"Писатель с икрой!" ("Полковник Вселенной")

НИКОЛАЙ БРЕДИХИН

ПОЛКОВНИК ВСЕЛЕННОЙ

Роман

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Судья вперила в Константина ястребиный взгляд.

–  По материалам, представленным нам, получается, что вы злостный тунеядец. Приложены, в частности, справки, что в течение последних трех лет вы и года в общей сложности не проработали. На что живете, Родимцев?

–  Ну, когда я работаю, то стараюсь как можно больше денег откладывать. Экономлю, на чем только могу.

–  Да, но кем вы работали? Сторожем, матросом спасательной станции, оператором газовой котельной. И так все тринадцать лет после окончания школы, ну вот тут только вначале что-то поинтереснее – водитель трамвая. С этого не разживешься, что можно здесь сэкономить?

–  Я уже сказал: у меня мало потребностей, мне не так уж много надо.

–  Как бы их мало ни было, этих ваших потребностей, но вы ведь не канарейка и не другая какая птичка Божия, признайте, Родимцев! Вы ведь сидите на шее у своей престарелой матери, давайте реально смотреть на вещи. Или же речь идет о нетрудовых доходах – "шабашках", на которые вы, как поговаривают, почти каждое лето ездите?

–  Будем считать, что сижу на шее.

–  Отвечайте на вопросы конкретнее: "да" или "нет".

–  Сижу на шее. Да.

–  Вы, надеюсь, понимаете, что это бессовестно, аморально?

–  Да, мне очень стыдно, но я уже начал исправляться.

–  О, интересно! Каким же образом? Из куля в рогожу? Однако не будем отвлекаться, ваши попытки ввести нас в заблуждение наивны, беспомощны. Можете ли вы объяснить хотя бы, где вы работали в последние несколько месяцев?

–  Садовником.

–  Не дерзите суду, Родимцев. И не играйте на публику, здесь все нормальные люди и нет никого, кто бы мог вас поддержать.

В зале раздался дружный смех. Родимцев непроизвольно обернулся и протер глаза в недоумении. Что это? Кто перед ним? Какие-то совершенно одинаковые лица, женщин от мужчин даже невозможно отличить. Но у всех без исключения были непомерно длинные шеи и какой-то причудливой, экзотической формы уши: клиновидные, кверху суживавшиеся, с волосами, пучком торчавшими на самом острие. Однако особенно поражали воображение носы. Они представали даже не клювами, а этакими маленькими хоботами, без труда дотягивавшимися до рта, а у иных и до подбородка.

–  Внимательнее, внимательнее, Родимцев, не отвлекайтесь!

Константин подчинился требованию, но тут и сам разинул рот от изумления, ему показалось, что лицо его сделалось таким же, как и у сидевших в зале. Он даже для верности поспешно ощупал свой нос. Однако тот формы вроде бы не изменил. Но что же так его поразило?

Судья сидела на корточках на столе. Она не смотрела в зал – взирала. Хищно, дерзко, полная уверенности в своей непререкаемой власти, в неописуемой красоте.

–  Отвечайте суду, Родимцев! – Голос издалека донесся, вроде бы как и не ее.

-  Да, да, где вы работали – объяснитесь! - Те две женщины, что сидели по бокам судьи, "народные заседательницы", больше не в силах сдерживаться, тоже вскочили с кресел на стол и по-лягушачьи запрыгали, издевательски Константину подмигивая: - Ну где же, где?!

Лица у этих были другие, здесь уже не носы, не рты – губищи над всем преобладали, невероятно подвижные, то трубочкой вытягивавшиеся, то вдруг обнажавшие большие, нацеленные вверх и вниз клыки. Впрочем, на том их сходство и кончалось: одна была маленькой, толстенькой, но с тонкими крохотными ручками, у другой же, сгорбленной, но беспрестанно, как гуттаперчевой, туда-сюда вихлявшейся, были не руки даже – ручищи с огромными острыми когтями вместо пальцев.

