Случайная девушка

Джонатан Коу

1. Преждесловие

Это как роды. В любом смысле.

Путь во взрослую жизнь для Марии (ибо на свет произведена девочка, так уж вышло) начал-ся с кабинета миссис Ледбеттер.

Директриса широко улыбнулась и указала на кресло. На улице было темно.

— Я не задержу тебя, — начала она. — Хочу лишь сказать, как мы гордимся тобой, Мария. За пятьдесят четыре года существования школы ты первой из наших учениц удостоилась места в Оксфорде. Какие безграничные возможности открываются перед тобой! И какое волнение ты, должно быть, испытываешь.

Мария улыбнулась.

— Конечно, хвалиться нехорошо, — продолжала миссис Ледбеттер, — но школа для маль-чиков получила только три места в этом году, а они подали двенадцать заявок. Три от двенадцати составляет двадцать пять процентов. Мы же подали две заявки и благодаря тебе преуспели на пятьдесят процентов. Тебе есть чем гордиться.

Лицо у миссис Ледбеттер было странным, очень смуглым и морщинистым. И женщиной она была крупной. При взгляде на ее грудь сразу вспоминались пирожные «картошка» (увеличенные до размера торта), какие продавали в кондитерской за углом, хотя, строго говоря, правом на такое сравнение обладал исключительно мистер Ледбеттер. Впрочем, Мария почти не смотрела на ди-ректрису, она уставилась на школьный девиз — Per ardua ad astra,  тывая его вверх ногами с листа писчей бумаги, лежавшего на столе директрисы.

— Не пройдет и года, Мария, как ты отправишься в Оксфорд, — гнула свое старуха. — Об этом городе мечтают многие. Я бывала там, разумеется. Помню, однажды покупала там подарки к Рождеству. Ты хоть понимаешь, Мария, в какой необычайный период жизни вступаешь? Покинув тихие стены школы, ты с головой окунешься в пестрый вихрь событий — вместе с другими бес-шабашными юными созданиями, и твои голубые мечты станут явью.

Понятно, что Мария не верила ни единому ее слову. Ей не хватало опыта, но не мозгов. В последние несколько лет она стала кое-что подмечать и, не обрадовавшись своим наблюдениям, начала потихоньку устраняться от общения со школьными друзьями, бывшими товарищами по играм. В ответ они прозвали ее Смурной Марией. Марией-мымрой. Детские прозвища, ничего более. Говножуйка. Сопля на палочке. Детское воображение неиссякаемо.

Как обычно, сдержанность Марии разозлила директрису.

— Ты всегда была спокойной девочкой, молчаливой, прилежной, что в столь юной особе не может не вызывать уважения. Свой нерастраченный пыл ты направляешь в мирное русло интел-лектуальных раздумий, сосредоточенного созерцания величайших творений искусства и литера-туры. Ты уравновешенна, невозмутима.

Мария лихорадочно раздумывала, как бы поскорее отделаться от этой маньячки. Ей не тер-пелось попасть домой, в свою комнату с лампой под абажуром.

— Я хочу лишь сказать, Мария, что и я, и весь преподавательский состав, вся школа Святого Джуда поддерживаем тебя, болеем за тебя, радуемся и гордимся твоими успехами. И желаем тебе, чтобы годы учебы в Оксфорде стали славным началом великих свершений в твоей жизни. Ты должна уже сейчас готовить себя к будущему, психологически и духовно. Размышляй ежедневно о достигнутых успехах, Мария, и о том, что они значат в твоей жизни. Смотри вперед с радостью и надеждой. И с огромным волнением.

Просьба не по адресу. Марию мало что могло взволновать, даже тьма, сквозь которую она шла к автобусной остановке в тот вечер. Погода выдалась холодной, и в школе никого не осталось, кроме уборщиц; в освещенных окнах видно было, как они чистят и моют. Гудели машины, разъезжавшиеся по домам, дул ледяной колючий ветер. Мария поежилась.

Под уличным фонарем, обозначившим автобусную остановку, она увидела Ронни — он ждал ее. Она чувствовала, что скоро пойдет либо дождь, либо снег — и, возможно, прежде, чем она успеет взобраться на холм. Мария слишком устала, чтобы изобразить удовольствие от этой встречи.

— Подумал, а чего бы тебя не подождать, — произнес Ронни. И добавил, когда они уже си-дели на верхней площадке автобуса, ехавшего мимо закрытых магазинов, темных офисов и фаб-рик: — Надо же, всего через год мы будем с тобой в Оксфорде.

— Ронни, — спросила Мария, — почему ты решил поступать в Оксфорд? Ты ведь говорил, что ни за что туда не пойдешь.

— Потому что ты туда собралась.

— А если бы я не поступила, а ты поступил? Какой бы тогда во всем этом был смысл? Ты очень рисковал, Ронни, пытаясь вычислить, чем обернется для нас будущее.

— Но я оказался прав.

— А если я умру до начала занятий?

Вот вам, пожалуйста, удобный случай вообразить короткую паузу.

— Я люблю тебя, Мария.

— Даже несмотря на то, что я считаю тебя очень глупым? Если ты думаешь, что можешь управлять своей жизнью с помощью слов, то тебе лучше найти другую девушку, которая бы по-нимала, что ты хочешь сказать.

Совет пронзил Ронни острой болью, как принято выражаться у людей нашей профессии. Однако, как и прежде, он его проигнорировал.

Когда автобус прибыл на конечную остановку, Мария и Ронни совершили маленький ритуал. А именно: Ронни спросил, можно ли проводить Марию до дома, она ответила отказом и вылезла из автобуса, Ронни остался сидеть. Затем он поехал обратно к школе и дальше, ибо жил совсем в другой стороне, совсем в другой. Поездка с Марией на автобусе означала для него крюк приблизительно мили в двадцать три и потерю, в лучшем случае, семидесяти четырех минут, которые можно было бы употребить с пользой: сделать уроки или, вытаращив глаза, предаться сексуальным грезам. Он возвращался домой возмутительно поздно — к остывшему ужину, к гневному неудовольствию родителей, насмешкам и презрению сестер и братьев. Но Ронни с радостью сносил все это ради Марии.

Ну вот, с двумя клоунами мы уже познакомились.

От автобусной остановки Марии предстоял долгий подъем на холм. Следовало предпринять кое-какие меры. Она поставила сумку на землю, сумку, набитую учебниками, и застегнула пальто на все пуговицы, потому что снег таки сыпанул. Подняла воротник и натянула перчатки. Теперь надо было принять решение. Рядом с остановкой находилось кафе, где Мария могла бы, если бы захотела, выпить кофе или горячего шоколада или съесть бутерброд, устроившись в углу. У нее было любимое место в углу, и она видела через окно, что оно свободно. Но Мария рассудила, что сегодня вечером не станет заходить в кафе, у нее и денег почти не было, да и времени тоже, и са-мое главное, если уж говорить начистоту, просто не хотелось. Она подняла сумку и тронулась в путь, эта старшая — старше некуда — школьница, мимо кафе, мимо газетного киоска и прочих ларьков, пока их ряды по обе стороны дороги не закончились и не остался лишь голый лесок с редкими вкраплениями домов. Подъем начался, Мария ступила на холм.

Иногда, шагая вверх по склону темным и откровенно холодным вечером вроде нынешнего, Мария задумывалась: а ведь за ней может кто-нибудь увязаться, и, вероятно, ограбить, и, предпо-ложительно, изнасиловать, чтобы потом бросить умирать, ведь дорога такая безлюдная. Она не знала, как с этим быть. Домой Мария могла попасть, только поднявшись на холм, и пока она была не готова к тому, чтобы вообще не являться домой, несмотря на очевидные неудобства жизни с родителями. Ночь вне дома, во тьме, без крыши над головой — какая же в этом радость? Возмож-но, отцу с матерью следовало встречать ее на остановке, приезжать за ней на машине, но они ни-когда не предлагали ничего подобного, и нет никакой уверенности в том, что, предложи они, Ма-рия согласилась бы. Собственно, не в холме дело, он потребовался мне, лишь чтобы подчеркнуть: в ощущениях Марии, когда она поднималась вечером по холму, присутствовал страх перед буду-щим. В тот период своей жизни она часто побаивалась — не сильно, так, слегка — того, что может выпасть на ее долю. И обычно именно в темноте этот страх обретал форму, хотя в принципе Мария предпочитала тьму свету в любой день недели.

