала отдавать воинов на войну с аланами и касогами, в-третьих, возмущена была новыми порядками, наступившими в Итиле: пять их воевод-тарханов казнили за проигранную битву.

– То есть, как казнили? – изумился князь.

– А так. Теперь у них такое впредь и будет: проиграл битву – голову подставляй на плаху, – разъяснил Влас. – Новый визирь-иудей считает, что награждать воинов нужно только за победы.

– Но ведь военное счастье переменчиво?

– Кто бы говорил? – улыбнулся каган. – Вот ты бы очень хорошо там пришелся ко двору.

Дарник все никак не мог поверить в свое новое положение.

– Так это не шутка насчет воеводы для них?

– Буду я тебя для шутки вызывать из Липова. Самое главное, что отказаться ты уже даже и не можешь. Назад им возвращаться нельзя, просто возьмут и попрут, куда им захочется. Начнется большая война со всеми нашими княжествами, а она никому не нужна. И неизвестно чем она может закончиться. Двадцать тысяч конных степняков, это не наши сотенные дружины.

– А мне-то что с ними делать?

– Поведешь их на своих «друзей»-ирхонов. Те говорят, тебя хорошо на Славутиче потрепали. Вот и отомстишь по полной мере.

Что-то во всем этом не складывалось.

– А захотят они пойти на ирхонов? А что если соединятся с ними и обрушатся на наш каганат или западные словенские княжества?

– Ты затем и нужен, чтобы не соединились и не обрушились, – как нечто простое и очевидное пояснил Влас.

– Чего-то ты, каган, не договариваешь? – заметил Дарник.

– А не договариваю я то, чтобы ты не вздумал с новой ратью двинуться на Алёкму. Будет княжеский суд, и все между вами решим.

Вместо слов Рыбья Кровь достал изза пазухи опись липовских потерь.

– Что это? – спросил каган, принимая пергамент.

– Вира для Алёкмы. Заплатит – уладим все миром.

– Разумно, – похвалил Влас. – Но клятву на мече ты мне все же дай.

Каган позвал своих воевод и тиунов и в их присутствии Дарник поклялся до княжеского суда не мстить князю Алёкме. Но предложенные слова «не приступать к Гребню и не творить разорение гребенской земле» Рыбья Кровь сказал по-другому: «Не проливать крови гребенских людей».

– Это что же, если ты всех алёкминцев повесишь, это тоже будет не проливать крови гребенских людей? – насторожился один из воевод.

– Если мне удастся всех его гридей переловить без крови, то тогда таких молодцов не зазорно будет и повесить, – насмешливо откликнулся Дарник.

Присутствующие от души посмеялись его шутке.

– Смотри, ты на мече поклялся! – строго предупредил каган.

Все произошло так скоро и внезапно, что Дарник даже не сразу сообразил, что обрекает себя и своих воинов на еще одну зиму без отдыха и даже без подходящего зимнего пристанища, ведь не считать же пристанищем войлочные юрты, занесенные сугробами. Да и вообще, что это за дело такое с горсткой людей пребывать среди целого моря чужеродных, отнюдь не самых добродушных степных воинов? Однако назад отступать было уже поздно.

– Ну хорошо разобью я с ними ирхонов, а дальше что? – спросил Дарник, когда они снова остался с каганом наедине.

– Да ты думаешь, этим хазарам много надо? Хорошо перезимовать и только.

– А весной что?

– А весной они оглядятся и станут требовать товаров за своих коров и овец. На этом всегда оступались города и землепашцы – требовали слишком большую плату за свой хлеб, ткани и железо. У степняков все просто: не хотите меняться по-честному – заберем ваше барахло даром. Это для тебя будет самым трудным: удержать от большой корысти таврических и словенских купцов. Ну да ты торговаться умеешь.

– А потом что? – уныло повторял Дарник, со вниманием слушая откровения кагана.

– А дальше у тебя две дороги: на Таврику или на запад за Славутич.

– И сколько это будет продолжаться?

– А сколько получится. Пока мы не натравим на них других степняков. Словом, без хорошей брани ты с ними не останешься, это я тебе обещаю.

«Ободренный» столь сомнительным образом, Рыбья Кровь вместе с Власом стали принимать воевод-тарханов хазарских улусов.

Их было пятнадцать человек во главе с ханом Сатыром. Они входили в каганский шатер размеренным шагом и чинно занимали указанные им места. Толмачей не было, почти все тарханы прекрасно понимали по-словенски. На всех подчеркнуто не было никаких боевых принадлежностей, а мирные полотняные халаты, вышитые орнаментами, свидетельствующими о принадлежности к определенному роду и улусу. С удивлением Дарник отметил среди них три женщины-хазарки. Каганский тиун шепотом объяснил ему, что они представляют здесь своих мужей-тарханов, которые по какой-либо причине не смогли явиться.

Когда все собрались, слуги внесли еду и питье. Трапеза проходила в молчании, степная учтивость требовала сначала привыкнуть к присутствию друг друга. Дарник как невеста на выданье почти не поднимал глаз, зато хорошо чувствовал все пятнадцать гостевых взглядов, время от времени обжигавших его.

– Липовский князь Дарник Рыбья Кровь принимает ваше приглашение, – вдруг без всякой подготовки заявил Влас.

Снова последовало продолжительное молчание.

– Теперь послушаем князя Дарника, – еще более неожиданно произнес каган.

Как хорошо, что у него уже был опыт общения с мирархом Калистосом!

– Я хочу в каждый ваш улус направить своего воеводу. Распоряжаться он не будет, просто мне нужны везде свои глаза и уши.

Сатыр чуть заметно согласно кивнул головой.

– И от каждого улуса мне нужен доверенный человек тархана, чтобы каждое утро приходил ко мне по мелким делам улуса.

Хан снова кивнул.

– Еще мне нужен мудрый хазарский советник, чтобы он остерегал меня нарушать ваши законы и обычаи.

По бесстрастным лицам тарханов пробежало одобрительное оживление – это условие липовского князя особенно пришлось им по душе.

– Вот видишь, у тебя все отлично получится, – похвалил каган, когда тарханы с ханом ушли.

– И все равно я не очень понимаю, кем я буду при них, – продолжал сомневаться Дарник. – Проводником, чтобы говорить: сюда идти, а сюда не идти? Или действительно главным воеводой? А тогда хан Сатыр кто: судья в хазарских семейных спорах?

– Ты же понимаешь, что заранее это определить невозможно и в никакой договор не запишешь. До сих пор не понял, что мечом махать для князя не самое главное? Только что ты отлично говорил с ними, продолжай в том же духе, и скоро они тебя будут слушаться не хуже арсов.

 

3.

            На следующий день каган свернул свой стан и отбыл с дружиной в Айдар, оставив липовского князя наедине с целой ордой чужеземных людей.

            Дарник пребывал в озадаченности недолго. После проведенного критского похода было как-то стыдно допускать, что он с чем-то или с кем-то может не справиться. Первый подводный камень ожидал его в лице собственного войска.

            – Вот так и пойдем с ними, с хазарами куда-то зимовать?! – в негодовании воскликнул сотский Карась, отличившийся при осаде Липова и напросившийся идти с князем в Збыхов.

            – Действительно ты бы нас сначала спросил! – поддержал его Сечень. – Все князья сперва со своими воеводами советуются.

            – А хазары хоть жалованье нам какое положат? – невпопад сказанул вожак арсов.

            – Ну да, бараньим жиром и бычьими пузырями, – весело оскалился Корней.

            Князь молча слушал.

            – Знаешь, нас в семье было семеро братьев, – более спокойно заговорил Сечень. – Один брат у нас был самый ловкий и сообразительный. Так отец ему снова и снова давал разную работу, все более тяжелую, пока тот в конце не падал без сил. Каган Влас мне напомнил моего отца. Тоже, небось, ждет, когда ты сломаешься.

            – Все, что вы говорите, верно, – заговорил, наконец, Дарник. – И я кругом перед вами виноват. Теперь об этом забыли и думаем о другом. И сами приготовьтесь и бойников приготовьте быть внимательными и осмотрительными. Раз каган нас позвал, значит, мы во всем каганате самые лучшие и кроме нас с этим делом никто не справится. Вы сейчас среди степняков, они всю жизнь живут под открытым небем. Упаси вас боги сказать им, что вы устали и хотите зимой не вылезать из теплой избы. Этот позор потом ничем не исправить.

            – Так что же нам теперь в их юртах жить и в банях больше не мыться? – не унимался Карась.

            – Да, не повезло тебе, хотел здесь перед каганом покрасоваться, а попал вот в  такой переплет, – заметил ему Корней.

            Воеводы добродушно заулыбались, что тотчас сняло последнее напряжение. Раз новичок больше всех пугается и ропщет, то им изнуренным и вялым достойней быть повыдержанней и повыносливей. Чтобы подсластить вожакам их горькую участь, Рыбья Кровь пообещал ввести для них новые чины: полутысячских и тысячских. Не беда, что у такого полутысячского сейчас под началом всего двадцать человек, зато новое высокое звание само окрыляет любого.

            Потом была поездка князя с Сатыром по всей орде. Разбитая на пятнадцать улусов, она со своими стадами и ставками занимала огромную территорию, чтобы ее всю объехать понадобилось полтора дня. Везде высоких гостей встречала обильная трапеза, так что к концу дня, Дарник уже не мог продохнуть от съеденного мяса. Дважды ему предлагали отдохнуть в отдельной гостевой юрте. Но оба раза к юрте прилагалась красавица-хазарка, и князь испуганно отказывался от такого отдыха. Слабо разбираясь в обычаях степных хазар, он опасался, что таким образом его пытаются породнить с тем или иным улусом в пику другим, не столь расторопным хозяевам.

            Сатыр, узнав про его опасение, захохотал:

            – Я знаю, что вы, словене, больше всего заботитесь о чести своих жен. У нас все иначе. Для нас честь, когда дорогой гость делит ложе с нашими женщинами.

            – Разве у вас не бывает ревности? – удивлялся Рыбья Кровь.

            – Наша ревность там, где наносится ущерб нашему роду.

            – Но разве дети от чужеземцев, это не ущерб вашему роду?

            – Любой путник, что отправляется в чужие земли, всегда имеет храброе сердце, крепкое здоровье и находчивый ум. Его кровь делает хазарский народ сильнее и выносливее. Посмотри вокруг и ты сам все поймешь.

            Дарник посмотрел и в самом деле понял то, что еще вчера приводило его в недоумение. Он никак не мог определиться, на кого больше всего похожи хазары. Вроде бы в основном смуглый и черноглазый народ. Но тут же попадаются и рыжие и светловолосые с серыми и голубыми глазами, есть и плосколицые с глазами-щелочками, и почти чернолицые с орлиными носами. Теперь, после нехитрого разъяснения все стало на место.

            – А чужих детей никто не дразнит незаконнорожденными? – продолжал он интересующий его разговор.

            – Разве можно любить женщину и не любить ее детей? – чуть свысока спрашивал уже Сатыр. – Для хазар бесчестие любить своего трусливого и глупого ребенка больше чем чужого, обладающего выдающимися способностями.

            – А ты сам тоже отдаешь своих жен гостям? – решился на прямую дерзость князь.

            – Хана и тарханов это не касается. Наша кровь считается и так самой лучшей.

            Этот обмен суждениями как-то по-особому сблизил Дарника с Сатыром, несмотря на двойную разницу между ними в возрасте. О военных делах не говорили ни слова. Князь предпочитал не столько узнавать об этом точные данные, сколько делать свои собственные выводы из увиденного.

            Даже по приблизительным прикидкам становилось ясно, что войска здесь даже не двадцать, а все тридцать тысяч. Вот только войско это вряд ли было достаточно боеспособным. По сто гридей-нукеров у каждого тархана и триста таких гридей у хана еще представляли какую-то силу за счет выучки, хороших мечей и доспехов. Толпы же парней-пастухов имели лишь сулицы и кистени для отпугивания волков. Даже луки были далеко не у всех. Возле юрт стояли целые снопы пик и на специальных козлах висели связки круглых кожаных щитов – но это опять был войсковой самообман. Многие парни ходили пешком, занимались возле юрт какой-то работой, видимо, отправив своих скакунов пастись в табуны.

            Первым желанием князя было попросить Сатыра устроить общие боевые игрища, чтобы увидеть, на что эти пастухи способны, но он сразу же передумал. Орде необходимо было срочно перемещаться на новые выпасы, тут не до смотрин перед каким-то липовским князем. Да и ничего особого игрища не покажут. Разумеется, две-три сотни богатырей, среди такого множества наверняка найдутся, не в них же суть военной силы всей орды.

            – Почему ты ничего не спрашиваешь? – не выдержал дарникской безучастности хан.

            – От моих вопросов дело не станет ни лучше, ни хуже, а сам я попаду в глупое положение. Лучше все понимать без лишних слов.

            Сатыр заулыбался:

            – И что ты уже успел понять?

            – Что ты, хан, волнуешься больше меня.

            – Из-за чего это мне стоит волноваться? – опешил от его слов хан.

            – Я рискую только своей жизнью, а ты – родовой честью. Следишь за каждым своим словом, чтобы не уронить себя в глазах поданных. От меня тебе урона никакого не будет, я же обещал соблюдать ваши обычаи.

            Некоторое время Сатыр ехал молча, обдумывая услышанное.

            – А ведь ты прав, – признал он, дружески улыбаясь. – Похоже, мы с тобой поладим.

            Так и не осмотрев до конца все улусы, они остановились в одном из них на ночевку. Для ватаги арсов выделили две больших юрты, князю, как и положено, юрту отдельную. Незнакомые запахи, мерцающий очаг посреди юрты, звериные шкуры в качестве подстилки и одеял очаровали его. Из предложенных четырех девушек он выбрал самую простоватую и полную просто потому, что она безразлично смотрела в сторону, мол, ее-то точно чужой князь не удостоит вниманием. О какой-то особой благодарности степной простушки Дарник думал меньше всего. Печаль по Адаш продолжала жить в его сердце и удерживала его от более заинтересованного выбора.

            Благодарности от Болчой, так звали девушку, действительно не последовало, зато случилось легкое и забавное времяпрепровождение. Дарника еще со времен Бежети сильно удивляло, как это люди придают такое значение большой любви. Сами маленькие, а любовь непременно хотят большую. Тут из малой любви женщины способны сотворить для мужчины массу неприятностей, что же бы вышло из большой? Сам он всегда с подозрением относился к призывным взглядам незнакомых красавиц, для него это было как непрошенное вторжение в него, в Дарника, пускай они приложат к своим глазам еще что-нибудь интересное. Он и в  наложницах ценил прежде всего их своеобразие и то конкретное, что они в нем вызывали. К скромной Зорьке следовало обращаться за ласковостью и душевностью, к шумной Черне – за упреками и столь же пылкими прощениями, к мужиковатой Саженке – за ее интересом к войсковым делам, к великовозрастной Шуше – за материнским успокоением,  к молчаливой Адаш – за женской таинственностью и необременительностью, к честолюбивой Всеславе – за умным словом и безупречными приличиями.

            И вот сейчас в лице Болчой он получил обыкновенную хохотушку. На людях сама скромность и сдержанность, с ним наедине она тотчас зажигала и уже не тушила веселые светлячки в своих хорошеньких карих глазках. Мало зная словенских слов, она без всякого стеснения заменяла их жестикуляцией не только рук, но и плеч, бровей, губ и даже ног, заставляя его не понимать, а догадываться о том, что хочет высказать. А еще она боялась щекотки, из-за чего почти всякое к ней прикосновение заканчивалось тихим заливистым смехом. Единственным спасением от этого было поплотнее прильнуть к его телу, тут она про щекотку забывала. Словом, княжеская искушенность в любовных играх подверглась весьма существенному дополнению.

            Наутро, выйдя из юрты, Дарник подозвал к себе одного из ханских тиунов и спросил, может ли он взять с собой ночевавшую с ним девушку.

            – Дай ее семье коня с седлом и забирай, – сказал тиун.

            – А если мне потом придется вернуть ее? – осторожно поинтересовался князь.

            – Отдашь два коня с седлами и вернешь.

            Такой расчет слегка смутил Дарника, но он все же не хотел отказываться от задуманного. В его дружине было двадцать запасных коней и пожертвовать тремя из них он вполне мог себе позволить.

            Чуть погодя за утренней трапезой князь заметил веселые перешептывания среди свиты хана. Сатыр тоже обратил на это внимание и когда приближенные ему все объяснили, затрясся в беззвучном смехе своим дородным телом. Дарник понял, что смеются над ним.

            – Так ты готов два коня отдать, чтобы вернуть наложницу в семью? – спросил хан у князя, продолжая смеяться.

            – Запросто, – Дарнику самому было смешно, что он столь легко попался на такой простой розыгрыш.

            – А для хазарской свадьбы готов?

            – Для свадьбы нет, не готов.

            – Хорошо, тогда она будет твоей походной женой. Но потом или женишься, или вернешь назад.

            Выкупа за Болчой не потребовалось, она досталась Дарнику вместе с юртой и повозкой для перевозки юрты в качестве подарка от хана.

            Так началась его новая степная жизнь. Осмотрев последние улусы, Сатыр  с князем вернулись в главную ставку.

            – Я думаю завтра с утра двинуться в путь, – сказал хан, слезая с коня, возле своей златоверхой юрты.

            Рыбья Кровь тоже спустился на землю, готовый то ли идти в юрту, то ли возвращаться в свой шатер.

            – Было бы лучше, если бы мы двинулись прямо сейчас, – как что-то малозначащее произнес князь.

            – Почему лучше? – насторожился хан.

            – Внезапность всегда лучше долгой подготовки.

            – Ты хочешь узнать, как быстро мы можем собраться в путь?

            – Я хотел бы узнать, все ли как надо станут слушаться своего хана. – Дарник спокойно смотрел на вспыхнувшее от досады лицо Сатыра, как бы говоря: ты хотел, чтобы я что-то спрашивал, вот я и спрашиваю.

            Тяжелое осеннее солнце уже перевалило на вторую половину дня, и выходить в ночь было совсем не с руки, но что делать, если в устах пришлого воеводы прозвучал откровенный вызов. Повернувшись к свите, хан выкрикнул по-хазарски команду, вызвавшую замешательство воевод и тиунов. Не обращая на них внимания, Сатыр повернулся к начальнику стражи и отдал новый приказ. Немедленно из юрты для охраны вынесли огромный конусообразный барабан и пятихвостное знамя, которым заменили однохвостное знамя, стоявшее возле ханской юрты. Загудел, застучал барабан, обращая все взоры в сторону сигнала, призывающего сворачивать и складывать походное имущество и отправляться в дорогу. Следом за тем на коней вскочили пятнадцать гонцов и, получив от начальника стражи вместо грамот продолговатые медные пластины с ханским знаком, помчались в разные концы хазарского стана.

            Дарник не уходил, дожидаясь, что будет дальше. Хан тоже стоял рядом, свирепо поглядывая на приближенных и наблюдая, как все вокруг пришло в движение: разбирались юрты, на повозки и волокуши укладывали вещи, паковали вьюки для лошадей и верблюдов. Трижды к хану подъезжали посланцы от тарханов, пытаясь что-то объяснить, на что следовал гневный ответ Сатыра. Дарнику было слегка совестно за то, что он все это затеял, однако давать отбой было уже невозможно, так же как и извиняться перед ханом. Несколько раз ловил на себе хмурый взгляд Сатыра, но продолжал напускать на себя вид спокойного созерцания.

            – А твоя дружина готова? – спросил хан, просто чтобы что-то сказать.

            – Я ее никогда не спрашиваю, готова она или нет.

            – А я думал, у вас все решает не только князь, а совет старших воинов.

            – Вчера совет старших воинов возмущался, что я согласился идти с твоей ордой, – признался Рыбья Кровь.

            – И что? – Сатыр на минуту забыл даже о своей сердитости.

            – Я сказал, что они правы и пошел спать.

            К ханской юрте приблизился отряд вооруженных всадников человек в триста.

            – Это наша передовая тагма. Тебе вести ее. Готов? – теперь уже хан испытывал вредного гостя.

            Полдня Дарник думал, как именно он будет направлять все это скопище людей и скота, и вот этот момент настал. Всего-то и понадобилось вскочить в седло и присоединиться с ватагой арсов к тагме хазар. Эктей, старший сотский тагмы был назначен ханом также и советником князя. Худой и длинный тридцатилетний молодец он на голову возвышался как в пешем, так и в конном виде над прочими хазарскими воинами. Насколько Дарник любил высоких людей, но такой перебор особенно в конном строю не слишком понравился ему, так как заставлял его самого как можно выше выпрямляться в седле. Сделав над собой усилие, он постарался не замечать этого. И через час они с Эктеем ехали впереди, как ни в чем не бывало переговариваясь о неотложных делах.

            – Я хочу в каждое улусное войско послать по одному воеводе с двумя гридями, – бросал князь сообщение-вопрос.

            – Хорошо, – кивал головой хазарин.

            – Моя дружина завтра с утра присоединится к твоей тагме.

            – Пускай.

            – Можешь ты сам решать нападать на того, кто встретится, или тебе нужен приказ хана?

            – Мы в вашей земле, приказ о нападении мне можешь отдать ты.

            От такого ответа Рыбья Кровь сразу почувствовал себя намного вольготнее: с развязанными руками предводительствовать было гораздо приятнее.

            Отряд двигался тремя отдельными сотнями в ряд на расстоянии полуверсты друг от друга, придерживаясь левого берега Малого Танаиса. При каждой сотне имелась повозка-двуколка с крытым верхом, запряженная парой лошадей, назначение ее было для Дарника не очень понятно. Любые островки леса или кустарника вокруг мелких логов, наполненных дождевой влагой, воины тщательно прочесывали, нередко спугивая зайцев и кабанов. Если попадался взгорок, обязательно въезжали на него, чтобы лучше осмотреться вокруг. Однажды вышли к селищу гребенцев, состоявшему из двадцати-двадцати пяти мазанок, окруженных высоким каменистым валом. Успокоив жителей и посоветовав им день не выходить из селища, Дарник оставил там две пары арсов со своим рыбным знаменем, дабы оберегать селище от проходящей мимо орды.

            Каждые два-три часа от их отряда отделялся гонец и скакал назад.

            – Что он должен передать? – спросил князь, когда Эктей отослал второго гонца.

            – Что у нас ничего не случилось.

            К вечеру на пути попалась совсем маленькая речушка, впадающая в Малый Танаис, и Эктей, до этого довольно вялый, тотчас встрепенулся. Хазары заскакали вдоль речушки, то заходя с лошадьми в воду, то тут же выскакивая из нее. Некоторые пересекли речушку вброд и повторяли свои заходы и выскакивания на другом берегу. Загадка разрешилась, когда речушку несколько раз пересекли туда-сюда друколки – необходимо было найти не один-два брода, а добрый их десяток, причем таких которые могли бы преодолеть и тяжелые двухостные повозки.

            Здесь же на берегу речушки под мелким дождем передовой отряд разбил свой стан. Воины из ракитника соорудили шалаши, накрыв их кожаными полостями. Костры разводить получалось плохо, поэтому все вечерняя трапеза состояла из холодного копченого мяса и сыра. Дарнику с Эктеем досталась одна крытая двуколка на двоих, которая как раз и предназначалась для ночевки сотских, в ней можно было даже полулежать, подогнув ноги. Эктей расспрашивал при Романию, Дарник как мог отвечал.

            Позже, когда к их стану подошли липовцы и выставили свои палатки, князь перешел в собственный шатер. Здесь у него состоялся совет с вожаками всех ватаг.

            – Тех, кто хочет вернуться в Липов, я постараюсь отправить, но с одним условием, чтобы вместо каждого из них пришел другой гридь или бойник, – пообещал вожакам Рыбья Кровь. Потом долго объяснял тем, кого направлял в улусы, как им следует там себя вести.

            Утром сорок пять липовцев в сопровождении хазарских гонцов разъехались по улусам, и при Дарнике осталась лишь сотня воинов.

            Так как передовой отряд до речушки успел пройти два дневных перехода всей орды, то Эктей сказал, что они останутся здесь на весь день. Такая задержка Дарнику не очень понравилась, но пока он воздерживался показывать свой нрав.  Чтобы чем-то занять себя, с десятью арсами поскакал к хану. Сатыра он застал греющего промокшие ноги в большой повозке. Вся орда, переночевав не выставляя юрт, снова медленно двигалась в сторону передового отряда. Рассказы о быстрых перемещениях степняков оказались вымыслом – в день вся их масса, обремененная тысячными стадами скота могла переместиться не более чем на пятнадцать-двадцать верст.

            – Все ли хорошо? – спросил хан, угрюмо глядя на князя.

            – Мне нужны еще воины.

            – Много?

            – По сотне от каждого улуса.

            – Зачем?

            – Без дела они не останутся.

            Сатыр задумался.

– Где будем переправляться на правый берег реки?

– Зайдем за Гребень и переправимся, – ответил Рыбья Кровь.

– Мне ваш каган сказал, не приближаться к Гребню, даже если князь Дарник будет сильно просить об этом. Нам лучше оставить его в стороне.

– Очень хорошо. Тогда я поворачиваю всю орду в обход Гребня.

– Это будет лучше всего, – хан остался доволен согласием князя.

Вернувшись к передовой тагме, Дарник передал приказ Сатыра Эктею. На следующее утро, покинув удобную переправу, передовой отряд повернул на север.

 

4.

Спустя неделю, в их стан прибыл со свитой хан узнать, долго ли еще им придется отклоняться в сторону от главного направления.

– Завтра же повернем на запад, – заверил его князь и отослал в Устьлипье, до которого оставалось совсем немного, и дальше на Липов две ватаги бойников.

Передовой полк, в котором уже было две тысячи воинов, развернулся на запад, потом стал чуть забирать к югу и через неделю после визита Сатыра вышел… к левобережной части Гребня!

За это время Рыбья Кровь успел и много и мало. Много, потому что явившиеся к нему улусные сотни признали в нем своего предводителя. После собственных хазарских воевод, умеющих только кричать и сердиться, спокойное ровное поведение липовского князя завоевало всеобщие симпатии простых пастухов. А неспешное увеличение разнообразных нагрузок внушило им, что их действительно превращают в хороших воинов. Мало же, потому что даже самые лучшие наездники и стрелки из лука быстро к строгому порядку не приучаются.

Порка плетьми была обычным наказанием для хазар. Но Дарник от нее сразу же отказался.

– Одно дело, когда их порешь ты, их дальний сородич, другое дело я – чужой князь, – объяснил он Эктею. – Они не простят мне этого, сколько себя будут помнить.

Советник в свою очередь отверг выставление провинившегося голышом у позорного столба, что практиковалось у дарникцев, определив, что это еще хуже, чем порка, да и холодно уже для таких наказаний.

– Хорошо, пусть тогда будет самое страшное для наездника: спустим его на землю, – решил Рыбья Кровь.

И всех нарушителей войскового порядка отныне стали привязывать к хвосту собственного коня: не можешь быть добрым воином, походи денек пешком – подумай. Не тяжелое, в общем-то, испытание, но оно оказалось весьма действенным – никому не хотелось подставляться под насмешки собственных товарищей.

Легко восприняли степняки и ряд новых для себя команд и построений. Мчались в атаку уже не общей толпой «кто кого перегонит», а выстроенными в затылок друг другу десятками, причем каждый накрепко запомнил, за кем из своего десятка ему следует скакать. При таком строе сотня по команде могла быстро и без замешательства на полном скаку разделяться надвое и с флангов охватить воображаемого противника. Освоили пастухи и атаку волнами, когда ровные линии летящей конницы соблюдают двухкорпусный промежуток между собой.

Стрельба на полном скаку из лука, метание сулиц и рубка топорами чучел из веток у них выходили более-менее прилично. Зато совсем не получались лобовые атаки пиками. Сама пика, опирающаяся на веревочную пятку, дабы вложить в удар всю силу и вес лошади, приводила их в недоумение.

– Неужели есть кто-то, кто будет стоять и ждать, когда его проткнут этой штукой? – удивлялся даже Эктей. – Четверть лошадей просто не доскачет до полного сближения, их перебьют из луков.

– Для этого и существуют конные доспехи, чтобы не дать вражеским лучником подстрелить ваших коней, – горячо убеждал его Дарник.

– Ты же сам говорил, что от такого удара рвется веревка и пика ломается?

– Зато она успевает проткнуть коня вместе со всадником, или двух-трех пешцев.

– Не лучше ли при сближении, метать с десяти шагов малые копья?

– Хорошо, метайте сулицы, – вынужден был уступить князь.

И совсем не желали хазары строиться плотным пешим строем. Сколько не показывал Дарник, выстраивая панцирной черепахой свою дружину, что она совершенно неприступна, как пешим, так и конным нападениям, пастухи оставались глухи к его словам. Подобный способ сражения казался им не совсем мужественным и даже унизительным.

Слушая их возражения, князь наконец-то понял, почему никто из тех иноплеменных войск, с которыми он сталкивался, никак не хотят перенимать его камнеметные колесницы, или китайские десятизарядные арбалеты. Странно еще, как это калачские хазары догадались покупать у ромеев биремы и горшки с зажигательной смесью? Перенять чужое новшество значило для многих, если не для всех, – умалить доблесть своего племени и своих предков. Ну что ж, будем обходиться с тем, что имеем, сказал себе Дарник и задался целью создать в передовом полку катафрактную тагму.

Кожаные конские доспехи уже имелись в орде, но применялись чаще для парадных выездов, чем для боя из-за их тяжести и громоздкости. Да и запасных лошадей было больше чем достаточно, чтобы слишком заботиться об их сохранности. Князь распорядился по-своему, запросил у тарханов несколько подвод кож и засадил шить конские доспехи по имеющимся образцам своих липовских умельцев. А пока суть да дело, вытребовал приводить в передовой полк по две сотни запасных коней ежедневно. На них, кроме всадника с седлом водружали дополнительный трехпудовый груз и устраивали в таком виде скачки на три версты и двадцативерстный переход. Из пяти степных лошадок выдержать такое испытание могла лишь одна. Ее оставляли для будущей катафрактной тагмы, а остальных возвращали в табуны.

Когда среди молодых хазар пошли разговоры, что они-де оторваны от своих жен, Рыбья Кровь, что называется, вошел в положение. Через Эктея попросил присылать из улусов подмену для их воинов, с тем, чтобы каждый третий день все они могли проводить со своей женой. Липовцы такую поблажку хазарам восприняли с неудовольствием. Князь их успокаивал:

– Это же вам только на пользу, пусть они видят, что у словен более тяжелые условия службы и никто не жалуется.

– Да ты и так нам продохнуть не даешь, – слышалось в ответ.

Не имея полной возможности распоряжаться степняками, Дарник стремился воздействовать на них через своих гридей, придумывая последним все более сложные боевые занятия. Не отлынивал и сам, перед всем честным воинством через день показывая свое владение парными мечами, лепестковым копьем или метание двух топоров одновременно. Ну, а когда он на восьмой или десятый день попросил двух лучших хазарских метателей бросать в него легкие копья и все десять сулиц перехватил в вершке от своей груди, это поставило для молодых степняков последнюю, самую убедительную точку в его княжеском и воеводском достоинстве. Ведь ничто так не действует на двадцатилеток, как телесная сила и ловкость их ровесника, к тому же не обладающего какими-то особенно внушительными мышцами. Это мастерство, наложившись на рассказы о победах липовского князя породило еще одни, теперь уже хазарские слухи о его колдовской непобедимости.

Осень между тем множилась дождями, ветрами и холодом. Шалаши из ветвей и кожаных полостей сменили малые легкие юрты и большое число повозок-двуколок, по одной на каждых два десятка воинов. Теперь их стан на ночь непременно окружался кольцом юрт, повернутых входом внутрь кольца и повозками, стоящими между ними. Не самая надежная ограда, но вполне достаточная, чтобы успеть проснуться и как следует вооружиться. В центре стана ставились юрты сотских, в которых хозяйничали их жены. Не обошло девичье внимание и липовских воевод, даже юного Корнея приставленного к одной из улусных сотен.

– Моя говорит, если я на ней женюсь, то смогу в приданное тысячный табун лошадей получить, – балагурил бывший шут. – Ну как можно от такого счастья отказаться?

– А тебе, князь, за Болчой сколько лошадей обещано? – подтрунивали над князем воеводы.

– Наверняка меньше, чем Корнею, – отвечал он.

Став походной женой главного словенина, Болчой тут же вообразила себя самой главной среди всех других словенских жен и принялась командовать ими направо и налево, что являлось бесконечным поводом для веселья всей липовской дружины. Никто не придавал их нынешнему положению серьезного долговременного значения.

Эктей за эти две недели, видя, как толково князь справляется со своими войсковыми обязанностями и сам несколько теряясь от двухтысячной массы воинов, благоразумно отдал первенство Дарнику, вполне довольствуясь ролью второго лица.

И вот при таких обстоятельствах передовой полк хазарской орды достиг столицы Гребенского княжества.

– Мы ведь хотели Гребень обойти стороной? – удивился Эктей.

– Это не мое княжество, я не очень хорошо знаю здешние пути, – оправдывался Дарник, не слишком стараясь, чтобы ему поверили.

В Гребне между тем хорошо были осведомлены о всем движении хазарской орды и никто не сомневался, что Дарник повел ее на север на соединение с собственным войском, чтобы потом всей силой обрушиться на их город. И появление передового полка привело гребенцев в трепет. Кто мог, перебирался за Малый Танаис на правобережье, а то и вообще на лодиях уплывал в Айдар или вниз по течению реки. Алёкма раздал оружие всем, кто хотя бы говорил, что намерен сражаться с липовским князем. Однако общий страх сковывал самые отважные сердца.

Заверив Эктея, что он вовсе не собирается сражаться с Алёкмой, Рыбья Кровь тем не менее расположил полковой стан перед северные воротами города, как если бы собирался его осаждать. В то же время три пригородных городища получили охранные знамена, и никто им особых насилий не чинил. Пропустили дарникцы и торговый караван короякцев, рискованно вышедший из Гребня и направившийся по короякской дороге. Два дня простоял передовой полк ничего не предпринимая, развлекая себя лишь изготовлением осадных башен, больших пращниц и штурмовых лестниц на виду у горожан.

– А вдруг хазары откажутся идти на приступ? – сомневались вожаки.

– Какой приступ? С чего вы взяли? – делал удивленные глаза князь. – Мы только попытаемся научить этих пастухов лазить по лестницам.

Когда сообщили, что из города вышли переговорщики, он приказал накрыть богатый стол и принял их со всем княжеским радушием.

– Ты поклялся на мече, что не будешь проливать кровь гребенцев, – напомнили ему переговорщики.

– Никто гребенскую кровь проливать не будет, – заверил их Дарник. – Я пришел сюда торговать, а не сражаться. – И он протянул им пергаментный свиток, на котором был подробно расписан весь торговый обмен: живой скот, мясо, кожи и шерсть на муку, овес, льняное полотно, чугунную утварь, мед, топоры, подковы, наконечники стрел и сулиц.

Переговорщики переглянулись, хитрость Дарника для них была очевидна: как только они откроют ворота для вывоза товаров, в них тут же ворвутся липовско-хазарские конники.

– Ниже по реке есть отмель, там очень хорошо вести торговлю, – заметил старший переговорщик.

– Вот и отлично. Я думаю, за месяц мы с вами там управимся, – князь одарил переговорщиков самой дружеской из улыбок.

У тех испуганно вытянулись лица.

– Как за месяц? Мы постараемся торговать быстрее.

– Это будет еще лучше. – Рыбья Кровь не пожалел еще одну улыбку.

Когда к Гребню прибыл разгневанный хан, на отмели ниже по реке вовсю шла меновая торговля. Из города прибывали лодии с заказанными товарами, а взамен в Гребень везли хазарские припасы. Тут же расхаживал со своими арсами Дарник, отчего у гребенских торговцев все буквально валилось из рук.

– Что это такое? – изумленно спросил Сатыр.

– Торгуем, – безмятежно отвечал князь. – Я уже послал гонцов в улусы, чтобы гнали сюда больше скота. Самое время от его излишков избавиться. Видишь, какие в Гребне купцы покладистые, берут все, не торгуясь?

Хан весело смеялся – ну как на такое можно сердиться.

– А зачем к приступу все готовишь?

– Да нет никакого приступа, просто хочу показать твоим воинам, как можно через стену перебираться.

И точно на третий день, когда были готовы обе осадные башни, их подогнали друг к другу и толпы хазар гуськом взбирались на одну из них, переходили по узкому мостику на другую и благополучно спускались на землю. Позже бегали к башням с лестницами и взбирались по ним на верхнюю площадку. И все это на виду у города и стана.

Ничего более решительного не предпринималось, и несколько успокоенные бездействием хазар гребенцы решились выпустить из северных ворот свой торговый караван на Корояк. В полуверсте от городских стен караван остановили липовцы, отобрали не только все товары, подводы и лошадей, но даже верхнюю одежду купцов и охранников, так что тем пришлось в одних портках и портянках вместо сапог возвращаться в город.

– Это вам в счет виры за Липов! – улюлюкали им вслед дарникцы, впрочем, строго воздерживаясь от рукоприкладства – таково было распоряжение князя.

Неизвестно сколько бы они еще куражились над полуосажденным городом, если бы из Липова не прибыл сменный отряд бойников, а с ним сама княжна Всеслава со своими дружинниками.

– Если муж не хочет разделить с женой теплый дом, то жена разделит с ним походный шатер, – объяснила она напоказ Дарнику и окружающим свое появление.

Князь промолчал, не найдя что сказать в ответ равноценное, зато позже, когда они остались с женой наедине, был более красноречив:

– Я дал слово хазарам, пока буду с ними, придерживаться их обычаев. А один из обычаев такой: при появлении знатного гостя, не только накормить его, но и уступить ему на ночь свою жену.

– Ты шутишь? – не поверила она.           

– Спроси кого хочешь.

– И ты меня тоже уступишь кому-нибудь?

– Вынужден буду. Увы!

Княжна была в сильной растерянности.

– Давай вот что. Отсюда ты едешь в Айдар и вместо меня присутствуешь на княжьем суде против Алёкмы. Что мы решили с него брать, ты знаешь. Чем я занят, все князья тоже знают. Можешь почаще там говорить, что видела под Гребнем у мужа войско в тридцать тысяч мечей. В общем сама придумаешь, как всех князей зажать в кулак. Ты это сможешь. Главное: не уступай ни одного дирхема, не сбивайся с ровного голоса и твое имя прогремит на весь каганат громче моего.

Рыбья Кровь знал, как сыграть на тщеславии жены и через час Всеслава ни о чем другом, кроме своего блистания во дворце кагана уже думать не могла. Дополнительно напугав ее, что сейчас к нему прибудет хан Сатыр, который вряд ли откажется от такой словенской красавицы, Дарник в тот же вечер отправил жену в Айдар, успешно избежав с ней постельной близости. Это тебе за Адаш, мстительно думал он.

Сменные ватаги прибыли в двойном количестве, все же нашлись в Липове охотники поучаствовать в новом походе своего князя. С собой они привезли  двенадцать повозок, доверху нагруженных воинскими припасами. Помимо оружия и доспехов захватили множество заказанных Дарником наградных фалер, знаков различия для малых и больших воевод, изрядный запас знамен, а также несколько рулонов цветных материй для изготовления из них лент различия. Уже через два-три дня весь передовой полк украсил такими лентами и себя и своих коней, так что издали стало видно, кто к какой тагме или сотне принадлежит. Стояние у Гребня утратило дальнейший смысл и так ничего враждебного городу не предприняв, Рыбья Кровь велел сворачивать стан и двигаться дальше.

Еще два дневных перехода, и вся орда начала переправу на другой берег Малого Танаиса. Нашли рыбачье селище с десятком лодок, хороший прибрежный лес для сооружения плотов и взялись за дело. Несколько суток вокруг стояло неумолчное мычанье, блеянье и ржание многих тысяч животных. Князю предоставилась редкая возможность разглядеть на малой площади все кочевое население. Увидел то, что подозревал уже и раньше: не все в хазарском племени было столь благостно, как пытались ему показать улусные тарханы. Помимо крепких степных семей, состоящих из нескольких поколений женатых мужчин, подчиненных мудрому старейшине, имелись семьи второго и третьего ряда, которые влачили жалкое существование, этакие полуизгои, которые едва-едва могли прокормить себя и жили с вечно опущенными глазами. Многочисленны были также рабы и слуги, когда-то захваченные в плен или просто подобранные в бескрайней степи.

Вот оно мое пехотное войско, понял Дарник и выработал целый план, как добыть и поставить себе на службу этих людей.

– Мне нужны подносчики стрел и сулиц, – объявил он Эктею. – Но я не хочу использовать для этого твоих гордых наездников.

– Зачем нужны подносчики? Каждый воин прицепит к седлу второй колчан со стрелами и будет хорошо, – возражал советник.

– Еще они будут уносить раненых, а ирхоны издали пусть думают, что нас значительно больше, – настаивал князь. – Не нужно брать воинов, хватит рабов и слуг.

– Рабам никто не даст хороших коней.

– Пускай будут на плохих.

Вскоре рабы на жалких клячах действительно стали прибывать в передовой полк. Дарник передал их в ведение Карася и Корнея, как самых смышленых воевод. Издали наблюдая за их командованием, он регулярно вносил в него мелкие поправки. Сначала «подносчиков» заставили больше передвигаться пешком, чем верхом. Затем, разбив на постоянные пары, стали приучать перемещаться вдвоем на одной лошади, той, что покрепче. Третьим этапом была высадка заспинного спутника вместе с его большим щитом и двухсаженной катафрактной пикой в определенной точке воображаемого поля боя. Отчислив половину «подносчиков» из-за их неуклюжести и бестолковости, Карась с Корнеем все же, в конце концов, получили две сотни пешцев, которые могли выстроиться в ощетинившийся пиками квадрат. Как поведет себя этот квадрат в деле, сказать было трудно, но Дарник остался доволен и тем, что получилось.

Постепенно втянувшись в размеренное с долгими остановками движение, он неожиданно открыл для себя, что вот оно самое подходящее для него занятие: не командовать многочисленным народом, а быть его боевым острием, ведущим все племя к какой-то новой и желательно лучшей жизни. Хорошо, наверное, строить большие каменные города, как в Романии, но на их строительство не хватит и четырех жизней. Бревенчатые дома Липова, вообще насмешка над человеческой памятью – одна искра – и нет всего города. Так уж лучше вот так бродить по степи тоже не оставляя по себе памяти, но зато по-настоящему ярко ощущая каждый новый день этой жизни.

– Ты как будто сделан из железа, – заметил как-то Сечень. – Вторую зиму тянем в походе.

– А ты думай о чем-нибудь постороннем и легче будет, – участливо советовал ему князь. – Не давай телу быть твоим хозяином.

– Да, попробуй не давай, – уныло ворчал хорунжий, получивший уже звание тысячского.

Предполагая в хазарах такую же, как у себя несгибаемую выносливость, Рыбья Кровь сильно заблуждался. Бесконечный изматывающий путь, хорошо сказываясь на войсковой подготовке, был весьма тяжел старикам, женщинам и детям. Все чаще раздавались призывы остановиться и зимовать там, где они есть. А между тем они уже вступили в пограничную пустующую полосу между русско-словенскими княжествами и землей ирхонов. Все хазарские воеводы прослышав, кто такие ирхоны для липовского князя, осторожно спрашивали его:

– А что будет, если ирхоны согласятся дать нам нужные пастбища? Вон везде сколько пустующей земли. Нужна ли будет тогда война?

– Нет, не нужна, – спокойно уверял их Дарник. Почему бы на словах и не согласиться, если очевидно, что столкновения не миновать.

Выпал уже первый мокрый снег, когда передовой полк достиг восточного зимовья ирхонов. Это была обширная земляная крепость, обнесенная глубоким рвом и высоким валом, по верху которого шла бревенчатая стена-жилище, с бойницами, закрывающимися изнутри для сбережения тепла плотными ставнями. Башни имелись лишь у четырех ворот, правильно расположенных по сторонам света, да внутри городища высилась десятисаженная сторожевая вышка. После увиденных в Романии и Болгарии крепостей эта представлялась малой снежной горкой, которую защищает горстка ребятни, уверенной, что находится в надежном убежище.

– Чему ты усмехаешься? – удивленно спрашивал Эктей.

– Как ты думаешь, могут десять ирхонских лучников удержать двухтысячное войско?

– Почему десять? Их там не меньше тысячи должно быть.

– Это по всей окружности тысяча, а на пятидесяти саженях не больше тридцати.

Не успели подтянуться последние полковые сотни, а из городища уже вышли переговорщики.

– Зачем пришло ваше войско? – был их единственный вопрос.

– За миром и согласием, – отвечал им Рыбья Кровь. – Ваши люди четыре месяца назад убили триста моих воинов. Пятьдесят дирхемов за каждого убитого воина будет справедливая вира. Я согласен получить пятнадцать тысяч дирхемов в любом виде. Хороший конь будет стоить десять дирхемов, сильный юноша – пятнадцать, красивая девушка – двадцать.

– Получишь все это, когда убьешь нас, – гордо ответил старший переговорщик.

– Я разве просил что-то сверх меры? – с наигранным недоумением поинтересовался Дарник у Эктея, когда переговорщики удалились.

– Вряд ли во всем зимовье столько всего наберется, – рассудил тот.

Дозорные доложили, что видели умчавшихся из крепости в разные стороны гонцов.

– Чтобы посылать на приступ воинов мне нужно согласие хана и тарханов, – твердо заявил Эктей.

– Разумеется, – непринужденно согласился Дарник и приказал липовцам сооружать большие пращницы. Чуть погодя к нему подошел полусотский камнеметчиков:

– А что метать будем?

Оглядевшись по сторонам, князь с воеводами в самом деле увидели вокруг обычное травянистое поле, где совершенно не было ни крупных ни мелких камней.

– Ну, значит, ничего метать не будем. Их ирхонское счастье, – шутя среагировал Дарник. Тем не менее, послал дозорных искать каменные россыпи.

Появившийся обеспокоенный хан Сатыр тоже был против захвата зимовья:

            – Лучше подождать ирхонское войско и решать все в открытом поле.

            Дарник не перечил – просто ленился это делать, да и суть происходящего была на стороне князя, попросил лишь о трехдневной стоянке здесь у зимовья и продолжал усиленную подготовку «пастухов» и «подносчиков».

            Пятитысячное войско ирхонов объявилось не через три, а через два дня. Вся хазарская орда сразу пришла в испуганное движение: скакали гонцы, крайние улусы спешно сворачивали свои юрты и перемещались ближе к ханской ставке, разрозненные вооруженные сотни в беспорядке сбивались в большие полки, чтобы тут же разъезжаться снова по своим улусам.

            Рыбья Кровь, едва ему сообщили о приближение вражеского войска, приказал гнать ему навстречу все ближайшие стада коров, овец и верблюдов – надо было не дать ирхонам напасть с хода по разрозненным силам орды. За этим делом его и застали несколько тарханов со своими дружинами, когда вместе с ханской свитой прибыли в расположение передового полка.