–  Что это с вашей стороны  - вызов или упрямство? – Голос был незнакомый, мужской, уж определенно судье не принадлежавший.

Родимцев в растерянности огляделся, он никак не мог сориентироваться, откуда голос этот доносился, куда ему отвечать.

Маленький неприметный человечек подкатился к судье и что-то тихо на ухо ей прошептал. Может, хотел, чтобы она вернулась на место, пристыдить ее? Судья согласно кивнула и выпрямилась.

–  Музыка! Где же музыка? – спросила она удивленно.

Музыка тотчас зазвучала, как будто где-то только и ожидали сигнала. Темп сразу был задан бешеный, "судейский состав" сходу задергался, буквально зашелся в конвульсиях. Зал какое-то время пребывал без движения, затем, сначала медленно, как бы неохотно, но постепенно все более воодушевляясь, стал из стороны в сторону раскачиваться, притоптывать ногами. Тут и там взмывали поверх голов руки, люди вскакивали с мест, забирались на стулья, судорожно пытаясь побыстрее поймать мелодию, издавая при этом  отрывистое, натужное мычание.

Один ритм сменялся другим, раз от разу еще более вихревым, увлекающим, а потом вдруг наступила полная тишина. И как бы из середины этой тишины прорвался нежданно-негаданно тонкий, неземной высоты и красоты, ангельский голос, поддержанный вскоре медленным, томным сопровождением. Зал двигался теперь плавно, слаженно, постепенно все более к запредельному голосу приноравливаясь, у многих на вытянутых лицах появились слезы умиления и восхищения.

Поддавшись общему порыву, судья, изгибаясь в такт музыке, медленно стала раздеваться. Ее глаза, как и у всех остальных, сияли восторгом. Нижнее белье было не ахти, какого-то – совсем не Париж! – местного пошива, но никто не обращал внимания на подобные мелочи. Каждая отброшенная в сторону деталь туалета встречалась с благоговением, чуть ли не рыданиями. Все двигались в такт мелодии в едином упоении. И действительно, в наготе своей предстала на столе сама красота. Бедра тугие, упругие, груди белые, выпученные для лобзания, ослепительной округлости живот. Константин и сам затаил дыхание, не в силах оторвать глаз от восхитительного видения.

Маленький человечек вновь возник. Не имея возможности на сей раз дотянуться к уху судьи, он повелительно поманил ее снизу пальчиком. Та послушно кивнула, неторопливо слезла со стола и стала одеваться. Ее примеру тотчас последовали две "заседательницы". Оказывается, они тоже в какой-то момент обнажились, однако это не сразу можно было понять, обе они были покрыты не волосами даже, а какой-то настолько густой шерстью, что кожи совсем не было видно.

Однако "судейские" так и не повернулись к публике, они смотрели вверх, даже не в экстазе, а с каким-то бездумным смирением, Родимцев не стал оглядываться, он не сомневался в том, что в таком же немом восторге замер сейчас и весь зал. Подняв голову вверх, он увидел не портрет и не живое какое-либо существо, а трепетавший в воздухе образ. И рога, и хвост – все было в наличии, но все ухожено, подстрижено, чувствовалось даже, что ресницы и брови для контрастности подведены. Костюм, рубашка, галстук  являли собой образец солидности, были великолепно подобраны. Благородная седина подчеркивала величие, сознание собственной значимости. Образ вдруг ожил, расцвел сдержанной улыбкой, затем возникло движущееся в приветствии копытце, откуда-то появилась в копытце том дымящаяся сигарета...

Судья, подтянутая, деловитая, как будто и в помине не было недавних ее сладострастных вихляний, позвонила в колокольчик и монотонно, размеренно провещала:

–  Объявляется перерыв.