В школьные годы Мария, как и все, писала стихи. И в тот вечер, шагая домой, она сочинила стихотворение, точнее, отдельные строчки. Любопытное получилось стихотворение, вполне дос-тойное того, чтобы его сохранить, и я бы с удовольствием привел его здесь целиком. К несчастью, стихи сгинули вместе с прочими памятными вещицами в пожаре, уничтожившем родительский дом в 1982 году. (Насчет этого события, от которого ее отделяли почти двенадцать лет, у Марии не было никаких предчувствий — трогательный момент, если задуматься.) В стихотворении, кро-ме всего прочего, говорилось о мокрых снежинках, падавших на незащищенную щеку, о маши-нальном продвижении вверх по холму, о сиянии уличного фонаря, растворяющемся в зимнем не-бе, и о покое, который дарует одиночество. Обычно Мария лучше всего чувствовала себя именно в одиночестве, но мысль остаться одной навсегда ужасала ее, ибо ничто человеческое ей было не чуждо, — уж не в этом ли заключался источник ее проблем, скажете вы. Зачем Мария писала сти-хи, какое удовольствие она находила в схватке с неподатливыми эмоциями, выдавая их за мысли и облекая в обманчивые слова, какое удовлетворение она получала, переписывая ровным почерком стихи в тетрадку, а потом читая их про себя, я не могу сказать. Возможно, никакого.

Оказавшись дома, Мария крикнула «привет» матери, возившейся на кухне, ибо не всегда из-бегала проявлений нежности, и направилась прямиком наверх, в свою комнату, где ее брат уп-ражнялся на скрипке. Завидев сестру, он перестал играть, и между ними произошел короткий од-носложный разговор. Сочувствие, понимание, привязанность, доверие, симпатия и любовь — все эти слова абсолютно не годятся для описания чувств, которые Мария питала к брату, а он к ней. Вскоре Бобби сложил пюпитр и, к немалому удовлетворению Марии, вышел. Очутившись опять одна, но теперь в надежном убежище, Мария повеселела. Выбирая между кроватью и креслом, она в конце концов остановилась на кресле, как наиболее благоприятствующем размышлениям, ибо Мария намеревалась поразмыслить. Она выключила свет, оставив только ночник, и, прежде чем сесть, задумалась, не послушать ли музыку на переносном кассетнике. Решила не слушать, потому что под музыку, как она знала из опыта, плохо думается и, в конечном счете, одно другому только мешает. Нет, в тот вечер ей было не до музыки.

А размышляла Мария, хотите верьте, хотите нет, о словах миссис Ледбеттер. Вот что зани-мало ее юный ум. Речь директрисы осталась для Марии совершенной загадкой, что неудивитель-но. Куда больше ее тревожило другое: она не могла понять, зачем вообще миссис Ледбеттер по-надобилось эту речь держать. У Марии возникло такое чувство — оно возникло еще в кабинете директрисы, — будто от нее чего-то ждут. Ведь она уже оправдала ожидания, то есть сдала всту-пительный экзамен, но теперь появились какие-то новые ожидания. Вряд ли от нее хотели, чтобы она просто радовалась сданному экзамену. Она и так радовалась, стала бы она его сдавать, если бы не предполагала, что успех принесет ей удовольствие. Но теперь, похоже, от нее требовалось выразить свою радость неким особым образом. Мария всегда плохо умела выражать радость, хотя и испытывала ее на свой лад. Что до энтузиазма, то это чувство не посещало ее с тех пор, как ей исполнилось семь. Выходит, миссис Ледбеттер хотела от нее поистине невозможного. Это Марию не особенно беспокоило, она и прежде не считала себя обязанной поступать так, как велит миссис Ледбеттер. Однако она подозревала, что и родители потребуют от нее невозможного, а это было уже серьезно — отчасти потому, что сносное существование в кругу семьи во многом зависело от хороших отношений с отцом и матерью, а отчасти потому, что из Марии не до конца выветрилось чувство дочернего долга, до корней которого она благоразумно предпочитала не докапываться.

А не предпринять ли нам раскопки вместо нее?

Ее благодарность к родителям в основном проистекала — сколь бы невероятным это не по-казалось — из воспоминаний, за которые отец с матерью несли невольную ответственность. Да, у Марии сохранились счастливые воспоминания о детстве, а у кого их нет? Мы все храним воспо-минания, сгребаем их в кучу и сортируем, согласно нашим надобностям. Мы поступаем так лишь затем, чтобы однажды — да хоть завтра — с удовольствием припомнить что-нибудь. Иной при-чины я не вижу. Любопытно, однако, что нет более бесполезных с практической точки зрения ве-щей, чем счастливые воспоминания, разве что надежды… Но пожалуй, рановато залезать в дебри, у нас еще будет для этого время. Воспоминания Марии были связаны с воскресными событиями — небольшими семейными экскурсиями, прогулками, поездками по историческим местам или на природу. Они садились в машину, все четверо — мать, отец, Мария и маленький Бобби, — и от-правлялись в лес или в поле, на холмы, в деревню, в музей или в сад — собирать чернику, если был черничный сезон, или наблюдать за рыбаками в рыболовный сезон. Эти вылазки Мария счи-тала свидетельством родительской любви, что не лишено логики, ибо, пожелай родители все-го-навсего выдворить детей из дома, они бы не поехали вместе с ними, но отправили одних либо с теткой или дядей, а захоти они лишь выбраться на свежий воздух, то не стали бы брать с собой детей, но оставили их дома под присмотром бабушек и дедушек. Любовь эта казалась тем более странной, что, по мнению Марии, в детстве они с Бобби были, мягко говоря, невыносимыми и более чем склонными подраться, разораться, укусить, завизжать, описаться и поблевать. Одно из таких воскресений она вспоминала с особой нежностью. Вот и сейчас, сидя в кресле, она припомнила тот день. Они отправились в парк, то есть они называли это парком — бесформенное пространство на холме в двух пятых мили от дома, вобравшее в себя поляны, деревья, можже-вельник и боярышник. С верхушки холма в одном направлении открывался прекрасный вид на поля и перелески — для тех, кто любит такие штучки, в другом — на Бирмингем, а рядом — самое главное достоинство парка — пролегало шоссе, оттого там никогда не было тихо, всегда слышался рев моторов на фоне пения птиц, мычания коров и прочих деревенских звуков, столь милых сердцу, если ваше сердце к ним лежит. Итак, парк. Однажды, в воскресенье, Мария потеряла там свою семью — нечаянно и не более чем на десять минут, но Марии показалось, что намного, намного дольше. Ей было семь, от силы — восемь лет. Как же она плакала, бегала, плутала, цепляясь носками за ежевику, и в конце концов упала и ушиблась столь сильно, что не могла подняться, и как они кричали: «Мария! Мария!» — то ближе, то дальше, то ближе, то дальше. Они нашли ее по плачу. Но прежде ее обнаружил прохожий, наткнулся на нее в траве. Привет, малышка, сказал он, почему ты плачешь, или что-то в этом роде; в общем, задавал какие-то дурацкие вопросы, насколько она помнила. Задним числом Мария полагала, что он намеревался ее растлить, но тогда такая мысль не пришла ей в голову. Вскоре ее нашел Бобби, он услыхал ее всхлипы, а потом мать наклонилась над ней, чтобы обнять и вытереть ей слезы рукавом пальто из грубого твида, и Мария, хотя она еще долго продолжала плакать, никогда не переживала такой радости, ни до, ни после.

Подобные воспоминания и питали в Марии нежные чувства к родителям.

Проблема заключалась в том, что отец с матерью пока не ведали об успешной сдаче экзаме-на. Мария сама узнала об этом только сегодня от миссис Экклз. Новость наверняка их обрадует, однако ее собственная реакция наверняка причинит боль. Мария не понимала почему. Она с удо-вольствием отправится в будущем году в Оксфорд — место не хуже других. Опять же, она не на-ходила ни малейшего повода предполагать, что в Оксфорде ей понравится больше, чем в школе, а Мария противилась идее радоваться и уж тем более ликовать без всякой на то причины. Так как же сообщить новость отцу и матери, не расстроив или, чего доброго, не разозлив их при этом?