            – Если ты не устоишь, может случиться большая беда, – сказал князю Сатыр. – Продержись хоть до вечера.

            Это Дарник понимал и без него.

            – Пускай все тарханы пришлют мне еще по одной сотне воинов с запасными лошадьми, – попросил он.

            – Мы лучше соберем их в другой полк, чтобы прийти тебе на помощь, – предложил один из тарханов.

            – Не надо другой полк, сделайте, как я говорю, – раздраженно бросил тарханам Дарник. – Если побежит мой полк, побежит и другой. А если будет два полка вместе, то, может, и битва не понадобится.

            – Ты не собираешься ирхонам отомстить? – недоверчиво вопрошал Сатыр.

            – У меня найдутся другие способы им отомстить. Сейчас я хочу их только изгнать отсюда.

            Хан молчал, взвешивая свое решение. Прискакавший дозорный доложил, что ирхоны выстраивают войско для нападения.

            – Пускай половина дружин тарханов останется со мной, остальные едут за новыми сотнями! – приказал Сатыр.

            Хазарские воеводы недовольно зароптали.

            – Делайте, как сказано! – прикрикнул на них хан. – Я остаюсь здесь. Спешите на помощь не князю, а мне.

            – Самое лучшее решение, которое мне приходилось слышать, – оценил Дарник.

            Сатыр сердито посмотрел на него – проиграть эту битву было гибельно для всей его орды.  

            Тарханы бросились выполнять приказ. В стане передового полка остались триста улусных дружинников и сотня ханских богатырей-телохранителей. Дарник отдавал короткие распоряжения воеводам, которые мчались выводить в поле свои отряды. Затем вместе с ханом последовал за воеводами. Два войска разделяла небольшая покатая ложбина, куда эктейцы загнали огромное количество скота. От выстроенного войска ирхонов отделилось несколько десятков всадников, которые в ложбине пытались как-то разогнать скопившихся животных.

            – Было бы лучше, если б они перебили всех этих коров и овец, – сожалеющее посетовал князь. – Тогда бы точно не продвинулись.

            Хан покосился на него, но ничего не сказал.

            Передовой полк выстраивался на своей стороне ложбины. В центре его Дарник сосредоточил все двадцать двуколок, развернув их камнеметными ложами (за два дня липовцы все же сумели собрать приличный запас мелких камней). Пока выстраивалась конница, Рыбья Кровь подал знак и вдоль линии войска помчались двести всадников с пешцами за плечами на левый край, по которому проходил небольшой овражек. Высаженные там «подносчики» быстро выстроились прямоугольником, выставив вперед иглы своих пик. Еще один знак – и две передних шеренги «пастухов» спешились, вышли на двадцать шагов вперед, опустились на одно колено и изготовились к стрельбе из луков за рядом больших прямоугольных щитов.

            – Я не узнаю своих хазар! – Хан был изрядно изумлен столь четкими действиями воинов передового полка.

            Эктей, который находился тут же, весь прямо вспыхнул от удовольствия. Дарник незаметно кивнул ему, и Эктей прокричал хазарскую команду. Позади выстроенного войска вдруг поскакали в разные стороны знаменосцы.

            – А это что? – не понимал, оглянувшись на них, Сатыр.

            – Это прибытие новых сотен, – пояснил Рыбья Кровь.

            Скакали не только знаменосцы, но и женщины, слуги, мальчишки. Мелькая в промежутках, между выстроенными отрядами, они с расстояния в два стрелища вполне могли сойти за воинов-мужчин.

            Ирхонские конники наконец разогнали большая часть скота. Ничто уже не мешало столкновению, однако обе стороны медлили, предоставляя противнику первому спуститься в ложбину, чтобы выгодней было самим ударить сверху. Накрапывающий холодный дождь усилился, и порывы ветра погнали его прямо в лицо ирхонским конникам. Стояние обоих войск затягивалось. К эктейцам подошли первые улусные сотни.

            – Если они сомневаются в своей силе, то, может быть, нам следует самим ударить? – не выдержал напряженного ожидания Сатыр.

            – Не люблю лишнюю кровь проливать, – признался Дарник.

            – Знаю, как ты не любишь, – усмехнулся хан. – Может, они тоже подмогу ждут?

            – Вряд ли. Если у них умный воевода, они не станут рисковать всем войском.

            В подтверждение слов князя, центр ирхонского строя развернулся и потрусил прочь, словно заманивая хазар преследовать себя. У одного из воевод улусной дружины сдали нервы, и вся его полусотня вдруг помчалась вниз в лощину. Следом за ней двинулись с места еще двести или триста всадников.

            – Стоять! Всем стоять! Назад! – закричал не своим голосом Рыбья Кровь.

            Две ватаги арсов бросились на перехват и остановили последователей неразумной дружины. Да и сами выскочки-храбрецы проскакав сотню шагов, стали придерживать лошадей, видя, что никто за ними не последовал. Достигнув середины лощины, они остановились и, потоптавшись на месте, поскакали назад. Внешне это тоже выглядело, как приглашение преследовать их. Выждав еще какое-то время, ирхоны окончательно стали отступать.

            – А не развернутся они на нас с другого бока? – заволновался Сатыр.

            – Если ты дашь мне второй полк, не развернутся, – уверенно произнес Дарник.

 

5.

            Предпринятые действия, вызвавшие отступление воинственного противника, произвели более сильное впечатление на хазарскую орду, чем открытая схватка. В битве главным оказалась бы храбрость воинов, а вот в таком выдержанном стоянии – искусство главного воеводы. Особую славу липовскому князю пели старики и женщины – ведь удалось избежать потерь стольких сыновей, мужей и отцов. Правда, кое-где среди хазарских воевод ползли слухи, что князь сам оробел, но их никто не слушал – все понимали, что это в злопыхателях говорит простая зависть.

            Получив еще две тысячи воинов, Дарник передал их Сеченю. Теперь в его распоряжении было два полноценных полка, которыми он мог командовать, как угодно. Испытав большое удовлетворение от своих бескровных маневров, он решил и впредь по возможности действовать также. О своей личной отместке ирхонам пока не думал, не сомневаясь, что рано или поздно для этого представится отдельный удобный случай.

            Дальние разъезды дозорных внимательно следили за войском противника. К счастью оно отступало единой массой, не пытаясь разделиться, чтобы атаковать хазар с разных сторон.

            – Они нас заманивают туда, где находятся их главные силы, – убежден был Сатыр.

            – Что такое их главные силы по сравнению с твоим тридцатитысячным войском? – успокаивал хана Рыбья Кровь.

            – Ты ничего не понимаешь. Моя орда не воевала уже двадцать лет.

            – Как это не воевала двадцать лет?! – князь не скрывал неподдельного изумления.

            – Разве ты сам не видел, что мы уже пятьдесят лет воюем чужими руками?

            – А как же казненные тарханы?

            – Потому и казненные, что воевать разучились.

            Для Дарника признание Сатыра явилось настоящим откровением. Как и все словене, он знал, что хазары любят использовать чужие, в том числе и словенские дружины для «выбивания» из других племен и народов хазарской дани. Но был всегда уверен, что и собственных воинов в Хазарии предостаточно, мол, «выбивают» дань где-нибудь в южных горах или в заитильских степях. Вдруг понятна стала неуклюжесть всех прибывающих к нему улусных сотен: они просто никогда не воевали!! А правильно: зачем? Когда завоевывали собственную землю, были действительно грозными воинами. Потом двести лет спокойно пасли свои стада, оплачивая подати кагану, и нужда в постоянном кровопролитии постепенно отпала. Так же как в словенских селищах малая часть пастухов уходила в хазарское войско, но основная их масса оставалась в родовых юртах.

            – Так какого лешего!.. – не на шутку разъярился князь. – Все! Или ты даешь мне над твоим войском полную власть, или я со своими липовцами просто ухожу отсюда!

            – Если народ будет недоволен твоей властью, он уберет и тебя и меня, – Сатыр хотел предостеречь Дарника от опрометчивого самоуправства.

            – Вот уж за то, что точно не уберет ни меня, ни тебя, можешь быть спокоен, – заверил его Рыбья Кровь. – Сейчас в окружении сильного врага убирать того, кто должен их спасти – да не сумасшедший же у тебя народ!

            Получив от хана молчаливое согласие на свободу действий, князь уже больше не церемонился. Место благостных скачек и стрельбы из луков с этого дня заняли суровые рукопашные схватки на мечах, булавах, клевцах и лепестковых копьях. По липовскому образцу оба полка поделили на хоругви, а сотни на пять ватаг, всем новичкам и их коням тоже повязали на шеи особые ленты различия, и без разрешения вожака ни один из них не мог даже ненадолго удалиться из ватаги. На двести ватаг хватало лишь половина липовцев, остальных вожаков назначали из десятских и сотских хазар, прошедших прежде хоть какую-то войсковую службу. О всех родовых и семейных симпатиях и антипатиях так же как и отлучках к молодым женам было забыто.

            – Все вернетесь к своим семьям через год, не раньше, – решительно заявил Дарник хазарским воеводам.

            Впрочем, эта усиленная подготовка почти не сказывалась на самих войсковых действиях. Два передовых полка продолжали преследовать ирхонское войско, а следом за ними двигалась и вся орда.

            – Старайся, как можно чаще перемещать с места на место и останавливать свои хоругви, – поучал князь Сеченя. – Пусть ирхоны думают, что в наших руках хорошо обученные воины.

            – А если они все же попробуют испытать нас мечом?

            – Бей тогда всей силой. Все свое войско они в бой вряд ли рискнут вводить. И вот еще что, попробуй окружить дозорный разъезд ирхонов, дай пастухам (между собой они уже называли хазар только так) хоть раз победить, да не стрельбой из луков, а пиками и мечами.

            Однако первыми столкнуться с ирхонами пришлось эктейско-дарникскому полку. Дарник с ватагой арсов занимался в чистом поле с двумя сотнями пастухов учебной сшибкой, когда всадники обеих сотен на полном скаку проносились сквозь строй друг друга, не столько сами приучаясь, сколько коней приучая к этой опасной скачке. И вдруг из-за небольшой рощицы ракитника показался отряд в полусотню ирхонов. Пастухи как раз разъехались перед новой сшибкой. Так что ирхонам видна была лишь одна их сотня, причем наполовину сошедшая с седел – хазары поправляли доспехи или просто оглаживали-успокаивали коней.

            Соблазн попугать, а то и рассеять застигнутого врасплох противника был велик, и ирхоны понеслись на сотню в полный мах, грозно потрясая сулицами и булавами и разворачиваясь в широкую линию. Когда заметили вторую сотню, часть нападавших стала притормаживать, отчего весь их наступательный строй сбился и смешался.

            – Пики вперед! – крикнул по-хазарски Рыбья Кровь, как только что командовал при сшибке.

            Пастухи даже не успели испугаться, многие, как потом выяснилось, подумали, что хитрый князь придумал им какое-то новое упражнение с «третьей» до этого скрытой сотней и послушно выполнили приказ. Второй сотней командовали вожаки из арсов, те сразу сообразили, что к чему, и тоже направили своих пастухов в спину и в бок ирхонам. Последние, сообразив, что попали в ловушку, стали выворачивать в сторону, чтобы ускользнуть от хазарских клещей и двум десяткам ирхонам действительно удалось ускакать невредимыми. Зато тридцать или сорок их товарищей были в считанные мгновения настигнуты, смяты и опрокинуты.

            Князь с арсами в истреблении ирхонов участия не принимали. Десять саженей не доскакав, они осадили коней и просто наблюдали. Не все действия пастухов были неловкими и нелепыми, кто-то заправски метал сулицы и топоры, кто-то разил пикой и булавой, кто-то уже, спрыгнув на землю, добивал раненых. Про то, что можно брать пленных никто не догадывался, всем отчаянно хотелось быстрей других нанести сильный разящий удар.

            Дарник ничему не препятствовал. Приказал остановиться только, когда начался дележ добычи и дошло дело до драки.

            – Все положить на место! – велел «добытчикам» через толмача. – Все будут раздавать вожаки.

            Потом к куче сложенного добра по очереди подходили вожаки ватаг и брали по одной какой-нибудь вещи. Десяти вожакам пришлось сделать по семь полных заходов, чтобы от большой горки осталась жалкая кучка окровавленных рубах и кафтанов. Их побросали обратно на трупы.

            – А как в ватаге все это делить? – спрашивали вожаки-хазары.

            – Можно по проявленной доблести, можно по жребию, – рассудил князь. – И запомните все: так будет всегда! Кто посмеет собирать добычу до конца сражения, будет казнен как трус и предатель!

            Но даже это грозное предостережение не могло испортить пастухам радость от их первой победы. Торжествующими храбрецами возвращались они в свой стан. Чтобы еще больше подчеркнуть важность их успеха, Рыбья Кровь, поговорив с вожаками, выделил двадцать пастухов в качестве десятских в другие сотни – пусть красуются там. Дарник по себе хорошо помнил, что, уча храбрости других, и сам становишься намного храбрей и решительней, чем прежде.

            – А ведь ирхоны заманивают нас туда, где нет их зимовий, – на пятый или шестой день преследования определил Сечень.

            – Верно, – согласился князь и послал дальнюю разведку на запад. Вернувшись, разведка доложила, что в большом дневном переходе находится Славутич.

            Прекратив преследование ирхонов, Дарник повернул всю орду в сторону великой реки. Через два дня передние улусы вышли к ее левому берегу.

            Где вода, там и прибрежный лес, и распаханные поля, и постоянные людные селища. Только в селищах этих уже не ирхоны, а свои единоплеменники-словене. Против ожидания, принимали там липовского князя не совсем ласково.

            – Никакого насилия нам ирхоны никогда не творили, – объясняли Дарнику старейшины. – Они своим заняты, мы своим. Меняем зерно и лен на мясо и шерсть без всякого лукавства.

            – И дочерей ваших не трогают?   – недоверчиво выяснял князь.

            – Почему? Трогают. Третья часть наших зятьев из степняков, да и их дочки охотно идут за наших молодцов.

            – Стало быть, полный мир и согласие?

            – Стало быть, так, – отвечали старейшины.

            Впрочем как всегда нашлись доброхоты, которые нашептали Дарнику другое: мол, ирхоны ждут, когда на Славитиче установится твердый лед, потому что большая часть их кочевий и зимовок на правобережье, вот тогда и померяешься ты с ними силой, а без полной победы тебе никто здешние богатые земли не отдаст.

            Князь вздохнул с облегчением – у него в запасе имелся еще добрый месяц. Найдя место, где в главное русло под острым углом впадала мелкая степная речка, он определил его в качестве зимней стоянки для орды. Получался большой треугольник, защищать в котором предстояло лишь одну третью сторону. Прибрежного леса было слишком мало, чтобы возвести здесь сплошную засечную ограду, поэтому Рыбья Кровь ограничился малыми точечными укреплениями со смотровыми вышками, куда приказал свозить со всей округи камни для камнеметов и пращниц. На эти работы он нещадно гнал все мужское население орды. Сам же озаботился подготовкой еще трех двухтысячных полков, десятитысячного войска по его разумению должно было хватить против любых сил ирхонов. Сразу обнаружилась сильная нехватка оружия, особенно доспехов и наконечников для стрел. Пришлось даже сократить количество луков, их оставили только лучшим стрелкам, остальных перевели в копейщики и пращники. Стать за месяц хорошим пращником невозможно, но зашвырнуть вдаль разом двести-триста камней целой хоругви пращников – пожалуйста.

            Войдя в два ближних словенских городища, как гость, Дарник расположился в них настоящим завоевателем: устроил в каждом из них на постой по три ватаги воинов и заставил на себя работать все их четыре кузни и лучших столяров. Последние по чертежу князя принялись сколачивать из досок большие короба: сажень на две, и ставить их на саночные полозья, не забыто было также изготовление и обычных саней под камнеметы, а также полусаженных прямоугольных щитов с круглым умбоном и железной окантовкой.

Мало-помалу преображались и сами полки. Конников в них осталось не больше половины, причем каждый пятый из них превратился в катафракта, покрытого вместе с конем в толстые кожаные доспехи. Непривычным новшеством для отобранных в катафракты пастухов явилось то, что теперь они всюду ездили на запасных лошадях и лишь в момент перед атакой пересаживаться на боевых коней.

Другая половина полков переведена была в пехоту. Как и у липовцев шестерых щитников-пикейщиков здесь накрепко соединили с четырьмя лучниками. Но к радости пастухов их пешком гоняли мало, в основном перевозили и высаживали в поле для боевого построения на санях, или за спиной у конников.

Труднее всего шло обучение новых камнеметчиков. Арбалеты и без того у хазар никогда не были в чести, а большие арбалеты-камнеметы на санях, чье боевое действие они прежде не видели, тем более представлялись им какой-то придуманной липовской блажью. Поэтому научить их дружно тремя рядами разворачиваться, а потом съезжаться в плотную смертоносную стену никак не получалось.

            Как ни странно жизнь на зимовье оказалась для Дарника труднее походного марша. Там ему всегда хватало на день одного коня, сейчас приходилось использовать двух. Намотав по необъятному стойбищу не один десяток верст, он в конце дня мешком валивался из седла и с трудом преодолевал несколько шагов до теплой юрты. Они теперь с Болчой обретались в малой зимней юрте, нагреваемой не столько чугунным очагом, сколько их собственным дыханием, передав прежнюю тарханскую трехсаженную юрта десятку неженатых липовцам.

            Веселый нрав по-прежнему не покидал наложницу, к нему только добавилась замечательная начальная пауза, когда, выскочив ему навстречу, хазарка на короткое время как бы замирала, давая ему возможность привыкнуть к своему присутствию, мол, сам дай знак мне приблизиться. Другие наложницы, которых он тоже приучил не хватать себя тотчас в объятия, всегда даже в спокойном ожидании обрушивали на него целый шквал молчаливых нетерпеливых требований: смотри и желай меня изо всех сил. Болчой же словно каждый раз сомневалась, войдет ли он вообще в ее юрту. Дарник входил, и славная девушка тут же вся расцветала от удовольствия. Не расцвела она лишь однажды, он это сразу почувствовал и удивленно на нее оглянулся.

            – Там моя дочь, – робея, произнесла хазарка.

            Князь вошел в юрту и при свете очага и двух свечей увидел небольшой шевелящийся комок из лисьих и куньих шкур. У комка обнаружилось круглое гладкое личико, обрамленное рыжими волосами.

            – Это Соон, моя дочь, – простые слова на словенском языке давались Болчой уже без труда. – Она сейчас уйти.

            – Потом, – сказал Дарник, удерживая наложницу за руку.

            Пока он ел, девочка продолжала возиться на их ложе со своими тряпицами и деревянными фигурками. А затем она вдруг напустила под себя маленькую лужу. Болчой в негодовании вскочила на ноги, едва не задев головой каркас юрты. А князь громко до слез расхохотался. Сначала это был смех над испуганной наложницей, а следом уже над самим собой, настолько показалось забавным спать в детской моче ему, грозному военачальнику, повелителю тысяч воинов.

            Как Болчой не возражала, но в эту ночь ее Соон осталась ночевать в их юрте. На следующий день Дарник специально сделал себе небольшой перерыв в полдень, чтобы завернуть домой и рассмотреть ребенка при дневном свете. Новый осмотр еще больше очаровал его, у двухлетней девочки были умные глазенки и розовая кожа. А самое главное, в ее присутствие Болчой все делала с утроенной быстротой и ловкостью, оставляя его самого надолго в покое. Когда пять лет назад у Черны и Зорьки родились его сыновья, он был крайне недоволен тем, что из-за этого ему оказывается гораздо меньше внимания. Сейчас же почему-то подобной досады не было и в помине. Напротив, птичье непонятное щебетание матери и дочери между собой сладко напомнило ему большую полуземлянку дяди Ухвата с десятиголовым семейством, в которой он проводил каждое лето.

            Оказывается и такое совсем не выветрилось из его памяти. Более того, если в своем липовском тереме он никогда не мог представить себя вот так в окружении простой семьи из обычной жены и малых деток, то здесь, в дальней зимней степи, в тесной юрте не только мог представить, но и получал от этого неиспытанные раньше приятные чувства. Сперва собственное чудачество показалось ему самому не очень надежным, и он продлил пребывание Соон всего на несколько дней, но затем, распробовав все как следует, велел девочке оставаться в их юрте и дальше.

            Липовские воеводы пробовали шутить:

            – Наш князь уже и дитём разжился.

            – Точно скоро свадьбу играть будем.

            – Можем тебе вообще у них тарханом заделаться?

            Дарника это ничуть не задевало.

            – Это вы все время боитесь себя перед кем-то уронить. А тот кто никого не боится, тот и вашего смеха не испугается.

            Время шло и Сечень как-то обронил, что не следует дожидаться соединения всех ирхонских войск, а лучше разбить их по отдельности. Рыбья Кровь согласился с главнымтысячским, только решил сделать несколько иначе, чем тот предлагал. Выехал с дальней разведкой вверх по течению Славутича и нашел там место, где русло реки раздвигалось особенно широко, следовательно, несло свои воды наиболее неспешным образом. Вернувшись к стойбищу, князь приказал срочно готовить к зимнему походу оба передовых полка. Повел их к намеченной переправе сам, поручив Сеченю с остальными тремя полками охранять орду.

            Когда войско подошло к переправе, там уже лежал тонкий лед. Прождали еще одну особенно морозную ночь и с утра, еще по темноте начали переправу на правый берег. Вперед пошли сани, за ними пешцы, замыкали колонну конники, ведя в поводу своих лошадей. На правом берегу отдыхать не стали, пошли дальше в степь, а через пяток верст свернули на юго-запад, чтобы незаметно миновать приречные селища и зимовья. Все дальние дозорные были переодеты в трофейную ирхонскую одежду с их характерными остроконечными шлемами с масками-личинами. От местных словен они уже знали, где собираются перебираться через реку правобережные степняки, и, взяв с собой проводника, двигались, почти не плутая.

            Множество лесистых холмов и оврагов затрудняли путь, и совсем незаметно к противнику подкрасться не удалось, зато у передовых сотен хазар был строгий приказ атаковать ирхонов без всякой задержки, дабы не позволить им как следует построиться. Это и оказалось самым решающим.

            Стан ирхонов в широкой долине между холмов лишь условно был окружен редкими повозками, поэтому никаких препятствий для хлынувших сверху хазарских всадников и саней не возникло. Не беда, что у нападавших самих не имелось должного строя. Неопытные пастухи инстинктивно прижимались к своим десяткам и ватагам, поэтому выглядели более сильными и умелыми. В стане ирхонов было немало женщин, которые криками и метаниями только еще больше сбивали с толку своих воинов, те то бросались им на защиту, то искали свой крупный отряд, к которому бы хотели присоединиться. А ватаги хазар между тем заполнили весь стан и прибывали и прибывали. Нескончаемый поток уже пеших пастухов и «подносчиков» казался в несколько раз многочисленней, чем был на самом деле. И ирхоны, почти не оказав сопротивления, кинулись разбегаться во все стороны.

            Рыбья Кровь с арсами и воеводами невозмутимо наблюдал с холма за происходящим.

            – Надо преследовать ирхонов или нет? – Эктей проявлял нетерпение, желая возглавить либо преследование, либо отход.

            – Пусть твои воины сами разберутся, что им следует делать, сейчас им лучше не мешать, – не отпустил его от себя князь.

            Когда последние сотни спустились в долину, за ними последовали и военачальники. Юрты ирхонов больше напоминали конусообразные шалаши, их было три или четыре сотни. Даже если в каждую из них запихнуть по шесть-семь воинов, все равно получалось не больше двух тысяч человек, – подсчитал Дарник.

            – Направь пять ватаг во все стороны, – сказал он сотскому-липовцу. – Ищи где-то может быть еще такой же стан.

            Несмотря на видимость большого сражения, убитых оказалось не столь много. Немало было раненых и пленных. Но главной добычей стал весь обоз и до трехсот женщин – жен и наложниц ирхонских воевод.

            – Как делить будем? – хазар сейчас интересовало это больше всего.

            Короткий зимний день быстро превращался в сумерки, и откладывать такое дело до утра разгоряченным победителям было слишком обидно.

            – В каждой ватаге пусть назовут лучшего воина, ему одному женщина и достанется. Так тоже будет всегда, – распорядился князь. – А добро разделим завтра.

            – У нас двести ватаг, а женщин больше.

            – Сначала лучшим воинам, остальное вожакам и сотским.

            Поздно вечером, когда Дарник готовился ко сну в санях-возке, к нему привели пленную ирхонку.

            – Самую красивую для тебя выбрали, – сообщили арсы, сопровождавшие пленницу.

            Пришлось вылезти и посмотреть, что за гостинец ему там приготовили. Высокая и, судя по всему, стройная женщина была завернута в невиданное количество пестрых тканей. Пол-лица тоже закрыто, зато большие глаза женщины буквально обожгли его взглядом-ненавистью. Только этого еще не хватало.

            – Ну что, залезай, что ли? – Дарник открыл перед пленницей полог возка.

            Та стояла, не шевелясь.

            – Быстро пошла! – подтолкнул ее один из арсов.

            Ирхонка оттолкнула его руку и сама легким движением нырнула в возок.

            – То-то! Приятной вам ноченьки! – И арсы удалились, очень довольные своей услугой любимому князю.

            Дарник не знал, как поступить. Морозная ночь мало располагала к любовным утехам, но и отдавать кому-то другому «самую красивую» тоже было нельзя – никто не оценит его привередливости. Вот уж действительно: когда надо, то нет, а когда не надо, то сверх всякой меры! Так и не найдя для себя выхода из создавшегося положения, он сам полез в возок. Меньше всего ему сейчас хотелось вести разговоры с женщинами. Ирхонка лежала, укрытая двойным шерстяным одеялом, сжавшись в комок. Дарник забрался к ней под одеяло – ни малейшего звука или движения. Тогда он попытался чуть раскрыть на ней кокон из одежд и сразу натолкнулся на ее сопротивляющиеся руки. Ну не надо, так не надо, вздохнул князь с облегчением и повернулся к пленнице спиной. Но не заснул, остро ощущая исходящую от лежащей рядом женщины опасность. Вряд ли кто-нибудь догадался ее обыскать, думал он, а в ее платьях не то, что нож, меч спрятать можно. Кстати, как потом оказалось, у красавицы Чинчей в ту ночь действительно было припрятано в одеждах четырехвершковое шило, которое она твердо намеревалась пустить в ход. Так и пролежал остаток ночи Дарник в какой-то полудреме, чутко сторожа малейшее подозрительное движение пленницы.

            Едва стало светать, он уже был на ногах, занимаясь своими воинскими обязанностями.

            Другого стана противника разведка не нашла, зато отыскала большой город-зимовье, где сумела укрыться часть уцелевших после разгрома ирхонов. Еще часть их конников пыталась уйти на левый берег Славутича, да почти все провалились под лед.

            Любо-дорого было теперь князю объезжать стан войска, расположившийся прямо в юртах противника. Одна победа, одна ночь с долгими хвастливыми рассказами о своем удальстве, и из ополченческой рыхлой массы к утру родилось вполне бодрое бойницкое воинство.

            – Хэ-хэй! – то там, то здесь приветствовали своего главного военачальника новоявленные бойники.

            – Почему ты спал в санях, а не в юрте, как все? – упрекнул его у своего войлочного шалаша Эктей.

            – Боялся в темноте выбрать не ту юрту, что следует князю, – отшучивался Дарник.

 

6.

            Город-зимовье ирхонов Балахна располагался на высоком берегу одноименной речки, правого притока Славутича. С двух сторон его ограждали два оврага, один глубокий и узкий, другой такой же глубокий, но широкий. И лишь с четвертой стороны был прорыт ров соединяющий оба эти оврага, через него в город вели два хлипких дощатых мостика. Овраги и берег реки были столь круты и не преодолимы, что вдоль них имелась лишь саженная изгородь из жердей, главным образом для того, чтобы не позволять свалиться с крутизны малым детям. И только там, где был ров, стояла настоящая бревенчатая стена с башнями и воротами.

            Объехав по льду и снегу вокруг города, Рыбья Кровь удовлетворенно усмехнулся, как брать эту казалось бы неприступную крепость ему было совершенно очевидно. В тот же день на противоположной стороне узкого оврага, «пастухи» по его указке стали возводить ледяную гряду: нагребали гору снега и обливали водой, потом еще гору и так далее.

            Через два дня выросла гряда длинной в пятьдесят саженей и высотой в три. На нее втащили сорок саней с камнеметами, и стало ясно, что городу спасения нет – все его постройки находились в пределах досягаемости камнеметов, и можно было их расстреливать сверху вниз, почти не подвергаясь ответному обстрелу из луков. Камней же любых размеров было предостаточно как в оврагах, так и на речном берегу.

            Однако, уже готовясь взмахнуть булавой, чтобы стереть в порошок сотни домов и хлевов, Дарник вдруг передумал и послал в город переговорщиков договориться о его сдаче. Там сначала сильно заартачились, не представляя всей угрожающей им опасности, мол, дальними выстрелами крепостей еще никто не брал. Однако три залпа из сорока стволов, разом снесли крыши полсотни построек, что быстро вразумило упрямцев. Князь даже согласился вернуть ирхонам сто юрт из их захваченного стана – не ночевать же людям вообще зимой в чистом поле без крыши над головой.

            Привычная картина: в четвертый раз противник покидает под его натиском укрепленные стены. Когда-то был Перегуд с пришельцами-норками, затем ромейская Дикея, болгарский Хаскиди, теперь вот ирхонское зимовье. Но для хазар это явилось настоящим волшебством: какая-то возня со снежной горкой – и неприятель уже бежит со всеми своими стадами и скарбом куда-то прочь.

            – Я всегда считал лучшим воеводой того, кто смело скачет впереди войска в бой, – разоткровенничался на пиру в хорошо натопленной избе Балахны Эктей. – А ты никуда не скачешь, а все равно побеждаешь. Теперь я понимаю, почему тебя все называют Дарник Завоеватель. Ты завоевываешь не только чужие земли, но и сердца всех воинов.

            Рыбья Кровь слушал его восхваления, стиснув зубы: неужели так всю жизнь ему и суждено быть незначительным придатком к собственным победам?! Раньше он хоть зимой мог отдохнуть от этого, а теперь и в морозы покоя нет!

            Разместив в тепле и безопасности оба полка, он дал себе несколько дней полного покоя. Благо и отговорка нашлась подходящая – пленница Чинчей. Она действительно была красавицей, как он сумел ее рассмотреть на третью ночь. Большие глаза с голубыми белками, яркие полные губы, изящные кисти рук, высокая грудь, непривычно длинные для степных прелестниц ноги – все было при ней. Ну и главная примечательность – неутихающая ненависть, исходящая от нее. То, что она с ним упорно продолжала молчать, вообще придавало всей ситуации какой-то смешной оттенок. Уж чем-чем, а молчанием его еще никто не мог вывести из себя.

Однако надежда князя обрести ирхонскую разновидность стратигиссы Лидии не оправдала себя. Три ночи отталкивая от себя его руки, на четвертую ночь Чинчей почему-то забыла это сделать и случилось то, что должно было случиться. Причем переход от решительного отталкивания к самой неистовой страсти получился столь резким, что Рыбья Кровь порядком опешил. Привыкнув считать, что чем женщина красивей, тем меньше она хороша в любовных делах, просто потому, что собственная красота обрекает ее на вечную неудовлетворенность, он был несказанно удивлен, обнаружив в своей пленнице настоящего любовного воина. Весь ее вид и поступки, казалось, говорили: ты подверг меня насилию, ну так я посмотрю, сколько такого насилия выдержишь ты сам! Они по-прежнему не обменялись ни одним словом, хотя он слышал, как она что-то говорила арсам по-словенски. Не делала она и явных призывных знаков или движений. Просто как-то по-особому замрет или чуть изогнет свой стан, стоя к нему боком или спиной, и он знал, что она ждет его, и уже не мог не заключить ее в объятия.

            Сначала Дарник даже не понял, в чем тут секрет, подумал даже, что она по-женски больна – бойники иногда судачили у костра о таких вот требующих день и ночь любовных утех женских чудищах. Но предположение о ее желании испытать его понравилось ему все же больше, и он принял вызов. Три ночи в ирхонской юрте, а потом в теплой избе они не спали, а сражались. Как ни крепок был Дарник, но, в конце концов, стал сдавать. Да и сердила сама ситуация, что один какой-то человек может заслонить для него все другие заботы и людей.

            – Что это ты такой мрачный сегодня? – заметил на четвертый день его болезненное состояние Сечень.

            – Да замучило своей болтливостью Ирхонское Великолепие.

            – А ты ей кляп в рот, чтоб не болтала, – смеясь, посоветовал главный тысячский.

            Едва лед на реке установился окончательно, налажено было сообщение с левобережьем. Сперва Рыбья Кровь сам съездил в орду, затем Сатыр с тарханами посетил его зимовье, сообщив, что левобережные ирхоны отошли далеко на юг. Требовалось решить, как быть дальше. Разделять орду на две половины хан не хотел, выбрать без совета с Дарником на каком берегу Славутича оставаться тоже не мог.

            – Если мы будем разделены большой рекой, нас так же легко по частям побьют, как ты побил ирхонов.

            – Главный источник доходов у ирхонов, это переправа через Славутич и пошлины с лодий, плывущих по нему. От этого отказываться ни за что нельзя, – доказывал свое князь.

            – Но мы это можем делать и стоя на одном берегу, – утверждал Сатыр.

            – Нет, не можем. Никто не захочет с тобой тут делиться. Мы нарушили здешний порядок, поэтому сами должны его восстановить, иначе нас сметут отсюда.

            – Кто нас сметет?

            – Да кто угодно. Нельзя всю жизнь менять мясо на хлеб и быть этим довольным.

            – А нам этого довольно! – сердито повысил голос хан.

            – Хорошо, – нетерпеливо согласился Рыбья Кровь. – Выбирай, какой берег тебе больше нравится и оставайся, а я поехал назад в Липов.

            – Нет. До весны мы тебя не отпустим.

            Так все в неопределенном положении и повисло. Дарник с двумя полками сидел на правом берегу, вся орда – на левом. Впрочем, дел хватало и в простом сидении. Едва устанавливалась хорошая погода, князь с арсами и двумя сотнями хазар-оптиматов отправлялся в дальнюю разведку: вручал охранные знамена словенским городищам, вел переговоры с зимовьями ирхонов, намечал места для сторожевых веж.

Воины его полков перевезли с левобережья своих жен, и княжеская ставка в Балахне быстро превращалась в большое городище с деревянным Городцом и посадом из юрт. Центром его, как и положено любому городищу стало торжище. Скромный быт степняков не мог предложить для него большое разнообразие, иное дело купцы пришлые. Очень быстро раскусив желание хазар влиться как можно более ладно в окружающую жизнь, они уже без всякого страха пригоняли целые обозы залежалых товаров, бойко всучивая простодушным пастухам совершенно ненужные им вещи. Рыбья Кровь вынужден был даже ввести на торжище торговую стражу, которая следила, чтобы кожи, шерсть и молодняк скота не уходил совсем за бесценок за какие-либо побрякушки и медовые пряники.

Вместе с женами воинов к князю прибыла и Болчой со своей дочкой. Дарник встретил ее с некоторым беспокойством: как-то она воспримет красавицу-ирхонку? Но Болчой была само великодушие. Потеря бездетной Чинчей мужа-ирхонца и рабство у чужеземцев перевесила в веселой хазарке обыкновенную женскую ревность. Мол, мужчинам свойственно иметь несколько жен, стоит ли из-за этого чересчур терзать себя? Наоборот само угадывание и предвидение того дня и часа, когда князь придет именно к ней, наполняло душу Болчой самыми необыкновенными переживаниями. Слишком долго до Дарника оставаясь без мужчины, она накрепко запомнила это свое одиночество и научилась ценить даже самые малые женские радости.

Сразу же взяв ирхонку в подруги, Болчой тем самым обезоружила и Чинчей и князя. Больше всего Дарника сбивало с толку, когда хазарка сама по вечерам выпроваживала его в горницу пленницы.

– Я сам решаю, где мне оставаться, – сердито бурчал он и чаще оставался с Болчой, чем с ирхонкой.

Вскоре, однако, выяснилось, что настоящей главой их теперь уже четырехголового семейства являлась двухлетняя Соон. Именно в заботах о ней обе молодицы настолько крепко сдружились, что Дарнику приходилось как следует исхитряться, чтобы и ему позволили поиграть с малышкой.

Словом, то, что в Липове постоянно служило источником его головной боли, здесь, в степи обрело вид приятного равновесия. Более того, Болчой, узнав, что у него в Липове есть два пятилетних сына, снова и снова стала требовать, чтобы их доставили сюда.

– У нас до пяти лет сын живет с матерью, потом должен жить с отцом, – было ее убежденное суждение.

– Так их матери одних не отпустят, – пробовал объяснить он.

– Пускай и матери едут, – не затруднилась с ответом Болчой.

А в самом деле почему бы и нет? Единственное, чего Рыбья Кровь при всем своем воображении не мог представить, это Всеславу в их славном семейном кругу.

Для начала князь отправил сотню хазарских оптиматов с Корнеем в Айдар. Одно письменное послание предназначалось кагану Власу, другое – княжне. Через две недели Корней привез обратные послания.

Всеслава писала, что княжеский суд над Алёкмой состоялся, но закончился ничем. Гребенский князь выдвинул свои претензии: из-за проложенной Дарником сухопутной дороги из Корояка через Липов на Итиль, южный путь из Корояка на Сурожское моря пришел в полное расстройство и общий урон за три последних года как раз и стоит 90 тысяч дирхемов, которые Рыбья Кровь требует за разорение липовского посада. Ждать ли ей его в Айдаре, или уезжать в Липов, спрашивала княжна.

– И что ты ей сказал? – спросил у Корнея князь.

– Чтобы ехала домой и ни о чем не думала. Что тебя до следующей осени орда никак не отпустит.

– Про наложниц интересовалась?

– А чего ей интересоваться? Ты же князь, тебе наложницы так и так положены.

Каган Влас писал о другом. Ни словом не коснувшись суда над Алёкмой, называл вытеснение ирхонов большим делом. Вскользь предлагал направить хазарский меч на давнишних хазарских данников полян в среднем течение Славутича. Корней дополнил это своими словами:

– Каган сказал, что сам он таким делом для хазар уже лет десять не занимался. А тебе с твоей ордой, это очень даже годится. И лучше сейчас зимой, чем летом.

– А ты ему не сообщил, что у нас вся орда воевать не обучена?

– Он сам знает. Но говорит, раз ты с ирхонами справился, то поляне тебе дань на серебряных подносах вынесут. Не нравится ему, что поляне слишком большую силу набрали. Наш главный торговый путь в северные земли по Танаису хотят на свой Славутич перевести.

– Так ведь на Славутиче пороги непроходимые?

– Вот и сказал, что надо тебе те волоки у порогов оседлать и самому брать с тамошних купцов пошлины.

Дарник задумался. Идти на полян было преждевременно. Ну соберет он один раз дань, а дальше что? Рано или поздно ему все равно уезжать придется, а без него орду сотрут в порошок. С другой стороны, нижний Славутич и так теперь в его руках, какая разница, где пошлины собирать: у порогов или здесь? Не на север идти надо, а на юг, чтобы весь низ Славутича в одних руках находился. Объяснить Сатыру и тарханам это пока невозможно, им сейчас главное до лета со своими стадами дожить. Не давал покоя и князь Алёкма: вот бы кого сейчас пощипать! Но уж больно долог отсюда переход до Гребня.

Когда много решений, тогда нет ни одного решения, и Рыбья Кровь отложил все походы до удобного случая, вернее до последнего убедительного толчка. Хотел хоть остаток зимы досидеть в тепле и довольствии. Да не тут-то было. Как только в войске осознали, что дальше гнаться за ирхонскими войсками они не будут, тотчас же стала падать едва налаженная дисциплина и участились случаи ухода целых ватаг и сотен в улусы, чтобы навестить своих родственников. Особенно плохи были дела у Сеченя, его три полка оставались в строю едва наполовину.

– А давай придумаем себе врага? – предложил Корней с глазу на глаз, и изложил план переодевания ватаги верных липовцев в ирхонские шлемы с масками и нападения на один из левобережных улусов.

У князя даже дух заняло от простоты и верности такого действия.

– А как ты сумеешь все это сохранить в тайне?

– Скажешь – сделаю, – бывший шут смотрел на князя невинными серыми глазами.

Однако чем больше Рыбья Кровь размышлял, тем сильней сомневался. Напасть, значило несколько пастухов непременно убить, а женщины, а дети?! Да и слух рано или поздно все равно просочится. Вспомнилось собственное предложение Калистосу калечить пленных арабов. Сам сгоряча предложил, а потом изо всех сил отказывался исполнять. Так же будет и сейчас. Что придется отвечать, если через месяц Сатыр его напрямую спросит об этой резне?

Корней, словно хорошо понимая княжеские сомнения, стал все делать не дожидаясь разрешения. Заговорил о малой загонной охоте и стал собирать сотню загонщиков и стрелков. Дарника успокоило то, что две трети из набранных людей были хазары. Умчавшиеся на левобережную степь охотники с добычей вернулись весьма незначительной, и на вторую охоту набралось не больше двух ватаг желающих мерзнуть в открытой степи. Добычи вообще почти не было, зато охотники забравшись к югу на пятьдесят верст нарвались на стоянку ирхонов, и всем говорили, что их там обстреляли, в доказательство показывали две ирхонские стрелы с костяными наконечниками.

– Запомни, если что-то узнают, ты будешь казнен первым, – счел нужным предупредить Корнея князь.

– Конечно, я разве спорю? – азартно блестел тот маслеными глазами. 

Едва Корней с ватагой липовцев вернулся из своей третьей охоты, разнеслась весть о нападении ирхонов на дальний хазарский улус.

Рыбья Кровь с двумя сотнями оптиматов тут же помчался к месту нападения.

Стойбище из семи пастушеских семей располагалось едва ли не в середине улуса, поэтому почти не стереглось. Два старика – ночных сторожа были убиты вместе с их сторожевыми псами, все пятнадцать юрт сожжены, табун лошадей угнан, на месте остались двадцать четыре трупа, с десяток раненых и столько же тех, кому удалось спрятаться или улизнуть. Один из подростков сумел вскочить на лошадь и умчаться за помощью, но поскакал не к ближним соседям, а к дальним, где было больше взрослых мужчин, поэтому погоню снарядили слишком поздно, и поднявшаяся поземка напрочь замела в степи следы копыт ирхонских коней.

Тархан улуса допытывался у свидетелей подробностей налета, а толмач переводил Дарнику:

– А что они говорили? Что кричали?

– Ничего не кричали, а только молчали, – отвечал уцелевший пастух.

– А женщин и девочек с собой не брали?

– Нет, все здесь остались. Им кони больше нужны были.

Знаем, какие кони, зло думал про себя князь. Расхаживая по пепелищу, он больше всего опасался увидеть следы липовских подков, к его величайшему облегчению кругом были лишь следы некованых хазарских и ирхонских лошадей.

– Ну что, так и будем здесь жить под постоянным страхом? – обратился к Дарнику тархан.

– Сатыр скажет свое слово – и жить будете спокойно, – отвечал ему Рыбья Кровь.

Позже на совете у хана князь больше молчал, чем говорил. Говорили и спорили сами тарханы. Одни доказывали, что начинать истребительную войну неразумно, другие убеждали, что в Великой степи, кто хоть раз не отомстит за подобное, тот уже никогда никем не будет уважаться.

– А что скажешь ты? – обратился к Дарнику Сатыр.

– Я по договору с каганом и с тобой хан, освободил землю для ваших кочевий, но как вам ее защищать, должны решать вы.

– Сможешь ты сделать так, чтобы мы могли здесь мирно жить?

– Для плохого мира подходят полгода войны, для хорошего мира нужна двухлетняя война.

– Ты лучше скажи: во сколько жизней наших сыновей это обойдется? – выкрикнул самый пожилой из тарханов. – Тебе-то их жизнями просто обращаться!

Вместо ответа Дарник просто поднялся и вышел из ханской юрты. Это было прямое оскорбление ханского совета, но ведь и его, князя, только что оскорбили.

Вернувшись в свой стан, Рыбья Кровь на всякий случай приказал всем арсам и липовцам в полном вооружении расположиться поближе к его княжескому возку и быть начеку. Томительно тянулось тревожное ожидание. Потом прискакал с малой дружиной Эктей, который тоже присутствовал на ханском совете, и привез Дарнику булаву Сатыра, что означало: быть князю военным визирем орды и дальше.

 

7.

            От воровской ватаги Корнея Рыбья Кровь избавился просто: всю ее отослал под видом купцов-соглядатаев в Таврику. Самого вожака оставил при себе, сказал:

            – Будешь командовать хазарской хоругвью.

            – Да мне восемнадцать лет, кто меня будет слушать? – запротестовал Корней.

            – Плохо будешь командовать, точно стрелу в спину от хазар получишь, – не без злорадства «ободрил» его Дарник.

            Сам же он в первую очередь занялся сеченскими полками. Заставил бежать на привязи за своими конями уже не пять и десять пастухов, а по двести-триста человек. И в неделю общее количество воинов во всех полках, включая и левобережные, восстановилось. Еще круче, чем с рядовыми воинами, обходился он с хазарскими воеводами. Менял и переставлял их с места на место едва ли не ежедневно, нарушая все их привычные родовые и семейные связи. Удачной стала придумка с золотым клевцом.

Перед ромейским походом липовские оружейники приподнесли князю изящно выкованный клевец с золотой инкрустацией, который за ненадобностью два года пролежал в походном вьюке. И вот на одном из полковых сборов хорунжих и сотских Дарник назвал одного из сотских самым лучшим и шутя до следующего их сбора подарил ему этот клевец. На следующем сборе сотский при всех вернул ему клевец и возникла неловкая пауза: куда дальше этот вернувшийся гостинец? Пришлось за минувшие три дня назвать лучшим другого сотского и уже ему всучить золотую безделицу. С этого и пошло. На любом сборе, когда обсуждались полковые или войсковые дела, все воеводы с замиранием сердца ждали: кому на этот раз достанется заветное отличие!

            Значительно повысилась роль писарей. Почти все пастухи умели складывать и отнимать, теперь самых лучших счетоводов липовские писари обучили умножать и делить, записывая все цифры на бересте и пергаменте. Скоро уже любое совещание у князя начиналось с короткого отчета в двух или трех хоругвях о наличии запасов оружия, амуниции, провизии и грозных вопросовкнязя:

            – Почему в хоругви только двадцать пять стрел на один лук?..

– Я же сказал, чтобы на каждую повозку по пять колес готовили, а не четыре!..

– Вернуть лишние юрты в улус, оставить по одной на десять человек. Двое всегда с оружием в охранении, а для восьмерых места в них хватит!..