Родимцева заставили разуться, руки и ноги его оковали кандалами, затем набросили цепь на шею и вывели из комнаты, в которой происходило судилище. Присутствовавшие в зале проводили его равнодушными взглядами. Видимо, то, что происходило сейчас с подсудимым, было им слишком хорошо знакомо и совершенно не интересно, а главным являлось то, что должно было последовать потом.

Конвоиров, сопровождавших Родимцева, было двое: один шествовал впереди, другой сзади. Они долго шли по темному, с сочившимися влажностью стенами коридору, остановившись в конце концов перед скособочившейся, проржавевшей железной дверью. Один из конвоиров робко, тихо постучал. В ответ донеслось короткое покашливание и спокойный, привыкший повелевать голос сухо произнес:

–  Войдите!

За длинным письменным столом, заваленным папками, бумагами, уставленным разного цвета и формы телефонами сидел погруженный в работу человек могучего сложения, в двубортном костюме с металлическими (не исключено, что с золотыми) пуговицами. По сторонам от него находились шестеро энергичных, подтянутых, вышколенных до безропотности, холеных, кровь с молоком молодцев, как бы всегда в готовности, услужливости ожидающих распоряжений. Особенно бросались в глаза среди них черный, курчавенький, с ангельским личиком, но пройдошливой, нагловатой ухмылкой. Да еще рыжий совсем, конопатенький, с явно досаждавшим ему то и дело высовывавшимся из пиджачного шлица длинным хвостом. Впрочем, распоряжений никаких не последовало. Человек за столом поднял голову, явив одуловатое, надменное лицо с приспущенными веками и языком, постоянно на губы просившимся, определенно во рту не умещавшимся, и коротко кивнул:

–  Да, я вижу. Я все знаю о нем. Решайте и дальше вопрос.

Кто был этот человек? Родимцев так и не понял. И что за образ  незадолго перед тем парил под потолком?  Лик Князя тьмы? Но если верить средневековым схоластам-богословам, формула дьявола проста и не вызывает сомнений: САТАНА НИЧЕГО НЕ В СИЛАХ ВЫДУМАТЬ НОВОГО, ОН ПРОСТО ДЕЛАЕТ ВСЕ НАОБОРОТ. Чем же образ тот Бога пародировал, что он делал поперек белому черного? Нет, там все было подлинно, искренне, ничто не опускалось до пустого копирования. Константин только сейчас осознал, что далеко не все в зале видели облик сей с рогами да козлиной бородкою, не исключено, что Константин был единственным, кому он так привиделся. Так, может, образ этот как раз и был тем примечателен, что каждый видел в нем что-то свое? И если верить определению: "Все зрячие одинаковы: каждый из них слеп по-своему" - возможно, как раз он, Константин, и был здесь "слепее всех слепых"? Нет, он знал точно, он не мог ошибиться, его не обмануть видимостью, поиском сущности во мнимости. Сатана в сути своей – ничтожество, жалкий слепок, кривляка, вся его мощь и власть приписаны, зло сатаны просто изнанка, изнанка Истины, Добра. "Каждый зрячий слеп по-своему"... Но все зрячие слепы в одном: истинное Зло, самих себя, они просмотрели. Они принизили идола, ибо идол внутри человека, а сатана и Бог объективны, вне его. Человек – мера всех зол, он сам себе сатана и враг роду человеческому.

И значит, тот за столом, уставленным телефонами, кто же он? Просто жрец Зла? Или действительно, "жалкий дьявол"?

Между тем Константин уже увидел себя в огромном зале, уставленном разнообразнейшими и неиссякаемыми в изощренности своей орудиями пыток. Смуглый клювастый горбун с непомерно длинными руками прервал трапезу и, вытерев о широкие штаны руки, кивнул моргавшим осовелыми от пьянства и обжорства глазками своим подручным.

–  Пора, ребята! За работу! Воздадим хвалу Господу, дабы не отпала во веки веков в нас надобность!

Подручные согласно кивнули, на несколько мгновений замерев раболепно в позе крайнего умиления.

–  С чего начнем, шеф? – спросил наконец один из них.