В комнату забрел кот (сами видите, семья была полнее некуда). Это небольшое существо в коричневую и белую полоску звали Сефтоном, от роду ему было всего два года, но повадки и жизненная философия кота не соответствовали его возрасту. Мария искренне любила его любо-вью, основанной, как и полагается, на глубоком уважении. Сефтон, похоже, понял про жизнь все. Целей его существования насчитывалось немного, и все они вызывали уважение: кормиться, со-держать себя в чистоте и, самое главное, спать. Мария иногда думала, что и она была бы счастли-ва, если бы ей позволили ограничиться этими тремя сферами деятельности. Кроме того, она не могла не восхищаться отношением Сефтона к телесным ласкам. Он с радостью принимал их от любого встречного. Совершенно незнакомому человеку стоило лишь остановиться, нагнуться и предложить ему простейшую ласку — почесать между ушами, и уже через несколько минут оба забывали обо всем на свете, поглаживая, почесывая друг друга и милуясь, словно двое юных лю-бовников на поле для гольфа в приступе пубертатного восторга. В этом смысле Мария сильно за-видовала коту. Разумеется, ей вряд ли понравилось бы, вздумай совершенно незнакомый человек гладить ее, ласкать или почесывать. Точно не понравилось бы. Честное слово. Но она завидовала той полной и беспечной уверенности, с какой Сефтон предавался приятным интимностям. Кот не сомневался, что удовольствие, получаемое им и его партнером, совершенно невинно, если, ко-нечно, партнер не обнаруживал скотских замашек. Но до сих пор Сефтону везло. В отличие от Марии. Она — давайте не будем прятаться за деликатными недомолвками — уже вступала в фи-зический контакт с мужчинами, точнее, с юношами; правда, лишь дважды эти контакты носили более или менее основательный характер. В описываемую пору Мария не чуждалась случайного поцелуя, илимимолетного объятия, или редкого оргазма. Но она все яснее понимала природу сек-суального вожделения, включая свое собственное, она угадывала в нем симптомы куда более сильного вожделения — ужасного одиночества, порыва к самозабвению, которое, как ей расска-зывали, достигалось лишь в этом особом интимном акте, совершаемом обычно взрослыми добро-вольно, в спальне и с задернутыми шторами. Мария была бы не прочь погладить Ронни, обняться с ним, например, на заднем сиденье автобуса и стать на мгновение одним прекрасным целым, не подозревай она, что его руки очень скоро поползут к ее груди или нырнут между ее ног, направ-ляемые инстинктом убийцы к тем частям тела, которые парни находили столь необъяснимо за-манчивыми. Да, она бы не имела ничего против мужчин и даже, возможно, ограничилась ка-ким-нибудь одним мужчиной, если бы ей удалось найти такого, кто разделял бы ее взгляды на близость между двумя людьми. С точки зрения Марии, такая близость обладала ценностью сама по себе, независимо от того, привела она к липкому соитию или нет. Для Сефтона же подобных проблем не существовало — и не только в общении с мужчинами или женщинами, но и с другими представителями кошачьей породы, ибо его предусмотрительно кастрировали в раннем возрасте.

Имелась еще и третья причина, по которой Мария завидовала Сефтону. Она заключалась в том, что никто и никогда не ждал от кота проявлений мало-мальской заинтересованности либо удовлетворения от поступков других. Он был волен демонстрировать невиданное и абсолютно законное равнодушие. Наблюдение за котом придавало Марии сил. Сефтон, не стесняясь, плевал на благополучие семьи, покуда оно впрямую не затрагивало его собственного. Он занимался ис-ключительно собой и одновременно был напрочь лишен эгоизма — состояние, как уже в те годы с великой печалью сознавала Мария, для нее недостижимое. Тем не менее Сефтон оставался ее любимым наперсником. Ему она могла рассказать о своем успехе без смущения и неловкости, ибо не опасалась, что кот разволнуется. Много секретов поведала Мария Сефтону, потому что понимала: для него они ничего не значат. И не раз, прежде чем выложить новости окружающим, она сначала тренировалась на коте в надежде поднабраться у него изумительной безмятежности, с которой он выслушает ее и проигнорирует. Вот почему в каждом доме необходимо завести кота.

Мария сидела с дремлющим Сефтоном на коленях, рассказывая ему о том о сем — о про-шедшем дне, о своих надеждах и страхах, желаниях, вполне умеренных, — пока не пришел с ра-боты отец и ее не позвали ужинать. Семья ужинала на кухне. Мать разогрела четыре пирожка и подала их с картофельным пюре и кетчупом. Отец ел шумно, макая галстук в подливку, брат дер-жался безучастно, будучи не в силах вымолвить слово от застенчивости и неловкости.

Пищу в рот он отправлял размеренными движениями и маленькими порциями. Мария по-дождала, пока ужин не был наполовину съеден, и объявила:

— Мама, у меня новости. — Все разом положили вилки на стол. — Я сдала экзамен. На сле-дующий год еду в Оксфорд.

А теперь вообразите короткую сцену семейного ликования; я ее описывать не стану, лучше удавиться.

Отец разразился поздравлениями, нахваливая интеллект дочери.

Мать заявила, что это чудесная новость и что Мария должна быть вне себя от счастья.

Брат по-прежнему молчал, но улыбался.

— Как же тебе повезло, доченька, — продолжала мать. — Мы с отцом были лишены такой возможности. С оксфордским образованием перед тобой все дороги открыты.

— Тебе надо много заниматься, но о развлечениях тоже не забывай, — сказал отец. — Зани-майся и развлекайся, и тогда все будет в порядке.

Мать поинтересовалась, поступил ли еще кто-нибудь из школы.

— Из девочек никто. Только три мальчика. Ронни тоже приняли.

— Там будет Ронни! Как мило. Знаешь, Мария, я уверена, что этот юноша к тебе очень при-вязан и лучшего мужа тебе не найти, это точно.

— Девочке только семнадцать, — перебил отец, — а ты уже толкуешь о замужестве.

— Восемнадцать, — поправила Мария.

— Дай ей поразвлечься, — продолжал отец, — пока она в самом расцвете юности. У нее бу-дет время подумать о замужестве, когда она попадет в Оксфорд.

— Ронни — очень милый мальчик, — не унималась мать, — и очень воспитанный, а школь-ная форма как ему идет! И, к твоему сведению, угри у него скоро пройдут, это дело времени.

Отец встал, подошел к Марии и поцеловал ее в лоб. Давно, много недель, а то и месяцев, он не делал ничего подобного. Мария улыбнулась смущенной и не совсем вымученной улыбкой.

— Это надо отметить, — сказал он. — Не сбегать ли мне в магазин за бутылочкой сидра? Или лучше пойдем в кино все вместе? А в выходные обязательно поедем в центр и купим тебе подарок. Что скажешь, Мария?

Но стоило первоначальному возбуждению улечься, все вернулось на круги своя. Бобби пер-вым вышел из-за стола. Родные пугали его, и ему не терпелось сбежать к себе, наверх, к одиноким и тайным радостям. Когда он ушел, наступила долгая пауза.

— Мне надо делать уроки, — сказала Мария.

— Нельзя мешать девочке заниматься, — подхватил отец, — как бы мы ею ни гордились.

И принялся мыть посуду.

Мария поднялась в свою комнату и еще долго сидела, размышляя, мечтая, ожидая чего-то. Этот зимний вечер ничем не отличался от прочих. Снизу доносился звук телевизора, с улицы стук — то голые ветки розового куста стучали в окно. Отодвинув занавеску, Мария смотрела на проезжавшие мимо машины с зажженными фарами, на обледеневшую дорогу, на звезды и набегавшие время от времени облака.

В ту пору Мария и ее родные обычно так и проводили вечера.

2. Мир выразительных взглядов

Когда Мария вспоминала годы, проведенные в Оксфорде, что, к ее чести, она делала не час-то, ей казалось, что там всегда сияло яркое солнце. Мы можем без опаски предположить, что в ре-альности дела обстояли несколько иначе, но, с другой стороны, кто сказал, что нас — или Марию, если на то пошло, — заботит реальность. Если оксфордские воспоминания Марии купаются в солнечном свете, нам следует, по крайней мере, отнестись к этому с уважением, сделав разве что исключение для третьей главы, настроение в которой будет более осенним. Тем самым я хочу дать вам понять, как станут развиваться события. Итак, в Оксфорд Мария прибыла осенью, яр-ко-голубой осенью. Ее колледж — название которого мы уточнять не станем, пусть себе живет спокойно, — выглядел очень симпатично, даже с точки зрения Марии. Она обнаружила, что ей придется жить в одной комнате — точнее, в одном жилом блоке — с девушкой по имени Шарлот-та. Мария предпочла бы жить одна. В первый же вечер девушки, устроившись перед камином, проговорили далеко за полночь. В результате между ними возникла стихийная и взаимная анти-патия.

— Друзья называют меня Чарли, — сообщила Шарлотта. — А тебя как?

— Мария.

Разговор постепенно выдохся. На затянувшуюся паузу первой посягнула Шарлотта:

— Согласна ли ты, Мария, что между людьми существует особый вид молчания, когда слова не нужны, и это означает вовсе не конец, но начало взаимопонимания?

— Да, — ответила Мария и добавила про себя: «Но у нас не тот случай».

— Согласна ли ты, Мария, — спустя несколько минут продолжила Шарлотта, — что люди иногда так смотрят друг на друга, что их взгляд выражает больше, чем тысячи слов, и при этом многое оставляет невысказанным?

— Да, — ответила Мария, отворачиваясь.