            Раньше в Липове Дарник стеснялся таких требований, все казалось не дело это военачальника вникать в подобные мелочи, как-нибудь воеводы и бойники сами вывернутся из хозяйских просчетов. Однако, накопив огромный походный опыт, он уже относился к этому иначе и сейчас, раздавая направо-налево свои придирки, получал огромное внутреннее удовлетворение от того, как его войско буквально на глазах обрастает запасом походной прочности. Для проверки Рыбья Кровь по очереди брал один из полков и совершал броски в разные стороны на три-четыре дневных перехода. Несколько раз оказывался среди ирхонских стойбищ или стойбищ соседней орды мирных орочей. Разъезды дозорных часто захватывали пленных. Но проведя допрос: не они ли нападали на хазарское стойбище и, забрав доспехи, если они имелись, пленных отпускали.

            – Мы с простыми пастухами не воюем, – объяснял свое решение хазарским воеводам Дарник.

            Потом, как правило, повторял свой поход в то же место, неизменно отмечая, что местные жители откочевали дальше в степь. И тогда у князя появлялась великая надежда, что он вот-вот найдет тайное средство воевать, никого не убивая.

            Настроение портил один Корней, отныне вечным упреком висевший у него над душой. Чего Дарник не делал, чтобы избавиться от порочного пройдохи: и посылал к ирхонам, как переговорщика, и в качестве гонца на дальние расстояния, и просто прокладывать путь в снежный буран – ничего с бывшим шутом не случалось – вместо этого его раз за разом приходилось награждать золотым клевцом.

            Догадываясь о намерени князя, Корней злословил:

            – Зря ты хочешь от меня избавиться. Ведь тебе же нужен рядом кто-то, кто всегда будет хуже тебя. Раньше это были арсы, теперь буду я.

            Дарника поразили его слова. А ведь верно, думал он, палач нужен не только для казни, а чтобы отвлекать внимание от кровожадности своего хозяина.

            – Смотри слишком хорошим снова не стань! – мрачно отвечал князь находчивому подручному, невольно уважая его за проницательность.

            Были проделанытакже несколько больших санных походов вверх по Славутичу. Не десятки, а целые сотни саней, собранные со всей орды возвращались назад доверху груженные толстыми трехсаженными бревнами, напиленными в северных приречных урочищах – князь готовился к возведению большого числа сторожевых опорных веж.

            Несмотря на запрет хана, четыре улуса все же перебрались на правый берег Славутича к Новолипову, позже к ним присоединилось еще два.

            – Вот увидите, скинут вас по весне в реку ирхоны, – предупреждал их Сатыр.

            – Не скинут, у нас князь Дарник есть, – отвечали ему отделившиеся тарханы.

            Чтобы оправдать их уверенность, Рыбья Кровь стал набирать шестой полк с тем, чтобы по три полка все время находились по обе стороны широкой, без удобных бродов реки.

            В подобных заботах незаметно пролетела короткая южная зима. Несмотря на то, что прямых военных столкновений почти не случалось, авторитет князя среди орды вырос еще больше. Также как раньше в Липове его стали часто называть Молодых хозяином, а хана Сатыра – Старым Хозяином. Нельзя было не заметить, как менялись хазарское парни, привыкая к строгому войсковому повиновению и осваивая новые для себя боевые навыки. Дарник добился даже больше чего хотел: его войском стал овладевать не просто воинственный дух, а дух завоевательский, что отметили даже липовские воеводы.

            – Научили на свою голову, – ворчал Сечень. – Пока живой крови, и чужой и своей, все не попробуют – не угомонятся. Куда копья направлять будем?

            Вскрытие льда на реке застало Дарника со своим передовым полком на левобережье. Не только природа, но и люди, казалось, все замерли в ожидании прихода новой жизни: настоящего тепла, травы, перелетных птиц. Не сиделось на месте одному князю, взяв еще один полка, он уверенно двинулся уже не в испытательный, а в боевой поход на юг. В низинах еще лежал снег, а по подсохшему верху колеса повозок и двуколок катились совершенно не проваливаясь. Большое число запасных лошадей позволяло делать самые короткие остановки, поэтому дневные переходы были и в пятьдесят и в шестьдесят верст.

            Через четыре дня войско достигло Таврического перешейка. Здесь находился союзный ромеям улус ерганей, охраняющий проход в Таврику. Помимо сложенных из известняка цепочки ерганьских селищ через весь перешеек тянулся ров и вал. Ромеи платили союзникам хорошее жалованье за охрану, поэтому по единственной дороге через перешеек пропускали одни торговые караваны и то, после тщательного досмотра. Воинственных ерганей большое дарникское войско ничуть не устрашило. Они привычно зажгли дымовые костры по цепочке своих селищ и подняли на вал и в седло больше двух тысяч вооруженных по ромейскому образцу воинов.

            Рыбья Кровь вступил с ними в переговоры на ромейском языке, доказывая, что пришел не воевать, а торговать.

            – И чем же ты намерен торговать? – скептически спрашивал ерганьский переговорщик.

            – Хочу менять степных лошадей на лучшую ромейскую породу.

            – Да кому нужны ваши степные лошади. Только на мясо и на шкуры, – смеялись ергани.

            Ночью один полк был отведен назад в степь. На следующий день в качестве переговорщика отправился Карась, соблазнять стражей звоном золота. Ергани снова смеялись – жалованье от ромеев было в годовом исчислении гораздо больше.

            Пока велись переговоры, проводник из шатающихся по степи одиноких бродяг привел отведенный полк к мелкому, пахнущему затхлой водой заливу и едва приметными мелями повел в обход крайнего пограничного селища ерганей. Когда там спохватились, было поздно – две тысячи хазар выходили уже на берег. Гарнизон селища открытой схватке предпочел организованное отступление. Второму полку пришлось легче – сделав быстрый бросок вдоль рва, он обошел покинутое селище уже по сухому месту.

            Князь сам себя поздравлял с хорошо проведенным прорывом: и убийств никаких, и полный простор впереди. Однако не прошли они пары верст, как ему доложили, что позади движется большое войско ерганей. Поскакал посмотреть что там. В самом деле, в самый хвост его колонны не дальше одного стрелища пристроилась масса всадников вооруженных копьями, щитами и луками. Часть из них имела даже конские доспехи. Прямо во время движения Дарник перестроил походную колонну: к шести колесницам с камнеметами добавил еще десять с тем, чтобы они катили по четыре в ряд и по сигналу должны были разъехаться в единую цепь. Такие маневры у них уже получались во время учений, но сейчас при внезапном нападении могли и не удастся.

А ведь можно это проверить – и Рыбья Кровь дал знак разъезжаться. Благо окружающая степь была ровная как струганная столешница! Три передних ряда колесниц, разделившись надвое, разошлись лучами в стороны, самый передний ряд остановился первым, к нему подкатил второй ряд, третий. Последним на оставленное ему свободное пространство въехал четвертый ряд. Шестнадцать колесниц выстроились плотной линией, направив дула камнеметов в преследователей. Отряд ерганей настороженно приостановился.

– Несильно пуганите! – приказал князь.

Камнеметы дали залп, обдав преследующих всадников россыпью мелких камней. Ответом явилась легкая сумятица среди раненых и ушибленных лошадей, после чего ергани отступили на добрую сотню шагов.

– Вот так и держите, – сказал Дарник хазарскому и липовскому воеводам, возглавляющим последнюю хоругвь. – Меньше чем на полтора стрелища не подпускать.

Для большего спокойствия он перевел в хвост колонны лучшие сотни «подносчиков» и две сотни катафрактов. Высланные в обход преследователей дозоры сообщили, что ерганей всего около двух тысяч, и князь вообще перестал беспокоиться. Переезжал от сотни к сотне, шутил, спрашивал о пустяках, всем своим безмятежным видом показывая, что все идет как обычно и нечего волноваться. Липовские ветераны тут же вспомнили о таком же преследовании кутигур, Дарник с ними согласился, хотя особой похожести не видел. Одно то, что все его войско сидело на конях, следовательно, очень легко могло двигаться и поддаваться ненужной горячности, а не твердо стоять на месте – внушало ему основательную тревогу. Уповал больше на здравый смысл ерганей, на то, что те не могут тотчас броситься в решительную схватку, чреватую многими смертями, не один хищник сразу не бросается на соперника, а непременно сначала порычит, покажет зубы, оценит свою и чужую силу, хоть немного отвыкнет от мирной благости, и уж потом лезет на чужие клыки и когти.

На отдыхе-дневке князю сообщили о ерганьских переговорщиках. Все тот же худой и носатый воевода, что не пускал их войско у дорожных укреплений, снова предстал перед Дарником.

– Если вы остановитесь, все еще можно уладить. Херсонеская фема не по силам такому малому войску, как твое. Надо вам коней, можно и коней поменять. Я много слышал про тебя, князь Дарник. Но никто никогда не говорил, что ты способен на необдуманные поступки. Чего ты хочешь?

– Со мной хазарские воины, они никогда не видели моря. Я хочу им его показать.

– Море?! – переговорщику показалось, что он ослышался.

– Я на службе у ромейского базилевса. Вот договор. – И Дарник действительно протянул ерганьскому воеводе скрепленный важными печатями пергамент.

– Но почему ты не сказал этого сразу? – Переговорщик все еще не знал, верить князю или нет.

– А ты бы меня тогда пропустил? – насмешливо улыбнулся Рыбья Кровь.

– Нет. Я бы послал гонца в Херсонес, – честно признался ерганец.

– Вот видишь. Мы ждать не любим, поэтому придем в Херсонес вместе с твоим гонцом.

– Но так нельзя, нельзя…

– Если нельзя, иди следом. Исполняй свой долг. Только близко к моим лучникам и камнеметам не приближайся. На всякий случай.

Так три дня два войска друг за другом и шли. На второй день по взаимной договоренности устроили боевые игрища, вернее самую мирную их часть: борьбу на лошадях, стрельбу из луков и небольшие скачки. Побеждали то одни, то другие. Несмотря на столь тесное знакомство оба войска держались настороженно: ергани потому что их была вдвое меньше, хазары, потому что уже вовсю подражали своему военачальнику. Дарник же запанибрата мог обращаться только с самыми близкими и достойными соратниками.

По пути встречались купеческие караваны, охотники за степной дичью, несколько селищ, служащих гостиными пристанищами. Везде на проходящих хазарских конников смотрели с испуганным любопытством. Однажды колонна нагнала караван с рабами-полянами. Сопровождали их охранники-тарначи, всей Степи известные разбойники. Все шестьдесят пять полян тотчас были пересажены на хазарские повозки.

– Это закупы, у них неурожай и голод, они сами себя в рабство продали, – пробовал отстоять свое добро хозяин каравана.

– Мой тебе совет: займись другим товаром. Я тебя запомнил, еще раз с закупами встречу – повешу, – доходчиво объяснил ему князь.

Из разговоров с другими встречными он уже хорошо представлял всю обстановку в Таврике и понимал, что до Корчева, к зарытому сундучку с золотом ему не добраться – на востоке полуострова стоят еще две сплошных линии укреплений, которые охраняют сами ромеи, а воевать со всей херсонеской фемой тяжело и просто невыгодно. В качестве мирных соседей ромеи значительно предпочтительней.

На четвертый день вдали появились горы, но вовсе не такие величественные какие он ожидал увидеть. Небольшие волнистые холмы и только. Прискакавшие дозорные сообщили, что впереди в укрепленном стане большое ромейское войско.

– Да откуда же большое, – не поверил Дарник. – Большое у них за тысячу верст с арабами и болгарами воюет.

С сотней оптиматов он поскакал сам посмотреть. Действительно лагерь-фоссат был разбит на небольшом пригорке в соответствии со всей ромейской военной наукой: правильный квадрат с Г-образными выступами-воротами был обнесен небольшим рвом и валом, на котором в виде палисада торчали большие щиты насаженные на копья. Позади ограды белели палатки воинов и шатры архонтов. Не больше одной миры, определил численность ромеев князь. Ромейские оплиты как раз заканчивали возведение переднего рва и, побросав работу, с любопытством смотрели на приближающихся незнакомых степняков.

Из небольшого леска чуть в стороне неожиданно выскочила полутагма трапезитов – легких конников. То ли они хотели напугать пришельцев, то ли еще что, но, поскакав навстречу дарникцам, затем внезапно остановились и потрусили к фоссату.

– Что будем делать? – тревожно спросил, поехавший с князем Эктей.

– А ты что считаешь нужным сделать? – полюбопытствовал у него Рыбья Кровь.

– Вступить в переговоры.

– Правильно, – похвалил князь, – только пускай в переговоры вступают они.

Вернувшись к войску, он приказал колонне с дороги разворачиваться прямо в степь на запад.

Необыкновенно легкое настроение не покидало Дарника. Раньше любое сражение требовало от него напряжения всех сил, изощренности ума и обостренных предчувствий, позже появилась воеводская уверенность и неспешность решений, ромейский поход добавил ему способность смотреть на себя со стороны, когда некий голос словно все время приговаривал на ухо: «Смотрите, куда этот парень угодил, а ну-ка посмотрим, как он из этого тупика будет выбираться». И вот теперь появилась какая-то озорная веселость, почему-то захотелось опасное и серьезное дело превратить в хитрые догонялки. Мол, пускай кто-то другой пыжится и переживает за конечный результат, ему, Дарнику, уже надоело этим заниматься. Если его загонят в угол, он может и кинется в яростную битву, ну а пока пусть попробуют его в этот угол загнать.

Ровная степь без больших ямин и взгорков не представляла трудности для колесниц и повозок, и войско двигалось вперед с той же скоростью, что и прежде. Через несколько часов дозорные доложили, что следом за ними идут ергани и ромеи.

– А ромеи с повозками? – спросил князь.

– Без повозок.

– Как же они в степи ночевать будут? По ночам ведь еще холодно? – посочувствовал неприятелям под смех арсов Рыбья Кровь.

Вскоре ему сказали, что от ромеев явился переговорщик.

– Пусть подождет, пока мы на ночевку станем, – распорядился князь.

Ромейского переговорщика он принимал не в юрте, а в своем княжеском шатре. Для угощения достали даже один из последних бурдюков с ромейским вином. Столом служил пехотный щит, уложенный на камни, сиденьями – седла, застеленные звериными шкурами.

Переговорщиков было двое: полулысый комит и писарь-толмач. После соблюдения привычного ритуала приветствий, комит попросил показать ему ромейский договор, заключенный с Дарником. Внимательно ознакомившись с ним, он тут же заметил явное несоответствие:

– Здесь сказано: «Словенское войско и князь Липова Дарник Рыбья Кровь». Князя вижу, а словенское войско нет.

– Хазары во всех договорах пишут, что владеют словенскими княжествами, ну и мы, словене, тоже говорим, что хазарские воины это словенские воины.

– Ты утверждаешь, что на Крите и в Болгарии в твоем войске было много хазар? – задал следующий вопрос комит.

– К чему все эти уточнения? Есть договор, есть войско, есть наше желание служить за хорошую плату херсонесскому стратигу. Если у ромеев нет солидов нам на оплату, ты должен привезти мне из Херсонеса новый договор, что в наших мечах вы больше не нуждаетесь.

– Я должен привезти тебе из Херсонеса новый договор?! – казалось, комита от такой наглости сейчас хватит удар.

– Тогда пропустите, чтобы мы сами прошли в Херсонес. – Дарник сделал вид, что только сейчас придумал такой замечательный выход из трудного положения.

– Вы должны вернуться на Перешеек и ждать там решения херсонеского стратига.

– Хорошо, пусть так и будет, – покладисто согласился князь и принялся расспрашивать комита про Дикею и Константинополь.

Наутро хазарское войско продолжило свой путь на запад. К полудню они достигли широкой водной поверхности, но это было еще не море, а соединенное с ним большое соленое озеро. Два часа движения вдоль берега озера и вот оно Русское море, серое, безмерное и сверкающее! Для большинства хазар, никогда не видевших моря, это явилось впечатляющим зрелищем. Дарник тоже испытывал приятное возбуждение, словно наконец добрался туда, куда всегда стремился. А к их войску снова скакали ромейские архонты, узнать, почему князь нарушил свое слово и не уходит назад на Перешеек?

– Мы сбились с нужного направления, – весело отвечал им Рыбья Кровь. – Оставьте нам своего проводника, пусть он ведет нас правильно.

По-летнему пригревало солнце. И Дарник не смог отказать себе в удовольствии раздеться и искупаться в море. Если на воздухе было даже жарко, то морская вода хранила еще зимний холод, так что последовать примеру князя решилось лишь полдюжины арсов, остальные предпочли добродушно посмеиваться, когда смельчаки вслед за Дарником выскакивали из воды и, клацая зубами, вытирались холщовыми полотенцами.

Ромеи в самом деле прислали им своего проводника, и на следующий день хазарское войско тронулось в обратный путь. Сопровождали их, соблюдая дистанцию, уже одни ергани и несколько ромейских архонтов.

Когда оказались на Перешейке, воевода ерганей привел Дарнику пятьдесят высоких катафрактных коней и предложил обменять их на пятьсот хазарских лошадей. Князь не возражал против столь неравного обмена. С такой своей добычей они направились дальше на север, оставив для приличия пару ватаг дожидаться вестей по новому договору из Херсонеса.

– Ну и для чего мы ходили на Таврику? – спросил на сборе воевод один из недогадливых липовских хорунжих.

– Разве непонятно? – удивился Рыбья Кровь. – Увидели, что нас там ждет, научились правильно передвигать сотни и хоругви, почувствовали собственную силу. Или это не так? – обратился он к хазарам.

Те полностью с ним согласились, и это не выглядело пустой вежливостью с их стороны.

 

8.

            В орде Дарника ждало новое послание от Всеславы. Княжна спрашивала, когда он вернется и следует ли ей готовить для него новое войско? Получалось, что ее заботит лишь одно: зря она будет собирать весной для него пришлых бойников и ополченцев или не зря. Ни слова упрека за его затянувшееся отсутствие или жалобы на свое полувдовье положение. Настоящая жена даже не словенского князя, а ромейского стратига, послушно выполняющего волю императора в дальних землях.

Более подробные расспросы гонца мало что дали.

            – Да, Городец и посад почти уже отстроены… – кратко отвечал он. – Снова пошли торговые караваны из Корояка на Казгар и Черный Яр… Да и на Гребень липовские караваны ходят без помех… Нет, княжна на охоту не ездит… Судом занимается Борть… Да вроде хорошо занимается… Нет, вече ни разу не было. Все княжной очень довольны…

            Ну не спрашивать же простого десятского напрямую: скучает ли княжна, печальна или беспечна?

            Гораздо красочней гонец рассказывал, как его с десятком гридей по дороге в Новолипов дважды и в лесах и в степи останавливали чужие вооруженные дружины, но, едва услышав имя князя Дарника, тут же с почетом отпускали, да еще всякие гостинцы дарили.

            Выслушивая гонца, Рыбья Кровь с некоторой оторопью обнаружил, что его совсем не тянет в собственное княжество. И дело было даже не в разладе с женой и с липовцами, которые «перестали им восхищаться». Просто бродячая жизнь полностью вошла в его кровь. Если о чем иногда и скучал, так о теплой бане и большой кадке с горячей водой, но это уже имелось у него в пяти-шести ордынских стойбищах. Хотелось бы также всегда иметь под рукой все рукописи и книги, которые он собрал за пять лет, но все их уже переписали липовские писцы, надо только дать команду, чтобы их копии привезли ему сюда, в Новолипов. Пышный княжеский двор с угодничающими дворовыми людьми тоже никогда особо не прельщал его. Строительство опорных сторожевых веж он мог позволить себе и тут. Близкой дружбы-привязанности с кем-либо у него не было ни там, да и здесь вряд ли получится. К налаженной просвещенной городской жизни после увиденных ромейских городов, он, кажется также утратил всякий интерес. Что же в итоге? А в итоге самое лучшее быть хазарским визирем до тех пор, пока пастухи «не перестанут им восхищаться». А перестанут, тогда и будем думать, куда податься дальше, сделал для себя вывод Дарник.

            Прежде чем отвечать на послание жены, он все же хотел прояснить для себя ближайшее будущее: нет ли в орде каких перемен? За три недели его отсутствия в ней, впрочем, мало что случилось: ирхоны окончательно ушли на запад, не тревожа даже правобережные улусы хазар, все были полностью заняты распределением летних пастбищ и как всегда только радовались, что дальний поход в Таврику обошелся без жертв.

Неожиданно выявилась дополнительная польза от их похода. Пастухи взахлеб рассказывали в своих семьях про селища из каменных домов, фруктовые сады, ухоженных и хорошо одетых ромеев, золотые и серебряные монеты переходящие из рук в руки. И без того всю зиму липовские вожаки смущали степняков рассказами о сытой жизни в Романии, а теперь и сами хазары собственными глазами увидели ее. Старым представлениям, что можно вести простую жизнь, меняя скот на зерно, железо и ткани был нанесен весомый урон. Из уст в уста побежал шепоток:

– А почему мы сами так жить не можем? Ведь князь Дарник знает, как можно устроить такую жизнь.

Сатыр вызвал Рыбью Кровь по этому случаю на совет тарханов.

– Правда, что ты смущаешь мой народ разговорами об изнеженной жизни? – сердито вопрошал князя хан.

Нельзя было упускать такой возможности все сразу решить.

– Не я распространяю эти слухи. Но могу ответить на них утвердительно. Пять лет назад, когда я стал воеводой Липова, лишнее серебро нам могли принести лишь разбойные походы. Сейчас мое княжество богатеет без этого.

– Отчего же оно богатеет?

– Каждый человек умеет что-то делать лучше другого. Когда их лучшие умения собираются все вместе это приносит богатство. Таких умельцев просто надо избавить от ненужной посторонней работы.

– Почему же, если тебе в Липовее было так хорошо, ты все равно продолжал ходить в походы и воевать?

– Потому что это мое единственное умение и за него мне тоже платят золотом и серебром.

– Но у нас ты не получаешь ни золота и серебра?

– Зато я получаю у вас славу, а слава потом принесет мне еще больше золота и серебра.

Тарханы весело рассмеялись находчивому ответу князя. Хан понял, что общее настроение качнулось в пользу Дарника.

– Как ты собираешь обогатить нашу орду? Хочешь отвадить наших парней от дела их предков, заставить их торговать и брать монеты за проход через Славутич? Чтобы из-за золота у нас поселились вражда?

– Разве мудрый хан не знал, что здесь на западе все так и живут? Если он хотел сам сохранить старый уклад жизни орды, то почему не пошел на восток в пустынные заитильские степи? Разве быть всегда довольным окружающей жизнью не свойство двухлетних детей, ведь с трех лет все люди уже учатся выбирать то, что им лучше?

В ханской юрте воцарилась глубокая тишина. Сравнить сорокалетнего хана с двухлетним ребенком еще никто никогда не осмеливался. Дарник и сам почувствовал, что малость переборщил.

– Спасибо, что не назвал меня младенцем, – с нарочито-печальным вздохом произнес наконец Сатыр.

По кругу сидевших тарханов снова пробежал веселый смех облегчения. Даже князь пришел в восторг от ответа хана.

– Все дело, я думаю, в равновесии и неторопливости, – решил поправить свое неосторожное обвинение Рыбья Кровь. – Если я верну половину воинов в улусы, а другую половину попытаюсь прокормить сам, то это будет, я думаю, то, к чему следует стремиться.

– Но на большие походы ты впредь все равно должен испрашивать разрешения у совета тарханов, – заключил Сатыр, оставив таким образом последнее слово за собой.

Легко было заявить: прокормить шесть тысяч воинов самому, имея под рукой всего тысячу дирхемов, захваченных с собой еще полгода назад из Липова. А как выпутаться из этого на самом деле? Впрочем, Дарник не особо волновался по этому поводу, он давно уже привык, что на любую самую непреодолимую трудность через некоторое время в его голове всплывает способ, как с ней справиться.

Так было и на сей раз. Большая загонная охота на левобережье принесло оставшемуся под седлом войску почти месячный запас пропитания, включая сюда и муку, вымененную в речных селищах на часть дичины.

Следующим добычливым успехом явился Ракитник, место на Славутиче, где единое русло реки полудюжиной островов делилось на четыре протоки. Перегородив три из них железными цепями, у четвертой по приказу князя установили с десяток камнеметов и постоянные ночные береговые костры. Так что отныне не только купеческая лодия, но и рыбачья дубица, не могла проскочить мимо стерегущих дозоров незаметно. С началом судоходства все это стало приносить вполне осязаемый прирост медных, а то и серебряных монет. Чуть позже на протоках навели плавучие мосты, по которым через реку пошел поток торговых повозок, тоже не без мелкой пошлины.

Почти все липовцы на время превратились в плотников, сооружая из навезенных зимой бревен привычные лесные постройки: избы, конюшни, сторожевые вышки. Не тратили драгоценный лес лишь на ограды. Их воздвигали из земли и камней. Обычных мешков на это не хватало, тогда придумали насыпать землю в большие корзины, благо ивняка, кругом было предостаточно. От этого палисад вокруг Верхнего и Нижнего Ракитника (так стали называть городища на правом высоком и левом низком берегу) получился еще более живописным.

Обзавелся князь и войсковым скотным хозяйством. Для чего каждая из жен его воинов привела с собой из улуса по корове и четыре овцы.

– А слова кормить жен бойников я не давал, – со смехом отвечал Дарник, когда кто-то из тарханов попытался указать на это лукавство.

Не забывал Рыбья Кровь и про торговлю. Подобно тому, как прежде конные ватаги сопровождали торговые караваны пересекающие земли Липовского княжества, точно также целые хоругви хазар посылались теперь сопровождать для охраны торговые обозы, идущие от Перешейка и от переправы через Славутич на восток в Айдар и на север в землю полян. Эта охрана объявлялась бесплатной, мол, хоругвь делает обычный дальний обход, но, понятно, что купцам их бескорыстие внушало лишнее беспокойство и сначала от случая к случаю, а потом постоянно они стали всячески подкармливать своих вооруженных попутчиков, так это быстро и прижилось.

Дарник торжествовал: его старая идея – мир всем путникам на дорогах –приобретала значительно более внушительные размеры. Как он и рассчитывал, малая толика заморских товаров естественным порядком оставалась в орде, для чего вдоль обоих главных трактов была устроена целая гроздь укрепленных войсковых дневок и ночевок, которые с той же целью использовались и для купцов. Там размещались небольшие охранные гарнизоны, которые прекрасно устраивали ночлег и кормежку всем, кто мог чем-то за это заплатить.

Разбираясь одновременно с десятком дел, Рыбья Кровь не забывал давать себе отдых, два-три дня в неделю обязательно проводил в своем большом доме в Верхнем Ракитнике, вот только не всегда мог вспомнить очередность ночевки у своих наложниц и тогда они со смехом сами указывали ему на ошибку.

– Может тебя вернуть в твой ирхонский улус? – спрашивал он иногда у Чинчей.

– Тогда я всем расскажу, какой ты слабый мужчина, – грозилась та.

– Сколько можно меня спрашивать про сыновей? – укорял Дарник Болчой. – Смотри, я и в самом деле привезу их, а с ними их матерей. Будет вас тогда не двое, а четверо. И старшей женой будешь не ты.

– Зато тогда твое сердце будет привязано к одному месту, – не сдавалась хазарка.

Совсем своим стал князь и в улусах. Обязательно присутствовал на всех тамошних празднествах или поминках. Приучился заранее готовить несколько цветистых здравиц и выступал с ними раз от раза со все меньшим напряжением. Запас его хазарских слов постепенно расширился, и он уже решался вести даже малые разговоры на родном для «пастухов» языке. Единственное, чего неизменно чурался, так это вмешиваться в судебные тяжбы хазар между собой:

– Ну как я, чужак, могу вас правильно рассудить? Для этого есть ваши старейшины и тарханы.

С обратными караванами из Айдара к князю в Ракитник с весенним теплом стали прибывать ватаги словен, не сомневавшихся, что со знаменитым военачальником они этим летом добудут себе и славу и казну.

– Неужели пойдем на Таврику не в разведку, а в настоящий поход? – допытывался Сечень.

– Для хорошего похода есть и другая цель, – загадочно обронил Дарник.

– Гребень? – тут же вскинулся главный тысячский. – Неужели ты нарушишь клятву, данную кагану Власу?

– Моя клятва, хочу держу, хочу нет.

Но опытный Сечень даже по интонации князя угадывал, что принимать его возможное клятвопреступление за чистую монету не стоит.

К большому походу готовились со всей серьезностью. Снова были отобраны четыре тысячи воинов, количество повозок увеличили до четырехсот штук, а колесниц до ста шестидесяти, причем лишь половина из них имела камнеметы, а к другой половине назначены звенья из четырех лучников и метателей сулиц, что мало уступало по метательной силе камнеметным колесницам, ведь их даже не приходилось должным образом разворачивать к противнику.

– Зачем нам так много повозок? – недоумевали воеводы. – Ты собираешься столько добычи захватить?

– Почему бы и нет? – Дарник как всегда не посвящал их в подробности своих намерений.

Когда из Ракитника вышли прямо на солнечный восход, даже самые тугодумные воины поняли, что идут на Гребень, все знали, что княжеский суд в Айдаре ни к чему не присудил князя Алёкму и теперь было очевидно, что их визирь сам намерен вершить суд над обидчиком Липовского княжества.

Большое войско с тяжелым обозом, как ни старалось, двигалось медленнее былых княжеских дружин, обязательно ломались повозки, выбывали из строя люди и лошади, происходили задержки у встречных городищ и кочевий. Тем не менее, четырехсотверстный путь уложился в две недели. Первый день лета застал Дарникское войско уже возле правобережных укреплений Гребня. Обложив полукольцом всю правую сторону большого города, неделю не давали никому не войти туда, не выйти. Все подходящие с юга не гребенские торговые караваны пускали на двадцать верст в обход города с непременным условием после переправы через Малый Танаис в сам Гребень не заходить. Если же в руки дозорных разъездов попадались гребенские купцы, тех нещадно грабили и лишь в самой простой одежде и пешком пропускали в городские ворота.

Окружающие Гребень селища Дарник не трогал, давая смердам спокойно заниматься своими обычными работами, не позволяя коннице топтать их посевы. К самим осадным работам тоже не приступал, запрещая воинам слишком близко подходить к стене. Несколько раз гребенские старейшины пытались вступить с ним в переговоры. Отказываясь с ними встречаться, Рыбья Кровь называл новую сумму виры князя Алёкмы: 120 тысяч дирхемов, мол, за год плата поднялась и будет подниматься и впредь.

Первоначально все четыреста взятых с собой повозок Дарнику нужны были для самого досконального грабежа окрестностей Гребня. Но уже когда подходили к враждебной столице, князь на одном из привалов услышал от одного из ромейских наемников о том, как в Индии ловят обезьян: насыпают в большую тыкву с маленьким отверстием какую-либо кашу, обезьяна засовывает туда лапку, а назад с зажатой в кулачке кашей вытащить не может. От жадности не выпускает кашу и когда к ней подходят люди.

Ну чем гребенцы со своим Алёкмой не эти жадные обезьяны, решил хазарский визирь и, дав неспешной осаде как следует вызреть, стал действовать. На десятый день стояния в пять гребенских селищ въехало восемьсот хазар, вооруженных одними палками. Смердов заставили погрузить на собственные телеги весь свой скарб и вместе с домашним скотом вывезли из селищ. Потом туда вошли липовцы с топорами, ломами и чернильными горшками, пометили чернилами все домовые срубы и принялись их аккуратно раскатывать по бревнышку. Затем все эти бревна погрузили на триста повозок и отвезли в сторону – и пять селищ исчезли с поверхности земли. Целыми оставили лишь десять дворищ, чьи обитатели должны были до осени следить за пшеничными полями, не давая диким животным их потравить. Князь заранее все это тщательно расписал своим подручным, поэтому исполнение вышло быстрым и слаженным.

– И что мы за четыреста верст потащим с собой эту махину?! – сердились тысячские. – Да проще это все сжечь, а на Славутиче срубить все заново.

– А посмотрим, – отвечал им Дарник и отдал приказ возвращаться в орду.

В каждую из телег с бревнами пришлось впрячь по четыре, а то и по шесть лошадей.

Гребенцы не верили своим глазам, видя, как грозное войско собирается и уходит, утаскивая с собой шестьдесят или семьдесят разобранных домов.

Больше всего Дарник опасался, что они не рискнут кинуться за ним в погоню, тогда бы он действительно оказался в совершенно глупом положении.

Полдень уже давно миновал, когда дозорные сообщили, что из Гребня вышла княжеская дружина из пятисот гридей и с ними такое же количество бойников и ополченцев. Груженные бревнами повозки шли по трое в ряд единым массивом. Князь приказал все их остановить и выпрячь из повозок лошадей. Едва со стороны Гребня показалось облако пыли, хазарское войско, бросив повозки с бревнами, отошло подальше в степь. Вся тысяча гребенцев, проскочив вдоль всего брошенного обоза, озадаченно остановилась. Кругом не видно было никого, а в их руках лишь триста неподъемных подвод с бревнами.

Когда со всех сторон стали приближаться конные хоругви хазар, отважный князь Алёкма не придумал ничего лучше как укрыться и обороняться за повозками, что только Дарнику и требовалось. Колесницы с камнеметами и просто с лучниками не спеша выстроили свои ряды. Выехавший переговорщик предложил гребенцам оставить своих лошадей и беспрепятственно возвращаться в город, ему ответили отказом. У гребенцев с собой было триста или четыреста луков, но при них лишь по одному колчану стрел, в то время как у дарникцев был неисчерпаемый запас стрел. Впрочем, стрелы они оставляли про запас, пока что достаточно было камней, как для камнеметов, так и для обычных пращников.

Гребенцы слышали о силе липовских камнеметов, но все же не предполагали их истинной мощи. Первые залпы смели треть их лошадей, которых трудно было укрыть полностью за повозками. Тех, кто уцелел, сами гребенцы отвязывали и гнали прочь, в надежде, что по лошадям без всадников никто стрелять не будет. Так и было, несколько сотен лошадей испуганно заметались между двумя толпами кровожадных людей, давая всем небольшую передышку.

Недоступные для камней за повозками гребенцы еще лелеяли надежду дождаться темноты, а там уж как-нибудь да вырваться и ускользнуть. Рыбья Кровь послал к ним нового переговорщика с прежним предложением пешком с оружием возвращаться восвояси. Все знали, что Рыбья Кровь всегда держит свое слово и наполовину уже были согласны на такие условия. Чтобы не допустить позора, Алёкма приказал застрелить хазарского переговорщика. От такого злодейства опешили и гребенцы и хазары, стало ясно, что большой крови не миновать.

Примерно двести гребенцев вскочили в седло и попытались прорваться сквозь неприятеля. Не больше половины из них сумели доскакать до спешенных пастухов, вооруженных длинными пиками. Чудом прорубиться сквозь них на волю удалось пяти или шести молодцам, остальные все оказались перебиты. Однако основная часть гребенцев продолжала укрываться среди повозок.

– Мы можем поджечь повозки, сухие бревна будут гореть, как солома, – предложил Эктей.

– А если двинуться на них черепахой, – загорелся Корней. – Нам бы только туда ворваться. Возьмем короткие копья и переколем их там со всеми их мечами.

– Бери свою хоругвь и действуй, – разрешил ему Дарник, а сам махнул рукой строиться катафрактам.

– Что же ты делаешь?! – рядом возник старый липовец-фалерник. – Ты же обещал против словен никогда не воевать?

– Ступай, ступай отсюда! – оттеснил заслуженного бойца десятский арсов.

– Ладно, стойте! – крикнул воеводам князь. Но останавливать атаку было уже поздно. Выстроенная «черепаха» подносчиков, а чуть поодаль полусотня катафрактов с сотней пешцев пошли вперед. Под прикрытием залпов камнеметов и мечущихся коней они быстро пересекли стрелище, разделявшее войска, и врезались в колонну повозок с бревнами. В промежутках между повозками началась сильная рубка. Некоторые гребенцы опрометчиво взбирались на сами повозки, превращаясь в прекрасные мишени для хазарских лучников. Зато укрытые кожаными доспехами с головы до конских копыт катафракты без помех метали через повозки стрелы, сулицы и топоры.

Корней оказался прав – в узких промежутках короткие пики и лепестковые копья имели превосходство над мечами и секирами. Трубач затрубил сигнал к отходу, но почти все приняли его за сигнал к общей атаке, и вся четырехтысячная громада дарникцев со всех сторон разом навалилась на отчаянно оборонявшихся гребенцев. В какие-то полчаса все было кончено. Уйти почти никому не удалось.

К счастью теснота сыграла на руку побежденным, многие из них оказались под повозками, или под трупами своих товарищей. Когда избиение кончилось, и все тела стали вытаскивать на свободное пространство, обнаружили не меньше полутора сотен живых гребенцев, одни были ранены, другие просто обеспамятовали от сильных ударов по шлемам.

Среди тех, кто сравнительно легко отделался, оказался и сам князь Алёкма. В погнутом шлеме, в княжеском роскошном плаще, рослый, широкоплечий он предстал перед Дарником, едва держась на ногах с затуманенным взором. Редкий случай – Рыбья Кровь совсем не представлял, что следует сказать своему обидчику. Торжествовать – не было охоты, гневаться – тем более, отправлять к лекарю – липовцы не поймут, казнить – перед всеми князьями потом не отмоешься.

– Дать коня и отпустить!

– С оружием? – уточнил вожак арсов.

– С оружием.

Все войско молча наблюдало, как Алёкме сунули за пояс трофейный клевец, подсадили на коня, и как он тихо потрусил в сторону Гребня.

 

9.

            Всех пленных гребенцев тоже отпустили, для тяжелораненых дали пятнадцать подвод , забрали только все оружие и доспехи, которые тут же были распределены среди пастухов и подносчиков. Собственные потери хазарского войска составили около сотни убитых и столько же раненых. Но о потерях никто не тужил, всех восхищала ловушка, устроенная для гребенцев князем, и собственная боевая доблесть.

            – Зачем просто так отпустил Алёкму? – общую претензию князю выразил воевода-липовец.

            – А ты за него хороший выкуп хотел получить?

            – Хотя бы и так, все же лучше, чем ничего.

            – Тогда бы Алёкма стал несчастным героем, весь Гребень его жалел бы. Сейчас, думаю, никто его не пожалеет.

            Дарник хотел добавить, что его цель не выиграть одну битву, а забрать у Алёкмы все княжество, но вовремя удержался. Воеводы с его объяснением и так согласились.

            Непонятно было что делать дальше с гружеными бревнами повозками. Князь отправился решать это с самими смердами-переселенцами. Несколько сотен глаз мужчин, женщин и подростков угрюмо смотрели на него.

            – Чтобы освободить вас, князь Алёкма потерял всю свою дружину и городское ополчение. Если вы вернетесь, будете в этом виноваты. Земли у Славутича еще плодороднее, чем здешние. Конечно, поначалу вам там придется несладко. Зато вы там станете первыми людьми, и все лучшее через год-два достанется вам. Выбирайте: быть здесь или идти со мной.

            Своей речью Дарник остался доволен: ну разве можно что-нибудь возразить против таких доводов? Но смерды молчали. Все было ясно.

            – Отдать им их телеги! – в раздражении бросил князь.

            – А бревна? – спросил Корней, который, как всегда, вертелся рядом.

            И бревна, хотел добавить Рыбья Кровь, но тут же передумал. Бревна хоть какой да можно было назвать добычей.

            – Бревна нам нужней, чем им.

            Оставив гребенцам их телеги со скарбом, впрягли в повозки с бревнами лошадей и тронулись дальше. До последнего князь был уверен, что хотя бы два десятка гребенских парней увяжутся с ним, не могут не увязаться. Но три сотни переселенцев как стояли возле своих телег и убитых гребенцев, так и остались стоять, дожидаясь, пока хазары уйдут.

            Хорошо еще, что хоть собственные сотоварищи ни в чем Дарника не упрекали: ну славно подшутили над гребенцами за их набег на Липов и ладно.

            Чуть отъехав с войском для погребальной церемонии, князь приказал привести к нему липовца-фалерника, сделавшего возмущенное замечание. Того никак не могли найти. Скоро выяснилось, что пропали еще с десяток липовских бойников. Такого еще никогда с Дарником не случалось, чтобы при победе, воины сами уходили от него.

            – Хочешь, мы догоним их и как следует накажем? – предложил Корней.

            – Не надо, – отказался Рыбья Кровь. – А хазарам, если кто спросил, скажи, что я их гонцами отослал в Липов.

Это дезертирство глубоко уязвило князя. Умом он понимал, что когда счет воинам идет на тысячи, непременно должны быть самые разные настроения и убеждения, но сердце не соглашалось признать, что кто-то его новую победу считает недостойной. Он и фалернику-то хотел все это как следует объяснить: да, воевать с единородцами не годится, но разве они, липовцы, сделали первый выстрел? Расставили детскую ловушку, а гребенские опытные вояки в нее попались, а потом не захотели выпустить дурацкие бревна из своих рук. Ведь он, Дарник, дважды предлагал им мировую, а они убили его переговорщика! Да и вообще, разве можно жалеть мужчин с оружием в руках? Жалейте, сколько угодно смердов, женщин и детей, только не бойцов. Правильно когда-то трусоватый юнец Корней вещал: «Ты, князь, выводишь и уничтожаешь самую злую и жестокую людскую поросль, чтобы сделать остальной словенский народ мягче и добрее».

Однако, как бы Дарник перед собой не оправдывался, осадок в душе оставался. Хуже всего, что впервые в жизни он не знал, что ему делать дальше. Сидя в Липове, по крайней мере, понимал, что летние походы это всегда какие-то приобретения: славы, казны, новых соратников, большего процветание своему городу, а самым великолепным была собственная свобода действий – могу и так сделать, и эдак. Сейчас, казалось, свободы стало еще больше, вот только потерялся стержень, от которого следовало плясать. Как бы не были приветливы и послушны хазары, но это чужое племя. Даже если они все заговорят по-словенски, ближе ему от этого не станут. Но и возвращаться к своей прежней липовской жизни, после того, как он попробовал и Романии, и Болгарии, и Таврики было тоже как-то не с руки.

Войско с тяжелым обозом медленно катило на запад. Князь хотел выйти на середину пути между Ракитником и Айдаром, чтобы там заложить из трофейных бревен одно-два опорных городища. Покинув пределы Гребенского княжества, они пошли по краю Айдарского края.

На третий день дозорные доложили о появлении с севера со стороны Айдара словенского войска. Неужели сам каган пожаловал, подумал Дарник. Но это оказались двести липовских бойников и ополченцев под началом Кривоноса, отправившиеся в Айдар, а после в степь искать своего князя. Стало быть, для липовской земли он по-прежнему удачливый предводитель, которому хотят служить своим мечом! Неприятное настроение Дарника мгновенно улетучилось.

Раньше он всегда немного недолюбливал плутоватого Кривоноса, но насколько же сейчас рад был его видеть!

– А как же Перегуд?

– Так свергли меня с Перегуда, – чуть тревожно отвечал воевода-наместник. – Как узнали, что ты надолго в чужих землях застрял, так собрали вече и свергли.

– А ты им говорил, что я вернусь и всех хорошо выпорю.

– Да говорил. А они мне: князь добрый – простит, если что.

Это тоже было чрезвычайно приятно слышать, что кто-то считает его добрым.

Среди ополченцев были липовцы, короякцы, и даже перегудцы. Наместничество над Перегудом явно пошло Кривоносу впрок – оружия он захватил вдвое больше, чем нужно, да и все двести ратников были одеты в прекрасные доспехи из княжеских оружейниц. Не забыл и про двойные седла, о которых часто в степи вспоминали липовские воеводы.

– Всеслава не возражала против такого грабежа? – полюбопытствовал Рыбья Кровь.

– Заставила меня все по описи принимать. Но я подумал, откуда у хазар хорошее оружие и все взял с запасом.

– Правильно сделал. Вот только лопат и пил маловато.

– Лопат?! – сильно озадачился Кривонос.

Прибытие неожиданного пополнения изменило планы князя. Все войско, развернувшись, двинулось на юг. В одном море Дарник этой весной уже окунулся, теперь хотел окунуться в другом – Сурожском. Его маневр не остался не замеченным и буквально на следующий день в хазарский стан прибыли послы от тарначской орды со щедрыми дарами и осторожным вопросом:

– Куда князь Дарник идет?

– Торговый путь прокладывать по гостеприимной тарначской земле, – отвечал им Рыбья Кровь.

Воеводы князя прятали улыбки: во всей степи не было больших разбойников и врагов торговых караванов, чем тарначи.

– Разве хазары и тарначи не могут торговать друг с другом без лживых купцов?

– Я никогда не слышал, чтобы степной народ торговал друг с другом одними и теми же баранами и козами. А лживых купцов будем наказывать вместе с вами. Дайте нам проводников, чтобы наше войско не топтало священные для тарначей места.

Проводники-соглядатаи были дадены и через несколько дней дарникское войско вышло к морю. Искупаться жаркой летней порой выразили желание даже не умеющие плавать хазары. Четыре с лишком тысячи воинов несколько часов с детскими воплями плескались в неглубоком на пару сотен шагов море.

Найдя место, где в море впадала небольшая речка-ручей, князь определил его для строительства приморского городища Новолипова. Невдалеке у такой же речушки находилось рыбачье селище тавров, древнего племени, обосновавшегося здесь с незапамятных времен и ухитрявшихся жить в ладу со всеми хищными степняками, которые поочередно становились их соседями. Почти все тавры хорошо владели словенским языком, но это вовсе не значило, что они были в восторге от намерения хазарского визиря обосноваться рядом. Так и говорили:

– Мы здесь живем только благодаря тому, что не становимся ни на чью сторону. Поэтому не обессудьте.

Зато у них было то, отчего у Дарника тотчас жадно заблестели глаза: большие рыбачьи лодки.

– А далеко вы на них в море ходите? – вроде бы праздно спрашивал он.

– Да по всему морю, если не в бурю, конечно.

Ага, мысленно обрадовался князь. Но сначала нужно было уладиться с общими делами. Копать крепостной ров и складывать семьдесят домишек много народу не требовалось. Требовалось и остальных чем-то занять. Два полуполка по тысяче человек разошлись на запад и восток прокладывать путь вдоль берега моря.

– Дай и мне тысячу, – вдруг попросил Корней.

– Не много ли на себя берешь, – возмутился князь.

– Ты в восемнадцать лет уже тысячей командовал, а мне уже девятнадцать. Если одобришь мое предложение, то дашь тысячу?

– Говори предложение.  

– Твоя цель получить свою виру и скинуть Алёкму с гребенского престола руками самих гребенцев. Так?

– Допустим.

– Надо пустить слух, что ты отпустил его за обещание отдать тебе в качестве виры пять тысяч домов гребенских смердов.

Дарник даже позавидовал, что такая замечательная мысль самому ему не пришла в голову.

– Ну и пусти такой слух.