Клювастый посмотрел на Родимцева оценивающе, минуты две походил вокруг него заложа руки за спину, и только потом, все же в некоторой нерешительности, выдал резюме:

–  Крепкий орешек! Но так даже лучше. Думаю, для разминки больше всего подойдут, пожалуй,  "испанские сапоги"!

–  Суки! Вот суки зажравшиеся! – тихо прошептал один из конвоиров, стоявший позади Родимцева. – Никаких забот в жизни: только ешь, пей да кишки на кулак наворачивай! Одно слово – суки.

–  Ага! Обзавидовался! – столь же тихо попытался осадить его напарник. – Может, на место кого из них хочешь? Вся жизнь, как у крыс, здесь в подземелье, белого света не видеть, ни семьи, ни баб, только водка да жратва!

–  Э, да когда так было? – голос стоявшего сзади стал уж совсем шелестящим, неслышным. – Может, лет сорок назад? Да и было ли? Кто ж теперь об этом правду узнает? А сейчас у них больше, чем у нас с тобой льгот и прав, отпуск и тот предусмотрен. Я уже не говорю о зарплате, с нашей она ни в какое сравнение не идет, – вздохнул он завистливо.

–  Может, и так, – нехотя согласился с ним его товарищ, – но зачем ты при этом-то, ему такие вещи знать не положено.

Первый из говоривших искоса посмотрел на Константина и пренебрежительно усмехнулся.

–  Нашел о ком рассуждать. Это так, даже не труп уже - призрак в кандалах!

–  Ха-ха! Ну и сказанул! – восторженно залился смехом его приятель. – Нарочно не придумаешь. "Призрак в кандалах"!

–  Эй вы там! Хорош щериться, придурки! – раздался вдруг зычный голос клювастого. – Иначе я для начала что-нибудь на вас опробую.

"Нет, я не призрак! – хотелось крикнуть Родимцеву, но он тут же осекся. – Нет, я не призрак, я видимость! Но лучше бы мне сейчас быть призраком!" – нашел он наконец точное определение.

–  Ну вот, а ты говорил, будто он коньки отбросил! – довольно ухмыльнулся клювастый конвоиру-завистнику. – Бутылка с тебя, салажня, проспорил! Ну а насчет баб ты и вовсе не прав, – подмигнул он, расплывшись в улыбке уж совсем до ушей. Этого добра тут как раз наоборот - выше головы. У нас даже курс есть специальный, "букет цветов" называется. Иногда и на мужиках применяем. Вообще-то мы тютелька в тютельку положенное отгружаем, кому охота за просто так корячиться, наш труд нелегкий, но для тебя, если будет на то твоя личная просьба, можем сделать исключение!

Конвоир стал пунцовым как вареный рак, но предпочел отмолчаться, не огрызаться, не развивать дальше тему. Лишь выйдя в коридор, он снова осмелел:

–  Нет, ты скажи все-таки, за каким хреном они нужны, эти держиморды? Чего человеку иголки под ногти загонять да суставы клещами выворачивать, если он и так покойник? – мотал он головой над самым ухом напарника. – А этот кретин не сориентировался: начал бы лучше в чем ни в чем признаваться, они бы его тут же и выперли. Кому, прикинь, и на кой фиг нужны его признания? Слушай, может, под руки его взять? Он еле ногами передвигает.

-  Испачкаемся же! Он в крови весь.

–  Подонки! Ну подонки! – качал головой седовласый, худой как скелет старик в сером свитере. – Фашисты! Сволочи! Эх, ребята, – попытался он пристыдить конвоиров, – какую работенку вы себе выбрали! Неужто вот так спокойно можете смотреть, как человека в кусок кровавого мяса превращают на ваших глазах? – Он сочувственно прикоснулся к раздробленным пальцам Константина: – Крепитесь, товарищ! Взойдет она, заря! Мы никому не позволим над личностью безвинного человека глумиться. Я сейчас же напишу запрос! Вас завтра выпустят! Ничего не бойтесь! Мы восхищаемся вашим мужеством. Никто, никогда, ничто!