— Сколько всего можно высказать одними глазами! Взгляды невероятно много значат! Знаешь, что я собираюсь изучать в Оксфорде, Мария?

— Китайский?

— Я имею в виду, кроме китайского. Людей. По тому, как люди смотрят друг на друга, можно немало узнать о них. А знаешь что, Мария? Я и тебя научу. Научу распознавать людей по глазам, улыбке, по их речам и недомолвкам. Мы будем вместе этому учиться.

Вот так Шарлотта призналась в болезненном пристрастии к сплетням.

Шли дни, недели, они всегда проходят, что с ними ни делай. Мария и Шарлотта начали за-водить друзей в стенах колледжа и за его пределами. Шарлотта завела куда больше друзей, чем Мария. Марии это давалось нелегко. Кроме того, она полагала, что дружба как явление трудно поддается пониманию. Например, одно время она дружила с девушкой по имени Луиза, но их от-ношения скоро сошли на нет, пока же они длились, особого тепла в них не наблюдалось, потому дружескими эти отношения назвать было никак нельзя. Мария и Луиза вместе ходили на лекции, на семинары, их объединяла схожесть литературных вкусов, в частности равнодушие к творениям Джефри Чосера, вялая реакция на стихи Роберта Хенрисона и неприязнь к сочинениям Томаса Мэлори. (Правда, иногда, в моменты особой близости, Мария догадывалась, что равнодушие Луизы скорее показное, чем прочувствованное.) Иногда после семинара или лекции Луиза захо-дила к Марии, они болтали или ели, а когда Луиза уходила, Мария невольно задумывалась: «Ну и что?» Иногда Мария, проходя мимо колледжа Луизы, припоминала: здесь живет Луиза, и от нече-го делать — а делать нечего было почти всегда — навещала ее. Они опять разговаривали и, быва-ло, выпивали, пока Мария не вставала и не уходила опять же от нечего делать, и по дороге домой она снова задавала себе тот же вопрос: «Ну и зачем все это, кто бы мне объяснил?»

У Шарлотты были совсем иные друзья, никакого сравнения. Они являлись регулярно шум-ной толпой человек по пять, по шесть и просиживали до обеда, ужина и даже до глубокой ночи. Лучшие подруги Шарлотты заглядывали к ней каждый день, а если не могли прийти, звонили, ибо Шарлотта, не спросив Марию, установила в гостиной телефон. Мария ничего не имела против телефона per se, по ней — он что есть, что его нет, но переговорное устройство в гостиной доставляло ей неудобства, поскольку снабжало Ронни дополнительным способом контактировать с ней. Ронни учился в Баллиоле. До установки телефона он довольствовался тем, что ежедневно навещал Марию либо посылал ей что-нибудь — цветы, например, которые она никогда не ставила в своей комнате, или шоколад, который она отдавала Шарлотте, или привет, который никак нельзя было употребить. Теперь же Ронни звонил по крайней мере раз утром, дважды днем и семь раз вечером, упорно приглашая Марию в гости, на концерты, в кино, театр или поужинать.

— Ты очень жестока с этим парнем, — заявила Шарлотта однажды вечером, глядя, как Ма-рия кладет трубку.

— На самом деле он мне нравится, — ответила Мария. — Если бы он согласился стать моим другом, все было бы отлично. Но он постоянно нудит про любовь.

— Разве это плохо! — воскликнула Шарлотта. — Знаешь, по-моему, он к тебе неровно ды-шит.

Теперь вы имеете представление о ее навыках психоанализа. Проницательность Шарлотты заслужила шумное одобрение ее подруг, их в гостиной сидело трое.

— А может быть, Мария сама к кому-нибудь неровно дышит, но не признается.

Послышалось хихиканье.

— Ну скажи, Мария, кто он?

— Никто, — ответила Мария. Разговор свернул на мужчин, к которым присутствующие ды-шали с разной степенью неровности.

— Филип очень красивый. Жаль, уши у него слишком маленькие.

— Джон довольно симпатичный. Жаль, брови у него сходятся на переносице.

— Морис очарователен. — Жаль только, что у него лишний палец на руке.

Впрочем, поначалу Шарлотту, как и Марию, молодые люди мало заботили. Романтичностью она не отличалась. Куда больше ее занимало развитие отношений с преподавательницей, женщи-ной за тридцать, чья судьба, утверждала Шарлотта, была неразрывно связана с ее судьбой.

— Мария, сегодня у нас с мисс Боллсбридж состоялся чрезвычайно волнующий разговор, — призналась она как-то вечером.

— Да? И о чем вы говорили?

— О носках для хоккейной команды, надо заказать новые. Но не слова так меня взволновали. Взгляды. В том, как мы смотрели друг на друга, было столько смысла! Например, я подумала: «Все зашло слишком далеко, хватит топтаться на месте». И бросила на нее взгляд, который говорил:

«Мисс Боллсбридж, думаю, вы знаете, о чем я думаю: дорогам, по которым каждая из нас идет по жизни, предназначено слиться в одну». А в ее ответном взгляде я прочла: «Шарлотта, я чувствую и думаю то же, что и ты чувствуешь и думаешь, и чувствую, что ты понимаешь, что я чувствую странную близость, для которой слова — лишь маска». Честное слово! Это был момент, заряженный эмоциями. Я уже собралась сказать ей взглядом: «Мисс Боллсбридж, так вперед, дело только за вами…» Но нас прервали, а потом уже не представилось случая. Она удивительная женщина, Мария. Я чувствую, что если бы она вела меня по жизни, а я вела ее, все получилось бы замечательно. Это бы озарило мою жизнь, понимаешь, что я хочу сказать? Ты хочешь, чтобы твою жизнь озарило?

— Иногда. Но мало ли чего мы хотим. Мария опустилась на колени, чтобы зажечь газ в ка-мине.

— Тебе нравятся мои подруги? — неожиданно спросила Шарлотта.

— Да. — Она почти солгала. Но, по крайней мере, враждебности к ним Мария не испытыва-ла. — А что?

— Да так, просто интересно. Иногда мне кажется, что они тебе нравятся. А иногда кажется, что нет. А бывает, что я не понимаю, нравятся они тебе или нет. Хочешь знать, нравишься ли ты им?

Мария не сумела ответить на этот вопрос.

— В общем, кое-кому нравишься, а кое-кому нет, — весело тараторила Шарлотта. — Хар-риет, например, не нравишься, а Джудит — наоборот. Харриет считает тебя странной. Она гово-рит, что у тебя зловещий вид.

Мария огорчилась:

— Наверное, Харриет не хотела бы, чтобы ты мне об этом рассказывала.

— По-моему, людям необходимо рассказывать, что о них думают другие. Конечно, те, ко-торые судачат о других за их спиной, не хотят, чтобы об этом узнали, но это еще не значит, что тем, другим, не надо об этом рассказывать. А вот Элисон ты не нравишься даже больше, чем Хар-риет.

— Элисон имеет право на собственное мнение. Она также имеет право на конфиденциаль-ность.

— Она считает тебя чокнутой. Она спрашивала меня, не лежала ли ты в дурдоме и не про-водили ли над тобой экспериментов. Я ответила, что не знаю.

— Шарлотта, ты не должна мне об этом говорить.

— Неудивительно, что они тебе не нравятся, правда? Хотя непонятно, почему тебе не нра-вится Джудит, ведь ты ей очень даже нравишься. Она считает, что ты очень привлекательна как личность. Так прямо и сказала: «Знаете, что мне нравится в Марии, что меня в ней привлекает? Ее личность. В некоторых людях я ценю симпатичную внешность, в других — чувство юмора, но в Марии — ее личность». Я не поняла, означает ли это, что она считает тебя несимпатичной или без чувства юмора, хотя Харриет и Элисон именно так и думают. Но Джудит ты действительно нра-вишься, и даже очень. — Она помолчала. — Знаешь, из всех моих подруг Джудит наименее лю-бимая. Впрочем, я давно не размышляла о том, кто из них мне ближе.

Мария не ответила. Шарлотта встала, склонилась над ней и поцеловала в щеку:

— Ты прелесть.

Иногда Шарлотта откровенничала с Марией, иногда нет, по-разному бывало. Мария не воз-ражала ни против того, ни против другого. Ей было трудно понять Шарлотту. О ее влюбленностях она узнавала урывками, не часто и понемногу, но внезапными и сумбурными фрагментами, ибо Шарлотта то рассказывала о себе по пять с половиной часов без передыху, то ничего не говорила неделю или две. Между прочим, если Шарлотта ничего не говорила о себе, то можете быть уверены, она вообще не произносила ни слова. Поэтому за тот год, что они прожили вместе, у Марии сложилось весьма смутное представление о ее сердечных делах и прочих занятиях.