– Так его надо подкрепить самим делом. Тысяча воинов и двести повозок для меня вполне достаточно. Лесов здесь мало, а селища и сторожевые вежи строить надо. Пять тысяч домов, конечно, сразу не привезу, но на десяток селищ бревен натаскаю.

Князь весело рассмеялся – предложение было беспроигрышным. Самому в руки Корнею полуполк он, конечно, не доверил, назначил тысячским другого липовского хорунжего, но наказал тому все делать по указке Корнея.

Кривонос ревниво «бил копытами» – тоже хотел серьезной службы.

– А тебе я отдаю Новолипов, – сказал ему Дарник.

– А сам куда?

– Знаю куда, – таинственно ухмыльнулся ему князь. – Несколько дней меня зря не ищите.

Вызвав к себе четверых самых верных арсов, он велел им сделать недельные запасы воды и провизии. И как-то поутру они впятером со всем этим грузом направились к селищу тавров. Заранее было подсмотрено, в каком ближнем месте в камышах прячется крепкая рыбачья лодка, поэтому, когда к ней стал пробираться тавр с двумя сыновьями-подростками, его уже поджидала пятерка липовцев.

– Мы хотим посмотреть, как вы рыбачите, – сказал рыбаку Дарник.

Арсы уже укладывали на дно судна два бочонка с водой и корзины с провизией. Так и поплыли вроде бы на рыбалку. Отплыв достаточно далеко от берега, повернули в сторону и еще через версту, князь приказал держать курс на юг, на Корчев. Рыбакам не оставалось ничего другого, как подчиниться. На лодке нашлась запасная пара весел, и, сев за весла, арсы сильными гребками погнали суденышко прямо на юг. Четверо суток то под парусом, то на веслах плыли по тихому спокойному морю. Наконец появился холмистый берег Таврики. Вдоль него плыли на восток еще двое суток. Местные жители мало интересовались их лодкой, и это внушало подозрение. Дарник ничего не узнавал на берегу, а ведь прошло-то всего два года. Арсы не понимали, что именно он ищет, пришлось сказать им. Самый старший посоветовал, проделать путь, который князь с помощниками совершил из Корчева. Так решили и сделать. Оставив в лодке двоих телохранителей стеречь рыбаков, Рыбья Кровь с двумя другими отправился в Корчев, вернее, в его посад, заходить в сам город особой нужды не было. Из оружия с собой взяли узкие длинные ножи и посохи с медными набалдашниками – в умелых руках они являлись грозным оружием.

На этот раз память не подвела князя, и он уверенно пошел в нужном направлении. Арсы всю дорогу проявляли непонятную живость, которую Дарник сначала объяснял опасностью всего их предприятия, но чем дальше, тем все больше настораживался.

– Неужели там семь тысяч солидов? – беспрестанно повторял один из них, второй же лишь пугливо зыркал по сторонам.

– Здесь, – указал Рыбья Кровь, уже в сумерках выйдя к заветному месту.

Слежавшаяся каменистая земля с трудом поддавалась ножам и посохам арсов. Наконец наконечник посоха с характерным звуком ударил в деревянную поверхность. Пока один арс доставал шкатулку, второй рядом с сидящим на корточках князем выпрямился во весь рост. Дарник, не глядя, вскинул двумя руками свой посох над головой. Удар по древку чужого посоха был так силен, что опрокинул князя на спину. Через мгновение он уже сражался с двумя своими телохранителями. Спасло, что они не догадались взять его в клещи, а напали с одной стороны и в темноте не могли быстро нанести разящий удар. Он на звук определял их движения, но тоже не сразу мог до цели достать набалдашником. Не получается по голове, так вот вам в колено, вот вам в пах! Тот, кто согнулся с разбитым коленом, получил острием удар в шею, раненому в пах достался удар набалдашником в висок. Для верности Дарник каждого еще пырнул ножом в сердце.

Когда-то, набирая себе телохранителей, он специально отсеивал самых громадных и мускулистых, полагая, что не следует доверять свою жизнь тому, с кем он сам не сможет справиться один на один. Сейчас эта предосторожность полностью себя оправдала.

Пора было уходить и, оттащив убитых подальше в кусты и сняв с них все, что могло служить их распознаванию, Рыбья Кровь взвалил на плечо тяжеленный сундучок с золотыми монетами и поспешил вдоль берега подальше от Корчева.

Рассвет застал его спящим на арсовых рубахах, брошенных на траву. Проснувшись, князь медленно приходил в себя. Про то, что золото способно мутить человеческий рассудок, он был наслышан. Но чтобы вот так напрямую столкнуться с этим никак не ожидал. Открыв сундучок, он долго перебирал солиды, рассматривая их так и эдак – никакого особого волнения не возникало, вернее, все же проскользнула тревога, что кто-то может сейчас заметить его в зарослях кустарника и тоже сойти с ума.

У него возникло сомнение, стоит ли вообще пробираться к рыбачьей лодке, не хотелось снова увидеть этот алчный блеск в глазах оставшихся арсов. Он даже подумал, а не попробовать ли ему переплыть Сурожское море самостоятельно, нанять другое судно и переплыть. Телохранители вряд ли осмелятся без него возвращаться, убьют рыбака с сыновьями и отправятся в Корчев наниматься в охранники. Интересно было узнать, чего он сам стоит без привычного войска и телохранителей. Даже развлек себя предположением, как сможет попасть со своим золотом в Херсонес и зажить там совсем не войсковой жизнью. Найдет хорошенький домик с садом, обзаведется наложницей, купит 3-4 мальчишек-словен и будет их обучать всему, что знает. Про свою настоящую жизнь скроет, зато как красиво зазвучит: «Был на свете такой князь Дарник, который делал то-то и то-то…» А потом на городском торжище кто-нибудь его опознает, возможно, даже осудят на смерть, зато с каким восторгом будут потом рассказывать выросшие мальчишки его истинное жизнеописание своим детям и внукам! Наверно это и есть настоящее малое бессмертие, когда сто-двести лет кто-то будет вспоминать о твоих поступках, как о чем-то совершенно недавнем, думал Дарник.

Потешив себя подобными фантазиями, он закопал в песок взятые у арсов вещи, взвалил на плечо сундучок и пошел дальше вдоль берега моря. Солнце еще как следует не пригрело, а князь уже нашел свою рыбачью лодку. Там, понятно, даже тавры были в крайнем беспокойстве. Рассказ Дарника о схватке с городской стражей не вызвал недоверия. Огромный синяк на левом предплечье и сильная царапина на спине, от падения на острый сучок убедительно свидетельствовали о самой схватке. Удивлялись лишь, как удалось сохранить в целости сам сундучок.

– Темно было, вот стражники и не заметили, – пояснил Дарник.

На ближайшем дворище купили продукты, оба бочонка наполнили свежей водой, и путники-добытчики пустились в обратное плаванье. Оно заняло больше недели. Из-за сильного волнения на море, плыли вдоль берега, вдвое увеличив себе расстояние. Рыбья Кровь всю дорогу зорко приглядывался и прислушивался к оставшимся арсам, даже спал в четверть глаза – ни малейшего сомнения в надежности телохранителей не возникло. Зато князь с изумлением обнаружил, что безумие золота стало скрести его самого, беспрестанно возникали мысли, как обезопасить сам сундучок, как скрыть ото всех полное количество в нем монет, как дольше их вообще оттуда не доставать и не тратить.

По мере приближения к Новолипову в голову князя вклинивались и другие неприятные мысли: а не собрали тарначи большое войско? а не понес Корней слишком большие потери? а нет ли плохих вестей из Ракитника?

Когда казалось, что вот-вот и они будут дома, наперерез их лодке вылетели два небольших суденышка с полудюжиной гребцов в каждом. Это была бы самая ехидная насмешка судьбы, если бы вот сейчас его, липовского князя и хазарского визиря, захватили в плен какие-либо местные пираты. А из достойного оружия на всю рыбацкую лодку имелось лишь два лука, по пять клевцов и сулиц, не считая рыбачьих острог и топоров. К глубокому облегчению путешественников это оказались свои словене. Предусмотрительный Кривонос, оставшийся за воеводу-наместника, рассудил, что без собственной флотилии существовать невозможно и реквизировал у тавров два суденышка.

– Все ли хорошо? – спросил Дарник у вожака, чуть стихли шумные приветствия.

– Еще лучше, чем хорошо, – загадочно улыбнулся тот.

Князь хотел разозлиться на эту его вольность и не сумел, слишком рад был, что рискованное плаванье закончилось. Так и шли к берегу борт о борт, говоря о мелочах.

– Корней привез полсотни домов, а из Ургана первый ромейский караван прибыл, – успел сообщить вожак. Ага, значит, это еще не главные радости, понял Рыбья Кровь.

На берегу его вышла встречать толпа хазаро-липовцев. И тоже на многих лицах проскальзывали лукавые улыбки. Неужели Всеслава приехала? – похолодел Дарник. Всеми хитрыми ужимками и недомолвками, естественно, управлял Корней.

– Вон за тем сундучком лучше присматривай, – строго сказал ему Дарник.

– Да никуда это поганое золото не денется, – отвечал хорунжий. – Ты лучше сюда посмотри.

Дарник посмотрел. В десяти шагах от него в расступившейся толпе стояла Зорька, держа за руку двоих пятилетних мальчишек. Что это еще за мальчишки? – едва не сорвалось с уст князя, прежде, чем он сообразил, что это его сыновья: тот, что поживей, сын Черны Смуга, тот, что позастенчивей, следовательно, сын Зорьки Тур.

Зорька была хороша, два года назад выглядела обычной немолодой уже женщиной, а сейчас будто на пять лет помолодела, постройнела и обрела вид не стряпухи-наложницы, а настоящей княжеской жены.

– Поцелуйте отца, – сказала Зорька мальчишкам.

Те, дичась, нерешительно двинулись к Дарнику. А князь, уже сам, забыв о своем высоком достоинстве, бросился к ним и всех троих сграбастал в одну охапку.

– А Черна где? – спросил, с наслаждением вдыхая их, мгновенно ставшими родными, запахи.

– Сына отдала, а сама осталась, – шепнула Зорька.

– Как хорошо, что вы приехали!

– А разве не ты сам посылал за нами?

– Сам, конечно, сам! – Дарник всеми силами пытался остановить счастливую улыбку на своем лице, но она его не слушалась, а расползалась, негодная, все шире и шире…

 

10.

            Прошло два года. Князь Дарник достиг всего, о чем наяву и в глубокой тайне мечтал. Несмотря на то, что он больше не участвовал ни в одном значительном сражении, его слава первого словенско-хазарского воителя лишь упрочилась. Соединяя и разъединяя хазарские полки, он регулярно перемещался по всей Таврической степи и Дикому Полю, наводя везде должный порядок одним своим появлением. Его воины не ведали однообразия: необременительная ленивая служба в укреплениях регулярно сменялась для них изнурительными походами, а тяжелые боевые игрища вполне замещали настоящие ратные подвиги.

            Привезенный из Корчева сундучок золота влил свежую кровь во все вены и артерии дарникского войска. Накупив на тысячу солидов в ромейском Ургане зеркальц, шелковых лент и бисера, Дарник привез их в орду и выменял там на восемьдесят возов выделанных кож и войлока, и дело было сделано – сердца хазарок, а следовательно, и их мужей окончательно пали к его ногам. Дальше – больше, регулярные походы за бревнами в гребенские земли сильно подорвали торговый путь из Ургана, через Гребень на Корояк. Ему быстро нашлась достойная замена: через Новолипов впрямую на Айдар и Корояк. Тут Дарник так же как в Липове и Ракитнике использовал войсковые передвижения в качестве сопровождения торговых караванов. Только теперь караваны шли уже не раз в две недели, а раз в два дня. Возле дневок и ночевок войск и караванов тут же вырастали селища и городища, которые неплохо наживались за счет купцов. Князь даже не назначал пошлины за проход по своим владениям, хватало податей, которыми он обкладывал обслуживающих купцов смердов.

            Эти хитрости не остались незамеченными заинтересованными людьми. У Дарника к двум прежним титулам липовского князя и хазарского визиря добавился третий: Повелитель Дорог. Из Гребня приезжали несколько посольств, пытаясь договориться с ним.

            – Зачем разоряешь наши городища? Зачем говоришь неправду о князе Алёкме? Зачем уничтожаешь наш торговый путь?

            – Я поклялся на мече перед каганом Власом, что не стану проливать гребенской крови. И стараюсь это выполнять, – учтиво отвечал послам Рыбья Кровь. – Но половина сгоревшего Липова призывают меня к справедливости. Увы, для справедливости нужно большое войско, и оно дорого мне стоит, поэтому не обессудьте, если моя вира Гребню будет увеличиваться и дальше.

            Прошло немного времени, и осенью в Гребне состоялось городское вече. Изгнав князя Алёкму, оно призвало Дарника стать гребенским князем. Свой призыв городские старейшины скрепили письменным договором.

            – Выходит, ты тогда не шутил, что быть тебе липовско-гребенским князем, – уважительно говорили воеводы.

            По договору, составленному выборными гребенцами, в руках Рыбьей Крови сосредотачивалась военная и судебная власть на все убийства и тяжкие насилия, все же хозяйственные, податные дела и мелкие тяжбы оставались в ведении городских старейшин. Более того, крепостные гриди и те подчинялись старейшинам, а собственная дружина князя внутри города не должна была превышать двести человек. Любопытства ради, Дарник взял с собой две сотни лучших оптиматов и въехал в Гребень, дабы ознакомиться с условиями княжения на месте.

Город встречал его без особой радости – истребленное гребенское войско еще живо было у всех в памяти. Осмотрев, полагающийся ему терем, судебный двор, гридницы и прочие общественные постройки, князь вынес решение:

– Я подпишу ваш договор. Защиту княжества от врагов беру на себя, свой суд над вашими убийцами буду вершить четыре раза в год и за городскими стенами. Княжеский терем я продаю, потому что жить в Гребне не собираюсь. Также кроме моего княжеского жалованья и жалованья двухсот гридей вы будете выплачивать то, что положено на содержание моей дружины и двора.

– Но дома увозить из княжества больше не будешь? – робко спросили его.

– Дома увозить больше не буду.

Фактически это был договор с завоеванной землей, лишь для виду прикрытый видимостью выборной законности. Зато подати из богатого города стали второй мощной денежной основой для укрепления положения Покорителя Дорог.      

Набеги на гребенские городища действительно прекратились, да они были уже и без надобности. Новые торговые пути из Ургана через Новолипов на Айдар, а также на запад до Славутича и так были налажены. Приличия ради княжеские гонцы и мелкие обозы время от времени отправлялись из Новолипова и в Гребень, однако это мало на чем сказывалось.

Той же зимой Дарник поехал на очередной съезд князей в Каганскую столицу. Там его уже называли липовско-гребенским князем, что было весьма приятно. Каган Влас тоже светился от удовольствия: соперничество с могущественным Гребнем прекратилось, беспокойное степное подбрюшье усмирено дарникской рукой, а сам Рыбья Кровь в Айдаре держался хоть и с достоинством, но весьма скромно.

Не преминула воспользоваться случаем, чтобы пожаловать в Айдар и Всеслава. На этот раз у нее была серьезная причина для встречи с мужем.

– Я хочу иметь от тебя сына, – сказала она ему, застав врасплох на гостином дворе.

Дарник никакой отговорки придумать не сумел и целую неделю прожил с княжной покладистым мужем. Отчаянно замахал руками лишь, когда она заикнулась о своей поездке в Новолипов:

– Ни за что! Для тебя там места нет!

– Да не трону я твоих наложниц. Мне просто посмотреть интересно, – настаивала Всеслава. – А что будет, если я без твоего разрешения возьму и приеду?

– Все, кто с тобой приедет, будут казнены, – просто объяснил муж.

Она пристально посмотрела на него и поняла, что это отнюдь не шутка.

Отдав ей все солиды и дирхемы, что имел с собой, Рыбья Кровь удирал из Айдара во все лопатки. Простил жене и высылку Зорьки, и смерть Адаш, только бы княжна держалась от него подальше. 

Что действительно приносило ему удовлетворение, так это присутствие рядом сыновей, вернее их полное соответствие его отцовско-княжеским требованиям. Наверное, будь они поленивей и покапризней, Дарник отдал бы их словенскому, хазарскому и ромейскому учителям и раз в неделю расспрашивал бы об успехах. А так два неугомонных сорванца с двух сторон столь рьяно атаковали его смышленым, не по годам любопытством, что отцу приходилось изрядно напрягаться, чтобы должным образом отвечать на все их вопросы.

Уже через полгода Тур и Смуга свободно болтали по-хазарски и по-ромейски, мчались на лошадях не хуже степной ребятни и стойко переносили усталость от дальних поездок. Хорошо помня старое ромейское изречение: хочешь кого-то чему-то научить – позволь ему давать тебе советы, Дарник целиком взял его себе за правило.

– Я никак не могу найти в «Стратегиконе» то место, где говорится, что именно должно быть обеспечено в день сражения, – говорил сыновьям, листая толстую книгу.

– Что бы такое спросить у воевод, на что бы они не сумели ответить? – как бы случайно проговаривался он при них вслух.

– Не знаю, кого первым из послов принимать? – озабоченно вздыхал за игрой с ними в шахматы-затрикий.

И тут же добивался нужного ответа от малолетних советников.

Когда Зорька сетовала, не слишком ли рано забивает он им всеми княжескими заботами голову, Дарник с улыбкой отвечал:

– Я же не для них стараюсь, а для себя. Мне самому это больше нужно.

Иногда сыновья капризничали, и отцу приходилось проявлять твердость. Ремнем и веревкой не стегал, но у стенки в углу по два-три часа заставлял стоять.

– А кто из них для тебя на первом месте? – спрашивала иногда Зорька.

– Тот, кто совершит к двадцати годам десять подвигов, – усмехался князь.

О чем он думал меньше всего, так о том, кто будет его наследником. Если к своим соратникам и наложницам боялся всю жизнь сильно привязываться, чтобы не грызть себя потом от их потери, то сыновьям тем более не позволительно было сделать его уязвимым. Все, что нужно для них он сделает, постарается уберечь от опасностей и поможет развиться их склонностям, но уж заранее прикидывать, кто займет его княжеский трон – дело совершенно зряшное. Да и нет у него, Дарника, по-настоящему, никакого трона. Сидел бы в Липове, может быть, и обрел его, а мотаясь по степным просторам – вряд ли. У любого хазарского тархана шансов унаследовать его владения гораздо больше, чем у собственных сыновей.

Да и трудно было отдать кому-либо из них явное предпочтение. Смуга – смышлен, порывист, находчив, говорлив, Тур – сдержан, пытлив, настойчив, памятлив. Со Смугой проще и легче, с Туром непонятней и беспокойней, но в этой непонятности таится больше ожиданий, чем в открытости старшего Смуги.

Иногда мальчишки жестоко дрались между собой, и Дарник становился в тупик: совсем запрещать драться будущим воинам нельзя, но и наносить им друг другу увечья тоже недопустимо.

– Вот что, дорогие мои, – сказал князь им после особенно лихого побоища. – У князей в драках свои законы. Лучшая драка – это драка без крови. Кто первый кровь прольет, тот и проиграл. Понятно?

– А ломать пальцы и руки без крови можно? – тут же спросил Смуга.

– Ломать тоже ничего нельзя, но можно делать больно, кто первый вскрикнет, тот и проиграл.

Сам того не ведая, Дарник положил начало княжеской борьбы, которая вскоре широко распространилась среди его дружинников и хазарских богатырей. Кроме любых захватов и бросков, в ней узаконились удары ладонями,  предплечьями и босыми ногами.

– Вот видите, к чему приводят ваши ссоры? – говорил сыновьям во время таких поединков князь.

– Точно наши правила! – восклицали мальчишки, жадно запоминая приемы взрослых дядей-поединщиков.

Доволен был Дарник и Зорькой. Не такая властно-обходительная и торжественная, как Всеслава, она сумела покорить его новый двор своей женской скромностью и мягкостью. Передавала князю все жалобы и ходатайства простонародья, заступалась за всех провинившихся и оступившихся. Иногда это заступничество имели успех, что возносило ее еще выше в глазах простых людей.   

Если к Всеславе с самого начала накрепко пристало слово княжна, то Зорьку, едва увидели, как ее с сыновьями обнимает князь, немедленно все стали называть княгиней.

– Разве я княгиня? – удивилась в первый же вечер наложница.

– Раз народ так называет, значит, княгиня, – рассудил Рыбья Кровь.

– Ну, а явится Всеслава, или твоя хазарская ханша пожалует, немедленно запретишь княгиней при них меня называть. 

– Пускай у наших дворовых голова болит, как им тогда выкручиваться. Веди себя как княгиня и пусть будет, что будет, – посоветовал князь.

Следующее лето он провел в прокладывании дороги от Новолипова на восток до Калача и Туруса. Навел даже в низовье Малого Танаиса такую же переправу через широкое речное русло, как на Славутиче у Ракитника. Если прежде Липовские земли были вытянуты узкой полосой с севера на юг, то теперь к ним присоединилась необъятная степная ширь с запада на восток. Шеститысячного войска на все это уже не хватало, и Дарник стал набирать в него всех, кто желал ему служить. Жалованье новичкам в первый год вообще отказывался платить, но это мало кого останавливало, желающих получить коня, оружие и доспехи и красоваться в них в дальних походах было предостаточно. В короткое время количество воинов возросло вдвое. Кроме словен и хазаров, в нем были бродяги-изгои из десятков других народностей и племен.

Свою третью хазарскую, как он называл, зиму Повелитель Дорог провел в дальнем походе на Перегуд. Преодолев восемьсот верст через Айдар и Корояк, вышел через месяц с полутысячной дружиной к самому дальнему своему северному владению. В Перегуде князя, освободившего их когда-то от норков никак не ожидали и даже сперва не хотели открывать городские ворота.

– Даю вам два часа на подготовку достойной встречи, – передал Рыбья Кровь вышедшим к нему переговорщикам. Через два часа ворота действительно распахнулись, и княжеская дружина вошла в посад и крепость.

Перегудцы оказались правы, когда, изгоняя наместника Кривоноса, говорили, что князь добрый и все им простит. Князь и простил: велел всех горожан и людей с торжища внести в податные списки и подымье превратил в полюдье – теперь подати решил собирать не с домов, а с количества горожан. Не хотели прямого правления княжеского наместника, разбирайтесь теперь отцы города сами, с кого какую личную подать брать, чтобы выйти на одну общую сумму.

– Так они многодетных и бедняков вообще из города изгонять станут, – предположил Корней.

– Да пускай изгоняют, больше будет кругом селищ и городищ, – вполне допускал Дарник.

При возвращении в Новолипов его ждала важная новость: хан Сатыр умер и тарханы собирали съезд выборных людей, чтобы провозгласить нового хана. Куда же без визиря? И Дарник отправился в орду.

На съезде выборщиков голоса разделились: треть предлагала сына Сатыра, треть, одного из тарханов, а еще треть желала в ханы липовско-гребенского князя. Нельзя сказать, чтобы это было для Дарника совсем уж неожиданно, он вполне допускал такую возможность. И все же, когда попросили выступить его, решительно отказался от предложенной чести:

– Если уважаемые тарханы согласятся, то я хотел бы и дальше оставаться их войсковым визирем. Но служить мне хотелось бы под началом сына Сатыра.

Совсем скромно пожелал, и все же именно эти слова склонили чашу весов выборщиков в сторону Илиса, старшего сына Сатыра.

– Все говорят, что у тебя слишком большое войско, и оно может погубить не только любого врага, но и нашу орду, – выразил опасение в доверительной беседе с визирем молодой хан.

– Прикажи, и я распущу его хоть завтра.

– Нет-нет, – не на шутку испугался Илис. – Все распускать никто не требует.

– Походное войско у меня – две тысячи. Остальное все по городищам и вежам, – объяснил Дарник.

– Я это к тому, что если с тобой что-нибудь случится, мы получим десять тысяч удалых разбойников, с которыми никто не совладает.

– Ты прав. От этой беды есть два выхода. Или я веду все войско в дальние земли и там его в сражениях истребляю. Или ты в каждом улусе создаешь свое войско и обучаешь его как надо. Выбирай?

Илис от такого выбора побледнел еще больше:

– Мне надо посоветоваться с тарханами. А куда ты этим летом хочешь направить острие своего копья?

– На север и восток направил, теперь только на запад, отвечал князь.

Как Дарник сказал, так и сделал. Летний поход на запад через земли откочевавших ирхонов и словен уличей и тиверцев получился успешным. Шеститысячное войско быстрым мирным набегом пронзило четыреста верст степного пути, переправилось через две больших реки и вышли к Истру-Дунаю. На его правом берегу находился пограничный ромейский город, в течение десятилетий отбивающийся от окружающих его болгар. Местный мирарх сразу же захотел нанять хазаро-словен на свою службу. Но князь имел другое намерение.

По Истру движение судов было еще активнее, чем по Танаису и Славутичу вместе взятым. Местные купцы весьма удивились, когда хазарский визирь рассказал им, что можно отправлять торговые караваны в Хазарию не по воде, а по суше. Удалось даже уговорить с десяток самых смелых купцов погрузить свои товары на дарникские повозки и вместе с войском отправиться на восток.

Этот обратный путь занял вдвое больше времени. В чужой земле Рыбья Кровь вел себя как в собственной: закладывал поселения, выравнивал дорогу, оставлял для охраны крупные гарнизоны.

Когда достигли Ракитника, он отпустил на домашнюю побывку большую часть войска и дальше с купцами пошел с малой дружиной. Семилетние княжичи тоже были с ним, проходя войсковую службу каждый в отдельной сотне.

– Никто, кроме тебя, князь, не понимает, что купцы и дороги это главная развивающая сила всех стран и народов, – пели хвалу Дарнику купцы.

Часть из них, достигнув перекрестка, где западно-восточный путь пересекал северо-южный, свернули на юг и под достаточной войсковой охраной направились в Таврику. Остальные продолжили движение с княжеской дружиной на восток.

В одном месте их караван задержался на два дня – встретились с пышной тарначской свадьбой. И снова купцы умилялись:

– Как тебя, князь, любят не только друзья, но и твои бывшие враги.

А потом пошло неожиданное. На одной из стоянок-дневок обнаружили покинутое селище. Распахнуты были все ворота, двери домов и хлевов. Бродили брошенные куры, козы и собаки, валялось потерянное при быстром бегстве имущество, а люди, повозки и лошади все исчезли.

Через сорок верст попалось точно такое же покинутое селище. Рыбья Кровь недоумевал: следов нападения и крови видно не было.

При подъезде к следующему селищу увидели развевающуюся на длинном шесте черную ленту.

Купец, ехавший рядом с Дарником впереди колонны, что-то испуганно закричал на своем языке.

– Черная смерть! – выкрикнул он второй раз по-ромейски. И настойчиво стал просить не заходить в селище.

Дарнику хотелось убедиться самому, и он в одиночку подъехал к воротам селища.

Два трупа, молодую мать и ее пятилетнюю дочь с неестественно почерневшими лицами, увидел он, заглянув в приоткрытые ворота. Дальше заходить не стал, вернулся к испуганной дружине.

– Поворачиваем назад? – спросил вожак арсов.

– Назад не поможет, – сказал купец. – От чумы бегством не спасешься. Надо уходить в полное безлюдье.

– А там что делать? – князь не мог быстро собраться с мыслями.

– Через полгода любая чума уходит. Надо только суметь это переждать, – объяснил торговый попутчик.

– Все равно едем в Новолипов, – решил Дарник.

С большими предосторожностями продолжили свой путь. Пустые дорожные селища старательно обходили стороной. Однажды наткнулись на вымершее кочевье тарначей. Несколько раз встречали одиноких всадников и пеших путников и под угрозой расстрела не давали им к себе близко приблизиться.

– В Новолипове все мертвые! – крикнул им один из таких пешцев.

Князь по давно усвоенной привычке не верил слишком мрачным слухам: кто-то да непременно выжил!

Поверил лишь, когда увидел гонца из Новолипова, арса-фалерника. Тот сам не стал приближаться к колонне, а с полусотни шагов сообщил все последние новости. Чума пришла из Хазарии. Но не из Калача, а из Черного Яра кружным северным путем. Поразила Казгар, Липов, Устьлипье, Гребень, Урган и Новолипов, по слухам добралась до Корояка и Айдара. В Новолипове действительно умерли не все, а только трое из каждых четырех жителей, а оставшийся четвертый не справляется хоронить остальных трех. Княгини Зорьки тоже нет в живых:

– Тебя, князь, в городе все проклинают. Говорят, что если бы не было твоих дорог, чума к нам так быстро не дошла бы. 

Оцепенев, выслушивал Дарник все это. Вот оно и пришло, единственное и самое главное поражение в его жизни.

– Что будем делать? – спросил вожак арсов. – У тебя два княжича. Спасай хоть их. Купец прав, через полгода чумы здесь не будет.

Разговоры на привале-стоянке вышли весьма горячие. Кто-то хотел возвращаться в орду, кто-то разыскивать своих жен и друзей, кто-то предлагал уносить ноги в северные леса. Рыбья Кровь соглашался отпустить любого. Когда дружина и купцы принялись в разные стороны разъезжаться, оказалось, что кроме сыновей с князем осталось еще девятнадцать человек – ровно одна ватага.

– Моя самая первая ватага была еще меньше, – сказал Дарник в утешение окружающим его гридям.

По всему выходило, что та правда в его жизни, которую он долго искал и казалось полностью достиг, должна была смениться какой-то другой новой правдой.

– Так на север трогаем или на юг? – неунывающе спросил Корней.

– На юг, – отвечал ему, чуть подумав, князь.

 

Конец

© Copyright: Евгений Таганов, 2014

Регистрационный номер №0202687

от 21 марта 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0202687 выдан для произведения:

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

 

1.

            В Айдаре Дарника ждал новый удар – все в стольном граде только и говорили о захвате Липова гребенским князем Алёкмой. Прибытие пропавшего на чужбине липовского войска еще больше взбудоражило досужих говорунов. Каган был в отъезде, зато на месте оказался каганский тиун Захарий, тот, что два года назад выступил переговорщиком между липовским и гребенским князьями.

            – Напасть-то Алёкма напал, а захватил Липов или нет еще неизвестно, – сказал он Дарнику. – Какой-то вид у твоего войска не совсем бравый. Говорят, ирхоны тебя сильно потрепали?

            – Мне нужны сто сорок лошадей и тридцать повозок, – попросил Рыбья Кровь, избегая вдаваться в подробности последнего сражения. – За все будет заплачено.

            – Давай дождемся кагана. Ты же знаешь, он не любит междуусобья. Заставит своим судом Алёкму все вернуть, – уклончиво рассуждал Захарий.

            Нельзя воспользоваться каганскими табунами, придется искать по мелким конюшням, решил князь и разослал повсюду полусотских с казначеями покупать лошадей, седла, повозки и двуколки. Дарник также не прочь был пополнить войско айдарскими вольными бойниками, но те наотрез отказались присоединяться к липовцам. Вскоре выяснилась причина их столь странного поведения. Главная колдунья столицы предсказала исчезновение в каганате самого молодого княжества. Смущенные предсказанием липовские воеводы собрались, чтобы узнать, что думает по этому поводу князь.

            – Все верно, самое молодое княжество исчезнет, – с усмешкой подтвердил Молодой Хозяин. – Вместо него возникнет Липовско-Гребенское княжество. Вы разве забыли, что меня тоже называют колдуном? Как сказал, так и будет.

            Сотские выжидающе косились на Сеченя, единственного уцелевшего хорунжего: что скажет он?

            – Если Алёкма осмелился напасть на Липов, то с ним наверняка не меньше тысячи воинов. Нас в четыре раза меньше, – просто и убедительно произнес бродник.

            – Да, верно, я и забыл, что каждый из вас теперь может купить возле Айдара дворище, рабов и наложниц и до конца жизни в тепле и сытости рассказывать всем о своих заморских подвигах, – добавил в тон хорунжему Дарник.

            – Нас половина осталась, после малого наскока ирхонов, сколько же останется после сражения с гребенцами? – невозмутимо доказывал Сечень. – Каган действительно все рассудит, и ты получишь Липов назад без всякой крови.

            – Ты прав и те, кто считает так же, тоже правы. Всех же остальных самых глупых воинов я приглашаю завтра утром присоединиться ко мне на второй версте Короякской дороги.

            Рыбья Кровь с трудом сдерживал раздражение: меньше всего ему сейчас хотелось воевать, но поход надо было довести до конца. Чуть позже свое приглашение он повторил и арсам.

            – Кроме Липова есть еще и наш Арс, – дружно отвечали те. – Сам говорил, только стыд отличает людей от животных. Если не пойдем, стыд будет жечь нас до смертного часа. Лучше умереть сражаясь, чем так.

            Из шестидесяти дружинников-телохранителей, вышедших с князем полтора года назад из Липова, сейчас в строю находилось двадцать два человека. Еще пятеро не излечились от ран, но и те ни за что не хотели оставаться в Айдаре.

            – Через месяц сюда придут липовские подводы и заберут вас, – пообещал им Дарник. – В лесной засадной войне вы нам будете лишь в тягость. 

            Весь вечер арсы собирали по другим ватагам камнеметы и наконечники для стрел и укладывали на повозки и двуколки. Набрался целый торговый караван с пятью-шестью всадниками сопровождения, а не войско.

            Рано поутру этот караван вышел из посада Айдара и направился на северо-восток по Короякской дороге. Пройдя версту, они остановились и стали ждать остальных «глупцов». Первой показалась хоругвь Сеченя, из семидесяти конных и пеших воинов с пятью повозками.

            – Больше всех артачился, а сам поехал? – попрекнул хорунжего князь.

            – Я и не говорил, что останусь, – Сечень не выказал ни малейшего смущения.

            Вскоре стали подходить и другие отряды. Пришли булгары, «черное войско», липовцы двух-трехлетней службы. Всего набралось около двухсот воинов при сотне лошадей, пятнадцати повозках и семи двуколках, наспех переделанных в колесницы с камнеметами. Еще два десятка камнеметов в разобранном виде хранились на повозках. Ну что ж, с Дарником снова было хоть и маленькое, но вполне боеспособное войско. И все же доброй трети воинов липовцы в своих рядах не досчитались.

            Последней подошла ватага заспанного Корнея.

            – Ну что тебе в такую рань неймется? – упрекал князя, позевывая, тайный страж. – Не все ли равно, разобьем мы этих простодушных гребенцев с утра или после обеда?

            – А почему они простодушные? – спрашивал у Корнея под улыбки воевод Рыбья Кровь.

            – Им сказали, что ты где-то сгинул на чужбине, они простаки и поверили. В другой раз станут верить, только когда им твою отрезанную голову привезут.

            – А если моя отрезанная голова вдруг глаза откроет?

            – Тогда весь Гребень точно в портки наложит, – под общий смех заключил Корней.

            Ободренное такими шутками липовское войско двинулось в путь. На Малый Булгар не сворачивали, шли прямиком на Корояк. Тесть, князь Роган, непременно должен помочь, считал Дарник. Однако на третий день встречные купцы сообщили о скоропостижной смерти короякского князя.

            – Кто же теперь вместо него? – с нехорошим предчувствием спросил Рыбья Кровь.

            – Сын Рогана, пятнадцатилетний Севид, при нем опекуном его дядя Шелест.

            – А что с Липовым?

            – Говорят, Алёкма полгорода сжег, а половина еще отбивается, – отвечали купцы.

            Это известие заметно воодушевило липовцев. Прикупив в придорожных селищах телег и лошадей, Дарник всех воинов усадил в седло и на повозки и безостановочной трусцой устремился вперед.

            Короякский конный дозор встретил их колонну в десятке верст от города. От него Рыбья Кровь узнал новые подробности осады Липова. Оказалось, рогановское войско почти сразу пошло на выручку княжеской дочери. Часть его до сих пор стоит у стен Липова. Но Всеслава, укрывшись на Войсковом Дворище, сама отказалась выходить к отцовской дружине. Сражаться с гребенцами, которых слишком много, никто из короякцев не захотел, так и стоят в укрепленном стане, ни во что не вмешиваясь.

            – Чего же тогда они там ждут? – вопрошал Дарник.

            – На случай, если липовцы с княжной сами захотят пробиться из города, – отвечал десятский дозора.

            В Корояке прибытие липовского князя вызвало изрядный переполох, никто не понимал, откуда он явился и как себя вести с ним. Последнее, что о нем слышали, это о сожженных ромейским огнем лодиях в Дикее и то, что его войско направили куда-то в южные моря. А вот он сам, жив, здоров, с печатью суровой бывалости на лице. Любопытство вызывали не столько воины, сколько их жены: ромейки и болгарки. Рыбья Кровь приказал Корнею распустить слух, что основная часть войска идет непроходимыми лесами и в это все сразу поверили, сколько бы сами липовцы-походники не утверждали, что понесли большие потери от ирхонов и здесь все их войско. Зная дарникскую воинскую изворотливость, короякцы наперебой гадали и до драки спорили, какую именно хитрость на этот раз применит их бывший выкормыш, чтобы победить гребенского Алёкму.

            На княжеском дворе князя приняли с большой настороженностью. Юный Севид сидел в окружении воевод и тиунов с розовыми пятнами от волнения и, чуть склонившись на сторону, слушал шепот своего опекуна. «Неужели и я так выглядел здесь пять лет назад перед судом Рогана?» – изумленно думал Дарник. Шелест торжествующим и злым взглядом искал его глаза. Но Рыбья Кровь, чтобы еще больше раззадорить злопамятного князя специально смотрел только на княжича, как бы всех остальных относя к рядовым дворовым людям. Не слишком на что-то рассчитывая, Дарник попросил Севида оказать ему помощь воинами, лошадьми или хотя бы лошадиными доспехами?

            – Князь Алёкма женат на моей двоюродной сестре, поэтому ни воинами, ни военным снаряжением мы помогать тебе не можем, – под диктовку Шелеста произнес княжич. – Такие междуусобья может судить только каган.

            – А двадцать мешков зерна и десять бочек солонины – это тоже военное снаряжение? – с плохо скрытой насмешливостью поинтересовался Дарник.

            Княжич вопросительно глянул на опекуна. Тот утвердительно кивнул.

            – Эта помощь тебе будет оказана, – торопливо проговорил Севид.

            Когда уходили с княжеского двора, Сечень предложил:

            – А если ударить в вечевой колокол и попросить воинов у города? Только ты должен сказать им что-то очень сильное.

            Дарник чуть подумал:

            – Не надо. Всем и так все ясно. Если бы кто хотел, тот сам пошел бы с нами.

            – А если у них перед носом золотыми солидами позвенеть? – настаивал хорунжий.

            – Наемники нанимают наемников! Не будем срамиться. Теперь наши главные союзники лес и ночь.

            При выходе из Корояка не досчитались двух десятков воинов – кто-то сильно загулял, кто-то просто исчез.

            – Бойники надеялись, что короякцы нам помогут, – объяснил недостачу воинов Сечень. – Но когда все вокруг не верят в наше дело, то многие из своих тоже робеть начинают. Ты бы к ним хоть с ободряющим словом обратился, что ли?

            Ободряющее слово?! Рыбья Кровь всегда с недоверием относился к любым краснобаям. Чтобы что-то важное зависело от хорошо или плохо составленной цепочки слов – да не может этого быть! Одно дело – умная беседа с кем-то одним, а другое – речь, обращенная к многолюдной толпе. Правда с ним уже однажды такое случалось, когда он тех же бродников-сеченцев уговаривал перейти от хазар на свою сторону. Но там главным было то, что он без всякой предварительной договоренности в одиночку поехал во враждебное войско, и этот его поступок убеждал больше, чем слова. О чем ему говорить им теперь? Разве вожак волчьей стаи объясняет своим серым побратимам, как важно быть сильными и смелыми? Он просто рычит им: вперед и ведет за собой без оглядки. Вот она самая неприятная княжеская обязанность: говорить здравицы и торжественные речи, которые тебе самому кажутся смешными и нелепыми!

            Тем не менее, на первой же дневке Дарник решил последовать совету Сеченя и после трапезы приказал трубить общий сбор и впрыгнул на колесницу, что стояла возле его шатра

            – Мои воеводы каждый день спрашивают меня: куда и зачем мы идем? Слышал также разговоры, что из-за своей славы, я готов вас всех погубить. Правда в том, что славы даже при победе над гребенцами не будет ни мне, ни вам. Да и так ли нужна та слава? Пять лет назад я ушел из своего лесного селища, потому что жить в одном и том же лесу, копаться в земле всю оставшуюся жизнь казалось мне невыносимо. Я хотел видеть весь мир, всех самых смелых мужчин и самых красивых женщин. Чтобы все это увидеть, надо было стать или очень хитрым купцом, или удачливым воеводой. Вы, наверно, догадываетесь, что именно я выбрал? Я выбрал вас.

            Воины, даже те, кто плохо понимал, слушали его, не дыша.

– Таких же, как я, думаю, не мало найдется и среди вас, – продолжал Рыбья Кровь. – Многие считают нас разбойниками, что нам хочется только грабить и убивать. На самом деле мы несем людям великое освобождение и обновление. Разве в наших рядах мало чужеземцев, что присоединившихся к нам? Разве после любого нашего похода в разоренной стороне не появляются новые более умелые воины и не отстраиваются неприступные крепости? Вы хотите знать, куда и зачем мы идем сейчас? Мы идем домой. Просто домой. Я не призываю вас к мести. Сам я не испытываю ненависти ни к гребенцам, ни даже к ирхонам, убившим половину наших товарищей. Гребенцы такие же воины, как и мы. И это будет только наша вина, если мы не устережемся и не побьем их своих умением и крепким боевым духом. Я так же как и вы, устал за этих полтора года. Поэтому прошу вас собрать все силы и сделать самое последнее усилие. Обещаю всем вам и себе полтора года полного отдыха – мы его заслужили. А потом, если вы опять заскучаете, то явитесь ко мне, растолкаете сонного и толстого и скажите: мы снова хотим идти в поход, веди нас. Только просите очень настойчиво, иначе не поведу.

По рядам воинов пробежал легкий смех, многие лица разгладились, стряхнув с себя напряжение. Дарник поднял руку, призывая к тишине.

– Через два дня мы войдем в липовскую землю. Тяжелый обоз оставим в первой же сторожевой веже. Но есть другой груз, который делает нас слабыми и от него нам всем нужно избавиться: наши кровные солиды. Пока вы таскаете их в поясах или нашейных кошелях, вы воины только наполовину. Не приказываю, а советую сдать их казначеям сотен, а писари пусть запишут, кто сколько сдал.

– Да зачем через казначеев, пусть каждый найдет себе приметное место и зароет! – раздался хриплый голос какого-то гридя.

– Если убьют, хочешь, чтобы оно никому не досталось? Ну ты и жила! Неужели и все такие? – князь обвел взглядом весь сход. – Лучше казначеям, чтобы в случае смерти или плена, ваше золото пошло вашим женам, друзьям или на ваш выкуп из плена.

– А ты сам золото спрячешь? – вопрошал все тот же хриплый голос.

– А вот не скажу и даже не покажу куда, – задорно произнес Дарник.

В ответ раздался дружный хохот – похоже, насчет бодрости все у него получилось.

Липовской пограничной сторожевой вежи войско достигло в середине дня под проливным сентябрьским дождем. Но ливня никто не замечал, крепостной гарнизон ликовал, как малые дети, да и походники радовались не меньше, увидев в селище не торжествующих гребенцев, а своих старых товарищей и знакомцев.

Вежа состояла из трехъярусной бревенчатой башни, обнесенной валом и частоколом. С одной стороны к валу примыкало войсковое дворище с гридницей, конюшней и гостевым воеводским домом, с другой – небольшой посад, где жили женатые гриди и войсковые мастера: кузнецы, шорники, лучники, сапожники, тележники. На всем этом теперь лежали сильные следы недавнего приступа. Посад был полностью сожжен и разрушен, следы пожара носили и гридница с конюшней, исчезла и часть забора в войсковое дворище, вместо него высился завал из бревен и мешков с землей.

– Когда тын проломили, мы сумели кое-как отбиться, а потом за ночь завалили пролом тем, что было под рукой, – объяснил полусотский вежи.

– Сколько их было? – спросил Дарник.

– Сотни две, не меньше. Основные силы стоят у Липова. А малые отряды рыщут по всему княжеству, хватают все, что плохо защищается.

– И много уже нахватали?

– Порядочно. Всего не знаю. Но кажется, даже Малый Булгар взяли.

– А Арс?

– Арс стоит, что ему сделается. Гребенцы туда и не суются.

– Что короякцы?

– Тоже стоят себе под Липовым, в гости к гребенцам ходят, – с горькой усмешкой отвечал полусотский.

Гарнизон вежи состоял из шестидесяти гридей и двадцать бойников, которые заменяли гридей в случае болезни. Сейчас в строю оставалось две неполные ватаги. Рыбья Кровь не счел возможным еще больше уменьшать их. Произвел лишь замену: забрав двадцать крепких бойцов, оставил столько же еще как следует не оправившихся от ран походников. Сменил также часть усталых лошадей, и освободился от княжеской казны вместе с лишними грузами.

До Липова от вежи было полтора дневных перехода. Но дарникцы пошли не напрямую, а свернули в сторону и направились в Арс. Впрочем, сохранить в тайне им свое передвижение не удалось и когда подошли к Арсу, туда же прискакал гонец из Липова, сообщивший, что услышав про возвращение с войском Дарника, вся гребенская рать сорвалась с места и поспешило по южной дороге в свое княжество.

– Вот это вояки! Зря мы сапоги топтали, хватило бы одного гридя со знаменем послать, они бы и от него побежали! – от души смеялись воеводы и бойники.

Бросив у Арса подводы и колесницы, все липовцы по двое взгромоздились на лошадей и пятнадцать верст до своей столицы одолели одним махом.

Та же картина, что и в пограничной веже, только увеличенная в несколько раз ожидала дарникцев и здесь. От посада и Городца остались одни головешки, огню были преданы и все окружающие Липов дворища, пшеничные и овсяные поля, сложенные срубы новых домов и недостроенные лодии. Выстояли лишь Войсковое Дворище и Островец.

Неприятно бросался в глаза стан короякцев, в версте от липовского посада, окруженный чистенькими светлыми повозками.

Навстречу дарникцам из Дворища высыпали бортичи, худые, грязные, растрепанные, но несомненные победители. Увидев целого и невредимого Бортя, князь сам, забыв приличие, рассмеялся от радости. Сойдясь, они обнялись и по очереди подняли друг друга на воздух, дабы убедиться в реальности происходящего.

– Самые нетерпеливые прискакали? – определил Борть, окидывая взглядом прибывших. – Нужно послать коней за остальными.

– Это все, – тихо сказал ему Дарник.

– Как все?! – наместник изумленным взглядом окинул две неполных сотни походников.

– А другие на лодиях, что, не прибыли? – оцепенел от ужасного предположения князь.

– Нет. Меченый писал, что какие-то лодии с нашими бойниками перехватили хазары и до него добрались только восемь человек. Но в Липов никто не пришел.