–  Много еще осталось? – когда они очутились за дверью, спросил Константин, обессиленный.

–  О! Да это еще только начало! Тебе ж было сказано: крепись, мужик! Самое интересное еще впереди, – хохотнул в ответ ему все тот же словоохотливый. – Сейчас вот уголовнички тебя ждут не дождутся.

Родимцев кивнул и потерял сознание.

Очнулся он в уж совсем странной комнате. Вроде бы на кухне, но не совсем то была кухня.

-  Что же это, последняя ипостась? – спросил он себя вслух в недоумении, хотя конвоиров больше с ним не было и некому ему было, кроме себя самого, задать этот вопрос.

–  Нет, тут другое. Это нечто, такого тебе испытать, как я вижу, еще не доводилось, – послышался вдруг чей-то тонкий, комариный совсем, насмешливый голос. – А я вот здесь, знаешь, уже не в первый и, Бог даст, не в последний раз.

Родимцев удивленно оглянулся вокруг, пытаясь понять, кто говорит с ним в таком тоне, но вроде бы неоткуда было голосу тому доноситься. Посредине помещения располагалась лента транспортера, которая изредка вдруг приходила в движение, заглушая в такие моменты грохотом и лязганием своим все вокруг. На ней стояли, приготовленные к отправке, огромные, разнообразных форм, затейливые посудины: блюда, подносы, салатницы. Такими вот посудинами на удобных столах-каталках была уставлена, собственно, вся комната.

–  Да я это, я с тобой говорю! – послышалось вдруг снова Константину, но на сей раз он угадал наконец, откуда к нему обращались.

Совсем рядом разместился изящный хрустальный гробик без крышки, весь испещренный скалящимися черепами и перекрещенными костями. Он до краев был налит ярко-алой жидкостью, в которой, приглядевшись, Родимцев увидел плававшие маленькие трупики в черных костюмах и белых рубашках с галстуками. Один из них как раз в данный момент и исхитрился завязать с ним беседу.

–  Думаешь, ты выглядишь лучше? – насмешливо спросил трупик. – Я ведь не случайно заговорил с тобой. Просто стало любопытно. Ты ведь сегодня главное блюдо. Но что они в тебе нашли, так и не пойму!

–  Я и сам не знаю, – мрачно ответил Родимцев, только сейчас оглядев себя. Отливали матовым блеском маслины, в круглых розеточках лежали ломтики лимона, огурца, кусочки масла, а в узеньких фарфоровых лодочках аккуратно нарезана была самая разнообразная рыба: семга, осетрина, белуга. И множество зелени: петрушка, кинза - чего тут только не было.

–  Впрочем, ты не слушай меня, я, конечно, не прав. Так бывает, знаешь – не могу не поддаться чувству зависти. Никому не верь, ты и в самом деле красив, просто ослепителен. Но в этом как раз ничего нет для тебя хорошего. Хуже всего будет, если ты понравишься! – Трупик в очередной раз хохотнул, гримасничая микроскопическим личиком и весь дергаясь. – Больше, значит, тебе здесь не побывать! Хи-хи!

Но пришел, как видно, конец их разговору. Каталку с Константином развернули и повезли к транспортерной ленте.

–  Как хоть тебя зовут, приятель? – успел все-таки спросить напоследок своего собеседника Родимцев.

–  "Крюшон клыкастого дедушки", всем очень по вкусу! – все с той же насмешливостью отозвался тот. – Чуть что, так сюда меня, дежурный напиток. Но иногда как приправу к бифштексу подают. Кто я? Да я и сам не знаю. Вроде как донор, почетный донор. Кого же еще доить? Но и умру - не беда, найдут мне замену.