Однако Мария заметила, что дороги, по которым Шарлотта и мисс Боллсбридж шли по жизни, вопреки всем надеждам, не слились в одну, но некоторое время пролегали параллельно, чтобы потом резко разойтись. Шарлотта это тоже заметила. Однажды она постучала в дверь Ма-рии и, войдя, опустилась на кровать столь тяжело, что иначе как глубоким унынием эту тяжесть объяснить было невозможно. Последовавший вздох только подтвердил подозрения.

— У нас проблемы, — сообщила Шарлотта, — у меня и мисс Боллсбридж.

— Какая жалость, — отозвалась Мария. Поразительно, но даже в самом пустом разговоре она была вынуждена произносить слова, не являвшиеся чистой правдой.

— Мы уже не понимаем друг друга, как прежде. Наши беседы, когда-то столь частые и на-сыщенные, свелись к загадочным встречам на бегу, во дворе, по дороге в столовую. Наши глаза почти не встречаются. Мы общаемся взглядами украдкой. Что ты об этом думаешь?

Она протянула Марии листок бумаги, вырванный из тетрадки. Мария прочла заголовок: «Вложить в сегодняшний взгляд» и подняла глаза на Шарлотту. Та смотрела на нее с искренней серьезностью. Вот что она написала:

1. Упрек, но не порицание.

2. Надежду, горькую и простодушную, но без нажима; возможно, с легким намеком на ра-дость.

3. Любовь.

4. Сожаление (но не отчаяние), окрашенное верой в высшую справедливость судьбы, а также чреватое знанием о неосуществленных возможностях, в котором имплицитно содержится хрупкая надежда на то, что все еще можно поправить.

5. Ауру божественного веселья, которая своей неколебимостью весьма схожа с меланхолией, но базируется на осознании духовной общности, по силе своей превосходящей любое единение, возможное между индивидуумами, и которая, таким образом, содержит и излучает предчувствие подобной общности, хотя и признает с тихой печалью, что в нашем горьком опыте с мисс Боллсбридж это великое единение ощущалось лишь эпизодически. 6. Ergo, прощание, заряженное отзвуком приветствия.

Мария перечла пункты несколько раз и заметила:

— Неслабый взгляд получится. (Шарлотта кивнула.) А сколько времени обычно длится твой взгляд?

— Недолго. Несколько секунд. — Она забрала у Марии листок.

— Не хочешь сначала попробовать на мне?

— Спасибо, Мария, не хочу. Взгляды — очень интимный язык. На этом языке я должна го-ворить с ней и только с ней. С тобой — это все равно как с китайцем объясняться по-гречески.

Мария так и не узнала, произвел ли взгляд желаемый эффект, и потому решила, что затея провалилась. Впрочем, Шарлотта вскоре нашла новый объект для своей привязанности, парня по имени Филип, о котором мы упоминали выше в связи с маленьким размером его ушей. Их бурный роман длился почти год. Отношения между ними оставались исключительно платоническими, разве что время от времени, очумев от сексуального голода, они запирались в спальне, где гремели пружинами часами напролет, словно речь шла о жизни и смерти. Когда такое случалось и Мария была дома, она уходила к себе и читала книгу. Доносившиеся звуки казались ей отвратительными. В те времена, разумеется, дамам не дозволялось принимать джентльменов по ночам, отчего блудить приходилось днем, — замечательное правило, благодаря которому всем удавалось выспаться. Любовь Шарлотты к Филипу поначалу развивалась гладко, однако Мария ни секунды не верила в ее искренность. Спустя несколько месяцев начались сложности. Как обычно урывками, Мария уразумела следующее: до Шарлотты дошли слухи, что Филип на какой-то вечеринке в разговоре с кем-то отозвался о ней неуважительно; тот человек поделился информацией с другим человеком на другой вечеринке, а тот другой — с третьим на третьей вечеринке, где присутствовала Шарлотта. По мнению Марии, это лишь подтвердило порочность одной из догм Шарлотты, провозглашавшей никчемность любого суждения, если оно не достигало, неважно сколь кружным путем, ушей особы, о которой судили. В результате инцидента Шарлотта и Филип перестали разговаривать друг с другом. Естественно, общаться они продолжали, но лишь с помощью запутанной цепочки посредников, среди которых невольно оказалась и Мария. Роль посредника требовала от нее умения разбираться в нюансах эмоций, речи и толкований, нюансах тонких, как колбасная нарезка, что заставляло сомневаться в их состоятельности. Взять, к примеру, такой диалог.

— Он больше меня не любит. — Излюбленный зачин Шарлотты.

— Это неправда, — с тоской возражала Мария. — Всего пару часов назад он был здесь и го-ворил, что любит тебя.

— Да, но ты слышала, каким тоном он это сказал?

— Ничего особенного в его тоне я не заметила.

— А вот Джудит считает, что, судя по его тону, он сказал это только потому, что не успел придумать иной темы для беседы. А как тебе модуляции его голоса?

— Что?

— Ты разве не уловила сарказма в его голосе? Или если не сарказма, то по крайней мере на-мека на неуверенность? А если не намека на неуверенность, то уж во всяком случае половинчато-го осознания того, что этими самыми словами он завуалированно признается самому себе в том, что вне контекста его речь не обладает истинностью, которую нельзя было бы оспорить хотя бы на скрытообъективном уровне?

— И Джудит все это заметила?

— Нет. Она сказала, что, по ее мнению, он любит меня. Но как она это сказала!

Джудит в последнее время продвинулась далеко вперед в списке подруг Шарлотты и теперь занимала первую верхнюю строчку. Одновременно Джудит пришла к выводу, что Мария ей со-всем не нравится, особенно как личность. Она заявила, что понимание Марией человеческих кон-тактов нельзя, при всей снисходительности, назвать иначе как примитивным. Понятно, что Мария узнала о выводах Джудит от Шарлотты. Сама Джудит была искушена в вышеупомянутых тонкостях, из которых она выплетала свои отношения с людьми и на которых держалась любовь Шарлотты к Филипу. Она улавливала интонацию, опровергавшую смысл слов, и взгляды, резонирующие с их значением.

— Ты его видела? — осведомлялась Шарлотта, стоило Джудит переступить порог.

— Да.

— И о чем он говорил? Мария прислушивалась.

— Ну, он сказал, что твое поведение в какой-то степени требует объяснения.

— Ах, так? В какой степени?

— Он думает, что ты подразумеваешь, будто он производит впечатление человека, который думает, что ты ему нагрубила.

— Он сказал, что я ему нагрубила?

— Ну, он дает понять, что ты ему имплицитно нагрубила.

— Как я могла быть имплицитно грубой, если любое стремление к большей эксплицитности само по себе оказалось бы за порогом чувствительности? Он имеет в виду, что если бы я сказала то, что он хотел от меня услышать, вместо того чтобы оставить невысказанным, он бы не знал, что ответить? Так он сказал?

— В общем, именно это он и пытался мне внушить.

Дела шли все хуже и хуже. Чудовищные попытки Шарлотты и Филипа сохранить хоть ка-кую-то взаимную приязнь стали общей темой для разговоров.

— Я чувствую себя дешевкой, — объявила Шарлотта. — Моя любовь больше мне не при-надлежит. О ней все говорят. Она превратилась в шоу.

— Как я тебя понимаю! — подхватила Джудит. — О да! Хуже ничего быть не может. По-завчера я беседовала об этом с Харриет в «Ягненке под флагом». «Бедная Чарли, — сказала я. — Ее чувства выставлены на всеобщее обозрение». И тут Джоанна, сидевшая за соседним столиком, подалась ко мне и сказала: «Представляешь, все только о них и сплетничают!» И даже бармен, который собирал грязную посуду, сказал: «Чарли? Такая с темно-каштановыми волосами? Могу представить, каково ей».

— Так и сказал? Очень мило с его стороны.

Если Мария кого и жалела, то Филипа. Не слишком сильно, потому что, по общему мнению, а тем более по мнению Марии, он был придурковат. Но все же она испытывала к нему некоторую жалость, поскольку он явно страдал больше прочих. В тот день, когда все закончилось, когда все действительно закончилось, он сидел в ее комнате на кровати, закрыв лицо руками. Мария пыта-лась заниматься, и Филип ей особенно не мешал. Шарлотта в своей комнате рыдала на плече у Джудит.

— Любовь разрушает, — произнес Филип сквозь пальцы. — Она — яростный огонь, кото-рый согревает тебя, а потом сжигает, превращая в золу, серую и остывшую. — Внезапно он встал. — Извини, но я хотел бы это записать.

Мария протянула ему карандаш и бумагу. Он уставился на свое отражение в зеркале.

— Посмотри на меня, — попросил он, — я развалина.

Опровержения не последовало.

— Не убивайся, — бросила Мария, не оборачиваясь.