Дарник стиснул зубы: хорошо еще, что он пришел домой не просто так, а в облике освободителя, может хоть это скрасит его неудачный поход?

– А княжна у нас молодцом держалась, настоящая княгиня, – похвалил кто-то из вожаков-сидельцев.

Рыбья Кровь оглянулся. К нему приближалась со свитой телохранителей Всеслава. Узкая княжеская корона уверенно охватывала ее горделивую головку. За всеми боевыми заботами, Дарник совсем забыл о жене. Сейчас же перед ним с особой силой вспыхнули все ее прегрешения: убитые жены гридей, покончивший с собой арс, подосланный убийца к Адаш, а теперь еще и смерть шестимесячной дочери, о чем ему рассказали в Корояке.

Полтора года разлуки сделали свое дело – оба смотрели друг на друга как на плохо знакомых людей. Не было ни объятий, ни поцелуев, лишь легкое касание рук и небольшие поклоны.

Потом князь в сопровождении Бортя пошел смотреть следы осады, выслушивая пояснения наместника.

Осада продолжалась три месяца. Полторы тысячи гребенцев обложили Липов сначала с трех сторон, не придавая особого значения Островцу. Однако после того, как Борть дважды с большим отрядом перебирался ночью с левобережья на правую сторону реки, и наносил неожиданные удары по стану противника с тыла, Алёкма пять сотен воинов перевел на левый берег Липы и не давал бортичам выйти из Островца. Тогда Борть придумал готовить малые плоты и ночью спускаться вниз по реке, снова делая наскоки из леса на зазевавшихся гребенцев.

– Так я не понял, кто кого больше осаждал: ты Алёкму, или он тебя? – одобрительно подтрунивал Дарник.

– Твоя наука – лезть вперед и никого и ничего не бояться, – отвечал польщенный толстяк.

С городскими старейшинами разговор получился не столь приятный.

– Когда ты уводишь с собой и не возвращаешь тех, кто без роду без племени, мы тебе и слова не говорим, но когда ты уводишь и не возвращаешь тех, кто не хочет с тобой уходить, это уже больше похоже на намеренное убийство, – обвинил князя сильно заматеревший Охлоп.

– Мне тошно тебя слушать, – отвечал князь. – То, что не вернулись почти тысяча бойников, тебя беспокоит меньше всего. Да, я приказал сорока вашим недорослям оторваться от сохи и рубанка и пойти в поход. В следующий поход пойдут по приказу еще шесть десятков ваших сыновей. И так будет до тех пор пока все парни Липова не пройдут через это. Хватит рассчитывать на наемное войско, пора самим научиться себя защищать. Мне наместник сказал, что среди вас нашлись такие, кто за три месяца ни разу не поднялся на крепостную стену. Все они будут выселены за Засечный круг Липова. Раньше я на многое смотрел сквозь пальцы, говорил себе, это ваш город и главные права должны быть на вашей стороне. Теперь земля Липова полита кровью моих воинов без роду и племени, и за это она стала такой же моей, как и вашей. Городец сгорел дотла, значит, так тому и быть. Завтра начинаем строительство нового Городца, но строится он будет уже по моему уставу.

Всеслава на совете сидела от него по левую руку, и хотя не проявила свое несогласие ни словом, ни взглядом, Дарник отчетливо ощущал ее присутствие, как что-то мешающее ему.

Поздним вечером они вошли в опочивальню и стали готовиться ко сну.

– Ты за что-то на меня сердит? – спросила она, когда мужа всего передернуло от ее ласкового прикосновения.

– Разве можно сердиться за подосланного тобой убийцу Адаш?

– Адаш, это та рабыня, которая ублажала тебя весь поход? – жена не сочла нужным уклониться от обвинения.

– Быстро твои служанки все разведали, – ядовито похвалил он.

– Я никакого убийцу к твоей рабыне не подсылала, чем угодно могу поклясться. Какой-то бойник сказал тебе то, что могло его спасти, и ты сразу ему поверил. Где он? Пусть приведут его сюда. Мне сказали, ты его отпустил… – она ясно и разумно приводила все новые и новые доводы своей невиновности, но чем правильнее она говорила, тем очевиднее была для него ее вина.

– Ты во всем права, – прервал он Всеславу. – Я устал и хочу спать.

– Спи, – она обиженно отвернулась от него на другой бок.

Это была их первая, но далеко не последняя ночь, когда они обошлись без любовных объятий.

 

2.

            Легко сказать, построить новый Городец. Для этого сперва надо было убрать остатки старого.

            – А почему бы короякцев к этому не пристроить, как ты, помнишь, князя Шелеста пристроил? – посоветовал Корней.

            Предложение показалось Дарнику заманчивым, и он поехал к стану короякцев, которые готовились отправляться в обратный путь. Князь попросил их ненадолго отвлечься от своих сборов и обратился к ним с речью:

            – Вас здесь триста крепких здоровых парней. А полторы тысячи гребенцев побежали не от вас, а от моего войска в два раза меньше вашего. Если вы сейчас уйдете в Корояк, там будут смеяться над вами, горе-вояками. Давайте всему каганату покажем, что Алёкма побежал не от меня, а от меня вместе с вами. Для этого вам надо здесь на месяц остаться и помочь со строительством крепости. За работу будете получать как обычные трудовики, зато всех вас я назову не чужаками, а своими друзьями. А вы знаете, что это такое!

            Короякцы пораженно молчали. Самый знаменитый на весь каганат князь зовет их в свои друзья! Больше сотни из них тут же захотели остаться.

            – А липовцев и бродников ты своими друзьями никогда не называл, – чуть обидчиво заметил Сечень, сопровождавший князя к короякцам.

            – Ты как женщина придаешь значение любому сказанному слову, – насмешливо глянул на него Дарник. – Хочешь, я всюду буду называть тебя мой друг Сечень.

            – А еще назови «мой самый лучший друг Сечень», – тут же отреагировал Корней, тоже теперь почти не покидавший князя.

            Разумеется, так величаться разумный хорунжий не захотел.

            Липов медленно приходил в себя. В Войсковом Дворище дозор несла лишь малая караульная ватага, все остальные гриди, бойники и воеводы, сняв доспехи трудились над расчисткой пепелищ и возведением новых укреплений. Не остался в стороне и сам князь. Вместе с писарями-счетоводами вымерял угломерами и земельной рамой нужные линии и расстояния и вбивал колышки-метки. Пятьдесят больших дворищ Городца должны были смениться тридцатью малыми дворищами, десятком гостиных домов с трактирами и еще десятком домов общегородского назначения. Ремесленных мастерских здесь не намечалось – нечего шуметь. А вместо малого торжища заложен был торговый ряд для мелких обиходных предметов, чтобы не тащиться за ними на посадское торжище. Нижний ярус всех домов сказано делать только из камня, а крыши – из теса. Двойные заборы, как это было раньше, когда каждое дворище обносилось собственной оградой в каком-нибудь аршине от ограды соседа, Дарник возводить запретил.

            – Тогда никто за ними смотреть не будет, если один забор будет принадлежать сразу двум соседям, – предупреждали его городские старейшины.

            – Сделаем так: пусть все заборы принадлежат Городцу, а хозяева за его починку пусть платят в городскую казну, – нашел выход Молодой Хозяин.  

            Впрочем, новые дома строили мало – в преддверии зимы спешно копали землянки. Стоимость лишних рабочих рук повысилась вдвое–втрое, что вызывало недовольный ропот погорельцев. Но ограничить расценки в приказном порядке не получилось.

            – Почему, если у нас есть наши кровные солиды, мы не можем заплатить больше, чтобы нам все быстрей построили, – возразили князю походники.

            Пришлось им уступить. Еще больше взлетели цены на хлеб и многие самые необходимые вещи. И с этим тоже ничего нельзя было поделать. В растерянности следил Дарник, как быстро тает привезенная им богатая казна. Хорошо еще, что на дальних вежах ранее были сделаны войсковые запасы зерна, теперь все они были пущены в дело.

            Фемел в разговоре случайно обмолвился, что не пострадала лишь опричнина княжны. Рыбья Кровь поехал проверить и убедился, что точно: селища, выделенные Всеславе ничуть не пострадали, так же как и ее Славич почти уже полностью отстроенный. Напрямую спросил об этом у жены.

            – Да, – подтвердила та, – если бы Алёкма тронул их, короякская дружина терпеть это не стала бы.

            – А то, что мои селища и моих смердов во множестве побили и пожгли, это ничего? – ошеломленный таким бесстыдным делячеством, Дарник не мог даже как следует рассердиться.

            – Я же не стояла в стороне, а всю осаду была в Войсковом Дворище.

            – Если Алёкма ничего твоего не тронул, значит, ты об этом уговорилась с ним? – выяснял князь.

            – Да, уговорилась. И правильно сделала. Что хорошего, если бы он все разорил?

            – Может, ты теперь будешь мужу и дирхемы под четвертной рост давать?

            – Может, и буду! – с каким-то даже ожесточением выкрикнула Всеслава.

            Позже Дарнику пришли в голову гораздо более убийственные слова, насчет поступка жены, но он счел для себя зазорным снова возвращаться к этому разговору. Был даже отчасти рад, что появилась причина законно презирать эту «княжескую дуру». Наведя через Корнея справки среди горожан, он с удовлетворением убедился, что и липовцы к Всеславе уже относятся без прежнего восторга и умиления. Многие, правда, хвалили ее, что она смогла спасти от разорения, хотя бы свою треть окружающих селищ и пашен, но для большинства такой здравый смысл, как и для князя был не приемлем. Более того, приезжающих опричниных смердов с возами провианта городские погорельцы встречали весьма враждебно. Произошло даже несколько разбойных нападений на целехонькие селища княжны.

            Семейные отношения князя с женой тоже день ото дня становились все хуже и хуже. Всеслава твердо стояла на своем: никакого убийцу она к его наложницам никогда не подсылала и подсылать не будет. И так его этими словами встревожила, что он послал к Зорьке и Черне по три гридя-охранника, чтобы те неотлучно по очереди находились при его княжеских сыновьях.

            В свою спальню он теперь шел как на некое тягостное испытание. Даже когда сразу после свадьбы княжна проявляла к нему намеренную холодность, все было гораздо приятнее, обнимая ее, он мог снисходительно наблюдать, как она борется со своим телесным влечением. Теперь же подобная холодность стала его уделом. На вторую ночь после освобождения Липова, Всеслава сказала, что сильно соскучилась по нему и не может жить без его ласки. Хорошо, будет тебе твоя ласка, решил он, и, едва коснувшись подушки, торопливо заключал ее в объятия, чтобы побыстрей отделаться от докучливой повинности. Иногда, когда она упрекала, что он меньше стал любить ее, даже произносил несколько привычных любовных слов, но все это было уже совсем не то.          Ах, если бы он мог приказать своему телу полностью оставаться вялым и безучастным! Но в двадцать лет это невозможно, да и некуда деться из собственной опочивальни. Запоздало пришла зависть к ромеям, придумавших такое великое достижение, как отдельные кровати и спальни!

            Уже не столько в наказание жены, сколько ради собственной потребности в женской нежной отзывчивости Дарник принялся чаще навещать своих наложниц, вернее одну Зорьку, потому что Черна вдруг ни с того ни с сего на втором свидании вздумала отшить князя.

            – Ты пришел и ушел, а я так не могу. Я потом все ночь не спала, мучалась. Я не могу больше встречать тебя от случая к случаю. Мне надо знать, что ты есть у меня, что ты помнишь и думаешь обо мне. У меня тоже есть сердце, есть чувства. Мне мало видеть тебя два раза в год, уж лучше вообще не видеть… – Она говорила и говорила, а он слушал, стиснув зубы.

            Какая любовь, какие чувства?! Если он с Черной может урвать в своей донельзя занятой княжеской жизни, часок-другой сладостных восхитительных объятий, то зачем их портить какими-то пустыми пожеланиями? Так и не найдя у разговорившейся наложницы должного утешения, Дарник ушел от нее, чтобы больше уже не возвращаться, мол, сама, глупая, одумается и попросит, тогда, может быть и вернусь.

            С Зорькой все было по-прежнему мило и славно, но после назиданий Черны, Дарник и на нее поглядывал с тайным страхом, ожидая похожих словес. Хоть ты беги в дальние городища и заводи там себе какую красотку. Но ведь нет же уверенности, что и та через какое-то время выступит с такими же претензиями?

            Памятуя слова Захария о суде кагана, Рыбья Кровь приказал составить подробный список всех липовских потерь, включая не только убитых и раненых людей, но и все потравленные поля, уничтоженные строения и угнанных лошадей. Полученная сумма в девяносто тысяч дирхемов удивила его самого, особенно тем, что вира за потерянное добро, оказалась выше виры за убитых липовцев. Сразу вспомнились собственные бесчинства в ромейской Дикее. Как он стерегся там лишних жертв среди дикейцев, зато беспечно пустил под слом для добычи метательных камней с полдюжины домов. А ведь их строительство наверняка было подороже деревянных избушек Липова.

            Когда прошло первое облегчение от снятой осады, князь стал замечать, что многие горожане избегают смотреть ему в глаза. Фемел и Корней в один голос подтвердили:

            – Липовцы перестали восхищаться тобой!

            Кажется, совсем смешная причина, но Дарник почувствовал себя глубоко уязвленным, гораздо сильней, чем от прямого оскорбления. Первым его побуждением было прямо в тот же момент выйти из княжеского дома и навсегда покинуть Липов. Наверно, он так бы и сделал, будь его отношения с княжной чуть доверительней. Уехал бы в Славич и оттуда присылал бы в город свои княжеские указы. Но Славич входил в опричнину жены, стало быть, там он будет себя ощущать не на своем месте.

            Поэтому настоящим подарком судьбы для него явился вдруг прискакавший в Липов гонец от самого кагана:

            – Каган просит тебя с малой дружиной немедленно выехать к нему на встречу в Збыхов.

            Городище Збыхов находилось на Малом Танаисе и принадлежало Гребенскому княжеству.  

– Почему именно в Збыхов?

– Потому что каган сейчас находится там.

В скрепленной каганской печатью грамотой говорилось то же самое. Никаких других подробностей ни из грамоты ни из гонца выудить не удалось. Но они в общем-то были и не очень нужны. Раз в Гребенском княжестве, стало быть, его хотят помирить с Алёкмой. А с малой дружиной, значит, предстоят состязания его поединщиков с поединщиками Гребня.

Дарник собрался быстро. Отобрал лучшие ватаги из походников и крепостного гарнизона. Выбрал лучших коней, повозки и колесницы, недельный запас провизии – и вперед! Полная боевая сотня и полусотня арсов на следующий день наутро была уже в пути.

Когда проезжали Малый Булгар, увидели, что он разрушен еще основательнее, чем Липов. Фактически эту южную крепость нужно было отстраивать заново. Зато, как ни странно, осталось цело их еще более южное городище Устьлипье у впадения Липы в Танаис. Гребенское войско со своим обозом просто не прошло по местным топям и завалам.

Еще один трехдневный переход и дарникцы подошли к Збыхову. За несколько верст до городища послышался могучий рев скота и, когда совсем приблизились, увидали бескрайний стан степняков: сотни войлочных юрт и тысячи голов коней, коров и овец.

– Это же хазары! – воскликнул Сечень.

Действительно было чему удивиться, по существующему положению, хазары на правый берег Танаиса не переходили, а уж тем более не должны были подниматься вверх по течению Малого Танаиса. Конные разъезды хазарских лучников издали, не приближаясь, сопровождали колонну липовцев до самого Сбыхова.

Лагерь русского кагана находился чуть на отшибе от городища, окружен был привычным кольцом повозок и белел остриями шатров. На триста гридей, определил Рыбья Кровь, опытным взглядом окидывая русский стан. Уж не в плену ли находится каган у этой орды степняков?

Однако каган Влас отнюдь не выглядел пленником, с приветливой улыбкой встречал липовского князя у своего шатра. Дарник осторожно косился по сторонам, ожидая увидеть гребенцев. Но нет, судя по доспехам и одеждам, вокруг были только айдарские гриди.

– Много ли с тобой дружины? – первое, что спросил каган.

– Полторы сотни мечей.

– Хорошо, – одобрил каган.

Было неясно: хорошо, что не так много, или хорошо, что не так мало.

Чуть погодя, после всяких досужих слов, каган и князь остались в шатре с глазу на глаз.

– Видел стан хазар? Как ты думаешь, что это такое? – испытывающее спросил Влас.

– Новый договор с тобой пришли заключать.

– Так, да не совсем. Ушли они из Хазарии, совсем ушли. Десять тысяч семей.

– Ого! – вырвалось невольное восклицание у Дарника.

– Просят дать им землю для поселения.

– Десять тысяч семей, это двадцать-двадцать пять тысяч воинов. Не многовато ли будет для простого расселения?

– Вот и мне все это говорят. Думал, хоть ты так не скажешь, – недовольно укорил каган.

Они помолчали.

– А еще требуют тебя в воеводы.

Ко всему готов был Рыбья Кровь, но только не к этому.

– Пойдешь?

– Обожди, обожди, какой воевода? Зачем им воевода? У них у самих такого добра хватает.

– Наш воевода должен быть, чтобы им переселялось спокойнее.

– Навроде заложника, что ли? – догадался Дарник.

– А это как посмотреть. Зная тебя, думаю, заложник из тебя вряд ли получится, зато воевода для такого дела в самый раз.

В дальнейшем разговоре выяснилось немало любопытных подробностей. Эта хазарская орда, во-первых, воспротивилась переводу своих вождей в иудейство, во-вторых, устала отдавать воинов на войну с аланами и касогами, в-третьих, возмущена была новыми порядками, наступившими в Итиле: пять их воевод-тарханов казнили за проигранную битву.

– То есть, как казнили? – изумился князь.

– А так. Теперь у них такое впредь и будет: проиграл битву – голову подставляй на плаху, – разъяснил Влас. – Новый визирь-иудей считает, что награждать воинов нужно только за победы.

– Но ведь военное счастье переменчиво?

– Кто бы говорил? – улыбнулся каган. – Вот ты бы очень хорошо там пришелся ко двору.

Дарник все никак не мог поверить в свое новое положение.

– Так это не шутка насчет воеводы для них?

– Буду я тебя для шутки вызывать из Липова. Самое главное, что отказаться ты уже даже и не можешь. Назад им возвращаться нельзя, просто возьмут и попрут, куда им захочется. Начнется большая война со всеми нашими княжествами, а она никому не нужна. И неизвестно чем она может закончиться. Двадцать тысяч конных степняков, это не наши сотенные дружины.

– А мне-то что с ними делать?

– Поведешь их на своих «друзей»-ирхонов. Те говорят, тебя хорошо на Славутиче потрепали. Вот и отомстишь по полной мере.

Что-то во всем этом не складывалось.

– А захотят они пойти на ирхонов? А что если соединятся с ними и обрушатся на наш каганат или западные словенские княжества?

– Ты затем и нужен, чтобы не соединились и не обрушились, – как нечто простое и очевидное пояснил Влас.

– Чего-то ты, каган, не договариваешь? – заметил Дарник.

– А не договариваю я то, чтобы ты не вздумал с новой ратью двинуться на Алёкму. Будет княжеский суд, и все между вами решим.

Вместо слов Рыбья Кровь достал изза пазухи опись липовских потерь.

– Что это? – спросил каган, принимая пергамент.

– Вира для Алёкмы. Заплатит – уладим все миром.

– Разумно, – похвалил Влас. – Но клятву на мече ты мне все же дай.

Каган позвал своих воевод и тиунов и в их присутствии Дарник поклялся до княжеского суда не мстить князю Алёкме. Но предложенные слова «не приступать к Гребню и не творить разорение гребенской земле» Рыбья Кровь сказал по-другому: «Не проливать крови гребенских людей».

– Это что же, если ты всех алёкминцев повесишь, это тоже будет не проливать крови гребенских людей? – насторожился один из воевод.

– Если мне удастся всех его гридей переловить без крови, то тогда таких молодцов не зазорно будет и повесить, – насмешливо откликнулся Дарник.

Присутствующие от души посмеялись его шутке.

– Смотри, ты на мече поклялся! – строго предупредил каган.

Все произошло так скоро и внезапно, что Дарник даже не сразу сообразил, что обрекает себя и своих воинов на еще одну зиму без отдыха и даже без подходящего зимнего пристанища, ведь не считать же пристанищем войлочные юрты, занесенные сугробами. Да и вообще, что это за дело такое с горсткой людей пребывать среди целого моря чужеродных, отнюдь не самых добродушных степных воинов? Однако назад отступать было уже поздно.

– Ну хорошо разобью я с ними ирхонов, а дальше что? – спросил Дарник, когда они снова остался с каганом наедине.

– Да ты думаешь, этим хазарам много надо? Хорошо перезимовать и только.

– А весной что?

– А весной они оглядятся и станут требовать товаров за своих коров и овец. На этом всегда оступались города и землепашцы – требовали слишком большую плату за свой хлеб, ткани и железо. У степняков все просто: не хотите меняться по-честному – заберем ваше барахло даром. Это для тебя будет самым трудным: удержать от большой корысти таврических и словенских купцов. Ну да ты торговаться умеешь.

– А потом что? – уныло повторял Дарник, со вниманием слушая откровения кагана.

– А дальше у тебя две дороги: на Таврику или на запад за Славутич.

– И сколько это будет продолжаться?

– А сколько получится. Пока мы не натравим на них других степняков. Словом, без хорошей брани ты с ними не останешься, это я тебе обещаю.

«Ободренный» столь сомнительным образом, Рыбья Кровь вместе с Власом стали принимать воевод-тарханов хазарских улусов.

Их было пятнадцать человек во главе с ханом Сатыром. Они входили в каганский шатер размеренным шагом и чинно занимали указанные им места. Толмачей не было, почти все тарханы прекрасно понимали по-словенски. На всех подчеркнуто не было никаких боевых принадлежностей, а мирные полотняные халаты, вышитые орнаментами, свидетельствующими о принадлежности к определенному роду и улусу. С удивлением Дарник отметил среди них три женщины-хазарки. Каганский тиун шепотом объяснил ему, что они представляют здесь своих мужей-тарханов, которые по какой-либо причине не смогли явиться.

Когда все собрались, слуги внесли еду и питье. Трапеза проходила в молчании, степная учтивость требовала сначала привыкнуть к присутствию друг друга. Дарник как невеста на выданье почти не поднимал глаз, зато хорошо чувствовал все пятнадцать гостевых взглядов, время от времени обжигавших его.

– Липовский князь Дарник Рыбья Кровь принимает ваше приглашение, – вдруг без всякой подготовки заявил Влас.

Снова последовало продолжительное молчание.

– Теперь послушаем князя Дарника, – еще более неожиданно произнес каган.

Как хорошо, что у него уже был опыт общения с мирархом Калистосом!

– Я хочу в каждый ваш улус направить своего воеводу. Распоряжаться он не будет, просто мне нужны везде свои глаза и уши.

Сатыр чуть заметно согласно кивнул головой.

– И от каждого улуса мне нужен доверенный человек тархана, чтобы каждое утро приходил ко мне по мелким делам улуса.

Хан снова кивнул.

– Еще мне нужен мудрый хазарский советник, чтобы он остерегал меня нарушать ваши законы и обычаи.

По бесстрастным лицам тарханов пробежало одобрительное оживление – это условие липовского князя особенно пришлось им по душе.

– Вот видишь, у тебя все отлично получится, – похвалил каган, когда тарханы с ханом ушли.

– И все равно я не очень понимаю, кем я буду при них, – продолжал сомневаться Дарник. – Проводником, чтобы говорить: сюда идти, а сюда не идти? Или действительно главным воеводой? А тогда хан Сатыр кто: судья в хазарских семейных спорах?

– Ты же понимаешь, что заранее это определить невозможно и в никакой договор не запишешь. До сих пор не понял, что мечом махать для князя не самое главное? Только что ты отлично говорил с ними, продолжай в том же духе, и скоро они тебя будут слушаться не хуже арсов.

 

3.

            На следующий день каган свернул свой стан и отбыл с дружиной в Айдар, оставив липовского князя наедине с целой ордой чужеземных людей.

            Дарник пребывал в озадаченности недолго. После проведенного критского похода было как-то стыдно допускать, что он с чем-то или с кем-то может не справиться. Первый подводный камень ожидал его в лице собственного войска.

            – Вот так и пойдем с ними, с хазарами куда-то зимовать?! – в негодовании воскликнул сотский Карась, отличившийся при осаде Липова и напросившийся идти с князем в Збыхов.

            – Действительно ты бы нас сначала спросил! – поддержал его Сечень. – Все князья сперва со своими воеводами советуются.

            – А хазары хоть жалованье нам какое положат? – невпопад сказанул вожак арсов.

            – Ну да, бараньим жиром и бычьими пузырями, – весело оскалился Корней.

            Князь молча слушал.

            – Знаешь, нас в семье было семеро братьев, – более спокойно заговорил Сечень. – Один брат у нас был самый ловкий и сообразительный. Так отец ему снова и снова давал разную работу, все более тяжелую, пока тот в конце не падал без сил. Каган Влас мне напомнил моего отца. Тоже, небось, ждет, когда ты сломаешься.

            – Все, что вы говорите, верно, – заговорил, наконец, Дарник. – И я кругом перед вами виноват. Теперь об этом забыли и думаем о другом. И сами приготовьтесь и бойников приготовьте быть внимательными и осмотрительными. Раз каган нас позвал, значит, мы во всем каганате самые лучшие и кроме нас с этим делом никто не справится. Вы сейчас среди степняков, они всю жизнь живут под открытым небем. Упаси вас боги сказать им, что вы устали и хотите зимой не вылезать из теплой избы. Этот позор потом ничем не исправить.

            – Так что же нам теперь в их юртах жить и в банях больше не мыться? – не унимался Карась.

            – Да, не повезло тебе, хотел здесь перед каганом покрасоваться, а попал вот в  такой переплет, – заметил ему Корней.

            Воеводы добродушно заулыбались, что тотчас сняло последнее напряжение. Раз новичок больше всех пугается и ропщет, то им изнуренным и вялым достойней быть повыдержанней и повыносливей. Чтобы подсластить вожакам их горькую участь, Рыбья Кровь пообещал ввести для них новые чины: полутысячских и тысячских. Не беда, что у такого полутысячского сейчас под началом всего двадцать человек, зато новое высокое звание само окрыляет любого.

            Потом была поездка князя с Сатыром по всей орде. Разбитая на пятнадцать улусов, она со своими стадами и ставками занимала огромную территорию, чтобы ее всю объехать понадобилось полтора дня. Везде высоких гостей встречала обильная трапеза, так что к концу дня, Дарник уже не мог продохнуть от съеденного мяса. Дважды ему предлагали отдохнуть в отдельной гостевой юрте. Но оба раза к юрте прилагалась красавица-хазарка, и князь испуганно отказывался от такого отдыха. Слабо разбираясь в обычаях степных хазар, он опасался, что таким образом его пытаются породнить с тем или иным улусом в пику другим, не столь расторопным хозяевам.

            Сатыр, узнав про его опасение, захохотал:

            – Я знаю, что вы, словене, больше всего заботитесь о чести своих жен. У нас все иначе. Для нас честь, когда дорогой гость делит ложе с нашими женщинами.

            – Разве у вас не бывает ревности? – удивлялся Рыбья Кровь.

            – Наша ревность там, где наносится ущерб нашему роду.

            – Но разве дети от чужеземцев, это не ущерб вашему роду?

            – Любой путник, что отправляется в чужие земли, всегда имеет храброе сердце, крепкое здоровье и находчивый ум. Его кровь делает хазарский народ сильнее и выносливее. Посмотри вокруг и ты сам все поймешь.

            Дарник посмотрел и в самом деле понял то, что еще вчера приводило его в недоумение. Он никак не мог определиться, на кого больше всего похожи хазары. Вроде бы в основном смуглый и черноглазый народ. Но тут же попадаются и рыжие и светловолосые с серыми и голубыми глазами, есть и плосколицые с глазами-щелочками, и почти чернолицые с орлиными носами. Теперь, после нехитрого разъяснения все стало на место.

            – А чужих детей никто не дразнит незаконнорожденными? – продолжал он интересующий его разговор.

            – Разве можно любить женщину и не любить ее детей? – чуть свысока спрашивал уже Сатыр. – Для хазар бесчестие любить своего трусливого и глупого ребенка больше чем чужого, обладающего выдающимися способностями.

            – А ты сам тоже отдаешь своих жен гостям? – решился на прямую дерзость князь.

            – Хана и тарханов это не касается. Наша кровь считается и так самой лучшей.

            Этот обмен суждениями как-то по-особому сблизил Дарника с Сатыром, несмотря на двойную разницу между ними в возрасте. О военных делах не говорили ни слова. Князь предпочитал не столько узнавать об этом точные данные, сколько делать свои собственные выводы из увиденного.

            Даже по приблизительным прикидкам становилось ясно, что войска здесь даже не двадцать, а все тридцать тысяч. Вот только войско это вряд ли было достаточно боеспособным. По сто гридей-нукеров у каждого тархана и триста таких гридей у хана еще представляли какую-то силу за счет выучки, хороших мечей и доспехов. Толпы же парней-пастухов имели лишь сулицы и кистени для отпугивания волков. Даже луки были далеко не у всех. Возле юрт стояли целые снопы пик и на специальных козлах висели связки круглых кожаных щитов – но это опять был войсковой самообман. Многие парни ходили пешком, занимались возле юрт какой-то работой, видимо, отправив своих скакунов пастись в табуны.

            Первым желанием князя было попросить Сатыра устроить общие боевые игрища, чтобы увидеть, на что эти пастухи способны, но он сразу же передумал. Орде необходимо было срочно перемещаться на новые выпасы, тут не до смотрин перед каким-то липовским князем. Да и ничего особого игрища не покажут. Разумеется, две-три сотни богатырей, среди такого множества наверняка найдутся, не в них же суть военной силы всей орды.

            – Почему ты ничего не спрашиваешь? – не выдержал дарникской безучастности хан.

            – От моих вопросов дело не станет ни лучше, ни хуже, а сам я попаду в глупое положение. Лучше все понимать без лишних слов.

            Сатыр заулыбался:

            – И что ты уже успел понять?

            – Что ты, хан, волнуешься больше меня.

            – Из-за чего это мне стоит волноваться? – опешил от его слов хан.

            – Я рискую только своей жизнью, а ты – родовой честью. Следишь за каждым своим словом, чтобы не уронить себя в глазах поданных. От меня тебе урона никакого не будет, я же обещал соблюдать ваши обычаи.

            Некоторое время Сатыр ехал молча, обдумывая услышанное.

            – А ведь ты прав, – признал он, дружески улыбаясь. – Похоже, мы с тобой поладим.

            Так и не осмотрев до конца все улусы, они остановились в одном из них на ночевку. Для ватаги арсов выделили две больших юрты, князю, как и положено, юрту отдельную. Незнакомые запахи, мерцающий очаг посреди юрты, звериные шкуры в качестве подстилки и одеял очаровали его. Из предложенных четырех девушек он выбрал самую простоватую и полную просто потому, что она безразлично смотрела в сторону, мол, ее-то точно чужой князь не удостоит вниманием. О какой-то особой благодарности степной простушки Дарник думал меньше всего. Печаль по Адаш продолжала жить в его сердце и удерживала его от более заинтересованного выбора.

            Благодарности от Болчой, так звали девушку, действительно не последовало, зато случилось легкое и забавное времяпрепровождение. Дарника еще со времен Бежети сильно удивляло, как это люди придают такое значение большой любви. Сами маленькие, а любовь непременно хотят большую. Тут из малой любви женщины способны сотворить для мужчины массу неприятностей, что же бы вышло из большой? Сам он всегда с подозрением относился к призывным взглядам незнакомых красавиц, для него это было как непрошенное вторжение в него, в Дарника, пускай они приложат к своим глазам еще что-нибудь интересное. Он и в  наложницах ценил прежде всего их своеобразие и то конкретное, что они в нем вызывали. К скромной Зорьке следовало обращаться за ласковостью и душевностью, к шумной Черне – за упреками и столь же пылкими прощениями, к мужиковатой Саженке – за ее интересом к войсковым делам, к великовозрастной Шуше – за материнским успокоением,  к молчаливой Адаш – за женской таинственностью и необременительностью, к честолюбивой Всеславе – за умным словом и безупречными приличиями.

            И вот сейчас в лице Болчой он получил обыкновенную хохотушку. На людях сама скромность и сдержанность, с ним наедине она тотчас зажигала и уже не тушила веселые светлячки в своих хорошеньких карих глазках. Мало зная словенских слов, она без всякого стеснения заменяла их жестикуляцией не только рук, но и плеч, бровей, губ и даже ног, заставляя его не понимать, а догадываться о том, что хочет высказать. А еще она боялась щекотки, из-за чего почти всякое к ней прикосновение заканчивалось тихим заливистым смехом. Единственным спасением от этого было поплотнее прильнуть к его телу, тут она про щекотку забывала. Словом, княжеская искушенность в любовных играх подверглась весьма существенному дополнению.

            Наутро, выйдя из юрты, Дарник подозвал к себе одного из ханских тиунов и спросил, может ли он взять с собой ночевавшую с ним девушку.

            – Дай ее семье коня с седлом и забирай, – сказал тиун.

            – А если мне потом придется вернуть ее? – осторожно поинтересовался князь.

            – Отдашь два коня с седлами и вернешь.

            Такой расчет слегка смутил Дарника, но он все же не хотел отказываться от задуманного. В его дружине было двадцать запасных коней и пожертвовать тремя из них он вполне мог себе позволить.

            Чуть погодя за утренней трапезой князь заметил веселые перешептывания среди свиты хана. Сатыр тоже обратил на это внимание и когда приближенные ему все объяснили, затрясся в беззвучном смехе своим дородным телом. Дарник понял, что смеются над ним.

            – Так ты готов два коня отдать, чтобы вернуть наложницу в семью? – спросил хан у князя, продолжая смеяться.

            – Запросто, – Дарнику самому было смешно, что он столь легко попался на такой простой розыгрыш.

            – А для хазарской свадьбы готов?

            – Для свадьбы нет, не готов.

            – Хорошо, тогда она будет твоей походной женой. Но потом или женишься, или вернешь назад.

            Выкупа за Болчой не потребовалось, она досталась Дарнику вместе с юртой и повозкой для перевозки юрты в качестве подарка от хана.

            Так началась его новая степная жизнь. Осмотрев последние улусы, Сатыр  с князем вернулись в главную ставку.

            – Я думаю завтра с утра двинуться в путь, – сказал хан, слезая с коня, возле своей златоверхой юрты.

            Рыбья Кровь тоже спустился на землю, готовый то ли идти в юрту, то ли возвращаться в свой шатер.

            – Было бы лучше, если бы мы двинулись прямо сейчас, – как что-то малозначащее произнес князь.

            – Почему лучше? – насторожился хан.

            – Внезапность всегда лучше долгой подготовки.

            – Ты хочешь узнать, как быстро мы можем собраться в путь?

            – Я хотел бы узнать, все ли как надо станут слушаться своего хана. – Дарник спокойно смотрел на вспыхнувшее от досады лицо Сатыра, как бы говоря: ты хотел, чтобы я что-то спрашивал, вот я и спрашиваю.

            Тяжелое осеннее солнце уже перевалило на вторую половину дня, и выходить в ночь было совсем не с руки, но что делать, если в устах пришлого воеводы прозвучал откровенный вызов. Повернувшись к свите, хан выкрикнул по-хазарски команду, вызвавшую замешательство воевод и тиунов. Не обращая на них внимания, Сатыр повернулся к начальнику стражи и отдал новый приказ. Немедленно из юрты для охраны вынесли огромный конусообразный барабан и пятихвостное знамя, которым заменили однохвостное знамя, стоявшее возле ханской юрты. Загудел, застучал барабан, обращая все взоры в сторону сигнала, призывающего сворачивать и складывать походное имущество и отправляться в дорогу. Следом за тем на коней вскочили пятнадцать гонцов и, получив от начальника стражи вместо грамот продолговатые медные пластины с ханским знаком, помчались в разные концы хазарского стана.

            Дарник не уходил, дожидаясь, что будет дальше. Хан тоже стоял рядом, свирепо поглядывая на приближенных и наблюдая, как все вокруг пришло в движение: разбирались юрты, на повозки и волокуши укладывали вещи, паковали вьюки для лошадей и верблюдов. Трижды к хану подъезжали посланцы от тарханов, пытаясь что-то объяснить, на что следовал гневный ответ Сатыра. Дарнику было слегка совестно за то, что он все это затеял, однако давать отбой было уже невозможно, так же как и извиняться перед ханом. Несколько раз ловил на себе хмурый взгляд Сатыра, но продолжал напускать на себя вид спокойного созерцания.

            – А твоя дружина готова? – спросил хан, просто чтобы что-то сказать.

            – Я ее никогда не спрашиваю, готова она или нет.

            – А я думал, у вас все решает не только князь, а совет старших воинов.

            – Вчера совет старших воинов возмущался, что я согласился идти с твоей ордой, – признался Рыбья Кровь.

            – И что? – Сатыр на минуту забыл даже о своей сердитости.

            – Я сказал, что они правы и пошел спать.

            К ханской юрте приблизился отряд вооруженных всадников человек в триста.

            – Это наша передовая тагма. Тебе вести ее. Готов? – теперь уже хан испытывал вредного гостя.

            Полдня Дарник думал, как именно он будет направлять все это скопище людей и скота, и вот этот момент настал. Всего-то и понадобилось вскочить в седло и присоединиться с ватагой арсов к тагме хазар. Эктей, старший сотский тагмы был назначен ханом также и советником князя. Худой и длинный тридцатилетний молодец он на голову возвышался как в пешем, так и в конном виде над прочими хазарскими воинами. Насколько Дарник любил высоких людей, но такой перебор особенно в конном строю не слишком понравился ему, так как заставлял его самого как можно выше выпрямляться в седле. Сделав над собой усилие, он постарался не замечать этого. И через час они с Эктеем ехали впереди, как ни в чем не бывало переговариваясь о неотложных делах.

            – Я хочу в каждое улусное войско послать по одному воеводе с двумя гридями, – бросал князь сообщение-вопрос.

            – Хорошо, – кивал головой хазарин.

            – Моя дружина завтра с утра присоединится к твоей тагме.

            – Пускай.

            – Можешь ты сам решать нападать на того, кто встретится, или тебе нужен приказ хана?

            – Мы в вашей земле, приказ о нападении мне можешь отдать ты.

            От такого ответа Рыбья Кровь сразу почувствовал себя намного вольготнее: с развязанными руками предводительствовать было гораздо приятнее.

            Отряд двигался тремя отдельными сотнями в ряд на расстоянии полуверсты друг от друга, придерживаясь левого берега Малого Танаиса. При каждой сотне имелась повозка-двуколка с крытым верхом, запряженная парой лошадей, назначение ее было для Дарника не очень понятно. Любые островки леса или кустарника вокруг мелких логов, наполненных дождевой влагой, воины тщательно прочесывали, нередко спугивая зайцев и кабанов. Если попадался взгорок, обязательно въезжали на него, чтобы лучше осмотреться вокруг. Однажды вышли к селищу гребенцев, состоявшему из двадцати-двадцати пяти мазанок, окруженных высоким каменистым валом. Успокоив жителей и посоветовав им день не выходить из селища, Дарник оставил там две пары арсов со своим рыбным знаменем, дабы оберегать селище от проходящей мимо орды.

            Каждые два-три часа от их отряда отделялся гонец и скакал назад.

            – Что он должен передать? – спросил князь, когда Эктей отослал второго гонца.

            – Что у нас ничего не случилось.

            К вечеру на пути попалась совсем маленькая речушка, впадающая в Малый Танаис, и Эктей, до этого довольно вялый, тотчас встрепенулся. Хазары заскакали вдоль речушки, то заходя с лошадьми в воду, то тут же выскакивая из нее. Некоторые пересекли речушку вброд и повторяли свои заходы и выскакивания на другом берегу. Загадка разрешилась, когда речушку несколько раз пересекли туда-сюда друколки – необходимо было найти не один-два брода, а добрый их десяток, причем таких которые могли бы преодолеть и тяжелые двухостные повозки.

            Здесь же на берегу речушки под мелким дождем передовой отряд разбил свой стан. Воины из ракитника соорудили шалаши, накрыв их кожаными полостями. Костры разводить получалось плохо, поэтому все вечерняя трапеза состояла из холодного копченого мяса и сыра. Дарнику с Эктеем досталась одна крытая двуколка на двоих, которая как раз и предназначалась для ночевки сотских, в ней можно было даже полулежать, подогнув ноги. Эктей расспрашивал при Романию, Дарник как мог отвечал.

            Позже, когда к их стану подошли липовцы и выставили свои палатки, князь перешел в собственный шатер. Здесь у него состоялся совет с вожаками всех ватаг.

            – Тех, кто хочет вернуться в Липов, я постараюсь отправить, но с одним условием, чтобы вместо каждого из них пришел другой гридь или бойник, – пообещал вожакам Рыбья Кровь. Потом долго объяснял тем, кого направлял в улусы, как им следует там себя вести.

            Утром сорок пять липовцев в сопровождении хазарских гонцов разъехались по улусам, и при Дарнике осталась лишь сотня воинов.

            Так как передовой отряд до речушки успел пройти два дневных перехода всей орды, то Эктей сказал, что они останутся здесь на весь день. Такая задержка Дарнику не очень понравилась, но пока он воздерживался показывать свой нрав.  Чтобы чем-то занять себя, с десятью арсами поскакал к хану. Сатыра он застал греющего промокшие ноги в большой повозке. Вся орда, переночевав не выставляя юрт, снова медленно двигалась в сторону передового отряда. Рассказы о быстрых перемещениях степняков оказались вымыслом – в день вся их масса, обремененная тысячными стадами скота могла переместиться не более чем на пятнадцать-двадцать верст.

            – Все ли хорошо? – спросил хан, угрюмо глядя на князя.

            – Мне нужны еще воины.

            – Много?

            – По сотне от каждого улуса.

            – Зачем?

            – Без дела они не останутся.

            Сатыр задумался.

– Где будем переправляться на правый берег реки?

– Зайдем за Гребень и переправимся, – ответил Рыбья Кровь.

– Мне ваш каган сказал, не приближаться к Гребню, даже если князь Дарник будет сильно просить об этом. Нам лучше оставить его в стороне.

– Очень хорошо. Тогда я поворачиваю всю орду в обход Гребня.

– Это будет лучше всего, – хан остался доволен согласием князя.

Вернувшись к передовой тагме, Дарник передал приказ Сатыра Эктею. На следующее утро, покинув удобную переправу, передовой отряд повернул на север.

 

4.

Спустя неделю, в их стан прибыл со свитой хан узнать, долго ли еще им придется отклоняться в сторону от главного направления.

– Завтра же повернем на запад, – заверил его князь и отослал в Устьлипье, до которого оставалось совсем немного, и дальше на Липов две ватаги бойников.

Передовой полк, в котором уже было две тысячи воинов, развернулся на запад, потом стал чуть забирать к югу и через неделю после визита Сатыра вышел… к левобережной части Гребня!

За это время Рыбья Кровь успел и много и мало. Много, потому что явившиеся к нему улусные сотни признали в нем своего предводителя. После собственных хазарских воевод, умеющих только кричать и сердиться, спокойное ровное поведение липовского князя завоевало всеобщие симпатии простых пастухов. А неспешное увеличение разнообразных нагрузок внушило им, что их действительно превращают в хороших воинов. Мало же, потому что даже самые лучшие наездники и стрелки из лука быстро к строгому порядку не приучаются.

Порка плетьми была обычным наказанием для хазар. Но Дарник от нее сразу же отказался.

– Одно дело, когда их порешь ты, их дальний сородич, другое дело я – чужой князь, – объяснил он Эктею. – Они не простят мне этого, сколько себя будут помнить.

Советник в свою очередь отверг выставление провинившегося голышом у позорного столба, что практиковалось у дарникцев, определив, что это еще хуже, чем порка, да и холодно уже для таких наказаний.

– Хорошо, пусть тогда будет самое страшное для наездника: спустим его на землю, – решил Рыбья Кровь.

И всех нарушителей войскового порядка отныне стали привязывать к хвосту собственного коня: не можешь быть добрым воином, походи денек пешком – подумай. Не тяжелое, в общем-то, испытание, но оно оказалось весьма действенным – никому не хотелось подставляться под насмешки собственных товарищей.

Легко восприняли степняки и ряд новых для себя команд и построений. Мчались в атаку уже не общей толпой «кто кого перегонит», а выстроенными в затылок друг другу десятками, причем каждый накрепко запомнил, за кем из своего десятка ему следует скакать. При таком строе сотня по команде могла быстро и без замешательства на полном скаку разделяться надвое и с флангов охватить воображаемого противника. Освоили пастухи и атаку волнами, когда ровные линии летящей конницы соблюдают двухкорпусный промежуток между собой.

Стрельба на полном скаку из лука, метание сулиц и рубка топорами чучел из веток у них выходили более-менее прилично. Зато совсем не получались лобовые атаки пиками. Сама пика, опирающаяся на веревочную пятку, дабы вложить в удар всю силу и вес лошади, приводила их в недоумение.

– Неужели есть кто-то, кто будет стоять и ждать, когда его проткнут этой штукой? – удивлялся даже Эктей. – Четверть лошадей просто не доскачет до полного сближения, их перебьют из луков.

– Для этого и существуют конные доспехи, чтобы не дать вражеским лучником подстрелить ваших коней, – горячо убеждал его Дарник.

– Ты же сам говорил, что от такого удара рвется веревка и пика ломается?

– Зато она успевает проткнуть коня вместе со всадником, или двух-трех пешцев.

– Не лучше ли при сближении, метать с десяти шагов малые копья?

– Хорошо, метайте сулицы, – вынужден был уступить князь.

И совсем не желали хазары строиться плотным пешим строем. Сколько не показывал Дарник, выстраивая панцирной черепахой свою дружину, что она совершенно неприступна, как пешим, так и конным нападениям, пастухи оставались глухи к его словам. Подобный способ сражения казался им не совсем мужественным и даже унизительным.

Слушая их возражения, князь наконец-то понял, почему никто из тех иноплеменных войск, с которыми он сталкивался, никак не хотят перенимать его камнеметные колесницы, или китайские десятизарядные арбалеты. Странно еще, как это калачские хазары догадались покупать у ромеев биремы и горшки с зажигательной смесью? Перенять чужое новшество значило для многих, если не для всех, – умалить доблесть своего племени и своих предков. Ну что ж, будем обходиться с тем, что имеем, сказал себе Дарник и задался целью создать в передовом полку катафрактную тагму.