Уже явственно слышались голоса, бессмысленное какое-то бормотание, но все больше нарастал, по мере продвижения Родимцева по транспортеру какой-то хлюпающий звук, пока не поглотил он собой все другие звуки. Что за звук? Родимцев прислушался и понял, что это чавканье. Ему уж виден наконец стал весь зал, из которого его увели в подвал несколько часов назад. Даже те, кому еще не перепало ни кусочка, двигали губами сосредоточенно, напряженно глотали слюну, облизывались, не отрывая глаз от стола, на котором давно уже совершалось пиршество. Лязгавший, дергавшийся, допотопных времен конвейер подавал блюдо за блюдом. Вот молодая девушка предстала алчным взорам, обнаженная, с налитым белым телом. Ах, как хватко принялись "заседательницы" с судьей ее разделывать. Та, что справа, когтями рвала, отложила в сторону лишь несколько кусочков, самых лакомых, остальное между делом с величественной гримасой  швыряла в толпу. Тотчас возникла давка, драки вспыхивали тут и там, а уж когда полетели груди да естество, так вообще получилось месиво из мотавшихся носов и алых, пенящихся кровью ртов. Снова заскрипел конвейер, и новое блюдо – какое-то гнусное, дурно пахнущее варево, на котором огромными буквами, как на торте, написано было слово "Любовь". И черпали ложками, и мочили варевом места срамные, гогоча и улюлюкая, пока не пошли чередом младенцы молочные. Сколько их было, разрываемых на месте, когда по кускам, а когда и целиком бросаемых в толпу! А конвейер все лязгал и погромыхивал, уж залило зал по щиколотки свежей кровью, уж давно отплясывали в ней те, кто в зале находился, плотоядно то по грудям, то по ягодицам себя похлопывая. И казалось, не будет всему этому конца.

Как вдруг все стихло.

У стола возник все тот же человечек, властно постучал ложечкой по хрустальному бокалу.

–  Очистим, братья, помыслы наши! – заговорил он вдруг писклявым, периодически срывавшимся на самых верхах голосом. – Трапезничая, не будем забывать о духовном. Рискуя показаться занудным, тем не менее, сегодня я хочу напомнить вам о том, что и так вам всем хорошо знакомо: об Основном Законе, о Законе основ и основе всех остальных законов. Бог есть любовь – все вы знаете, но любовь многолика. Любовь окрыляет нас и дарует нам счастье, свободу. Свобода выражается для нас в свободах и правах. Пройдя через многие ипостаси, этот закон – Бог есть любовь, - облаченный в праве и представленный в своде, доходит до кристальной, выделенной своей сущности тоже в двух словах. "Достойно есть" – что охраняет Закон, как не наше достоинство? Что помогает нам оставаться людьми, как не простые и великие сии два слова? Самое страшное, что может быть для человека, – предстать ему в глазах других людей недостойным, эти люди обрекают себя стать изгоями.  Ибо, что бы мы ни говорили, как бы ни изощрялись в умствованиях, нет никаких сомнений в одном: достойно есть все, что есть достойно и недостойно есть то, в чем достоинство утрачено.

-  Достойно, достойно, – послышался ему в ответ нестройный хор голосов. Писклявый напыжился от гордости, сел и, с экстазом выслушав "бурные, продолжительные, временами переходящие в овацию" аплодисменты, подал знак продолжать пиршество.

–  Ну а теперь главное блюдо! – с готовностью вскочила судья. Голос ее был уже не торжественен, а развязен, блудлив. – Украшение нашего стола!

Все замерли в благоговейном каком-то восторге, даже чавканье прекратилось, наступила необычайная тишина. И Родимцев вдруг почувствовал, как он медленно поднимается вверх, плывет в воздухе, сложа руки на груди, в гипнотическом оцепенении, очутившись в конце концов в самом центре стола. А потом взорвалось разом, взревело вокруг, и уж не удержался в зале никто, все-все к столу бросились, зашедшись в рыке:

-  Писатель с икрой!! Писатель с икрой!!!