— Когда-нибудь… на этих руинах… — в его голосе зазвучали решительные нотки, — я от-строю себя заново.

— Вот и молодец. — Мария принялась чертить по линейке.

— Новая жизнь. Новое… понимание жизни. Да, точно. — Он пристальнее вгляделся в зер-кало. — И по-моему, я знаю, с чего начать. Знаю, что надо изменить. Я… отращу усы.

Тут Мария его покинула и вышла на улицу, на солнечный свет. Ярко-голубое лето. Она гу-ляла в центре города, толкалась среди покупателей, глазела на дома, сидела в кафе, пыталась ощутить себя частью толпы. Не получилось. Она слышала шум, различала слова, видела лица, но на расстоянии, и на существенном расстоянии. Одна. В одиночку она вышла из кафе и направи-лась к мосту Магдалины. Свет играл на воде, простреливая ее сочными зелеными бликами, ис-крился в волосах Марии, когда она медленно повернула обратно. Она брела, сознавая, как красиво вокруг, радуясь теплу и тому, что день клонится к вечеру. Легкий трепет радости, не более, едва заметный и вряд ли достоверный, ибо лишь она одна его переживала, — как всегда, одна.

3. Два спутника

На следующий год Мария получила отдельную комнату и с облегчением перевела дух. Те-перь она могла без помех стоять у окна, наблюдая, как серые сумерки сгущаются до черноты. Сначала чернели листья, потом воздух. Шарлотту она почти не видела. Иногда их пути пересека-лись, как и положено путям, и ничего с ними не поделаешь, и сперва Мария беспокоилась: неужто их случайные встречи неизменно будут начинаться для нее с панической ноты, с этих коротеньких лихорадочных секунд подготовки, за которыми следовал вымученно-жизнерадостный «привет!», посланный куда-то в пол? Но Шарлотта, как вскоре выяснилось, не желала отныне с ней здороваться, что Марию абсолютно устраивало.

На ее лестничную площадку выходило шесть комнат. Предполагалось, что Мария станет пользоваться общими туалетом и ванной с соседями, против чего она не возражала, ибо на прак-тике такой порядок означал, что туалетом и ванной ты гарантированно пользуешься в одиночку. С кухней дело обстояло иначе. Марии предстояло и кухню делить с соседями, что было совершенно неприемлемо. Для того чтобы распоряжаться на кухне одной, ей пришлось бы готовить еду в немыслимые часы, например в полночь. Именно такую привычку она и завела. Но даже в это время она не всегда оставалась у плиты одна, ибо у Марии появилась подруга, новая подруга. Из пятерых соседей четверо были обычными безобидными сумасшедшими, но в пятой девушке, по имени Сара, Мария обнаружила нечто вроде родственной души и, если уж говорить всю правду, испытывала по отношению к ней нечто подозрительно похожее на дружеские чувства. По этой причине Сара и Мария часто общались, заходили друг к другу в гости, разговаривали, и Мария задавалась вопросом «Ну и что?» куда реже, чем в те дни, когда дружила с Луизой.

Пасмурными вечерами она шла в комнату Сары или Сара приходила к ней, и, бывало, они молча сидели вместе. Да и о чем можно подолгу разговаривать, особенно с другом? Иногда они слушали музыку по радио или включали проигрыватель, пили чай либо читали в тишине. Это бы-ло счастливое время. Спустя много лет Мария, вспоминая ту пору — что она делала крайне ред-ко, — всегда именовала ее счастливой, слегка преувеличивая, разумеется; при этом она чувство-вала легкий спазм внутри, спазм, как-то связанный со страхом, а также с теми, совсем иными, эмоциями, от которых наворачиваются слезы. Нет ничего более горестного, чем воспоминание о былом счастье, — постулат, которым мы займемся вплотную в последующих главах. По той же причине — или по прямо противоположной? — нет ничего приятнее, чем предвкушение счастья, и, когда я говорю «ничего», я отвечаю за свои слова. Счастье само по себе, полагала Мария, мало что значит по сравнению с его ожиданием или воспоминанием о нем. Более того, непосредствен-ное переживание счастья, оказывается, не имеет ничего общего с предвкушением или памятью о нем. Когда она бывала счастливой, она никогда не говорила себе: «Вот оно, счастье», потому что ни разу счастья не распознала. Но это не мешало ей думать в периоды отсутствия счастья, будто она твердо знает, что оно такое. На самом деле Мария была по-настоящему счастлива, только ко-гда размышляла о будущем счастливом событии, и, полагаю, в этом абсурдном отношении она была не оригинальна. Почему-то куда приятнее скучать, оставаться равнодушной, безразличной и думать при этом: «Через несколько минут, или дней, или недель я буду счастлива», чем быть сча-стливой и знать, пусть даже того не сознавая, что следующий эмоциональный сдвиг уведет в сто-рону от счастья. Мария наблюдала это поразительное явление неоднократно. Например, однажды, когда она дружила с Луизой, они договорились пойти вместе в театр. Предложила Мария, она же вызвалась купить билеты, и, когда все устроилось, Луиза заявила с радостной улыбкой (ее было легко обрадовать, потому неудивительно, что они с Марией так и не сблизились): «Как чудесно!» Так и сказала. Марии ее слова показались странными, и она размышляла о них по дороге домой. Она понимала, что Луиза всего лишь выразила удовольствие от предвкушения удовольствия. Она также понимала, что ничего необычного в этом нет. Мария часто слышала, как люди говорят «Отлично!» и даже «Потрясающе!» о событии, еще не случившемся. И эти слова явно произноси-лись не бездумно. Она была готова поверить, что на самом деле люди радуются не самому собы-тию, не объекту предвкушения — например, походу в театр, — но скорее самому предвкушению, тем приятным часам, дням, неделям ожидания и надежды, когда у тебя есть некая заманчивая цель, к которой стоит стремиться. И когда Мария все это поняла, она подумала, что потенциаль-ный вред от похода в театр поистине безмерен.

Потому Мария полностью сознавала, что происходит, когда, возвращаясь домой, скажем, с лекции, она поднимала глаза на окно Сары и ей вдруг становилось очень хорошо при мысли, что всего через пару минут она усядется в комнате подруги, в тепле, обнимая ладонями кружку чая, и паузы в их беседе не нарушит ничто, кроме шипения газовой горелки. Она отлично понимала, что предвкушение тепла само по себе куда приятнее, чем все то, что она может найти в комнате Сары. Она знала это наверняка, но упорно продолжала заходить к Саре, и не нам ее упрекать.

Не надо думать, что дружба Марии и Сары состояла исключительно в гостеваний друг у друга, или приготовлении спагетти болоньезе в огромных количествах глубокой ночью, или по-глощении громадных порций лазаньи на заре. Нет, они не ограничивались дружеским общением в четырех стенах, ни в коем случае. Ибо у них была по крайней мере одна обоюдная привязанность — свежий воздух, при условии, что на улице не слишком холодно или не чересчур жарко. Мария и Сара особенно любили университетский парк, поскольку он находился недалеко от дома. Удовольствие, которое они получали от этих прогулок, решительно не поддается анализу; скажем только, что оно было значительным, а поскольку они сами так и не смогли понять, чему радуются, или объяснить свою радость, то в кои-то веки реальное удовольствие сравнялось и даже перевесило наслаждение предвкушением. Мало того, Мария, случалось, час или день спустя с удовольствием вспоминала о недавней прогулке, что само по себе граничит с чудом, хотя, вероятно, ее чувства подогревались мыслью о том, что следующая приятная прогулка не за горами. Словом, эти прогулки доставляли Марии удовольствие совсем иного пошиба, прежде ей совершенно неведомого.

Совместные прогулки бывали разные: просто прогулки и те, что сопровождались беседами. Последние протекали совсем иначе и доставляли наслаждение, которое нельзя было назвать «чистым». Впрочем, если девушки и сознавали это, в чем лично у меня нет никакой уверенности, от разговоров они все равно удержаться не могли, ибо люди почему-то всегда хотят поговорить друг с другом, даже друзья. Стоит ли упоминать, что, когда Мария и Сара гуляли, они двигались в обнимку, их тела мягко прижимались друг к дружке в любую погоду, но особенно тесно в холода. Объятие позволяло им воспринимать свою отделенность, непреднамеренную и неизбежную отде-ленность от остального мира — парка, деревьев и прежде всего от других гуляющих, — не с бес-покойством, но с радостью, потому что какое все это имеет значение, если они вместе, если они близки? Объятие усиливало их близость, отчего они еще острее чувствовали свое единство. Со-прикасаясь телами, точнее, пальто, сплетая руки, точнее, рукава, они срастались друг с другом, смешивались в одно целое. Но их голоса редко достигали того же эффекта. Душа, если допустить, что таковая существует, стремится выразить себя различными и всегда не до конца удовлетвори-тельными способами: молчанием, взглядом (Шарлотта подписалась бы под этим обеими руками), звуками, но прежде всего словами. Потому Мария и Сара, беседуя, как и положено друзьям, стре-мились соприкоснуться и переплестись душами так же, как соприкасались их тела во время про-гулки. Следует признать, получалось это у них крайне редко. Нельзя сказать, что они спорили, или ссорились, или не понимали друг друга; если такое и случалось, то не часто. Но то ли оттого, что слова — маленькие хитрые засранцы, не желающие выражать то, что мы хотим ими сказать, то ли оттого, что души Марии и Сары были по-разному скроены в отличие от тел (если уж на то пошло, по крою большинство тел отлично стыкуются друг с другом), подруги никогда не чувствовали себя столь же близкими, когда разговаривали, как когда просто гуляли и молчали. Что, как я уже говорил, не останавливало их, они продолжали беседовать, и не без удовольствия.