Кожаные конские доспехи уже имелись в орде, но применялись чаще для парадных выездов, чем для боя из-за их тяжести и громоздкости. Да и запасных лошадей было больше чем достаточно, чтобы слишком заботиться об их сохранности. Князь распорядился по-своему, запросил у тарханов несколько подвод кож и засадил шить конские доспехи по имеющимся образцам своих липовских умельцев. А пока суть да дело, вытребовал приводить в передовой полк по две сотни запасных коней ежедневно. На них, кроме всадника с седлом водружали дополнительный трехпудовый груз и устраивали в таком виде скачки на три версты и двадцативерстный переход. Из пяти степных лошадок выдержать такое испытание могла лишь одна. Ее оставляли для будущей катафрактной тагмы, а остальных возвращали в табуны.

Когда среди молодых хазар пошли разговоры, что они-де оторваны от своих жен, Рыбья Кровь, что называется, вошел в положение. Через Эктея попросил присылать из улусов подмену для их воинов, с тем, чтобы каждый третий день все они могли проводить со своей женой. Липовцы такую поблажку хазарам восприняли с неудовольствием. Князь их успокаивал:

– Это же вам только на пользу, пусть они видят, что у словен более тяжелые условия службы и никто не жалуется.

– Да ты и так нам продохнуть не даешь, – слышалось в ответ.

Не имея полной возможности распоряжаться степняками, Дарник стремился воздействовать на них через своих гридей, придумывая последним все более сложные боевые занятия. Не отлынивал и сам, перед всем честным воинством через день показывая свое владение парными мечами, лепестковым копьем или метание двух топоров одновременно. Ну, а когда он на восьмой или десятый день попросил двух лучших хазарских метателей бросать в него легкие копья и все десять сулиц перехватил в вершке от своей груди, это поставило для молодых степняков последнюю, самую убедительную точку в его княжеском и воеводском достоинстве. Ведь ничто так не действует на двадцатилеток, как телесная сила и ловкость их ровесника, к тому же не обладающего какими-то особенно внушительными мышцами. Это мастерство, наложившись на рассказы о победах липовского князя породило еще одни, теперь уже хазарские слухи о его колдовской непобедимости.

Осень между тем множилась дождями, ветрами и холодом. Шалаши из ветвей и кожаных полостей сменили малые легкие юрты и большое число повозок-двуколок, по одной на каждых два десятка воинов. Теперь их стан на ночь непременно окружался кольцом юрт, повернутых входом внутрь кольца и повозками, стоящими между ними. Не самая надежная ограда, но вполне достаточная, чтобы успеть проснуться и как следует вооружиться. В центре стана ставились юрты сотских, в которых хозяйничали их жены. Не обошло девичье внимание и липовских воевод, даже юного Корнея приставленного к одной из улусных сотен.

– Моя говорит, если я на ней женюсь, то смогу в приданное тысячный табун лошадей получить, – балагурил бывший шут. – Ну как можно от такого счастья отказаться?

– А тебе, князь, за Болчой сколько лошадей обещано? – подтрунивали над князем воеводы.

– Наверняка меньше, чем Корнею, – отвечал он.

Став походной женой главного словенина, Болчой тут же вообразила себя самой главной среди всех других словенских жен и принялась командовать ими направо и налево, что являлось бесконечным поводом для веселья всей липовской дружины. Никто не придавал их нынешнему положению серьезного долговременного значения.

Эктей за эти две недели, видя, как толково князь справляется со своими войсковыми обязанностями и сам несколько теряясь от двухтысячной массы воинов, благоразумно отдал первенство Дарнику, вполне довольствуясь ролью второго лица.

И вот при таких обстоятельствах передовой полк хазарской орды достиг столицы Гребенского княжества.

– Мы ведь хотели Гребень обойти стороной? – удивился Эктей.

– Это не мое княжество, я не очень хорошо знаю здешние пути, – оправдывался Дарник, не слишком стараясь, чтобы ему поверили.

В Гребне между тем хорошо были осведомлены о всем движении хазарской орды и никто не сомневался, что Дарник повел ее на север на соединение с собственным войском, чтобы потом всей силой обрушиться на их город. И появление передового полка привело гребенцев в трепет. Кто мог, перебирался за Малый Танаис на правобережье, а то и вообще на лодиях уплывал в Айдар или вниз по течению реки. Алёкма раздал оружие всем, кто хотя бы говорил, что намерен сражаться с липовским князем. Однако общий страх сковывал самые отважные сердца.

Заверив Эктея, что он вовсе не собирается сражаться с Алёкмой, Рыбья Кровь тем не менее расположил полковой стан перед северные воротами города, как если бы собирался его осаждать. В то же время три пригородных городища получили охранные знамена, и никто им особых насилий не чинил. Пропустили дарникцы и торговый караван короякцев, рискованно вышедший из Гребня и направившийся по короякской дороге. Два дня простоял передовой полк ничего не предпринимая, развлекая себя лишь изготовлением осадных башен, больших пращниц и штурмовых лестниц на виду у горожан.

– А вдруг хазары откажутся идти на приступ? – сомневались вожаки.

– Какой приступ? С чего вы взяли? – делал удивленные глаза князь. – Мы только попытаемся научить этих пастухов лазить по лестницам.

Когда сообщили, что из города вышли переговорщики, он приказал накрыть богатый стол и принял их со всем княжеским радушием.

– Ты поклялся на мече, что не будешь проливать кровь гребенцев, – напомнили ему переговорщики.

– Никто гребенскую кровь проливать не будет, – заверил их Дарник. – Я пришел сюда торговать, а не сражаться. – И он протянул им пергаментный свиток, на котором был подробно расписан весь торговый обмен: живой скот, мясо, кожи и шерсть на муку, овес, льняное полотно, чугунную утварь, мед, топоры, подковы, наконечники стрел и сулиц.

Переговорщики переглянулись, хитрость Дарника для них была очевидна: как только они откроют ворота для вывоза товаров, в них тут же ворвутся липовско-хазарские конники.

– Ниже по реке есть отмель, там очень хорошо вести торговлю, – заметил старший переговорщик.

– Вот и отлично. Я думаю, за месяц мы с вами там управимся, – князь одарил переговорщиков самой дружеской из улыбок.

У тех испуганно вытянулись лица.

– Как за месяц? Мы постараемся торговать быстрее.

– Это будет еще лучше. – Рыбья Кровь не пожалел еще одну улыбку.

Когда к Гребню прибыл разгневанный хан, на отмели ниже по реке вовсю шла меновая торговля. Из города прибывали лодии с заказанными товарами, а взамен в Гребень везли хазарские припасы. Тут же расхаживал со своими арсами Дарник, отчего у гребенских торговцев все буквально валилось из рук.

– Что это такое? – изумленно спросил Сатыр.

– Торгуем, – безмятежно отвечал князь. – Я уже послал гонцов в улусы, чтобы гнали сюда больше скота. Самое время от его излишков избавиться. Видишь, какие в Гребне купцы покладистые, берут все, не торгуясь?

Хан весело смеялся – ну как на такое можно сердиться.

– А зачем к приступу все готовишь?

– Да нет никакого приступа, просто хочу показать твоим воинам, как можно через стену перебираться.

И точно на третий день, когда были готовы обе осадные башни, их подогнали друг к другу и толпы хазар гуськом взбирались на одну из них, переходили по узкому мостику на другую и благополучно спускались на землю. Позже бегали к башням с лестницами и взбирались по ним на верхнюю площадку. И все это на виду у города и стана.

Ничего более решительного не предпринималось, и несколько успокоенные бездействием хазар гребенцы решились выпустить из северных ворот свой торговый караван на Корояк. В полуверсте от городских стен караван остановили липовцы, отобрали не только все товары, подводы и лошадей, но даже верхнюю одежду купцов и охранников, так что тем пришлось в одних портках и портянках вместо сапог возвращаться в город.

– Это вам в счет виры за Липов! – улюлюкали им вслед дарникцы, впрочем, строго воздерживаясь от рукоприкладства – таково было распоряжение князя.

Неизвестно сколько бы они еще куражились над полуосажденным городом, если бы из Липова не прибыл сменный отряд бойников, а с ним сама княжна Всеслава со своими дружинниками.

– Если муж не хочет разделить с женой теплый дом, то жена разделит с ним походный шатер, – объяснила она напоказ Дарнику и окружающим свое появление.

Князь промолчал, не найдя что сказать в ответ равноценное, зато позже, когда они остались с женой наедине, был более красноречив:

– Я дал слово хазарам, пока буду с ними, придерживаться их обычаев. А один из обычаев такой: при появлении знатного гостя, не только накормить его, но и уступить ему на ночь свою жену.

– Ты шутишь? – не поверила она.           

– Спроси кого хочешь.

– И ты меня тоже уступишь кому-нибудь?

– Вынужден буду. Увы!

Княжна была в сильной растерянности.

– Давай вот что. Отсюда ты едешь в Айдар и вместо меня присутствуешь на княжьем суде против Алёкмы. Что мы решили с него брать, ты знаешь. Чем я занят, все князья тоже знают. Можешь почаще там говорить, что видела под Гребнем у мужа войско в тридцать тысяч мечей. В общем сама придумаешь, как всех князей зажать в кулак. Ты это сможешь. Главное: не уступай ни одного дирхема, не сбивайся с ровного голоса и твое имя прогремит на весь каганат громче моего.

Рыбья Кровь знал, как сыграть на тщеславии жены и через час Всеслава ни о чем другом, кроме своего блистания во дворце кагана уже думать не могла. Дополнительно напугав ее, что сейчас к нему прибудет хан Сатыр, который вряд ли откажется от такой словенской красавицы, Дарник в тот же вечер отправил жену в Айдар, успешно избежав с ней постельной близости. Это тебе за Адаш, мстительно думал он.

Сменные ватаги прибыли в двойном количестве, все же нашлись в Липове охотники поучаствовать в новом походе своего князя. С собой они привезли  двенадцать повозок, доверху нагруженных воинскими припасами. Помимо оружия и доспехов захватили множество заказанных Дарником наградных фалер, знаков различия для малых и больших воевод, изрядный запас знамен, а также несколько рулонов цветных материй для изготовления из них лент различия. Уже через два-три дня весь передовой полк украсил такими лентами и себя и своих коней, так что издали стало видно, кто к какой тагме или сотне принадлежит. Стояние у Гребня утратило дальнейший смысл и так ничего враждебного городу не предприняв, Рыбья Кровь велел сворачивать стан и двигаться дальше.

Еще два дневных перехода, и вся орда начала переправу на другой берег Малого Танаиса. Нашли рыбачье селище с десятком лодок, хороший прибрежный лес для сооружения плотов и взялись за дело. Несколько суток вокруг стояло неумолчное мычанье, блеянье и ржание многих тысяч животных. Князю предоставилась редкая возможность разглядеть на малой площади все кочевое население. Увидел то, что подозревал уже и раньше: не все в хазарском племени было столь благостно, как пытались ему показать улусные тарханы. Помимо крепких степных семей, состоящих из нескольких поколений женатых мужчин, подчиненных мудрому старейшине, имелись семьи второго и третьего ряда, которые влачили жалкое существование, этакие полуизгои, которые едва-едва могли прокормить себя и жили с вечно опущенными глазами. Многочисленны были также рабы и слуги, когда-то захваченные в плен или просто подобранные в бескрайней степи.

Вот оно мое пехотное войско, понял Дарник и выработал целый план, как добыть и поставить себе на службу этих людей.

– Мне нужны подносчики стрел и сулиц, – объявил он Эктею. – Но я не хочу использовать для этого твоих гордых наездников.

– Зачем нужны подносчики? Каждый воин прицепит к седлу второй колчан со стрелами и будет хорошо, – возражал советник.

– Еще они будут уносить раненых, а ирхоны издали пусть думают, что нас значительно больше, – настаивал князь. – Не нужно брать воинов, хватит рабов и слуг.

– Рабам никто не даст хороших коней.

– Пускай будут на плохих.

Вскоре рабы на жалких клячах действительно стали прибывать в передовой полк. Дарник передал их в ведение Карася и Корнея, как самых смышленых воевод. Издали наблюдая за их командованием, он регулярно вносил в него мелкие поправки. Сначала «подносчиков» заставили больше передвигаться пешком, чем верхом. Затем, разбив на постоянные пары, стали приучать перемещаться вдвоем на одной лошади, той, что покрепче. Третьим этапом была высадка заспинного спутника вместе с его большим щитом и двухсаженной катафрактной пикой в определенной точке воображаемого поля боя. Отчислив половину «подносчиков» из-за их неуклюжести и бестолковости, Карась с Корнеем все же, в конце концов, получили две сотни пешцев, которые могли выстроиться в ощетинившийся пиками квадрат. Как поведет себя этот квадрат в деле, сказать было трудно, но Дарник остался доволен и тем, что получилось.

Постепенно втянувшись в размеренное с долгими остановками движение, он неожиданно открыл для себя, что вот оно самое подходящее для него занятие: не командовать многочисленным народом, а быть его боевым острием, ведущим все племя к какой-то новой и желательно лучшей жизни. Хорошо, наверное, строить большие каменные города, как в Романии, но на их строительство не хватит и четырех жизней. Бревенчатые дома Липова, вообще насмешка над человеческой памятью – одна искра – и нет всего города. Так уж лучше вот так бродить по степи тоже не оставляя по себе памяти, но зато по-настоящему ярко ощущая каждый новый день этой жизни.

– Ты как будто сделан из железа, – заметил как-то Сечень. – Вторую зиму тянем в походе.

– А ты думай о чем-нибудь постороннем и легче будет, – участливо советовал ему князь. – Не давай телу быть твоим хозяином.

– Да, попробуй не давай, – уныло ворчал хорунжий, получивший уже звание тысячского.

Предполагая в хазарах такую же, как у себя несгибаемую выносливость, Рыбья Кровь сильно заблуждался. Бесконечный изматывающий путь, хорошо сказываясь на войсковой подготовке, был весьма тяжел старикам, женщинам и детям. Все чаще раздавались призывы остановиться и зимовать там, где они есть. А между тем они уже вступили в пограничную пустующую полосу между русско-словенскими княжествами и землей ирхонов. Все хазарские воеводы прослышав, кто такие ирхоны для липовского князя, осторожно спрашивали его:

– А что будет, если ирхоны согласятся дать нам нужные пастбища? Вон везде сколько пустующей земли. Нужна ли будет тогда война?

– Нет, не нужна, – спокойно уверял их Дарник. Почему бы на словах и не согласиться, если очевидно, что столкновения не миновать.

Выпал уже первый мокрый снег, когда передовой полк достиг восточного зимовья ирхонов. Это была обширная земляная крепость, обнесенная глубоким рвом и высоким валом, по верху которого шла бревенчатая стена-жилище, с бойницами, закрывающимися изнутри для сбережения тепла плотными ставнями. Башни имелись лишь у четырех ворот, правильно расположенных по сторонам света, да внутри городища высилась десятисаженная сторожевая вышка. После увиденных в Романии и Болгарии крепостей эта представлялась малой снежной горкой, которую защищает горстка ребятни, уверенной, что находится в надежном убежище.

– Чему ты усмехаешься? – удивленно спрашивал Эктей.

– Как ты думаешь, могут десять ирхонских лучников удержать двухтысячное войско?

– Почему десять? Их там не меньше тысячи должно быть.

– Это по всей окружности тысяча, а на пятидесяти саженях не больше тридцати.

Не успели подтянуться последние полковые сотни, а из городища уже вышли переговорщики.

– Зачем пришло ваше войско? – был их единственный вопрос.

– За миром и согласием, – отвечал им Рыбья Кровь. – Ваши люди четыре месяца назад убили триста моих воинов. Пятьдесят дирхемов за каждого убитого воина будет справедливая вира. Я согласен получить пятнадцать тысяч дирхемов в любом виде. Хороший конь будет стоить десять дирхемов, сильный юноша – пятнадцать, красивая девушка – двадцать.

– Получишь все это, когда убьешь нас, – гордо ответил старший переговорщик.

– Я разве просил что-то сверх меры? – с наигранным недоумением поинтересовался Дарник у Эктея, когда переговорщики удалились.

– Вряд ли во всем зимовье столько всего наберется, – рассудил тот.

Дозорные доложили, что видели умчавшихся из крепости в разные стороны гонцов.

– Чтобы посылать на приступ воинов мне нужно согласие хана и тарханов, – твердо заявил Эктей.

– Разумеется, – непринужденно согласился Дарник и приказал липовцам сооружать большие пращницы. Чуть погодя к нему подошел полусотский камнеметчиков:

– А что метать будем?

Оглядевшись по сторонам, князь с воеводами в самом деле увидели вокруг обычное травянистое поле, где совершенно не было ни крупных ни мелких камней.

– Ну, значит, ничего метать не будем. Их ирхонское счастье, – шутя среагировал Дарник. Тем не менее, послал дозорных искать каменные россыпи.

Появившийся обеспокоенный хан Сатыр тоже был против захвата зимовья:

            – Лучше подождать ирхонское войско и решать все в открытом поле.

            Дарник не перечил – просто ленился это делать, да и суть происходящего была на стороне князя, попросил лишь о трехдневной стоянке здесь у зимовья и продолжал усиленную подготовку «пастухов» и «подносчиков».

            Пятитысячное войско ирхонов объявилось не через три, а через два дня. Вся хазарская орда сразу пришла в испуганное движение: скакали гонцы, крайние улусы спешно сворачивали свои юрты и перемещались ближе к ханской ставке, разрозненные вооруженные сотни в беспорядке сбивались в большие полки, чтобы тут же разъезжаться снова по своим улусам.

            Рыбья Кровь, едва ему сообщили о приближение вражеского войска, приказал гнать ему навстречу все ближайшие стада коров, овец и верблюдов – надо было не дать ирхонам напасть с хода по разрозненным силам орды. За этим делом его и застали несколько тарханов со своими дружинами, когда вместе с ханской свитой прибыли в расположение передового полка.

            – Если ты не устоишь, может случиться большая беда, – сказал князю Сатыр. – Продержись хоть до вечера.

            Это Дарник понимал и без него.

            – Пускай все тарханы пришлют мне еще по одной сотне воинов с запасными лошадьми, – попросил он.

            – Мы лучше соберем их в другой полк, чтобы прийти тебе на помощь, – предложил один из тарханов.

            – Не надо другой полк, сделайте, как я говорю, – раздраженно бросил тарханам Дарник. – Если побежит мой полк, побежит и другой. А если будет два полка вместе, то, может, и битва не понадобится.

            – Ты не собираешься ирхонам отомстить? – недоверчиво вопрошал Сатыр.

            – У меня найдутся другие способы им отомстить. Сейчас я хочу их только изгнать отсюда.

            Хан молчал, взвешивая свое решение. Прискакавший дозорный доложил, что ирхоны выстраивают войско для нападения.

            – Пускай половина дружин тарханов останется со мной, остальные едут за новыми сотнями! – приказал Сатыр.

            Хазарские воеводы недовольно зароптали.

            – Делайте, как сказано! – прикрикнул на них хан. – Я остаюсь здесь. Спешите на помощь не князю, а мне.

            – Самое лучшее решение, которое мне приходилось слышать, – оценил Дарник.

            Сатыр сердито посмотрел на него – проиграть эту битву было гибельно для всей его орды.  

            Тарханы бросились выполнять приказ. В стане передового полка остались триста улусных дружинников и сотня ханских богатырей-телохранителей. Дарник отдавал короткие распоряжения воеводам, которые мчались выводить в поле свои отряды. Затем вместе с ханом последовал за воеводами. Два войска разделяла небольшая покатая ложбина, куда эктейцы загнали огромное количество скота. От выстроенного войска ирхонов отделилось несколько десятков всадников, которые в ложбине пытались как-то разогнать скопившихся животных.

            – Было бы лучше, если б они перебили всех этих коров и овец, – сожалеющее посетовал князь. – Тогда бы точно не продвинулись.

            Хан покосился на него, но ничего не сказал.

            Передовой полк выстраивался на своей стороне ложбины. В центре его Дарник сосредоточил все двадцать двуколок, развернув их камнеметными ложами (за два дня липовцы все же сумели собрать приличный запас мелких камней). Пока выстраивалась конница, Рыбья Кровь подал знак и вдоль линии войска помчались двести всадников с пешцами за плечами на левый край, по которому проходил небольшой овражек. Высаженные там «подносчики» быстро выстроились прямоугольником, выставив вперед иглы своих пик. Еще один знак – и две передних шеренги «пастухов» спешились, вышли на двадцать шагов вперед, опустились на одно колено и изготовились к стрельбе из луков за рядом больших прямоугольных щитов.

            – Я не узнаю своих хазар! – Хан был изрядно изумлен столь четкими действиями воинов передового полка.

            Эктей, который находился тут же, весь прямо вспыхнул от удовольствия. Дарник незаметно кивнул ему, и Эктей прокричал хазарскую команду. Позади выстроенного войска вдруг поскакали в разные стороны знаменосцы.

            – А это что? – не понимал, оглянувшись на них, Сатыр.

            – Это прибытие новых сотен, – пояснил Рыбья Кровь.

            Скакали не только знаменосцы, но и женщины, слуги, мальчишки. Мелькая в промежутках, между выстроенными отрядами, они с расстояния в два стрелища вполне могли сойти за воинов-мужчин.

            Ирхонские конники наконец разогнали большая часть скота. Ничто уже не мешало столкновению, однако обе стороны медлили, предоставляя противнику первому спуститься в ложбину, чтобы выгодней было самим ударить сверху. Накрапывающий холодный дождь усилился, и порывы ветра погнали его прямо в лицо ирхонским конникам. Стояние обоих войск затягивалось. К эктейцам подошли первые улусные сотни.

            – Если они сомневаются в своей силе, то, может быть, нам следует самим ударить? – не выдержал напряженного ожидания Сатыр.

            – Не люблю лишнюю кровь проливать, – признался Дарник.

            – Знаю, как ты не любишь, – усмехнулся хан. – Может, они тоже подмогу ждут?

            – Вряд ли. Если у них умный воевода, они не станут рисковать всем войском.

            В подтверждение слов князя, центр ирхонского строя развернулся и потрусил прочь, словно заманивая хазар преследовать себя. У одного из воевод улусной дружины сдали нервы, и вся его полусотня вдруг помчалась вниз в лощину. Следом за ней двинулись с места еще двести или триста всадников.

            – Стоять! Всем стоять! Назад! – закричал не своим голосом Рыбья Кровь.

            Две ватаги арсов бросились на перехват и остановили последователей неразумной дружины. Да и сами выскочки-храбрецы проскакав сотню шагов, стали придерживать лошадей, видя, что никто за ними не последовал. Достигнув середины лощины, они остановились и, потоптавшись на месте, поскакали назад. Внешне это тоже выглядело, как приглашение преследовать их. Выждав еще какое-то время, ирхоны окончательно стали отступать.

            – А не развернутся они на нас с другого бока? – заволновался Сатыр.

            – Если ты дашь мне второй полк, не развернутся, – уверенно произнес Дарник.

 

5.

            Предпринятые действия, вызвавшие отступление воинственного противника, произвели более сильное впечатление на хазарскую орду, чем открытая схватка. В битве главным оказалась бы храбрость воинов, а вот в таком выдержанном стоянии – искусство главного воеводы. Особую славу липовскому князю пели старики и женщины – ведь удалось избежать потерь стольких сыновей, мужей и отцов. Правда, кое-где среди хазарских воевод ползли слухи, что князь сам оробел, но их никто не слушал – все понимали, что это в злопыхателях говорит простая зависть.

            Получив еще две тысячи воинов, Дарник передал их Сеченю. Теперь в его распоряжении было два полноценных полка, которыми он мог командовать, как угодно. Испытав большое удовлетворение от своих бескровных маневров, он решил и впредь по возможности действовать также. О своей личной отместке ирхонам пока не думал, не сомневаясь, что рано или поздно для этого представится отдельный удобный случай.

            Дальние разъезды дозорных внимательно следили за войском противника. К счастью оно отступало единой массой, не пытаясь разделиться, чтобы атаковать хазар с разных сторон.

            – Они нас заманивают туда, где находятся их главные силы, – убежден был Сатыр.

            – Что такое их главные силы по сравнению с твоим тридцатитысячным войском? – успокаивал хана Рыбья Кровь.

            – Ты ничего не понимаешь. Моя орда не воевала уже двадцать лет.

            – Как это не воевала двадцать лет?! – князь не скрывал неподдельного изумления.

            – Разве ты сам не видел, что мы уже пятьдесят лет воюем чужими руками?

            – А как же казненные тарханы?

            – Потому и казненные, что воевать разучились.

            Для Дарника признание Сатыра явилось настоящим откровением. Как и все словене, он знал, что хазары любят использовать чужие, в том числе и словенские дружины для «выбивания» из других племен и народов хазарской дани. Но был всегда уверен, что и собственных воинов в Хазарии предостаточно, мол, «выбивают» дань где-нибудь в южных горах или в заитильских степях. Вдруг понятна стала неуклюжесть всех прибывающих к нему улусных сотен: они просто никогда не воевали!! А правильно: зачем? Когда завоевывали собственную землю, были действительно грозными воинами. Потом двести лет спокойно пасли свои стада, оплачивая подати кагану, и нужда в постоянном кровопролитии постепенно отпала. Так же как в словенских селищах малая часть пастухов уходила в хазарское войско, но основная их масса оставалась в родовых юртах.

            – Так какого лешего!.. – не на шутку разъярился князь. – Все! Или ты даешь мне над твоим войском полную власть, или я со своими липовцами просто ухожу отсюда!

            – Если народ будет недоволен твоей властью, он уберет и тебя и меня, – Сатыр хотел предостеречь Дарника от опрометчивого самоуправства.

            – Вот уж за то, что точно не уберет ни меня, ни тебя, можешь быть спокоен, – заверил его Рыбья Кровь. – Сейчас в окружении сильного врага убирать того, кто должен их спасти – да не сумасшедший же у тебя народ!

            Получив от хана молчаливое согласие на свободу действий, князь уже больше не церемонился. Место благостных скачек и стрельбы из луков с этого дня заняли суровые рукопашные схватки на мечах, булавах, клевцах и лепестковых копьях. По липовскому образцу оба полка поделили на хоругви, а сотни на пять ватаг, всем новичкам и их коням тоже повязали на шеи особые ленты различия, и без разрешения вожака ни один из них не мог даже ненадолго удалиться из ватаги. На двести ватаг хватало лишь половина липовцев, остальных вожаков назначали из десятских и сотских хазар, прошедших прежде хоть какую-то войсковую службу. О всех родовых и семейных симпатиях и антипатиях так же как и отлучках к молодым женам было забыто.

            – Все вернетесь к своим семьям через год, не раньше, – решительно заявил Дарник хазарским воеводам.

            Впрочем, эта усиленная подготовка почти не сказывалась на самих войсковых действиях. Два передовых полка продолжали преследовать ирхонское войско, а следом за ними двигалась и вся орда.

            – Старайся, как можно чаще перемещать с места на место и останавливать свои хоругви, – поучал князь Сеченя. – Пусть ирхоны думают, что в наших руках хорошо обученные воины.

            – А если они все же попробуют испытать нас мечом?

            – Бей тогда всей силой. Все свое войско они в бой вряд ли рискнут вводить. И вот еще что, попробуй окружить дозорный разъезд ирхонов, дай пастухам (между собой они уже называли хазар только так) хоть раз победить, да не стрельбой из луков, а пиками и мечами.

            Однако первыми столкнуться с ирхонами пришлось эктейско-дарникскому полку. Дарник с ватагой арсов занимался в чистом поле с двумя сотнями пастухов учебной сшибкой, когда всадники обеих сотен на полном скаку проносились сквозь строй друг друга, не столько сами приучаясь, сколько коней приучая к этой опасной скачке. И вдруг из-за небольшой рощицы ракитника показался отряд в полусотню ирхонов. Пастухи как раз разъехались перед новой сшибкой. Так что ирхонам видна была лишь одна их сотня, причем наполовину сошедшая с седел – хазары поправляли доспехи или просто оглаживали-успокаивали коней.

            Соблазн попугать, а то и рассеять застигнутого врасплох противника был велик, и ирхоны понеслись на сотню в полный мах, грозно потрясая сулицами и булавами и разворачиваясь в широкую линию. Когда заметили вторую сотню, часть нападавших стала притормаживать, отчего весь их наступательный строй сбился и смешался.

            – Пики вперед! – крикнул по-хазарски Рыбья Кровь, как только что командовал при сшибке.

            Пастухи даже не успели испугаться, многие, как потом выяснилось, подумали, что хитрый князь придумал им какое-то новое упражнение с «третьей» до этого скрытой сотней и послушно выполнили приказ. Второй сотней командовали вожаки из арсов, те сразу сообразили, что к чему, и тоже направили своих пастухов в спину и в бок ирхонам. Последние, сообразив, что попали в ловушку, стали выворачивать в сторону, чтобы ускользнуть от хазарских клещей и двум десяткам ирхонам действительно удалось ускакать невредимыми. Зато тридцать или сорок их товарищей были в считанные мгновения настигнуты, смяты и опрокинуты.

            Князь с арсами в истреблении ирхонов участия не принимали. Десять саженей не доскакав, они осадили коней и просто наблюдали. Не все действия пастухов были неловкими и нелепыми, кто-то заправски метал сулицы и топоры, кто-то разил пикой и булавой, кто-то уже, спрыгнув на землю, добивал раненых. Про то, что можно брать пленных никто не догадывался, всем отчаянно хотелось быстрей других нанести сильный разящий удар.

            Дарник ничему не препятствовал. Приказал остановиться только, когда начался дележ добычи и дошло дело до драки.

            – Все положить на место! – велел «добытчикам» через толмача. – Все будут раздавать вожаки.

            Потом к куче сложенного добра по очереди подходили вожаки ватаг и брали по одной какой-нибудь вещи. Десяти вожакам пришлось сделать по семь полных заходов, чтобы от большой горки осталась жалкая кучка окровавленных рубах и кафтанов. Их побросали обратно на трупы.

            – А как в ватаге все это делить? – спрашивали вожаки-хазары.

            – Можно по проявленной доблести, можно по жребию, – рассудил князь. – И запомните все: так будет всегда! Кто посмеет собирать добычу до конца сражения, будет казнен как трус и предатель!

            Но даже это грозное предостережение не могло испортить пастухам радость от их первой победы. Торжествующими храбрецами возвращались они в свой стан. Чтобы еще больше подчеркнуть важность их успеха, Рыбья Кровь, поговорив с вожаками, выделил двадцать пастухов в качестве десятских в другие сотни – пусть красуются там. Дарник по себе хорошо помнил, что, уча храбрости других, и сам становишься намного храбрей и решительней, чем прежде.

            – А ведь ирхоны заманивают нас туда, где нет их зимовий, – на пятый или шестой день преследования определил Сечень.

            – Верно, – согласился князь и послал дальнюю разведку на запад. Вернувшись, разведка доложила, что в большом дневном переходе находится Славутич.

            Прекратив преследование ирхонов, Дарник повернул всю орду в сторону великой реки. Через два дня передние улусы вышли к ее левому берегу.

            Где вода, там и прибрежный лес, и распаханные поля, и постоянные людные селища. Только в селищах этих уже не ирхоны, а свои единоплеменники-словене. Против ожидания, принимали там липовского князя не совсем ласково.

            – Никакого насилия нам ирхоны никогда не творили, – объясняли Дарнику старейшины. – Они своим заняты, мы своим. Меняем зерно и лен на мясо и шерсть без всякого лукавства.

            – И дочерей ваших не трогают?   – недоверчиво выяснял князь.

            – Почему? Трогают. Третья часть наших зятьев из степняков, да и их дочки охотно идут за наших молодцов.

            – Стало быть, полный мир и согласие?

            – Стало быть, так, – отвечали старейшины.

            Впрочем как всегда нашлись доброхоты, которые нашептали Дарнику другое: мол, ирхоны ждут, когда на Славитиче установится твердый лед, потому что большая часть их кочевий и зимовок на правобережье, вот тогда и померяешься ты с ними силой, а без полной победы тебе никто здешние богатые земли не отдаст.

            Князь вздохнул с облегчением – у него в запасе имелся еще добрый месяц. Найдя место, где в главное русло под острым углом впадала мелкая степная речка, он определил его в качестве зимней стоянки для орды. Получался большой треугольник, защищать в котором предстояло лишь одну третью сторону. Прибрежного леса было слишком мало, чтобы возвести здесь сплошную засечную ограду, поэтому Рыбья Кровь ограничился малыми точечными укреплениями со смотровыми вышками, куда приказал свозить со всей округи камни для камнеметов и пращниц. На эти работы он нещадно гнал все мужское население орды. Сам же озаботился подготовкой еще трех двухтысячных полков, десятитысячного войска по его разумению должно было хватить против любых сил ирхонов. Сразу обнаружилась сильная нехватка оружия, особенно доспехов и наконечников для стрел. Пришлось даже сократить количество луков, их оставили только лучшим стрелкам, остальных перевели в копейщики и пращники. Стать за месяц хорошим пращником невозможно, но зашвырнуть вдаль разом двести-триста камней целой хоругви пращников – пожалуйста.

            Войдя в два ближних словенских городища, как гость, Дарник расположился в них настоящим завоевателем: устроил в каждом из них на постой по три ватаги воинов и заставил на себя работать все их четыре кузни и лучших столяров. Последние по чертежу князя принялись сколачивать из досок большие короба: сажень на две, и ставить их на саночные полозья, не забыто было также изготовление и обычных саней под камнеметы, а также полусаженных прямоугольных щитов с круглым умбоном и железной окантовкой.

Мало-помалу преображались и сами полки. Конников в них осталось не больше половины, причем каждый пятый из них превратился в катафракта, покрытого вместе с конем в толстые кожаные доспехи. Непривычным новшеством для отобранных в катафракты пастухов явилось то, что теперь они всюду ездили на запасных лошадях и лишь в момент перед атакой пересаживаться на боевых коней.

Другая половина полков переведена была в пехоту. Как и у липовцев шестерых щитников-пикейщиков здесь накрепко соединили с четырьмя лучниками. Но к радости пастухов их пешком гоняли мало, в основном перевозили и высаживали в поле для боевого построения на санях, или за спиной у конников.

Труднее всего шло обучение новых камнеметчиков. Арбалеты и без того у хазар никогда не были в чести, а большие арбалеты-камнеметы на санях, чье боевое действие они прежде не видели, тем более представлялись им какой-то придуманной липовской блажью. Поэтому научить их дружно тремя рядами разворачиваться, а потом съезжаться в плотную смертоносную стену никак не получалось.

            Как ни странно жизнь на зимовье оказалась для Дарника труднее походного марша. Там ему всегда хватало на день одного коня, сейчас приходилось использовать двух. Намотав по необъятному стойбищу не один десяток верст, он в конце дня мешком валивался из седла и с трудом преодолевал несколько шагов до теплой юрты. Они теперь с Болчой обретались в малой зимней юрте, нагреваемой не столько чугунным очагом, сколько их собственным дыханием, передав прежнюю тарханскую трехсаженную юрта десятку неженатых липовцам.

            Веселый нрав по-прежнему не покидал наложницу, к нему только добавилась замечательная начальная пауза, когда, выскочив ему навстречу, хазарка на короткое время как бы замирала, давая ему возможность привыкнуть к своему присутствию, мол, сам дай знак мне приблизиться. Другие наложницы, которых он тоже приучил не хватать себя тотчас в объятия, всегда даже в спокойном ожидании обрушивали на него целый шквал молчаливых нетерпеливых требований: смотри и желай меня изо всех сил. Болчой же словно каждый раз сомневалась, войдет ли он вообще в ее юрту. Дарник входил, и славная девушка тут же вся расцветала от удовольствия. Не расцвела она лишь однажды, он это сразу почувствовал и удивленно на нее оглянулся.

            – Там моя дочь, – робея, произнесла хазарка.

            Князь вошел в юрту и при свете очага и двух свечей увидел небольшой шевелящийся комок из лисьих и куньих шкур. У комка обнаружилось круглое гладкое личико, обрамленное рыжими волосами.

            – Это Соон, моя дочь, – простые слова на словенском языке давались Болчой уже без труда. – Она сейчас уйти.

            – Потом, – сказал Дарник, удерживая наложницу за руку.

            Пока он ел, девочка продолжала возиться на их ложе со своими тряпицами и деревянными фигурками. А затем она вдруг напустила под себя маленькую лужу. Болчой в негодовании вскочила на ноги, едва не задев головой каркас юрты. А князь громко до слез расхохотался. Сначала это был смех над испуганной наложницей, а следом уже над самим собой, настолько показалось забавным спать в детской моче ему, грозному военачальнику, повелителю тысяч воинов.

            Как Болчой не возражала, но в эту ночь ее Соон осталась ночевать в их юрте. На следующий день Дарник специально сделал себе небольшой перерыв в полдень, чтобы завернуть домой и рассмотреть ребенка при дневном свете. Новый осмотр еще больше очаровал его, у двухлетней девочки были умные глазенки и розовая кожа. А самое главное, в ее присутствие Болчой все делала с утроенной быстротой и ловкостью, оставляя его самого надолго в покое. Когда пять лет назад у Черны и Зорьки родились его сыновья, он был крайне недоволен тем, что из-за этого ему оказывается гораздо меньше внимания. Сейчас же почему-то подобной досады не было и в помине. Напротив, птичье непонятное щебетание матери и дочери между собой сладко напомнило ему большую полуземлянку дяди Ухвата с десятиголовым семейством, в которой он проводил каждое лето.

            Оказывается и такое совсем не выветрилось из его памяти. Более того, если в своем липовском тереме он никогда не мог представить себя вот так в окружении простой семьи из обычной жены и малых деток, то здесь, в дальней зимней степи, в тесной юрте не только мог представить, но и получал от этого неиспытанные раньше приятные чувства. Сперва собственное чудачество показалось ему самому не очень надежным, и он продлил пребывание Соон всего на несколько дней, но затем, распробовав все как следует, велел девочке оставаться в их юрте и дальше.

            Липовские воеводы пробовали шутить:

            – Наш князь уже и дитём разжился.

            – Точно скоро свадьбу играть будем.

            – Можем тебе вообще у них тарханом заделаться?

            Дарника это ничуть не задевало.

            – Это вы все время боитесь себя перед кем-то уронить. А тот кто никого не боится, тот и вашего смеха не испугается.

            Время шло и Сечень как-то обронил, что не следует дожидаться соединения всех ирхонских войск, а лучше разбить их по отдельности. Рыбья Кровь согласился с главнымтысячским, только решил сделать несколько иначе, чем тот предлагал. Выехал с дальней разведкой вверх по течению Славутича и нашел там место, где русло реки раздвигалось особенно широко, следовательно, несло свои воды наиболее неспешным образом. Вернувшись к стойбищу, князь приказал срочно готовить к зимнему походу оба передовых полка. Повел их к намеченной переправе сам, поручив Сеченю с остальными тремя полками охранять орду.

            Когда войско подошло к переправе, там уже лежал тонкий лед. Прождали еще одну особенно морозную ночь и с утра, еще по темноте начали переправу на правый берег. Вперед пошли сани, за ними пешцы, замыкали колонну конники, ведя в поводу своих лошадей. На правом берегу отдыхать не стали, пошли дальше в степь, а через пяток верст свернули на юго-запад, чтобы незаметно миновать приречные селища и зимовья. Все дальние дозорные были переодеты в трофейную ирхонскую одежду с их характерными остроконечными шлемами с масками-личинами. От местных словен они уже знали, где собираются перебираться через реку правобережные степняки, и, взяв с собой проводника, двигались, почти не плутая.

            Множество лесистых холмов и оврагов затрудняли путь, и совсем незаметно к противнику подкрасться не удалось, зато у передовых сотен хазар был строгий приказ атаковать ирхонов без всякой задержки, дабы не позволить им как следует построиться. Это и оказалось самым решающим.

            Стан ирхонов в широкой долине между холмов лишь условно был окружен редкими повозками, поэтому никаких препятствий для хлынувших сверху хазарских всадников и саней не возникло. Не беда, что у нападавших самих не имелось должного строя. Неопытные пастухи инстинктивно прижимались к своим десяткам и ватагам, поэтому выглядели более сильными и умелыми. В стане ирхонов было немало женщин, которые криками и метаниями только еще больше сбивали с толку своих воинов, те то бросались им на защиту, то искали свой крупный отряд, к которому бы хотели присоединиться. А ватаги хазар между тем заполнили весь стан и прибывали и прибывали. Нескончаемый поток уже пеших пастухов и «подносчиков» казался в несколько раз многочисленней, чем был на самом деле. И ирхоны, почти не оказав сопротивления, кинулись разбегаться во все стороны.

            Рыбья Кровь с арсами и воеводами невозмутимо наблюдал с холма за происходящим.

            – Надо преследовать ирхонов или нет? – Эктей проявлял нетерпение, желая возглавить либо преследование, либо отход.

            – Пусть твои воины сами разберутся, что им следует делать, сейчас им лучше не мешать, – не отпустил его от себя князь.

            Когда последние сотни спустились в долину, за ними последовали и военачальники. Юрты ирхонов больше напоминали конусообразные шалаши, их было три или четыре сотни. Даже если в каждую из них запихнуть по шесть-семь воинов, все равно получалось не больше двух тысяч человек, – подсчитал Дарник.

            – Направь пять ватаг во все стороны, – сказал он сотскому-липовцу. – Ищи где-то может быть еще такой же стан.

            Несмотря на видимость большого сражения, убитых оказалось не столь много. Немало было раненых и пленных. Но главной добычей стал весь обоз и до трехсот женщин – жен и наложниц ирхонских воевод.

            – Как делить будем? – хазар сейчас интересовало это больше всего.

            Короткий зимний день быстро превращался в сумерки, и откладывать такое дело до утра разгоряченным победителям было слишком обидно.

            – В каждой ватаге пусть назовут лучшего воина, ему одному женщина и достанется. Так тоже будет всегда, – распорядился князь. – А добро разделим завтра.

            – У нас двести ватаг, а женщин больше.

            – Сначала лучшим воинам, остальное вожакам и сотским.

            Поздно вечером, когда Дарник готовился ко сну в санях-возке, к нему привели пленную ирхонку.

            – Самую красивую для тебя выбрали, – сообщили арсы, сопровождавшие пленницу.

            Пришлось вылезти и посмотреть, что за гостинец ему там приготовили. Высокая и, судя по всему, стройная женщина была завернута в невиданное количество пестрых тканей. Пол-лица тоже закрыто, зато большие глаза женщины буквально обожгли его взглядом-ненавистью. Только этого еще не хватало.

            – Ну что, залезай, что ли? – Дарник открыл перед пленницей полог возка.

            Та стояла, не шевелясь.

            – Быстро пошла! – подтолкнул ее один из арсов.

            Ирхонка оттолкнула его руку и сама легким движением нырнула в возок.

            – То-то! Приятной вам ноченьки! – И арсы удалились, очень довольные своей услугой любимому князю.

            Дарник не знал, как поступить. Морозная ночь мало располагала к любовным утехам, но и отдавать кому-то другому «самую красивую» тоже было нельзя – никто не оценит его привередливости. Вот уж действительно: когда надо, то нет, а когда не надо, то сверх всякой меры! Так и не найдя для себя выхода из создавшегося положения, он сам полез в возок. Меньше всего ему сейчас хотелось вести разговоры с женщинами. Ирхонка лежала, укрытая двойным шерстяным одеялом, сжавшись в комок. Дарник забрался к ней под одеяло – ни малейшего звука или движения. Тогда он попытался чуть раскрыть на ней кокон из одежд и сразу натолкнулся на ее сопротивляющиеся руки. Ну не надо, так не надо, вздохнул князь с облегчением и повернулся к пленнице спиной. Но не заснул, остро ощущая исходящую от лежащей рядом женщины опасность. Вряд ли кто-нибудь догадался ее обыскать, думал он, а в ее платьях не то, что нож, меч спрятать можно. Кстати, как потом оказалось, у красавицы Чинчей в ту ночь действительно было припрятано в одеждах четырехвершковое шило, которое она твердо намеревалась пустить в ход. Так и пролежал остаток ночи Дарник в какой-то полудреме, чутко сторожа малейшее подозрительное движение пленницы.

            Едва стало светать, он уже был на ногах, занимаясь своими воинскими обязанностями.

            Другого стана противника разведка не нашла, зато отыскала большой город-зимовье, где сумела укрыться часть уцелевших после разгрома ирхонов. Еще часть их конников пыталась уйти на левый берег Славутича, да почти все провалились под лед.

            Любо-дорого было теперь князю объезжать стан войска, расположившийся прямо в юртах противника. Одна победа, одна ночь с долгими хвастливыми рассказами о своем удальстве, и из ополченческой рыхлой массы к утру родилось вполне бодрое бойницкое воинство.

            – Хэ-хэй! – то там, то здесь приветствовали своего главного военачальника новоявленные бойники.

            – Почему ты спал в санях, а не в юрте, как все? – упрекнул его у своего войлочного шалаша Эктей.

            – Боялся в темноте выбрать не ту юрту, что следует князю, – отшучивался Дарник.

 

6.

            Город-зимовье ирхонов Балахна располагался на высоком берегу одноименной речки, правого притока Славутича. С двух сторон его ограждали два оврага, один глубокий и узкий, другой такой же глубокий, но широкий. И лишь с четвертой стороны был прорыт ров соединяющий оба эти оврага, через него в город вели два хлипких дощатых мостика. Овраги и берег реки были столь круты и не преодолимы, что вдоль них имелась лишь саженная изгородь из жердей, главным образом для того, чтобы не позволять свалиться с крутизны малым детям. И только там, где был ров, стояла настоящая бревенчатая стена с башнями и воротами.

            Объехав по льду и снегу вокруг города, Рыбья Кровь удовлетворенно усмехнулся, как брать эту казалось бы неприступную крепость ему было совершенно очевидно. В тот же день на противоположной стороне узкого оврага, «пастухи» по его указке стали возводить ледяную гряду: нагребали гору снега и обливали водой, потом еще гору и так далее.

            Через два дня выросла гряда длинной в пятьдесят саженей и высотой в три. На нее втащили сорок саней с камнеметами, и стало ясно, что городу спасения нет – все его постройки находились в пределах досягаемости камнеметов, и можно было их расстреливать сверху вниз, почти не подвергаясь ответному обстрелу из луков. Камней же любых размеров было предостаточно как в оврагах, так и на речном берегу.

            Однако, уже готовясь взмахнуть булавой, чтобы стереть в порошок сотни домов и хлевов, Дарник вдруг передумал и послал в город переговорщиков договориться о его сдаче. Там сначала сильно заартачились, не представляя всей угрожающей им опасности, мол, дальними выстрелами крепостей еще никто не брал. Однако три залпа из сорока стволов, разом снесли крыши полсотни построек, что быстро вразумило упрямцев. Князь даже согласился вернуть ирхонам сто юрт из их захваченного стана – не ночевать же людям вообще зимой в чистом поле без крыши над головой.

            Привычная картина: в четвертый раз противник покидает под его натиском укрепленные стены. Когда-то был Перегуд с пришельцами-норками, затем ромейская Дикея, болгарский Хаскиди, теперь вот ирхонское зимовье. Но для хазар это явилось настоящим волшебством: какая-то возня со снежной горкой – и неприятель уже бежит со всеми своими стадами и скарбом куда-то прочь.

            – Я всегда считал лучшим воеводой того, кто смело скачет впереди войска в бой, – разоткровенничался на пиру в хорошо натопленной избе Балахны Эктей. – А ты никуда не скачешь, а все равно побеждаешь. Теперь я понимаю, почему тебя все называют Дарник Завоеватель. Ты завоевываешь не только чужие земли, но и сердца всех воинов.

            Рыбья Кровь слушал его восхваления, стиснув зубы: неужели так всю жизнь ему и суждено быть незначительным придатком к собственным победам?! Раньше он хоть зимой мог отдохнуть от этого, а теперь и в морозы покоя нет!

            Разместив в тепле и безопасности оба полка, он дал себе несколько дней полного покоя. Благо и отговорка нашлась подходящая – пленница Чинчей. Она действительно была красавицей, как он сумел ее рассмотреть на третью ночь. Большие глаза с голубыми белками, яркие полные губы, изящные кисти рук, высокая грудь, непривычно длинные для степных прелестниц ноги – все было при ней. Ну и главная примечательность – неутихающая ненависть, исходящая от нее. То, что она с ним упорно продолжала молчать, вообще придавало всей ситуации какой-то смешной оттенок. Уж чем-чем, а молчанием его еще никто не мог вывести из себя.

Однако надежда князя обрести ирхонскую разновидность стратигиссы Лидии не оправдала себя. Три ночи отталкивая от себя его руки, на четвертую ночь Чинчей почему-то забыла это сделать и случилось то, что должно было случиться. Причем переход от решительного отталкивания к самой неистовой страсти получился столь резким, что Рыбья Кровь порядком опешил. Привыкнув считать, что чем женщина красивей, тем меньше она хороша в любовных делах, просто потому, что собственная красота обрекает ее на вечную неудовлетворенность, он был несказанно удивлен, обнаружив в своей пленнице настоящего любовного воина. Весь ее вид и поступки, казалось, говорили: ты подверг меня насилию, ну так я посмотрю, сколько такого насилия выдержишь ты сам! Они по-прежнему не обменялись ни одним словом, хотя он слышал, как она что-то говорила арсам по-словенски. Не делала она и явных призывных знаков или движений. Просто как-то по-особому замрет или чуть изогнет свой стан, стоя к нему боком или спиной, и он знал, что она ждет его, и уже не мог не заключить ее в объятия.

            Сначала Дарник даже не понял, в чем тут секрет, подумал даже, что она по-женски больна – бойники иногда судачили у костра о таких вот требующих день и ночь любовных утех женских чудищах. Но предположение о ее желании испытать его понравилось ему все же больше, и он принял вызов. Три ночи в ирхонской юрте, а потом в теплой избе они не спали, а сражались. Как ни крепок был Дарник, но, в конце концов, стал сдавать. Да и сердила сама ситуация, что один какой-то человек может заслонить для него все другие заботы и людей.

            – Что это ты такой мрачный сегодня? – заметил на четвертый день его болезненное состояние Сечень.

            – Да замучило своей болтливостью Ирхонское Великолепие.

            – А ты ей кляп в рот, чтоб не болтала, – смеясь, посоветовал главный тысячский.

            Едва лед на реке установился окончательно, налажено было сообщение с левобережьем. Сперва Рыбья Кровь сам съездил в орду, затем Сатыр с тарханами посетил его зимовье, сообщив, что левобережные ирхоны отошли далеко на юг. Требовалось решить, как быть дальше. Разделять орду на две половины хан не хотел, выбрать без совета с Дарником на каком берегу Славутича оставаться тоже не мог.

            – Если мы будем разделены большой рекой, нас так же легко по частям побьют, как ты побил ирхонов.

            – Главный источник доходов у ирхонов, это переправа через Славутич и пошлины с лодий, плывущих по нему. От этого отказываться ни за что нельзя, – доказывал свое князь.

            – Но мы это можем делать и стоя на одном берегу, – утверждал Сатыр.

            – Нет, не можем. Никто не захочет с тобой тут делиться. Мы нарушили здешний порядок, поэтому сами должны его восстановить, иначе нас сметут отсюда.

            – Кто нас сметет?

            – Да кто угодно. Нельзя всю жизнь менять мясо на хлеб и быть этим довольным.

            – А нам этого довольно! – сердито повысил голос хан.

            – Хорошо, – нетерпеливо согласился Рыбья Кровь. – Выбирай, какой берег тебе больше нравится и оставайся, а я поехал назад в Липов.

            – Нет. До весны мы тебя не отпустим.

            Так все в неопределенном положении и повисло. Дарник с двумя полками сидел на правом берегу, вся орда – на левом. Впрочем, дел хватало и в простом сидении. Едва устанавливалась хорошая погода, князь с арсами и двумя сотнями хазар-оптиматов отправлялся в дальнюю разведку: вручал охранные знамена словенским городищам, вел переговоры с зимовьями ирхонов, намечал места для сторожевых веж.

Воины его полков перевезли с левобережья своих жен, и княжеская ставка в Балахне быстро превращалась в большое городище с деревянным Городцом и посадом из юрт. Центром его, как и положено любому городищу стало торжище. Скромный быт степняков не мог предложить для него большое разнообразие, иное дело купцы пришлые. Очень быстро раскусив желание хазар влиться как можно более ладно в окружающую жизнь, они уже без всякого страха пригоняли целые обозы залежалых товаров, бойко всучивая простодушным пастухам совершенно ненужные им вещи. Рыбья Кровь вынужден был даже ввести на торжище торговую стражу, которая следила, чтобы кожи, шерсть и молодняк скота не уходил совсем за бесценок за какие-либо побрякушки и медовые пряники.

Вместе с женами воинов к князю прибыла и Болчой со своей дочкой. Дарник встретил ее с некоторым беспокойством: как-то она воспримет красавицу-ирхонку? Но Болчой была само великодушие. Потеря бездетной Чинчей мужа-ирхонца и рабство у чужеземцев перевесила в веселой хазарке обыкновенную женскую ревность. Мол, мужчинам свойственно иметь несколько жен, стоит ли из-за этого чересчур терзать себя? Наоборот само угадывание и предвидение того дня и часа, когда князь придет именно к ней, наполняло душу Болчой самыми необыкновенными переживаниями. Слишком долго до Дарника оставаясь без мужчины, она накрепко запомнила это свое одиночество и научилась ценить даже самые малые женские радости.

Сразу же взяв ирхонку в подруги, Болчой тем самым обезоружила и Чинчей и князя. Больше всего Дарника сбивало с толку, когда хазарка сама по вечерам выпроваживала его в горницу пленницы.

– Я сам решаю, где мне оставаться, – сердито бурчал он и чаще оставался с Болчой, чем с ирхонкой.

Вскоре, однако, выяснилось, что настоящей главой их теперь уже четырехголового семейства являлась двухлетняя Соон. Именно в заботах о ней обе молодицы настолько крепко сдружились, что Дарнику приходилось как следует исхитряться, чтобы и ему позволили поиграть с малышкой.

Словом, то, что в Липове постоянно служило источником его головной боли, здесь, в степи обрело вид приятного равновесия. Более того, Болчой, узнав, что у него в Липове есть два пятилетних сына, снова и снова стала требовать, чтобы их доставили сюда.

– У нас до пяти лет сын живет с матерью, потом должен жить с отцом, – было ее убежденное суждение.

– Так их матери одних не отпустят, – пробовал объяснить он.

– Пускай и матери едут, – не затруднилась с ответом Болчой.

А в самом деле почему бы и нет? Единственное, чего Рыбья Кровь при всем своем воображении не мог представить, это Всеславу в их славном семейном кругу.

Для начала князь отправил сотню хазарских оптиматов с Корнеем в Айдар. Одно письменное послание предназначалось кагану Власу, другое – княжне. Через две недели Корней привез обратные послания.

Всеслава писала, что княжеский суд над Алёкмой состоялся, но закончился ничем. Гребенский князь выдвинул свои претензии: из-за проложенной Дарником сухопутной дороги из Корояка через Липов на Итиль, южный путь из Корояка на Сурожское моря пришел в полное расстройство и общий урон за три последних года как раз и стоит 90 тысяч дирхемов, которые Рыбья Кровь требует за разорение липовского посада. Ждать ли ей его в Айдаре, или уезжать в Липов, спрашивала княжна.

– И что ты ей сказал? – спросил у Корнея князь.

– Чтобы ехала домой и ни о чем не думала. Что тебя до следующей осени орда никак не отпустит.

– Про наложниц интересовалась?

– А чего ей интересоваться? Ты же князь, тебе наложницы так и так положены.

Каган Влас писал о другом. Ни словом не коснувшись суда над Алёкмой, называл вытеснение ирхонов большим делом. Вскользь предлагал направить хазарский меч на давнишних хазарских данников полян в среднем течение Славутича. Корней дополнил это своими словами:

– Каган сказал, что сам он таким делом для хазар уже лет десять не занимался. А тебе с твоей ордой, это очень даже годится. И лучше сейчас зимой, чем летом.

– А ты ему не сообщил, что у нас вся орда воевать не обучена?

– Он сам знает. Но говорит, раз ты с ирхонами справился, то поляне тебе дань на серебряных подносах вынесут. Не нравится ему, что поляне слишком большую силу набрали. Наш главный торговый путь в северные земли по Танаису хотят на свой Славутич перевести.

– Так ведь на Славутиче пороги непроходимые?

– Вот и сказал, что надо тебе те волоки у порогов оседлать и самому брать с тамошних купцов пошлины.

Дарник задумался. Идти на полян было преждевременно. Ну соберет он один раз дань, а дальше что? Рано или поздно ему все равно уезжать придется, а без него орду сотрут в порошок. С другой стороны, нижний Славутич и так теперь в его руках, какая разница, где пошлины собирать: у порогов или здесь? Не на север идти надо, а на юг, чтобы весь низ Славутича в одних руках находился. Объяснить Сатыру и тарханам это пока невозможно, им сейчас главное до лета со своими стадами дожить. Не давал покоя и князь Алёкма: вот бы кого сейчас пощипать! Но уж больно долог отсюда переход до Гребня.

Когда много решений, тогда нет ни одного решения, и Рыбья Кровь отложил все походы до удобного случая, вернее до последнего убедительного толчка. Хотел хоть остаток зимы досидеть в тепле и довольствии. Да не тут-то было. Как только в войске осознали, что дальше гнаться за ирхонскими войсками они не будут, тотчас же стала падать едва налаженная дисциплина и участились случаи ухода целых ватаг и сотен в улусы, чтобы навестить своих родственников. Особенно плохи были дела у Сеченя, его три полка оставались в строю едва наполовину.

– А давай придумаем себе врага? – предложил Корней с глазу на глаз, и изложил план переодевания ватаги верных липовцев в ирхонские шлемы с масками и нападения на один из левобережных улусов.

У князя даже дух заняло от простоты и верности такого действия.

– А как ты сумеешь все это сохранить в тайне?

– Скажешь – сделаю, – бывший шут смотрел на князя невинными серыми глазами.

Однако чем больше Рыбья Кровь размышлял, тем сильней сомневался. Напасть, значило несколько пастухов непременно убить, а женщины, а дети?! Да и слух рано или поздно все равно просочится. Вспомнилось собственное предложение Калистосу калечить пленных арабов. Сам сгоряча предложил, а потом изо всех сил отказывался исполнять. Так же будет и сейчас. Что придется отвечать, если через месяц Сатыр его напрямую спросит об этой резне?

Корней, словно хорошо понимая княжеские сомнения, стал все делать не дожидаясь разрешения. Заговорил о малой загонной охоте и стал собирать сотню загонщиков и стрелков. Дарника успокоило то, что две трети из набранных людей были хазары. Умчавшиеся на левобережную степь охотники с добычей вернулись весьма незначительной, и на вторую охоту набралось не больше двух ватаг желающих мерзнуть в открытой степи. Добычи вообще почти не было, зато охотники забравшись к югу на пятьдесят верст нарвались на стоянку ирхонов, и всем говорили, что их там обстреляли, в доказательство показывали две ирхонские стрелы с костяными наконечниками.

– Запомни, если что-то узнают, ты будешь казнен первым, – счел нужным предупредить Корнея князь.

– Конечно, я разве спорю? – азартно блестел тот маслеными глазами. 

Едва Корней с ватагой липовцев вернулся из своей третьей охоты, разнеслась весть о нападении ирхонов на дальний хазарский улус.

Рыбья Кровь с двумя сотнями оптиматов тут же помчался к месту нападения.

Стойбище из семи пастушеских семей располагалось едва ли не в середине улуса, поэтому почти не стереглось. Два старика – ночных сторожа были убиты вместе с их сторожевыми псами, все пятнадцать юрт сожжены, табун лошадей угнан, на месте остались двадцать четыре трупа, с десяток раненых и столько же тех, кому удалось спрятаться или улизнуть. Один из подростков сумел вскочить на лошадь и умчаться за помощью, но поскакал не к ближним соседям, а к дальним, где было больше взрослых мужчин, поэтому погоню снарядили слишком поздно, и поднявшаяся поземка напрочь замела в степи следы копыт ирхонских коней.

Тархан улуса допытывался у свидетелей подробностей налета, а толмач переводил Дарнику:

– А что они говорили? Что кричали?

– Ничего не кричали, а только молчали, – отвечал уцелевший пастух.

– А женщин и девочек с собой не брали?

– Нет, все здесь остались. Им кони больше нужны были.

Знаем, какие кони, зло думал про себя князь. Расхаживая по пепелищу, он больше всего опасался увидеть следы липовских подков, к его величайшему облегчению кругом были лишь следы некованых хазарских и ирхонских лошадей.

– Ну что, так и будем здесь жить под постоянным страхом? – обратился к Дарнику тархан.

– Сатыр скажет свое слово – и жить будете спокойно, – отвечал ему Рыбья Кровь.

Позже на совете у хана князь больше молчал, чем говорил. Говорили и спорили сами тарханы. Одни доказывали, что начинать истребительную войну неразумно, другие убеждали, что в Великой степи, кто хоть раз не отомстит за подобное, тот уже никогда никем не будет уважаться.

– А что скажешь ты? – обратился к Дарнику Сатыр.

– Я по договору с каганом и с тобой хан, освободил землю для ваших кочевий, но как вам ее защищать, должны решать вы.

– Сможешь ты сделать так, чтобы мы могли здесь мирно жить?

– Для плохого мира подходят полгода войны, для хорошего мира нужна двухлетняя война.

– Ты лучше скажи: во сколько жизней наших сыновей это обойдется? – выкрикнул самый пожилой из тарханов. – Тебе-то их жизнями просто обращаться!

Вместо ответа Дарник просто поднялся и вышел из ханской юрты. Это было прямое оскорбление ханского совета, но ведь и его, князя, только что оскорбили.

Вернувшись в свой стан, Рыбья Кровь на всякий случай приказал всем арсам и липовцам в полном вооружении расположиться поближе к его княжескому возку и быть начеку. Томительно тянулось тревожное ожидание. Потом прискакал с малой дружиной Эктей, который тоже присутствовал на ханском совете, и привез Дарнику булаву Сатыра, что означало: быть князю военным визирем орды и дальше.

 

7.

            От воровской ватаги Корнея Рыбья Кровь избавился просто: всю ее отослал под видом купцов-соглядатаев в Таврику. Самого вожака оставил при себе, сказал:

            – Будешь командовать хазарской хоругвью.

            – Да мне восемнадцать лет, кто меня будет слушать? – запротестовал Корней.

            – Плохо будешь командовать, точно стрелу в спину от хазар получишь, – не без злорадства «ободрил» его Дарник.

            Сам же он в первую очередь занялся сеченскими полками. Заставил бежать на привязи за своими конями уже не пять и десять пастухов, а по двести-триста человек. И в неделю общее количество воинов во всех полках, включая и левобережные, восстановилось. Еще круче, чем с рядовыми воинами, обходился он с хазарскими воеводами. Менял и переставлял их с места на место едва ли не ежедневно, нарушая все их привычные родовые и семейные связи. Удачной стала придумка с золотым клевцом.

Перед ромейским походом липовские оружейники приподнесли князю изящно выкованный клевец с золотой инкрустацией, который за ненадобностью два года пролежал в походном вьюке. И вот на одном из полковых сборов хорунжих и сотских Дарник назвал одного из сотских самым лучшим и шутя до следующего их сбора подарил ему этот клевец. На следующем сборе сотский при всех вернул ему клевец и возникла неловкая пауза: куда дальше этот вернувшийся гостинец? Пришлось за минувшие три дня назвать лучшим другого сотского и уже ему всучить золотую безделицу. С этого и пошло. На любом сборе, когда обсуждались полковые или войсковые дела, все воеводы с замиранием сердца ждали: кому на этот раз достанется заветное отличие!

            Значительно повысилась роль писарей. Почти все пастухи умели складывать и отнимать, теперь самых лучших счетоводов липовские писари обучили умножать и делить, записывая все цифры на бересте и пергаменте. Скоро уже любое совещание у князя начиналось с короткого отчета в двух или трех хоругвях о наличии запасов оружия, амуниции, провизии и грозных вопросовкнязя:

            – Почему в хоругви только двадцать пять стрел на один лук?..

– Я же сказал, чтобы на каждую повозку по пять колес готовили, а не четыре!..

– Вернуть лишние юрты в улус, оставить по одной на десять человек. Двое всегда с оружием в охранении, а для восьмерых места в них хватит!..

            Раньше в Липове Дарник стеснялся таких требований, все казалось не дело это военачальника вникать в подобные мелочи, как-нибудь воеводы и бойники сами вывернутся из хозяйских просчетов. Однако, накопив огромный походный опыт, он уже относился к этому иначе и сейчас, раздавая направо-налево свои придирки, получал огромное внутреннее удовлетворение от того, как его войско буквально на глазах обрастает запасом походной прочности. Для проверки Рыбья Кровь по очереди брал один из полков и совершал броски в разные стороны на три-четыре дневных перехода. Несколько раз оказывался среди ирхонских стойбищ или стойбищ соседней орды мирных орочей. Разъезды дозорных часто захватывали пленных. Но проведя допрос: не они ли нападали на хазарское стойбище и, забрав доспехи, если они имелись, пленных отпускали.

            – Мы с простыми пастухами не воюем, – объяснял свое решение хазарским воеводам Дарник.

            Потом, как правило, повторял свой поход в то же место, неизменно отмечая, что местные жители откочевали дальше в степь. И тогда у князя появлялась великая надежда, что он вот-вот найдет тайное средство воевать, никого не убивая.

            Настроение портил один Корней, отныне вечным упреком висевший у него над душой. Чего Дарник не делал, чтобы избавиться от порочного пройдохи: и посылал к ирхонам, как переговорщика, и в качестве гонца на дальние расстояния, и просто прокладывать путь в снежный буран – ничего с бывшим шутом не случалось – вместо этого его раз за разом приходилось награждать золотым клевцом.

            Догадываясь о намерени князя, Корней злословил:

            – Зря ты хочешь от меня избавиться. Ведь тебе же нужен рядом кто-то, кто всегда будет хуже тебя. Раньше это были арсы, теперь буду я.

            Дарника поразили его слова. А ведь верно, думал он, палач нужен не только для казни, а чтобы отвлекать внимание от кровожадности своего хозяина.

            – Смотри слишком хорошим снова не стань! – мрачно отвечал князь находчивому подручному, невольно уважая его за проницательность.

            Были проделанытакже несколько больших санных походов вверх по Славутичу. Не десятки, а целые сотни саней, собранные со всей орды возвращались назад доверху груженные толстыми трехсаженными бревнами, напиленными в северных приречных урочищах – князь готовился к возведению большого числа сторожевых опорных веж.

            Несмотря на запрет хана, четыре улуса все же перебрались на правый берег Славутича к Новолипову, позже к ним присоединилось еще два.

            – Вот увидите, скинут вас по весне в реку ирхоны, – предупреждал их Сатыр.

            – Не скинут, у нас князь Дарник есть, – отвечали ему отделившиеся тарханы.

            Чтобы оправдать их уверенность, Рыбья Кровь стал набирать шестой полк с тем, чтобы по три полка все время находились по обе стороны широкой, без удобных бродов реки.

            В подобных заботах незаметно пролетела короткая южная зима. Несмотря на то, что прямых военных столкновений почти не случалось, авторитет князя среди орды вырос еще больше. Также как раньше в Липове его стали часто называть Молодых хозяином, а хана Сатыра – Старым Хозяином. Нельзя было не заметить, как менялись хазарское парни, привыкая к строгому войсковому повиновению и осваивая новые для себя боевые навыки. Дарник добился даже больше чего хотел: его войском стал овладевать не просто воинственный дух, а дух завоевательский, что отметили даже липовские воеводы.

            – Научили на свою голову, – ворчал Сечень. – Пока живой крови, и чужой и своей, все не попробуют – не угомонятся. Куда копья направлять будем?

            Вскрытие льда на реке застало Дарника со своим передовым полком на левобережье. Не только природа, но и люди, казалось, все замерли в ожидании прихода новой жизни: настоящего тепла, травы, перелетных птиц. Не сиделось на месте одному князю, взяв еще один полка, он уверенно двинулся уже не в испытательный, а в боевой поход на юг. В низинах еще лежал снег, а по подсохшему верху колеса повозок и двуколок катились совершенно не проваливаясь. Большое число запасных лошадей позволяло делать самые короткие остановки, поэтому дневные переходы были и в пятьдесят и в шестьдесят верст.

            Через четыре дня войско достигло Таврического перешейка. Здесь находился союзный ромеям улус ерганей, охраняющий проход в Таврику. Помимо сложенных из известняка цепочки ерганьских селищ через весь перешеек тянулся ров и вал. Ромеи платили союзникам хорошее жалованье за охрану, поэтому по единственной дороге через перешеек пропускали одни торговые караваны и то, после тщательного досмотра. Воинственных ерганей большое дарникское войско ничуть не устрашило. Они привычно зажгли дымовые костры по цепочке своих селищ и подняли на вал и в седло больше двух тысяч вооруженных по ромейскому образцу воинов.

            Рыбья Кровь вступил с ними в переговоры на ромейском языке, доказывая, что пришел не воевать, а торговать.

            – И чем же ты намерен торговать? – скептически спрашивал ерганьский переговорщик.

            – Хочу менять степных лошадей на лучшую ромейскую породу.

            – Да кому нужны ваши степные лошади. Только на мясо и на шкуры, – смеялись ергани.

            Ночью один полк был отведен назад в степь. На следующий день в качестве переговорщика отправился Карась, соблазнять стражей звоном золота. Ергани снова смеялись – жалованье от ромеев было в годовом исчислении гораздо больше.

            Пока велись переговоры, проводник из шатающихся по степи одиноких бродяг привел отведенный полк к мелкому, пахнущему затхлой водой заливу и едва приметными мелями повел в обход крайнего пограничного селища ерганей. Когда там спохватились, было поздно – две тысячи хазар выходили уже на берег. Гарнизон селища открытой схватке предпочел организованное отступление. Второму полку пришлось легче – сделав быстрый бросок вдоль рва, он обошел покинутое селище уже по сухому месту.

            Князь сам себя поздравлял с хорошо проведенным прорывом: и убийств никаких, и полный простор впереди. Однако не прошли они пары верст, как ему доложили, что позади движется большое войско ерганей. Поскакал посмотреть что там. В самом деле, в самый хвост его колонны не дальше одного стрелища пристроилась масса всадников вооруженных копьями, щитами и луками. Часть из них имела даже конские доспехи. Прямо во время движения Дарник перестроил походную колонну: к шести колесницам с камнеметами добавил еще десять с тем, чтобы они катили по четыре в ряд и по сигналу должны были разъехаться в единую цепь. Такие маневры у них уже получались во время учений, но сейчас при внезапном нападении могли и не удастся.

А ведь можно это проверить – и Рыбья Кровь дал знак разъезжаться. Благо окружающая степь была ровная как струганная столешница! Три передних ряда колесниц, разделившись надвое, разошлись лучами в стороны, самый передний ряд остановился первым, к нему подкатил второй ряд, третий. Последним на оставленное ему свободное пространство въехал четвертый ряд. Шестнадцать колесниц выстроились плотной линией, направив дула камнеметов в преследователей. Отряд ерганей настороженно приостановился.

– Несильно пуганите! – приказал князь.

Камнеметы дали залп, обдав преследующих всадников россыпью мелких камней. Ответом явилась легкая сумятица среди раненых и ушибленных лошадей, после чего ергани отступили на добрую сотню шагов.

– Вот так и держите, – сказал Дарник хазарскому и липовскому воеводам, возглавляющим последнюю хоругвь. – Меньше чем на полтора стрелища не подпускать.

Для большего спокойствия он перевел в хвост колонны лучшие сотни «подносчиков» и две сотни катафрактов. Высланные в обход преследователей дозоры сообщили, что ерганей всего около двух тысяч, и князь вообще перестал беспокоиться. Переезжал от сотни к сотне, шутил, спрашивал о пустяках, всем своим безмятежным видом показывая, что все идет как обычно и нечего волноваться. Липовские ветераны тут же вспомнили о таком же преследовании кутигур, Дарник с ними согласился, хотя особой похожести не видел. Одно то, что все его войско сидело на конях, следовательно, очень легко могло двигаться и поддаваться ненужной горячности, а не твердо стоять на месте – внушало ему основательную тревогу. Уповал больше на здравый смысл ерганей, на то, что те не могут тотчас броситься в решительную схватку, чреватую многими смертями, не один хищник сразу не бросается на соперника, а непременно сначала порычит, покажет зубы, оценит свою и чужую силу, хоть немного отвыкнет от мирной благости, и уж потом лезет на чужие клыки и когти.

На отдыхе-дневке князю сообщили о ерганьских переговорщиках. Все тот же худой и носатый воевода, что не пускал их войско у дорожных укреплений, снова предстал перед Дарником.

– Если вы остановитесь, все еще можно уладить. Херсонеская фема не по силам такому малому войску, как твое. Надо вам коней, можно и коней поменять. Я много слышал про тебя, князь Дарник. Но никто никогда не говорил, что ты способен на необдуманные поступки. Чего ты хочешь?

– Со мной хазарские воины, они никогда не видели моря. Я хочу им его показать.

– Море?! – переговорщику показалось, что он ослышался.

– Я на службе у ромейского базилевса. Вот договор. – И Дарник действительно протянул ерганьскому воеводе скрепленный важными печатями пергамент.

– Но почему ты не сказал этого сразу? – Переговорщик все еще не знал, верить князю или нет.

– А ты бы меня тогда пропустил? – насмешливо улыбнулся Рыбья Кровь.

– Нет. Я бы послал гонца в Херсонес, – честно признался ерганец.

– Вот видишь. Мы ждать не любим, поэтому придем в Херсонес вместе с твоим гонцом.

– Но так нельзя, нельзя…

– Если нельзя, иди следом. Исполняй свой долг. Только близко к моим лучникам и камнеметам не приближайся. На всякий случай.

Так три дня два войска друг за другом и шли. На второй день по взаимной договоренности устроили боевые игрища, вернее самую мирную их часть: борьбу на лошадях, стрельбу из луков и небольшие скачки. Побеждали то одни, то другие. Несмотря на столь тесное знакомство оба войска держались настороженно: ергани потому что их была вдвое меньше, хазары, потому что уже вовсю подражали своему военачальнику. Дарник же запанибрата мог обращаться только с самыми близкими и достойными соратниками.

По пути встречались купеческие караваны, охотники за степной дичью, несколько селищ, служащих гостиными пристанищами. Везде на проходящих хазарских конников смотрели с испуганным любопытством. Однажды колонна нагнала караван с рабами-полянами. Сопровождали их охранники-тарначи, всей Степи известные разбойники. Все шестьдесят пять полян тотчас были пересажены на хазарские повозки.

– Это закупы, у них неурожай и голод, они сами себя в рабство продали, – пробовал отстоять свое добро хозяин каравана.

– Мой тебе совет: займись другим товаром. Я тебя запомнил, еще раз с закупами встречу – повешу, – доходчиво объяснил ему князь.

Из разговоров с другими встречными он уже хорошо представлял всю обстановку в Таврике и понимал, что до Корчева, к зарытому сундучку с золотом ему не добраться – на востоке полуострова стоят еще две сплошных линии укреплений, которые охраняют сами ромеи, а воевать со всей херсонеской фемой тяжело и просто невыгодно. В качестве мирных соседей ромеи значительно предпочтительней.

На четвертый день вдали появились горы, но вовсе не такие величественные какие он ожидал увидеть. Небольшие волнистые холмы и только. Прискакавшие дозорные сообщили, что впереди в укрепленном стане большое ромейское войско.

– Да откуда же большое, – не поверил Дарник. – Большое у них за тысячу верст с арабами и болгарами воюет.

С сотней оптиматов он поскакал сам посмотреть. Действительно лагерь-фоссат был разбит на небольшом пригорке в соответствии со всей ромейской военной наукой: правильный квадрат с Г-образными выступами-воротами был обнесен небольшим рвом и валом, на котором в виде палисада торчали большие щиты насаженные на копья. Позади ограды белели палатки воинов и шатры архонтов. Не больше одной миры, определил численность ромеев князь. Ромейские оплиты как раз заканчивали возведение переднего рва и, побросав работу, с любопытством смотрели на приближающихся незнакомых степняков.

Из небольшого леска чуть в стороне неожиданно выскочила полутагма трапезитов – легких конников. То ли они хотели напугать пришельцев, то ли еще что, но, поскакав навстречу дарникцам, затем внезапно остановились и потрусили к фоссату.

– Что будем делать? – тревожно спросил, поехавший с князем Эктей.

– А ты что считаешь нужным сделать? – полюбопытствовал у него Рыбья Кровь.

– Вступить в переговоры.

– Правильно, – похвалил князь, – только пускай в переговоры вступают они.

Вернувшись к войску, он приказал колонне с дороги разворачиваться прямо в степь на запад.

Необыкновенно легкое настроение не покидало Дарника. Раньше любое сражение требовало от него напряжения всех сил, изощренности ума и обостренных предчувствий, позже появилась воеводская уверенность и неспешность решений, ромейский поход добавил ему способность смотреть на себя со стороны, когда некий голос словно все время приговаривал на ухо: «Смотрите, куда этот парень угодил, а ну-ка посмотрим, как он из этого тупика будет выбираться». И вот теперь появилась какая-то озорная веселость, почему-то захотелось опасное и серьезное дело превратить в хитрые догонялки. Мол, пускай кто-то другой пыжится и переживает за конечный результат, ему, Дарнику, уже надоело этим заниматься. Если его загонят в угол, он может и кинется в яростную битву, ну а пока пусть попробуют его в этот угол загнать.

Ровная степь без больших ямин и взгорков не представляла трудности для колесниц и повозок, и войско двигалось вперед с той же скоростью, что и прежде. Через несколько часов дозорные доложили, что следом за ними идут ергани и ромеи.

– А ромеи с повозками? – спросил князь.

– Без повозок.

– Как же они в степи ночевать будут? По ночам ведь еще холодно? – посочувствовал неприятелям под смех арсов Рыбья Кровь.

Вскоре ему сказали, что от ромеев явился переговорщик.

– Пусть подождет, пока мы на ночевку станем, – распорядился князь.

Ромейского переговорщика он принимал не в юрте, а в своем княжеском шатре. Для угощения достали даже один из последних бурдюков с ромейским вином. Столом служил пехотный щит, уложенный на камни, сиденьями – седла, застеленные звериными шкурами.

Переговорщиков было двое: полулысый комит и писарь-толмач. После соблюдения привычного ритуала приветствий, комит попросил показать ему ромейский договор, заключенный с Дарником. Внимательно ознакомившись с ним, он тут же заметил явное несоответствие:

– Здесь сказано: «Словенское войско и князь Липова Дарник Рыбья Кровь». Князя вижу, а словенское войско нет.

– Хазары во всех договорах пишут, что владеют словенскими княжествами, ну и мы, словене, тоже говорим, что хазарские воины это словенские воины.

– Ты утверждаешь, что на Крите и в Болгарии в твоем войске было много хазар? – задал следующий вопрос комит.

– К чему все эти уточнения? Есть договор, есть войско, есть наше желание служить за хорошую плату херсонесскому стратигу. Если у ромеев нет солидов нам на оплату, ты должен привезти мне из Херсонеса новый договор, что в наших мечах вы больше не нуждаетесь.

– Я должен привезти тебе из Херсонеса новый договор?! – казалось, комита от такой наглости сейчас хватит удар.

– Тогда пропустите, чтобы мы сами прошли в Херсонес. – Дарник сделал вид, что только сейчас придумал такой замечательный выход из трудного положения.

– Вы должны вернуться на Перешеек и ждать там решения херсонеского стратига.

– Хорошо, пусть так и будет, – покладисто согласился князь и принялся расспрашивать комита про Дикею и Константинополь.

Наутро хазарское войско продолжило свой путь на запад. К полудню они достигли широкой водной поверхности, но это было еще не море, а соединенное с ним большое соленое озеро. Два часа движения вдоль берега озера и вот оно Русское море, серое, безмерное и сверкающее! Для большинства хазар, никогда не видевших моря, это явилось впечатляющим зрелищем. Дарник тоже испытывал приятное возбуждение, словно наконец добрался туда, куда всегда стремился. А к их войску снова скакали ромейские архонты, узнать, почему князь нарушил свое слово и не уходит назад на Перешеек?

– Мы сбились с нужного направления, – весело отвечал им Рыбья Кровь. – Оставьте нам своего проводника, пусть он ведет нас правильно.

По-летнему пригревало солнце. И Дарник не смог отказать себе в удовольствии раздеться и искупаться в море. Если на воздухе было даже жарко, то морская вода хранила еще зимний холод, так что последовать примеру князя решилось лишь полдюжины арсов, остальные предпочли добродушно посмеиваться, когда смельчаки вслед за Дарником выскакивали из воды и, клацая зубами, вытирались холщовыми полотенцами.

Ромеи в самом деле прислали им своего проводника, и на следующий день хазарское войско тронулось в обратный путь. Сопровождали их, соблюдая дистанцию, уже одни ергани и несколько ромейских архонтов.

Когда оказались на Перешейке, воевода ерганей привел Дарнику пятьдесят высоких катафрактных коней и предложил обменять их на пятьсот хазарских лошадей. Князь не возражал против столь неравного обмена. С такой своей добычей они направились дальше на север, оставив для приличия пару ватаг дожидаться вестей по новому договору из Херсонеса.

– Ну и для чего мы ходили на Таврику? – спросил на сборе воевод один из недогадливых липовских хорунжих.

– Разве непонятно? – удивился Рыбья Кровь. – Увидели, что нас там ждет, научились правильно передвигать сотни и хоругви, почувствовали собственную силу. Или это не так? – обратился он к хазарам.

Те полностью с ним согласились, и это не выглядело пустой вежливостью с их стороны.

 

8.

            В орде Дарника ждало новое послание от Всеславы. Княжна спрашивала, когда он вернется и следует ли ей готовить для него новое войско? Получалось, что ее заботит лишь одно: зря она будет собирать весной для него пришлых бойников и ополченцев или не зря. Ни слова упрека за его затянувшееся отсутствие или жалобы на свое полувдовье положение. Настоящая жена даже не словенского князя, а ромейского стратига, послушно выполняющего волю императора в дальних землях.

Более подробные расспросы гонца мало что дали.

            – Да, Городец и посад почти уже отстроены… – кратко отвечал он. – Снова пошли торговые караваны из Корояка на Казгар и Черный Яр… Да и на Гребень липовские караваны ходят без помех… Нет, княжна на охоту не ездит… Судом занимается Борть… Да вроде хорошо занимается… Нет, вече ни разу не было. Все княжной очень довольны…

            Ну не спрашивать же простого десятского напрямую: скучает ли княжна, печальна или беспечна?

            Гораздо красочней гонец рассказывал, как его с десятком гридей по дороге в Новолипов дважды и в лесах и в степи останавливали чужие вооруженные дружины, но, едва услышав имя князя Дарника, тут же с почетом отпускали, да еще всякие гостинцы дарили.

            Выслушивая гонца, Рыбья Кровь с некоторой оторопью обнаружил, что его совсем не тянет в собственное княжество. И дело было даже не в разладе с женой и с липовцами, которые «перестали им восхищаться». Просто бродячая жизнь полностью вошла в его кровь. Если о чем иногда и скучал, так о теплой бане и большой кадке с горячей водой, но это уже имелось у него в пяти-шести ордынских стойбищах. Хотелось бы также всегда иметь под рукой все рукописи и книги, которые он собрал за пять лет, но все их уже переписали липовские писцы, надо только дать команду, чтобы их копии привезли ему сюда, в Новолипов. Пышный княжеский двор с угодничающими дворовыми людьми тоже никогда особо не прельщал его. Строительство опорных сторожевых веж он мог позволить себе и тут. Близкой дружбы-привязанности с кем-либо у него не было ни там, да и здесь вряд ли получится. К налаженной просвещенной городской жизни после увиденных ромейских городов, он, кажется также утратил всякий интерес. Что же в итоге? А в итоге самое лучшее быть хазарским визирем до тех пор, пока пастухи «не перестанут им восхищаться». А перестанут, тогда и будем думать, куда податься дальше, сделал для себя вывод Дарник.

            Прежде чем отвечать на послание жены, он все же хотел прояснить для себя ближайшее будущее: нет ли в орде каких перемен? За три недели его отсутствия в ней, впрочем, мало что случилось: ирхоны окончательно ушли на запад, не тревожа даже правобережные улусы хазар, все были полностью заняты распределением летних пастбищ и как всегда только радовались, что дальний поход в Таврику обошелся без жертв.

Неожиданно выявилась дополнительная польза от их похода. Пастухи взахлеб рассказывали в своих семьях про селища из каменных домов, фруктовые сады, ухоженных и хорошо одетых ромеев, золотые и серебряные монеты переходящие из рук в руки. И без того всю зиму липовские вожаки смущали степняков рассказами о сытой жизни в Романии, а теперь и сами хазары собственными глазами увидели ее. Старым представлениям, что можно вести простую жизнь, меняя скот на зерно, железо и ткани был нанесен весомый урон. Из уст в уста побежал шепоток:

– А почему мы сами так жить не можем? Ведь князь Дарник знает, как можно устроить такую жизнь.

Сатыр вызвал Рыбью Кровь по этому случаю на совет тарханов.

– Правда, что ты смущаешь мой народ разговорами об изнеженной жизни? – сердито вопрошал князя хан.

Нельзя было упускать такой возможности все сразу решить.

– Не я распространяю эти слухи. Но могу ответить на них утвердительно. Пять лет назад, когда я стал воеводой Липова, лишнее серебро нам могли принести лишь разбойные походы. Сейчас мое княжество богатеет без этого.

– Отчего же оно богатеет?

– Каждый человек умеет что-то делать лучше другого. Когда их лучшие умения собираются все вместе это приносит богатство. Таких умельцев просто надо избавить от ненужной посторонней работы.

– Почему же, если тебе в Липовее было так хорошо, ты все равно продолжал ходить в походы и воевать?

– Потому что это мое единственное умение и за него мне тоже платят золотом и серебром.

– Но у нас ты не получаешь ни золота и серебра?

– Зато я получаю у вас славу, а слава потом принесет мне еще больше золота и серебра.

Тарханы весело рассмеялись находчивому ответу князя. Хан понял, что общее настроение качнулось в пользу Дарника.

– Как ты собираешь обогатить нашу орду? Хочешь отвадить наших парней от дела их предков, заставить их торговать и брать монеты за проход через Славутич? Чтобы из-за золота у нас поселились вражда?

– Разве мудрый хан не знал, что здесь на западе все так и живут? Если он хотел сам сохранить старый уклад жизни орды, то почему не пошел на восток в пустынные заитильские степи? Разве быть всегда довольным окружающей жизнью не свойство двухлетних детей, ведь с трех лет все люди уже учатся выбирать то, что им лучше?

В ханской юрте воцарилась глубокая тишина. Сравнить сорокалетнего хана с двухлетним ребенком еще никто никогда не осмеливался. Дарник и сам почувствовал, что малость переборщил.

– Спасибо, что не назвал меня младенцем, – с нарочито-печальным вздохом произнес наконец Сатыр.

По кругу сидевших тарханов снова пробежал веселый смех облегчения. Даже князь пришел в восторг от ответа хана.

– Все дело, я думаю, в равновесии и неторопливости, – решил поправить свое неосторожное обвинение Рыбья Кровь. – Если я верну половину воинов в улусы, а другую половину попытаюсь прокормить сам, то это будет, я думаю, то, к чему следует стремиться.

– Но на большие походы ты впредь все равно должен испрашивать разрешения у совета тарханов, – заключил Сатыр, оставив таким образом последнее слово за собой.

Легко было заявить: прокормить шесть тысяч воинов самому, имея под рукой всего тысячу дирхемов, захваченных с собой еще полгода назад из Липова. А как выпутаться из этого на самом деле? Впрочем, Дарник не особо волновался по этому поводу, он давно уже привык, что на любую самую непреодолимую трудность через некоторое время в его голове всплывает способ, как с ней справиться.

Так было и на сей раз. Большая загонная охота на левобережье принесло оставшемуся под седлом войску почти месячный запас пропитания, включая сюда и муку, вымененную в речных селищах на часть дичины.

Следующим добычливым успехом явился Ракитник, место на Славутиче, где единое русло реки полудюжиной островов делилось на четыре протоки. Перегородив три из них железными цепями, у четвертой по приказу князя установили с десяток камнеметов и постоянные ночные береговые костры. Так что отныне не только купеческая лодия, но и рыбачья дубица, не могла проскочить мимо стерегущих дозоров незаметно. С началом судоходства все это стало приносить вполне осязаемый прирост медных, а то и серебряных монет. Чуть позже на протоках навели плавучие мосты, по которым через реку пошел поток торговых повозок, тоже не без мелкой пошлины.

Почти все липовцы на время превратились в плотников, сооружая из навезенных зимой бревен привычные лесные постройки: избы, конюшни, сторожевые вышки. Не тратили драгоценный лес лишь на ограды. Их воздвигали из земли и камней. Обычных мешков на это не хватало, тогда придумали насыпать землю в большие корзины, благо ивняка, кругом было предостаточно. От этого палисад вокруг Верхнего и Нижнего Ракитника (так стали называть городища на правом высоком и левом низком берегу) получился еще более живописным.

Обзавелся князь и войсковым скотным хозяйством. Для чего каждая из жен его воинов привела с собой из улуса по корове и четыре овцы.

– А слова кормить жен бойников я не давал, – со смехом отвечал Дарник, когда кто-то из тарханов попытался указать на это лукавство.

Не забывал Рыбья Кровь и про торговлю. Подобно тому, как прежде конные ватаги сопровождали торговые караваны пересекающие земли Липовского княжества, точно также целые хоругви хазар посылались теперь сопровождать для охраны торговые обозы, идущие от Перешейка и от переправы через Славутич на восток в Айдар и на север в землю полян. Эта охрана объявлялась бесплатной, мол, хоругвь делает обычный дальний обход, но, понятно, что купцам их бескорыстие внушало лишнее беспокойство и сначала от случая к случаю, а потом постоянно они стали всячески подкармливать своих вооруженных попутчиков, так это быстро и прижилось.

Дарник торжествовал: его старая идея – мир всем путникам на дорогах –приобретала значительно более внушительные размеры. Как он и рассчитывал, малая толика заморских товаров естественным порядком оставалась в орде, для чего вдоль обоих главных трактов была устроена целая гроздь укрепленных войсковых дневок и ночевок, которые с той же целью использовались и для купцов. Там размещались небольшие охранные гарнизоны, которые прекрасно устраивали ночлег и кормежку всем, кто мог чем-то за это заплатить.

Разбираясь одновременно с десятком дел, Рыбья Кровь не забывал давать себе отдых, два-три дня в неделю обязательно проводил в своем большом доме в Верхнем Ракитнике, вот только не всегда мог вспомнить очередность ночевки у своих наложниц и тогда они со смехом сами указывали ему на ошибку.

– Может тебя вернуть в твой ирхонский улус? – спрашивал он иногда у Чинчей.

– Тогда я всем расскажу, какой ты слабый мужчина, – грозилась та.

– Сколько можно меня спрашивать про сыновей? – укорял Дарник Болчой. – Смотри, я и в самом деле привезу их, а с ними их матерей. Будет вас тогда не двое, а четверо. И старшей женой будешь не ты.

– Зато тогда твое сердце будет привязано к одному месту, – не сдавалась хазарка.

Совсем своим стал князь и в улусах. Обязательно присутствовал на всех тамошних празднествах или поминках. Приучился заранее готовить несколько цветистых здравиц и выступал с ними раз от раза со все меньшим напряжением. Запас его хазарских слов постепенно расширился, и он уже решался вести даже малые разговоры на родном для «пастухов» языке. Единственное, чего неизменно чурался, так это вмешиваться в судебные тяжбы хазар между собой:

– Ну как я, чужак, могу вас правильно рассудить? Для этого есть ваши старейшины и тарханы.

С обратными караванами из Айдара к князю в Ракитник с весенним теплом стали прибывать ватаги словен, не сомневавшихся, что со знаменитым военачальником они этим летом добудут себе и славу и казну.

– Неужели пойдем на Таврику не в разведку, а в настоящий поход? – допытывался Сечень.

– Для хорошего похода есть и другая цель, – загадочно обронил Дарник.

– Гребень? – тут же вскинулся главный тысячский. – Неужели ты нарушишь клятву, данную кагану Власу?

– Моя клятва, хочу держу, хочу нет.

Но опытный Сечень даже по интонации князя угадывал, что принимать его возможное клятвопреступление за чистую монету не стоит.

К большому походу готовились со всей серьезностью. Снова были отобраны четыре тысячи воинов, количество повозок увеличили до четырехсот штук, а колесниц до ста шестидесяти, причем лишь половина из них имела камнеметы, а к другой половине назначены звенья из четырех лучников и метателей сулиц, что мало уступало по метательной силе камнеметным колесницам, ведь их даже не приходилось должным образом разворачивать к противнику.

– Зачем нам так много повозок? – недоумевали воеводы. – Ты собираешься столько добычи захватить?

– Почему бы и нет? – Дарник как всегда не посвящал их в подробности своих намерений.

Когда из Ракитника вышли прямо на солнечный восход, даже самые тугодумные воины поняли, что идут на Гребень, все знали, что княжеский суд в Айдаре ни к чему не присудил князя Алёкму и теперь было очевидно, что их визирь сам намерен вершить суд над обидчиком Липовского княжества.