Вообразите день поздней осенью или в начале зимы, как вам будет угодно. Ранний вечер или вторую половину дня, что вам больше по вкусу. В глухом уголке парка, неподалеку от колледжа, где училась Мария, есть искусственный пруд, сооруженный из лилий, камыша, водорослей и, конечно, воды, — вполне симпатичное месиво. Там Мария и Сара больше всего любили гулять, сидеть и разговаривать.

— Ты беспокоишь меня, — заявила однажды Сара.

Мария ласково улыбнулась:

— Почему?

— Тебя ничего не волнует. Ничего не забавляет. Не трогает.

— Это неправда.

— Иногда я думаю, что ты несчастна.

— Порой я действительно несчастна. Но не сейчас. И я не более несчастна, чем ты или лю-бая другая девушка, честное слово.

— Знаешь, кого мне очень жаль? — продолжала Сара. — Того парня, что влюбится в тебя.

Мария рассмеялась:

— Мужчины не знают, что такое любовь.

— И ты тоже. Ты ведь никогда не влюблялась?

— Я знаю, что не является любовью. Она совсем не то, что о ней говорят. — Внезапно ей пришло в голову спросить: — А ты разве влюблялась?

— В общем, да.

— Расскажи мне про любовь. Сара помолчала.

— Не могу. Об этом невозможно рассказать.

— Это больно? — Да.

— Но оно стоит того? — Да.

— А какого рода боль?

— Ты чувствуешь себя очень опустошенной и растерянной. Словно пытаешься поймать ве-тер сачком. Впервые в жизни ты точно знаешь, чего хочешь. Целыми днями ищешь это. Оно при-ходит на мгновение и вновь уходит. Потом снова возвращается. Когда ты с… тем, кого любишь… ты счастлива… почти всегда… поначалу.

— И оно стоит того? — Да.

— «Мгновенья есть, что стоят жизни целой». Ты в это веришь?

— Да, думаю, верю. А ты, Мария, не веришь, совсем, ни капли. Неужели тебе не хочется по-верить в то, во что верю я? — Мария не ответила. — Вот почему я беспокоюсь. Вот почему со-мневаюсь, что ты когда-нибудь станешь счастливой. И когда-нибудь выйдешь замуж.

— Не вижу логики, — сказала Мария. — Какая связь между любовью, счастьем и замужест-вом?

— Цинизм тебе не идет, Мария. Не надо.

— Цинична ты, не я. Когда столько браков заканчиваются полным безобразием и горем, разве не цинично предполагать, что они были основаны на любви. Тогда следует признать, что любовь бессильна удержать людей от развода. Уж лучше согласиться, что никакой любви никогда и не было, а брак — все равно что деловой контракт: не выгорел, вот его и расторгли.

— Погоди, — сказала Сара, — ты еще откажешься от своих слов. Выйдешь замуж, вспом-нишь, о чем мы говорили сегодня, и поймешь, какой же дурочкой ты была. — Мария промолча-ла. — Ведь у тебя любящее сердце, Мария, вот что меня поражает. Ты любишь любить людей, правда?

— Да, но я знаю слишком мало людей, которых можно любить.

— У тебя завышенные требования.

— Дело не в требованиях. Я не понимаю людей и потому ничего не могу с собой поделать.

— Влюбись.

Мария засмеялась или заплакала, точно не припомню. Сара обняла ее, и несколько секунд они сидели молча, почти не дыша.

— Нет, не влюбляйся. Не хочу, чтобы ты любила кого-нибудь, кроме меня. Я хочу, чтобы ты принадлежала только мне.

К несчастью для Сары, вернее, для обеих девушек и к их общему удивлению, Мария не вня-ла совету, наиболее сердечному из всех, что она когда-либо получала. Нельзя сказать, что она тут же взяла и влюбилась, но попыталась это сделать. Парня звали Найджел. Он был другом Ронни.

Приблизительно об эту пору Ронни завел привычку делать Марии предложение, и, следова-тельно, приблизительно тогда же она завела привычку ему отказывать. Предложения Ронни нико-гда не обставлялись особым образом — и на том спасибо, они просто возникали по ходу беседы. То есть Ронни не падал на колени, ибо обладал обостренным чувством собственного достоинства, а руку и сердце всегда предлагал в общественных местах, поскольку в гости Мария к нему не за-глядывала и всегда находила отговорку, чтобы не пригласить к себе. Однако намерения у него, похоже, были серьезными, а уж Мария точно была серьезна, когда отказывала ему. Но я люблю тебя, настаивал он. Но я не люблю тебя, отвечала она. Ну и пусть, говорил он, любовь не самое главное, уважение, вот что важно. Но я не уважаю тебя, отвечала она. На уважении свет клином не сошелся, говорил он, главное, что нам хорошо вместе. Но мне не хорошо с тобой, отвечала она. Надо отдать ей должное, Мария крепко стояла на своем. Впрочем, она всего лишь говорила прав-ду, ей на самом деле не было хорошо с Ронни, отнюдь, особенно когда он наклонялся к ней и она отчетливо видела прыщи и угри или когда он клал руку на спинку скамьи, на которой они оба сидели, — и она вдыхала запах его потной подмышки. А ведь Ронни был не из худших, далеко нет.

В некоторых отношениях, в целом достаточно очевидных, Найджел, по мнению Марии, превосходил Ронни. Во-первых, Найджел не был ей предан, что позволяло хотя бы изредка нор-мально поговорить. Мария считала, что беседу как времяпрепровождение ценят неоправданно высоко, но порою ей очень хотелось побеседовать, просто чтобы отвлечься от других, также весь-ма переоцененных, занятий. Найджел привлек ее именно разговором. Дело было так: однажды Ронни случайно столкнулся с Марией на улице и уговорил ее зайти в кафе выпить чаю. Они сели у окна, где их заметил Найджел, возвращавшийся с заседания Общества Арбетнота, клуба для со-циалистов — любителей шахмат. Разумеется, никакого внезапного влечения Мария к нему не по-чувствовала, но обрадовалась, когда Найджел подсел к ним, потому что последние двадцать минут Ронни только и делал, что уныло пялился на нее, и скука становилась невыносимой. Ронни был явно не в настроении разговаривать, и Мария с Найджелом принялись болтать друг с другом. По ходу беседы выяснилось, что оба мучаются недозревшим желанием посмотреть новый французский фильм, который будут показывать только один вечер в кинотеатре на Уолтон-стрит. Они договорились пойти в кино вместе. Ронни был вне себя. Он не мог составить им компанию, потому что по стечению пакостных обстоятельств должен был присутствовать в качестве казначея на собрании Общества Кромптона, клуба для экзистенциалистов — любителей бриджа. Ему оставалось лишь сидеть и беспомощно наблюдать, как его лучший друг прямо у него на глазах кадрит девушку, которую сам он любит с тех пор, как познакомился с ней.

Мария и Найджел провели особенный вечер. Перед кино они встретились, чтобы выпить; по крайней мере, они зашли в то место, где подают алкогольные напитки, и выпили вместе. Мы говорим: «Пойдем выпьем!» — словно потребление алкоголя — главная цель встречи, а в чьем обществе пить, не суть важно, ибо мы стесняемся признать нашу потребность друг в друге. Иными словами, Мария и Найджел, встречаясь, чтобы выпить, на самом деле преследовали цель поговорить, а выпивка служила лишь непременным, но необязательным аккомпанементом. Из кафе они отправились в кино, а после кино — снова выпить или, точнее, снова поговорить, ибо, как ни странно, спустя три часа, проведенных вместе, они по-прежнему не желали расставаться. После вторичной посиделки в кафе они отправились к Найджелу выпить кофе. То есть в комнате Найджела они действительно пили кофе, но не это было главной причиной их уединения, потому что — согласен, это превосходит всякое правдоподобие, но факт остается фактом — после четырех часов общения они все еще не устали друг от друга. Приглашая человека в гости, мы говорим: «Зайдешь на чашечку кофе?» — словно признаться в зависимости от слабых стимуляторов менее страшно, чем в зависимости от человеческого общения. Ну не смешно ли. На кофейной стадии в отношениях Марии и Найджела произошли кое-какие перемены, и, когда поздно ночью Мария размышляла об этих переменах, объяснить их оказалось нелегко. Например, по дороге из кинотеатра в паб они двигались, взявшись за руки. А когда вышли из паба и направились к Найджелу, уже обнимали друг дружку за талию. Когда же, покинув комнату Найджела, прощались под безоблачным небом, их языки оказались во рту друг у друга. Кто-то назовет это прогрессом. Мария же не знала, как все это понимать.