Большое войско с тяжелым обозом, как ни старалось, двигалось медленнее былых княжеских дружин, обязательно ломались повозки, выбывали из строя люди и лошади, происходили задержки у встречных городищ и кочевий. Тем не менее, четырехсотверстный путь уложился в две недели. Первый день лета застал Дарникское войско уже возле правобережных укреплений Гребня. Обложив полукольцом всю правую сторону большого города, неделю не давали никому не войти туда, не выйти. Все подходящие с юга не гребенские торговые караваны пускали на двадцать верст в обход города с непременным условием после переправы через Малый Танаис в сам Гребень не заходить. Если же в руки дозорных разъездов попадались гребенские купцы, тех нещадно грабили и лишь в самой простой одежде и пешком пропускали в городские ворота.

Окружающие Гребень селища Дарник не трогал, давая смердам спокойно заниматься своими обычными работами, не позволяя коннице топтать их посевы. К самим осадным работам тоже не приступал, запрещая воинам слишком близко подходить к стене. Несколько раз гребенские старейшины пытались вступить с ним в переговоры. Отказываясь с ними встречаться, Рыбья Кровь называл новую сумму виры князя Алёкмы: 120 тысяч дирхемов, мол, за год плата поднялась и будет подниматься и впредь.

Первоначально все четыреста взятых с собой повозок Дарнику нужны были для самого досконального грабежа окрестностей Гребня. Но уже когда подходили к враждебной столице, князь на одном из привалов услышал от одного из ромейских наемников о том, как в Индии ловят обезьян: насыпают в большую тыкву с маленьким отверстием какую-либо кашу, обезьяна засовывает туда лапку, а назад с зажатой в кулачке кашей вытащить не может. От жадности не выпускает кашу и когда к ней подходят люди.

Ну чем гребенцы со своим Алёкмой не эти жадные обезьяны, решил хазарский визирь и, дав неспешной осаде как следует вызреть, стал действовать. На десятый день стояния в пять гребенских селищ въехало восемьсот хазар, вооруженных одними палками. Смердов заставили погрузить на собственные телеги весь свой скарб и вместе с домашним скотом вывезли из селищ. Потом туда вошли липовцы с топорами, ломами и чернильными горшками, пометили чернилами все домовые срубы и принялись их аккуратно раскатывать по бревнышку. Затем все эти бревна погрузили на триста повозок и отвезли в сторону – и пять селищ исчезли с поверхности земли. Целыми оставили лишь десять дворищ, чьи обитатели должны были до осени следить за пшеничными полями, не давая диким животным их потравить. Князь заранее все это тщательно расписал своим подручным, поэтому исполнение вышло быстрым и слаженным.

– И что мы за четыреста верст потащим с собой эту махину?! – сердились тысячские. – Да проще это все сжечь, а на Славутиче срубить все заново.

– А посмотрим, – отвечал им Дарник и отдал приказ возвращаться в орду.

В каждую из телег с бревнами пришлось впрячь по четыре, а то и по шесть лошадей.

Гребенцы не верили своим глазам, видя, как грозное войско собирается и уходит, утаскивая с собой шестьдесят или семьдесят разобранных домов.

Больше всего Дарник опасался, что они не рискнут кинуться за ним в погоню, тогда бы он действительно оказался в совершенно глупом положении.

Полдень уже давно миновал, когда дозорные сообщили, что из Гребня вышла княжеская дружина из пятисот гридей и с ними такое же количество бойников и ополченцев. Груженные бревнами повозки шли по трое в ряд единым массивом. Князь приказал все их остановить и выпрячь из повозок лошадей. Едва со стороны Гребня показалось облако пыли, хазарское войско, бросив повозки с бревнами, отошло подальше в степь. Вся тысяча гребенцев, проскочив вдоль всего брошенного обоза, озадаченно остановилась. Кругом не видно было никого, а в их руках лишь триста неподъемных подвод с бревнами.

Когда со всех сторон стали приближаться конные хоругви хазар, отважный князь Алёкма не придумал ничего лучше как укрыться и обороняться за повозками, что только Дарнику и требовалось. Колесницы с камнеметами и просто с лучниками не спеша выстроили свои ряды. Выехавший переговорщик предложил гребенцам оставить своих лошадей и беспрепятственно возвращаться в город, ему ответили отказом. У гребенцев с собой было триста или четыреста луков, но при них лишь по одному колчану стрел, в то время как у дарникцев был неисчерпаемый запас стрел. Впрочем, стрелы они оставляли про запас, пока что достаточно было камней, как для камнеметов, так и для обычных пращников.

Гребенцы слышали о силе липовских камнеметов, но все же не предполагали их истинной мощи. Первые залпы смели треть их лошадей, которых трудно было укрыть полностью за повозками. Тех, кто уцелел, сами гребенцы отвязывали и гнали прочь, в надежде, что по лошадям без всадников никто стрелять не будет. Так и было, несколько сотен лошадей испуганно заметались между двумя толпами кровожадных людей, давая всем небольшую передышку.

Недоступные для камней за повозками гребенцы еще лелеяли надежду дождаться темноты, а там уж как-нибудь да вырваться и ускользнуть. Рыбья Кровь послал к ним нового переговорщика с прежним предложением пешком с оружием возвращаться восвояси. Все знали, что Рыбья Кровь всегда держит свое слово и наполовину уже были согласны на такие условия. Чтобы не допустить позора, Алёкма приказал застрелить хазарского переговорщика. От такого злодейства опешили и гребенцы и хазары, стало ясно, что большой крови не миновать.

Примерно двести гребенцев вскочили в седло и попытались прорваться сквозь неприятеля. Не больше половины из них сумели доскакать до спешенных пастухов, вооруженных длинными пиками. Чудом прорубиться сквозь них на волю удалось пяти или шести молодцам, остальные все оказались перебиты. Однако основная часть гребенцев продолжала укрываться среди повозок.

– Мы можем поджечь повозки, сухие бревна будут гореть, как солома, – предложил Эктей.

– А если двинуться на них черепахой, – загорелся Корней. – Нам бы только туда ворваться. Возьмем короткие копья и переколем их там со всеми их мечами.

– Бери свою хоругвь и действуй, – разрешил ему Дарник, а сам махнул рукой строиться катафрактам.

– Что же ты делаешь?! – рядом возник старый липовец-фалерник. – Ты же обещал против словен никогда не воевать?

– Ступай, ступай отсюда! – оттеснил заслуженного бойца десятский арсов.

– Ладно, стойте! – крикнул воеводам князь. Но останавливать атаку было уже поздно. Выстроенная «черепаха» подносчиков, а чуть поодаль полусотня катафрактов с сотней пешцев пошли вперед. Под прикрытием залпов камнеметов и мечущихся коней они быстро пересекли стрелище, разделявшее войска, и врезались в колонну повозок с бревнами. В промежутках между повозками началась сильная рубка. Некоторые гребенцы опрометчиво взбирались на сами повозки, превращаясь в прекрасные мишени для хазарских лучников. Зато укрытые кожаными доспехами с головы до конских копыт катафракты без помех метали через повозки стрелы, сулицы и топоры.

Корней оказался прав – в узких промежутках короткие пики и лепестковые копья имели превосходство над мечами и секирами. Трубач затрубил сигнал к отходу, но почти все приняли его за сигнал к общей атаке, и вся четырехтысячная громада дарникцев со всех сторон разом навалилась на отчаянно оборонявшихся гребенцев. В какие-то полчаса все было кончено. Уйти почти никому не удалось.

К счастью теснота сыграла на руку побежденным, многие из них оказались под повозками, или под трупами своих товарищей. Когда избиение кончилось, и все тела стали вытаскивать на свободное пространство, обнаружили не меньше полутора сотен живых гребенцев, одни были ранены, другие просто обеспамятовали от сильных ударов по шлемам.

Среди тех, кто сравнительно легко отделался, оказался и сам князь Алёкма. В погнутом шлеме, в княжеском роскошном плаще, рослый, широкоплечий он предстал перед Дарником, едва держась на ногах с затуманенным взором. Редкий случай – Рыбья Кровь совсем не представлял, что следует сказать своему обидчику. Торжествовать – не было охоты, гневаться – тем более, отправлять к лекарю – липовцы не поймут, казнить – перед всеми князьями потом не отмоешься.

– Дать коня и отпустить!

– С оружием? – уточнил вожак арсов.

– С оружием.

Все войско молча наблюдало, как Алёкме сунули за пояс трофейный клевец, подсадили на коня, и как он тихо потрусил в сторону Гребня.

 

9.

            Всех пленных гребенцев тоже отпустили, для тяжелораненых дали пятнадцать подвод , забрали только все оружие и доспехи, которые тут же были распределены среди пастухов и подносчиков. Собственные потери хазарского войска составили около сотни убитых и столько же раненых. Но о потерях никто не тужил, всех восхищала ловушка, устроенная для гребенцев князем, и собственная боевая доблесть.

            – Зачем просто так отпустил Алёкму? – общую претензию князю выразил воевода-липовец.

            – А ты за него хороший выкуп хотел получить?

            – Хотя бы и так, все же лучше, чем ничего.

            – Тогда бы Алёкма стал несчастным героем, весь Гребень его жалел бы. Сейчас, думаю, никто его не пожалеет.

            Дарник хотел добавить, что его цель не выиграть одну битву, а забрать у Алёкмы все княжество, но вовремя удержался. Воеводы с его объяснением и так согласились.

            Непонятно было что делать дальше с гружеными бревнами повозками. Князь отправился решать это с самими смердами-переселенцами. Несколько сотен глаз мужчин, женщин и подростков угрюмо смотрели на него.

            – Чтобы освободить вас, князь Алёкма потерял всю свою дружину и городское ополчение. Если вы вернетесь, будете в этом виноваты. Земли у Славутича еще плодороднее, чем здешние. Конечно, поначалу вам там придется несладко. Зато вы там станете первыми людьми, и все лучшее через год-два достанется вам. Выбирайте: быть здесь или идти со мной.

            Своей речью Дарник остался доволен: ну разве можно что-нибудь возразить против таких доводов? Но смерды молчали. Все было ясно.

            – Отдать им их телеги! – в раздражении бросил князь.

            – А бревна? – спросил Корней, который, как всегда, вертелся рядом.

            И бревна, хотел добавить Рыбья Кровь, но тут же передумал. Бревна хоть какой да можно было назвать добычей.

            – Бревна нам нужней, чем им.

            Оставив гребенцам их телеги со скарбом, впрягли в повозки с бревнами лошадей и тронулись дальше. До последнего князь был уверен, что хотя бы два десятка гребенских парней увяжутся с ним, не могут не увязаться. Но три сотни переселенцев как стояли возле своих телег и убитых гребенцев, так и остались стоять, дожидаясь, пока хазары уйдут.

            Хорошо еще, что хоть собственные сотоварищи ни в чем Дарника не упрекали: ну славно подшутили над гребенцами за их набег на Липов и ладно.

            Чуть отъехав с войском для погребальной церемонии, князь приказал привести к нему липовца-фалерника, сделавшего возмущенное замечание. Того никак не могли найти. Скоро выяснилось, что пропали еще с десяток липовских бойников. Такого еще никогда с Дарником не случалось, чтобы при победе, воины сами уходили от него.

            – Хочешь, мы догоним их и как следует накажем? – предложил Корней.

            – Не надо, – отказался Рыбья Кровь. – А хазарам, если кто спросил, скажи, что я их гонцами отослал в Липов.

Это дезертирство глубоко уязвило князя. Умом он понимал, что когда счет воинам идет на тысячи, непременно должны быть самые разные настроения и убеждения, но сердце не соглашалось признать, что кто-то его новую победу считает недостойной. Он и фалернику-то хотел все это как следует объяснить: да, воевать с единородцами не годится, но разве они, липовцы, сделали первый выстрел? Расставили детскую ловушку, а гребенские опытные вояки в нее попались, а потом не захотели выпустить дурацкие бревна из своих рук. Ведь он, Дарник, дважды предлагал им мировую, а они убили его переговорщика! Да и вообще, разве можно жалеть мужчин с оружием в руках? Жалейте, сколько угодно смердов, женщин и детей, только не бойцов. Правильно когда-то трусоватый юнец Корней вещал: «Ты, князь, выводишь и уничтожаешь самую злую и жестокую людскую поросль, чтобы сделать остальной словенский народ мягче и добрее».

Однако, как бы Дарник перед собой не оправдывался, осадок в душе оставался. Хуже всего, что впервые в жизни он не знал, что ему делать дальше. Сидя в Липове, по крайней мере, понимал, что летние походы это всегда какие-то приобретения: славы, казны, новых соратников, большего процветание своему городу, а самым великолепным была собственная свобода действий – могу и так сделать, и эдак. Сейчас, казалось, свободы стало еще больше, вот только потерялся стержень, от которого следовало плясать. Как бы не были приветливы и послушны хазары, но это чужое племя. Даже если они все заговорят по-словенски, ближе ему от этого не станут. Но и возвращаться к своей прежней липовской жизни, после того, как он попробовал и Романии, и Болгарии, и Таврики было тоже как-то не с руки.

Войско с тяжелым обозом медленно катило на запад. Князь хотел выйти на середину пути между Ракитником и Айдаром, чтобы там заложить из трофейных бревен одно-два опорных городища. Покинув пределы Гребенского княжества, они пошли по краю Айдарского края.

На третий день дозорные доложили о появлении с севера со стороны Айдара словенского войска. Неужели сам каган пожаловал, подумал Дарник. Но это оказались двести липовских бойников и ополченцев под началом Кривоноса, отправившиеся в Айдар, а после в степь искать своего князя. Стало быть, для липовской земли он по-прежнему удачливый предводитель, которому хотят служить своим мечом! Неприятное настроение Дарника мгновенно улетучилось.

Раньше он всегда немного недолюбливал плутоватого Кривоноса, но насколько же сейчас рад был его видеть!

– А как же Перегуд?

– Так свергли меня с Перегуда, – чуть тревожно отвечал воевода-наместник. – Как узнали, что ты надолго в чужих землях застрял, так собрали вече и свергли.

– А ты им говорил, что я вернусь и всех хорошо выпорю.

– Да говорил. А они мне: князь добрый – простит, если что.

Это тоже было чрезвычайно приятно слышать, что кто-то считает его добрым.

Среди ополченцев были липовцы, короякцы, и даже перегудцы. Наместничество над Перегудом явно пошло Кривоносу впрок – оружия он захватил вдвое больше, чем нужно, да и все двести ратников были одеты в прекрасные доспехи из княжеских оружейниц. Не забыл и про двойные седла, о которых часто в степи вспоминали липовские воеводы.

– Всеслава не возражала против такого грабежа? – полюбопытствовал Рыбья Кровь.

– Заставила меня все по описи принимать. Но я подумал, откуда у хазар хорошее оружие и все взял с запасом.

– Правильно сделал. Вот только лопат и пил маловато.

– Лопат?! – сильно озадачился Кривонос.

Прибытие неожиданного пополнения изменило планы князя. Все войско, развернувшись, двинулось на юг. В одном море Дарник этой весной уже окунулся, теперь хотел окунуться в другом – Сурожском. Его маневр не остался не замеченным и буквально на следующий день в хазарский стан прибыли послы от тарначской орды со щедрыми дарами и осторожным вопросом:

– Куда князь Дарник идет?

– Торговый путь прокладывать по гостеприимной тарначской земле, – отвечал им Рыбья Кровь.

Воеводы князя прятали улыбки: во всей степи не было больших разбойников и врагов торговых караванов, чем тарначи.

– Разве хазары и тарначи не могут торговать друг с другом без лживых купцов?

– Я никогда не слышал, чтобы степной народ торговал друг с другом одними и теми же баранами и козами. А лживых купцов будем наказывать вместе с вами. Дайте нам проводников, чтобы наше войско не топтало священные для тарначей места.

Проводники-соглядатаи были дадены и через несколько дней дарникское войско вышло к морю. Искупаться жаркой летней порой выразили желание даже не умеющие плавать хазары. Четыре с лишком тысячи воинов несколько часов с детскими воплями плескались в неглубоком на пару сотен шагов море.

Найдя место, где в море впадала небольшая речка-ручей, князь определил его для строительства приморского городища Новолипова. Невдалеке у такой же речушки находилось рыбачье селище тавров, древнего племени, обосновавшегося здесь с незапамятных времен и ухитрявшихся жить в ладу со всеми хищными степняками, которые поочередно становились их соседями. Почти все тавры хорошо владели словенским языком, но это вовсе не значило, что они были в восторге от намерения хазарского визиря обосноваться рядом. Так и говорили:

– Мы здесь живем только благодаря тому, что не становимся ни на чью сторону. Поэтому не обессудьте.

Зато у них было то, отчего у Дарника тотчас жадно заблестели глаза: большие рыбачьи лодки.

– А далеко вы на них в море ходите? – вроде бы праздно спрашивал он.

– Да по всему морю, если не в бурю, конечно.

Ага, мысленно обрадовался князь. Но сначала нужно было уладиться с общими делами. Копать крепостной ров и складывать семьдесят домишек много народу не требовалось. Требовалось и остальных чем-то занять. Два полуполка по тысяче человек разошлись на запад и восток прокладывать путь вдоль берега моря.

– Дай и мне тысячу, – вдруг попросил Корней.

– Не много ли на себя берешь, – возмутился князь.

– Ты в восемнадцать лет уже тысячей командовал, а мне уже девятнадцать. Если одобришь мое предложение, то дашь тысячу?

– Говори предложение.  

– Твоя цель получить свою виру и скинуть Алёкму с гребенского престола руками самих гребенцев. Так?

– Допустим.

– Надо пустить слух, что ты отпустил его за обещание отдать тебе в качестве виры пять тысяч домов гребенских смердов.

Дарник даже позавидовал, что такая замечательная мысль самому ему не пришла в голову.

– Ну и пусти такой слух.

– Так его надо подкрепить самим делом. Тысяча воинов и двести повозок для меня вполне достаточно. Лесов здесь мало, а селища и сторожевые вежи строить надо. Пять тысяч домов, конечно, сразу не привезу, но на десяток селищ бревен натаскаю.

Князь весело рассмеялся – предложение было беспроигрышным. Самому в руки Корнею полуполк он, конечно, не доверил, назначил тысячским другого липовского хорунжего, но наказал тому все делать по указке Корнея.

Кривонос ревниво «бил копытами» – тоже хотел серьезной службы.

– А тебе я отдаю Новолипов, – сказал ему Дарник.

– А сам куда?

– Знаю куда, – таинственно ухмыльнулся ему князь. – Несколько дней меня зря не ищите.

Вызвав к себе четверых самых верных арсов, он велел им сделать недельные запасы воды и провизии. И как-то поутру они впятером со всем этим грузом направились к селищу тавров. Заранее было подсмотрено, в каком ближнем месте в камышах прячется крепкая рыбачья лодка, поэтому, когда к ней стал пробираться тавр с двумя сыновьями-подростками, его уже поджидала пятерка липовцев.

– Мы хотим посмотреть, как вы рыбачите, – сказал рыбаку Дарник.

Арсы уже укладывали на дно судна два бочонка с водой и корзины с провизией. Так и поплыли вроде бы на рыбалку. Отплыв достаточно далеко от берега, повернули в сторону и еще через версту, князь приказал держать курс на юг, на Корчев. Рыбакам не оставалось ничего другого, как подчиниться. На лодке нашлась запасная пара весел, и, сев за весла, арсы сильными гребками погнали суденышко прямо на юг. Четверо суток то под парусом, то на веслах плыли по тихому спокойному морю. Наконец появился холмистый берег Таврики. Вдоль него плыли на восток еще двое суток. Местные жители мало интересовались их лодкой, и это внушало подозрение. Дарник ничего не узнавал на берегу, а ведь прошло-то всего два года. Арсы не понимали, что именно он ищет, пришлось сказать им. Самый старший посоветовал, проделать путь, который князь с помощниками совершил из Корчева. Так решили и сделать. Оставив в лодке двоих телохранителей стеречь рыбаков, Рыбья Кровь с двумя другими отправился в Корчев, вернее, в его посад, заходить в сам город особой нужды не было. Из оружия с собой взяли узкие длинные ножи и посохи с медными набалдашниками – в умелых руках они являлись грозным оружием.

На этот раз память не подвела князя, и он уверенно пошел в нужном направлении. Арсы всю дорогу проявляли непонятную живость, которую Дарник сначала объяснял опасностью всего их предприятия, но чем дальше, тем все больше настораживался.

– Неужели там семь тысяч солидов? – беспрестанно повторял один из них, второй же лишь пугливо зыркал по сторонам.

– Здесь, – указал Рыбья Кровь, уже в сумерках выйдя к заветному месту.

Слежавшаяся каменистая земля с трудом поддавалась ножам и посохам арсов. Наконец наконечник посоха с характерным звуком ударил в деревянную поверхность. Пока один арс доставал шкатулку, второй рядом с сидящим на корточках князем выпрямился во весь рост. Дарник, не глядя, вскинул двумя руками свой посох над головой. Удар по древку чужого посоха был так силен, что опрокинул князя на спину. Через мгновение он уже сражался с двумя своими телохранителями. Спасло, что они не догадались взять его в клещи, а напали с одной стороны и в темноте не могли быстро нанести разящий удар. Он на звук определял их движения, но тоже не сразу мог до цели достать набалдашником. Не получается по голове, так вот вам в колено, вот вам в пах! Тот, кто согнулся с разбитым коленом, получил острием удар в шею, раненому в пах достался удар набалдашником в висок. Для верности Дарник каждого еще пырнул ножом в сердце.

Когда-то, набирая себе телохранителей, он специально отсеивал самых громадных и мускулистых, полагая, что не следует доверять свою жизнь тому, с кем он сам не сможет справиться один на один. Сейчас эта предосторожность полностью себя оправдала.

Пора было уходить и, оттащив убитых подальше в кусты и сняв с них все, что могло служить их распознаванию, Рыбья Кровь взвалил на плечо тяжеленный сундучок с золотыми монетами и поспешил вдоль берега подальше от Корчева.

Рассвет застал его спящим на арсовых рубахах, брошенных на траву. Проснувшись, князь медленно приходил в себя. Про то, что золото способно мутить человеческий рассудок, он был наслышан. Но чтобы вот так напрямую столкнуться с этим никак не ожидал. Открыв сундучок, он долго перебирал солиды, рассматривая их так и эдак – никакого особого волнения не возникало, вернее, все же проскользнула тревога, что кто-то может сейчас заметить его в зарослях кустарника и тоже сойти с ума.

У него возникло сомнение, стоит ли вообще пробираться к рыбачьей лодке, не хотелось снова увидеть этот алчный блеск в глазах оставшихся арсов. Он даже подумал, а не попробовать ли ему переплыть Сурожское море самостоятельно, нанять другое судно и переплыть. Телохранители вряд ли осмелятся без него возвращаться, убьют рыбака с сыновьями и отправятся в Корчев наниматься в охранники. Интересно было узнать, чего он сам стоит без привычного войска и телохранителей. Даже развлек себя предположением, как сможет попасть со своим золотом в Херсонес и зажить там совсем не войсковой жизнью. Найдет хорошенький домик с садом, обзаведется наложницей, купит 3-4 мальчишек-словен и будет их обучать всему, что знает. Про свою настоящую жизнь скроет, зато как красиво зазвучит: «Был на свете такой князь Дарник, который делал то-то и то-то…» А потом на городском торжище кто-нибудь его опознает, возможно, даже осудят на смерть, зато с каким восторгом будут потом рассказывать выросшие мальчишки его истинное жизнеописание своим детям и внукам! Наверно это и есть настоящее малое бессмертие, когда сто-двести лет кто-то будет вспоминать о твоих поступках, как о чем-то совершенно недавнем, думал Дарник.

Потешив себя подобными фантазиями, он закопал в песок взятые у арсов вещи, взвалил на плечо сундучок и пошел дальше вдоль берега моря. Солнце еще как следует не пригрело, а князь уже нашел свою рыбачью лодку. Там, понятно, даже тавры были в крайнем беспокойстве. Рассказ Дарника о схватке с городской стражей не вызвал недоверия. Огромный синяк на левом предплечье и сильная царапина на спине, от падения на острый сучок убедительно свидетельствовали о самой схватке. Удивлялись лишь, как удалось сохранить в целости сам сундучок.

– Темно было, вот стражники и не заметили, – пояснил Дарник.

На ближайшем дворище купили продукты, оба бочонка наполнили свежей водой, и путники-добытчики пустились в обратное плаванье. Оно заняло больше недели. Из-за сильного волнения на море, плыли вдоль берега, вдвое увеличив себе расстояние. Рыбья Кровь всю дорогу зорко приглядывался и прислушивался к оставшимся арсам, даже спал в четверть глаза – ни малейшего сомнения в надежности телохранителей не возникло. Зато князь с изумлением обнаружил, что безумие золота стало скрести его самого, беспрестанно возникали мысли, как обезопасить сам сундучок, как скрыть ото всех полное количество в нем монет, как дольше их вообще оттуда не доставать и не тратить.

По мере приближения к Новолипову в голову князя вклинивались и другие неприятные мысли: а не собрали тарначи большое войско? а не понес Корней слишком большие потери? а нет ли плохих вестей из Ракитника?

Когда казалось, что вот-вот и они будут дома, наперерез их лодке вылетели два небольших суденышка с полудюжиной гребцов в каждом. Это была бы самая ехидная насмешка судьбы, если бы вот сейчас его, липовского князя и хазарского визиря, захватили в плен какие-либо местные пираты. А из достойного оружия на всю рыбацкую лодку имелось лишь два лука, по пять клевцов и сулиц, не считая рыбачьих острог и топоров. К глубокому облегчению путешественников это оказались свои словене. Предусмотрительный Кривонос, оставшийся за воеводу-наместника, рассудил, что без собственной флотилии существовать невозможно и реквизировал у тавров два суденышка.

– Все ли хорошо? – спросил Дарник у вожака, чуть стихли шумные приветствия.

– Еще лучше, чем хорошо, – загадочно улыбнулся тот.

Князь хотел разозлиться на эту его вольность и не сумел, слишком рад был, что рискованное плаванье закончилось. Так и шли к берегу борт о борт, говоря о мелочах.

– Корней привез полсотни домов, а из Ургана первый ромейский караван прибыл, – успел сообщить вожак. Ага, значит, это еще не главные радости, понял Рыбья Кровь.

На берегу его вышла встречать толпа хазаро-липовцев. И тоже на многих лицах проскальзывали лукавые улыбки. Неужели Всеслава приехала? – похолодел Дарник. Всеми хитрыми ужимками и недомолвками, естественно, управлял Корней.

– Вон за тем сундучком лучше присматривай, – строго сказал ему Дарник.

– Да никуда это поганое золото не денется, – отвечал хорунжий. – Ты лучше сюда посмотри.

Дарник посмотрел. В десяти шагах от него в расступившейся толпе стояла Зорька, держа за руку двоих пятилетних мальчишек. Что это еще за мальчишки? – едва не сорвалось с уст князя, прежде, чем он сообразил, что это его сыновья: тот, что поживей, сын Черны Смуга, тот, что позастенчивей, следовательно, сын Зорьки Тур.

Зорька была хороша, два года назад выглядела обычной немолодой уже женщиной, а сейчас будто на пять лет помолодела, постройнела и обрела вид не стряпухи-наложницы, а настоящей княжеской жены.

– Поцелуйте отца, – сказала Зорька мальчишкам.

Те, дичась, нерешительно двинулись к Дарнику. А князь, уже сам, забыв о своем высоком достоинстве, бросился к ним и всех троих сграбастал в одну охапку.

– А Черна где? – спросил, с наслаждением вдыхая их, мгновенно ставшими родными, запахи.

– Сына отдала, а сама осталась, – шепнула Зорька.

– Как хорошо, что вы приехали!

– А разве не ты сам посылал за нами?

– Сам, конечно, сам! – Дарник всеми силами пытался остановить счастливую улыбку на своем лице, но она его не слушалась, а расползалась, негодная, все шире и шире…

 

10.

            Прошло два года. Князь Дарник достиг всего, о чем наяву и в глубокой тайне мечтал. Несмотря на то, что он больше не участвовал ни в одном значительном сражении, его слава первого словенско-хазарского воителя лишь упрочилась. Соединяя и разъединяя хазарские полки, он регулярно перемещался по всей Таврической степи и Дикому Полю, наводя везде должный порядок одним своим появлением. Его воины не ведали однообразия: необременительная ленивая служба в укреплениях регулярно сменялась для них изнурительными походами, а тяжелые боевые игрища вполне замещали настоящие ратные подвиги.

            Привезенный из Корчева сундучок золота влил свежую кровь во все вены и артерии дарникского войска. Накупив на тысячу солидов в ромейском Ургане зеркальц, шелковых лент и бисера, Дарник привез их в орду и выменял там на восемьдесят возов выделанных кож и войлока, и дело было сделано – сердца хазарок, а следовательно, и их мужей окончательно пали к его ногам. Дальше – больше, регулярные походы за бревнами в гребенские земли сильно подорвали торговый путь из Ургана, через Гребень на Корояк. Ему быстро нашлась достойная замена: через Новолипов впрямую на Айдар и Корояк. Тут Дарник так же как в Липове и Ракитнике использовал войсковые передвижения в качестве сопровождения торговых караванов. Только теперь караваны шли уже не раз в две недели, а раз в два дня. Возле дневок и ночевок войск и караванов тут же вырастали селища и городища, которые неплохо наживались за счет купцов. Князь даже не назначал пошлины за проход по своим владениям, хватало податей, которыми он обкладывал обслуживающих купцов смердов.

            Эти хитрости не остались незамеченными заинтересованными людьми. У Дарника к двум прежним титулам липовского князя и хазарского визиря добавился третий: Повелитель Дорог. Из Гребня приезжали несколько посольств, пытаясь договориться с ним.

            – Зачем разоряешь наши городища? Зачем говоришь неправду о князе Алёкме? Зачем уничтожаешь наш торговый путь?

            – Я поклялся на мече перед каганом Власом, что не стану проливать гребенской крови. И стараюсь это выполнять, – учтиво отвечал послам Рыбья Кровь. – Но половина сгоревшего Липова призывают меня к справедливости. Увы, для справедливости нужно большое войско, и оно дорого мне стоит, поэтому не обессудьте, если моя вира Гребню будет увеличиваться и дальше.

            Прошло немного времени, и осенью в Гребне состоялось городское вече. Изгнав князя Алёкму, оно призвало Дарника стать гребенским князем. Свой призыв городские старейшины скрепили письменным договором.

            – Выходит, ты тогда не шутил, что быть тебе липовско-гребенским князем, – уважительно говорили воеводы.

            По договору, составленному выборными гребенцами, в руках Рыбьей Крови сосредотачивалась военная и судебная власть на все убийства и тяжкие насилия, все же хозяйственные, податные дела и мелкие тяжбы оставались в ведении городских старейшин. Более того, крепостные гриди и те подчинялись старейшинам, а собственная дружина князя внутри города не должна была превышать двести человек. Любопытства ради, Дарник взял с собой две сотни лучших оптиматов и въехал в Гребень, дабы ознакомиться с условиями княжения на месте.

Город встречал его без особой радости – истребленное гребенское войско еще живо было у всех в памяти. Осмотрев, полагающийся ему терем, судебный двор, гридницы и прочие общественные постройки, князь вынес решение:

– Я подпишу ваш договор. Защиту княжества от врагов беру на себя, свой суд над вашими убийцами буду вершить четыре раза в год и за городскими стенами. Княжеский терем я продаю, потому что жить в Гребне не собираюсь. Также кроме моего княжеского жалованья и жалованья двухсот гридей вы будете выплачивать то, что положено на содержание моей дружины и двора.

– Но дома увозить из княжества больше не будешь? – робко спросили его.

– Дома увозить больше не буду.

Фактически это был договор с завоеванной землей, лишь для виду прикрытый видимостью выборной законности. Зато подати из богатого города стали второй мощной денежной основой для укрепления положения Покорителя Дорог.      

Набеги на гребенские городища действительно прекратились, да они были уже и без надобности. Новые торговые пути из Ургана через Новолипов на Айдар, а также на запад до Славутича и так были налажены. Приличия ради княжеские гонцы и мелкие обозы время от времени отправлялись из Новолипова и в Гребень, однако это мало на чем сказывалось.

Той же зимой Дарник поехал на очередной съезд князей в Каганскую столицу. Там его уже называли липовско-гребенским князем, что было весьма приятно. Каган Влас тоже светился от удовольствия: соперничество с могущественным Гребнем прекратилось, беспокойное степное подбрюшье усмирено дарникской рукой, а сам Рыбья Кровь в Айдаре держался хоть и с достоинством, но весьма скромно.

Не преминула воспользоваться случаем, чтобы пожаловать в Айдар и Всеслава. На этот раз у нее была серьезная причина для встречи с мужем.

– Я хочу иметь от тебя сына, – сказала она ему, застав врасплох на гостином дворе.

Дарник никакой отговорки придумать не сумел и целую неделю прожил с княжной покладистым мужем. Отчаянно замахал руками лишь, когда она заикнулась о своей поездке в Новолипов:

– Ни за что! Для тебя там места нет!

– Да не трону я твоих наложниц. Мне просто посмотреть интересно, – настаивала Всеслава. – А что будет, если я без твоего разрешения возьму и приеду?

– Все, кто с тобой приедет, будут казнены, – просто объяснил муж.

Она пристально посмотрела на него и поняла, что это отнюдь не шутка.

Отдав ей все солиды и дирхемы, что имел с собой, Рыбья Кровь удирал из Айдара во все лопатки. Простил жене и высылку Зорьки, и смерть Адаш, только бы княжна держалась от него подальше. 

Что действительно приносило ему удовлетворение, так это присутствие рядом сыновей, вернее их полное соответствие его отцовско-княжеским требованиям. Наверное, будь они поленивей и покапризней, Дарник отдал бы их словенскому, хазарскому и ромейскому учителям и раз в неделю расспрашивал бы об успехах. А так два неугомонных сорванца с двух сторон столь рьяно атаковали его смышленым, не по годам любопытством, что отцу приходилось изрядно напрягаться, чтобы должным образом отвечать на все их вопросы.

Уже через полгода Тур и Смуга свободно болтали по-хазарски и по-ромейски, мчались на лошадях не хуже степной ребятни и стойко переносили усталость от дальних поездок. Хорошо помня старое ромейское изречение: хочешь кого-то чему-то научить – позволь ему давать тебе советы, Дарник целиком взял его себе за правило.

– Я никак не могу найти в «Стратегиконе» то место, где говорится, что именно должно быть обеспечено в день сражения, – говорил сыновьям, листая толстую книгу.

– Что бы такое спросить у воевод, на что бы они не сумели ответить? – как бы случайно проговаривался он при них вслух.

– Не знаю, кого первым из послов принимать? – озабоченно вздыхал за игрой с ними в шахматы-затрикий.

И тут же добивался нужного ответа от малолетних советников.

Когда Зорька сетовала, не слишком ли рано забивает он им всеми княжескими заботами голову, Дарник с улыбкой отвечал:

– Я же не для них стараюсь, а для себя. Мне самому это больше нужно.

Иногда сыновья капризничали, и отцу приходилось проявлять твердость. Ремнем и веревкой не стегал, но у стенки в углу по два-три часа заставлял стоять.

– А кто из них для тебя на первом месте? – спрашивала иногда Зорька.

– Тот, кто совершит к двадцати годам десять подвигов, – усмехался князь.

О чем он думал меньше всего, так о том, кто будет его наследником. Если к своим соратникам и наложницам боялся всю жизнь сильно привязываться, чтобы не грызть себя потом от их потери, то сыновьям тем более не позволительно было сделать его уязвимым. Все, что нужно для них он сделает, постарается уберечь от опасностей и поможет развиться их склонностям, но уж заранее прикидывать, кто займет его княжеский трон – дело совершенно зряшное. Да и нет у него, Дарника, по-настоящему, никакого трона. Сидел бы в Липове, может быть, и обрел его, а мотаясь по степным просторам – вряд ли. У любого хазарского тархана шансов унаследовать его владения гораздо больше, чем у собственных сыновей.

Да и трудно было отдать кому-либо из них явное предпочтение. Смуга – смышлен, порывист, находчив, говорлив, Тур – сдержан, пытлив, настойчив, памятлив. Со Смугой проще и легче, с Туром непонятней и беспокойней, но в этой непонятности таится больше ожиданий, чем в открытости старшего Смуги.

Иногда мальчишки жестоко дрались между собой, и Дарник становился в тупик: совсем запрещать драться будущим воинам нельзя, но и наносить им друг другу увечья тоже недопустимо.

– Вот что, дорогие мои, – сказал князь им после особенно лихого побоища. – У князей в драках свои законы. Лучшая драка – это драка без крови. Кто первый кровь прольет, тот и проиграл. Понятно?

– А ломать пальцы и руки без крови можно? – тут же спросил Смуга.

– Ломать тоже ничего нельзя, но можно делать больно, кто первый вскрикнет, тот и проиграл.

Сам того не ведая, Дарник положил начало княжеской борьбы, которая вскоре широко распространилась среди его дружинников и хазарских богатырей. Кроме любых захватов и бросков, в ней узаконились удары ладонями,  предплечьями и босыми ногами.

– Вот видите, к чему приводят ваши ссоры? – говорил сыновьям во время таких поединков князь.

– Точно наши правила! – восклицали мальчишки, жадно запоминая приемы взрослых дядей-поединщиков.

Доволен был Дарник и Зорькой. Не такая властно-обходительная и торжественная, как Всеслава, она сумела покорить его новый двор своей женской скромностью и мягкостью. Передавала князю все жалобы и ходатайства простонародья, заступалась за всех провинившихся и оступившихся. Иногда это заступничество имели успех, что возносило ее еще выше в глазах простых людей.   

Если к Всеславе с самого начала накрепко пристало слово княжна, то Зорьку, едва увидели, как ее с сыновьями обнимает князь, немедленно все стали называть княгиней.

– Разве я княгиня? – удивилась в первый же вечер наложница.

– Раз народ так называет, значит, княгиня, – рассудил Рыбья Кровь.

– Ну, а явится Всеслава, или твоя хазарская ханша пожалует, немедленно запретишь княгиней при них меня называть. 

– Пускай у наших дворовых голова болит, как им тогда выкручиваться. Веди себя как княгиня и пусть будет, что будет, – посоветовал князь.

Следующее лето он провел в прокладывании дороги от Новолипова на восток до Калача и Туруса. Навел даже в низовье Малого Танаиса такую же переправу через широкое речное русло, как на Славутиче у Ракитника. Если прежде Липовские земли были вытянуты узкой полосой с севера на юг, то теперь к ним присоединилась необъятная степная ширь с запада на восток. Шеститысячного войска на все это уже не хватало, и Дарник стал набирать в него всех, кто желал ему служить. Жалованье новичкам в первый год вообще отказывался платить, но это мало кого останавливало, желающих получить коня, оружие и доспехи и красоваться в них в дальних походах было предостаточно. В короткое время количество воинов возросло вдвое. Кроме словен и хазаров, в нем были бродяги-изгои из десятков других народностей и племен.

Свою третью хазарскую, как он называл, зиму Повелитель Дорог провел в дальнем походе на Перегуд. Преодолев восемьсот верст через Айдар и Корояк, вышел через месяц с полутысячной дружиной к самому дальнему своему северному владению. В Перегуде князя, освободившего их когда-то от норков никак не ожидали и даже сперва не хотели открывать городские ворота.

– Даю вам два часа на подготовку достойной встречи, – передал Рыбья Кровь вышедшим к нему переговорщикам. Через два часа ворота действительно распахнулись, и княжеская дружина вошла в посад и крепость.

Перегудцы оказались правы, когда, изгоняя наместника Кривоноса, говорили, что князь добрый и все им простит. Князь и простил: велел всех горожан и людей с торжища внести в податные списки и подымье превратил в полюдье – теперь подати решил собирать не с домов, а с количества горожан. Не хотели прямого правления княжеского наместника, разбирайтесь теперь отцы города сами, с кого какую личную подать брать, чтобы выйти на одну общую сумму.

– Так они многодетных и бедняков вообще из города изгонять станут, – предположил Корней.

– Да пускай изгоняют, больше будет кругом селищ и городищ, – вполне допускал Дарник.

При возвращении в Новолипов его ждала важная новость: хан Сатыр умер и тарханы собирали съезд выборных людей, чтобы провозгласить нового хана. Куда же без визиря? И Дарник отправился в орду.

На съезде выборщиков голоса разделились: треть предлагала сына Сатыра, треть, одного из тарханов, а еще треть желала в ханы липовско-гребенского князя. Нельзя сказать, чтобы это было для Дарника совсем уж неожиданно, он вполне допускал такую возможность. И все же, когда попросили выступить его, решительно отказался от предложенной чести:

– Если уважаемые тарханы согласятся, то я хотел бы и дальше оставаться их войсковым визирем. Но служить мне хотелось бы под началом сына Сатыра.

Совсем скромно пожелал, и все же именно эти слова склонили чашу весов выборщиков в сторону Илиса, старшего сына Сатыра.

– Все говорят, что у тебя слишком большое войско, и оно может погубить не только любого врага, но и нашу орду, – выразил опасение в доверительной беседе с визирем молодой хан.

– Прикажи, и я распущу его хоть завтра.

– Нет-нет, – не на шутку испугался Илис. – Все распускать никто не требует.

– Походное войско у меня – две тысячи. Остальное все по городищам и вежам, – объяснил Дарник.

– Я это к тому, что если с тобой что-нибудь случится, мы получим десять тысяч удалых разбойников, с которыми никто не совладает.

– Ты прав. От этой беды есть два выхода. Или я веду все войско в дальние земли и там его в сражениях истребляю. Или ты в каждом улусе создаешь свое войско и обучаешь его как надо. Выбирай?

Илис от такого выбора побледнел еще больше:

– Мне надо посоветоваться с тарханами. А куда ты этим летом хочешь направить острие своего копья?

– На север и восток направил, теперь только на запад, отвечал князь.

Как Дарник сказал, так и сделал. Летний поход на запад через земли откочевавших ирхонов и словен уличей и тиверцев получился успешным. Шеститысячное войско быстрым мирным набегом пронзило четыреста верст степного пути, переправилось через две больших реки и вышли к Истру-Дунаю. На его правом берегу находился пограничный ромейский город, в течение десятилетий отбивающийся от окружающих его болгар. Местный мирарх сразу же захотел нанять хазаро-словен на свою службу. Но князь имел другое намерение.

По Истру движение судов было еще активнее, чем по Танаису и Славутичу вместе взятым. Местные купцы весьма удивились, когда хазарский визирь рассказал им, что можно отправлять торговые караваны в Хазарию не по воде, а по суше. Удалось даже уговорить с десяток самых смелых купцов погрузить свои товары на дарникские повозки и вместе с войском отправиться на восток.

Этот обратный путь занял вдвое больше времени. В чужой земле Рыбья Кровь вел себя как в собственной: закладывал поселения, выравнивал дорогу, оставлял для охраны крупные гарнизоны.

Когда достигли Ракитника, он отпустил на домашнюю побывку большую часть войска и дальше с купцами пошел с малой дружиной. Семилетние княжичи тоже были с ним, проходя войсковую службу каждый в отдельной сотне.

– Никто, кроме тебя, князь, не понимает, что купцы и дороги это главная развивающая сила всех стран и народов, – пели хвалу Дарнику купцы.

Часть из них, достигнув перекрестка, где западно-восточный путь пересекал северо-южный, свернули на юг и под достаточной войсковой охраной направились в Таврику. Остальные продолжили движение с княжеской дружиной на восток.

В одном месте их караван задержался на два дня – встретились с пышной тарначской свадьбой. И снова купцы умилялись:

– Как тебя, князь, любят не только друзья, но и твои бывшие враги.

А потом пошло неожиданное. На одной из стоянок-дневок обнаружили покинутое селище. Распахнуты были все ворота, двери домов и хлевов. Бродили брошенные куры, козы и собаки, валялось потерянное при быстром бегстве имущество, а люди, повозки и лошади все исчезли.

Через сорок верст попалось точно такое же покинутое селище. Рыбья Кровь недоумевал: следов нападения и крови видно не было.

При подъезде к следующему селищу увидели развевающуюся на длинном шесте черную ленту.

Купец, ехавший рядом с Дарником впереди колонны, что-то испуганно закричал на своем языке.

– Черная смерть! – выкрикнул он второй раз по-ромейски. И настойчиво стал просить не заходить в селище.

Дарнику хотелось убедиться самому, и он в одиночку подъехал к воротам селища.

Два трупа, молодую мать и ее пятилетнюю дочь с неестественно почерневшими лицами, увидел он, заглянув в приоткрытые ворота. Дальше заходить не стал, вернулся к испуганной дружине.

– Поворачиваем назад? – спросил вожак арсов.

– Назад не поможет, – сказал купец. – От чумы бегством не спасешься. Надо уходить в полное безлюдье.

– А там что делать? – князь не мог быстро собраться с мыслями.

– Через полгода любая чума уходит. Надо только суметь это переждать, – объяснил торговый попутчик.

– Все равно едем в Новолипов, – решил Дарник.

С большими предосторожностями продолжили свой путь. Пустые дорожные селища старательно обходили стороной. Однажды наткнулись на вымершее кочевье тарначей. Несколько раз встречали одиноких всадников и пеших путников и под угрозой расстрела не давали им к себе близко приблизиться.

– В Новолипове все мертвые! – крикнул им один из таких пешцев.

Князь по давно усвоенной привычке не верил слишком мрачным слухам: кто-то да непременно выжил!

Поверил лишь, когда увидел гонца из Новолипова, арса-фалерника. Тот сам не стал приближаться к колонне, а с полусотни шагов сообщил все последние новости. Чума пришла из Хазарии. Но не из Калача, а из Черного Яра кружным северным путем. Поразила Казгар, Липов, Устьлипье, Гребень, Урган и Новолипов, по слухам добралась до Корояка и Айдара. В Новолипове действительно умерли не все, а только трое из каждых четырех жителей, а оставшийся четвертый не справляется хоронить остальных трех. Княгини Зорьки тоже нет в живых:

– Тебя, князь, в городе все проклинают. Говорят, что если бы не было твоих дорог, чума к нам так быстро не дошла бы. 

Оцепенев, выслушивал Дарник все это. Вот оно и пришло, единственное и самое главное поражение в его жизни.

– Что будем делать? – спросил вожак арсов. – У тебя два княжича. Спасай хоть их. Купец прав, через полгода чумы здесь не будет.

Разговоры на привале-стоянке вышли весьма горячие. Кто-то хотел возвращаться в орду, кто-то разыскивать своих жен и друзей, кто-то предлагал уносить ноги в северные леса. Рыбья Кровь соглашался отпустить любого. Когда дружина и купцы принялись в разные стороны разъезжаться, оказалось, что кроме сыновей с князем осталось еще девятнадцать человек – ровно одна ватага.

– Моя самая первая ватага была еще меньше, – сказал Дарник в утешение окружающим его гридям.

По всему выходило, что та правда в его жизни, которую он долго искал и казалось полностью достиг, должна была смениться какой-то другой новой правдой.

– Так на север трогаем или на юг? – неунывающе спросил Корней.

– На юг, – отвечал ему, чуть подумав, князь.

 

Конец

 

Два путника

Охота на мамонта