Вот так у Марии и Найджела начался роман. Право, симптоматичное название для этого мутного процесса — продукт воображения, одним словом. Как долго их роман длился и много ли радостей принес, в такие подробности нам нет нужды вдаваться. Однако скажем несколько слов о времяпрепровождении, о способах заполнения любовного досуга, которым предавалась эта пара.

До знакомства с Найджелом Мария могла, положа руку на сердце, назвать удовольствием лишь две вещи — музыку и общество Сары. Найджел не любил музыку, и ему не нравилась Сара, потому обе радости вылетели в трубу.

С другой стороны, существовало немало занятий, которыми Найджел, не стесняясь, увле-кался. Нас интересуют лишь три из них, ибо только в этих трех занятиях Марии дозволялось уча-ствовать.

Во-первых, Найджел любил бывать в пабах, где он выпивал с друзьями, а теперь и с Марией. Вечерами он нередко брал ее с собой в «Королевский герб» или «Белую лошадь», где Мария, как правило, оказывалась единственной девушкой в кругу восьми-девяти парней — все друзья Найджела, все говорливые и жизнерадостные, туповатые и шумные, окутанные дымом и непонятные. Удовольствие, получаемое Марией от подобных развлечений, было скромным. Нельзя сказать, что друзья Найджела игнорировали ее, эта беда Марию миновала. И не то чтобы она на них обижалась, Марию было не просто обидеть, если вообще возможно. Нет, чувство, с которым она припоминала эти вечера, называлось недоумением. Дружба, связывавшая этих людей, принадлежала к той разновидности, какую Марии было нелегко постигнуть, хотя она и пыталась. Верно, она не очень понимала, что связывает ее и Сару, но по крайней мере тепло и взаимная поддержка открыто присутствовали в их отношениях. И эта открытость, которую они охотно выражали и с удовольствием наблюдали на лицах друг друга, придавала их дружбе несомненную ценность. Так думала Мария. Но откуда взяться теплу в мальчишеской агрессивности и с какой целью эти юнцы собирались, пили, перебрасывались шутками, обменивались тычками и смеялись? Вот что озадачивало Марию. Но не одна она недоумевала, глядя на друзей Найджела; куда сильнее, хотя ни за что бы не признались в этом, поражались они, глядя на Марию.

— Ну, ты в порядке? — спрашивали они. И шутили: — Не бери в голову, лучше выпей. Авось рассосется.

Мария всегда попадалась на эту шутку.

— Что рассосется? — неизменно интересовалась она и в ответ слышала оглушающий рев, ржание во всю глотку.

Когда Найджелу не хотелось вести Марию в паб, он брал ее с собой на вечеринки. Мария тащилась за ним — то ли из чувства долга, то ли потворствуя какой-то своей извращенной склон-ности, кто знает. Было бы натяжкой утверждать, будто на вечеринках ей нравилось. Напротив; и она сама это признавала. Трудно определить, что раздражало ее больше всего, причин для недо-вольства хватало. Например, жара. Мария одевалась потеплее перед выходом в холодную ночь, но, когда они с Найджелом приходили на вечеринку, в помещении оказывалось невыносимо жар-ко — несомненно, вследствие того обстоятельства, что комната была забита людьми до отказа. Кроме того, из-за тесноты Мария находила затруднительным двигаться, сидеть или стоять, не вступая при этом в контакт с другими людьми, контакт более тесный, чем ей хотелось бы. И разу-меется, благодаря скоплению гостей в комнате было чрезвычайно шумно, потому, если у Марии возникало желание поговорить с кем-нибудь, что, не стану кривить душой, с ней иногда случа-лось, ей приходилось орать, дабы донести до слушателя свои соображения. Естественно, осталь-ные гости тоже орали с целью донести свои соображения, а в некоторых случаях и желания. Было бы не удивительно, если бы какой-нибудь разумный человек, призвав ударом кулака по столу к вниманию, предложил прекратить орать и начать говорить, дабы нужда в повышенном тоне отпа-ла сама собой. Но такой человек пошел бы по ложному пути, ибо он не учел музыку, невероятно громкую музыку, понуждавшую публику танцевать. Или, скорее, топтаться на месте, поскольку свободу движений сковывала необходимость не пролить на пол слишком много выпивки, не от-давить ноги партнеру и не грохнуться на батарею бутылок или на других танцующих.

Итак, Мария с трудом могла не только двигаться, сидеть или стоять, но и разговаривать. Но даже если ей удавалось переговорить с кем-нибудь, беседа часто разочаровывала, ибо откуда взяться интересной беседе, если все гости, парни и девушки, нередко напивались вдрызг вскоре после начала вечеринки, а иногда и загодя. Мария тоже напивалась вдрызг, а что ей еще остава-лось? Но, как ни странно, пьяная в дым Мария сохраняла остатки рассудительности, не уступав-шие, а возможно, и превосходившие рассудительность иных трезвых людей. Выпивка, похоже, не сказывалась на ее способности мыслить. И совсем не смешно, когда, настроившись на содержа-тельную беседу, слышишь в ответ только бормотание, громкую отрыжку, хриплый раскатистый гогот либо косноязычное выражение сексуального желания. На подобных сборищах Мария часто оказывалась объектом сексуального желания. Порою Мария спрашивала себя: неужели она — единственная из присутствующих, кто не одержим целью достичь коитуса с первым же попав-шимся партнером и при первой же подвернувшейся возможности, что зачастую означает «прямо здесь и прямо сейчас»? Ошибочно полагать, что Найджел служил ей опорой в этих ситуациях; он и не думал с ней разговаривать и не оставался рядом с ней, но с первых же минут исчезал в толпе и принимался ухаживать за какой-нибудь девушкой, привлекшей его блуждающее внимание. Ма-рии же приходилось стоять и смотреть — в одиночестве, но в гуще людей; отчужденной, но зажа-той в тиски; тщетно желающей повеселиться на свой спокойный лад и окруженной — как ей пы-тались внушить — со всех сторон весельем. Однако ни малейших признаков радости на искажен-ных усталостью лицах, мелькавших вокруг, Мария не наблюдала — только следы злобного раз-очарования, от которого она в награду и в наказание была таинственным образом избавлена.

Полагаю, о вечеринках сказано достаточно. Третьим из развлечений, которыми Найджел ра-довал Марию, был секс. Мы могли бы утверждать, что соучастие или по крайней мере присутст-вие Марии являлось скорее необходимым, чем дополнительным условием для удовольствия Най-джела.

Но это не совсем так. На месте Марии могла оказаться любая другая женщина, а не найдись таковой, Найджел удовлетворил бы свои нужды и без посторонней помощи — в конце концов, пара рук всегда была при нем. Ему потребовалось не менее двух недель, чтобы уложить Марию в свою постель и получить доступ к ее постели, но стоило прецеденту случиться, как протяженность сексуального интервала начала сокращаться, покуда событие целиком не стало занимать минуту-две, а в чрезвычайных обстоятельствах и несколько секунд. В подробностях, полагаю, нет никакой надобности. К чему описывать лапанье, бессмысленную возню и толчки, которыми эта несчастная, введенная в заблуждение пара терзала друг друга теплыми весенними деньками и промозглыми вечерами? К чему перечислять, в надежде просветить или, возможно, возбудить читателя, вздохи, охи, поцелуи, стоны, ласки, пятна и кульбиты, характерные для этой нелепой пантомимы? Куда лучше забыть об этом. Мария и сама пыталась — неоднократно и тщетно — забыть о времени, проведенном с Найджелом в изнурительных поисках смутного блаженства.

Такова история Марии и Найджела, история их любви. Не могу сказать, как она закончи-лась, — просто развеялась, как любая видимость. Сара, разумеется, ждала Марию все это время, ждала, пока та не вернется обратно, и дождалась. Но после второго курса Марии пришлось рас-статься с Сарой, и не только на каникулы. На следующий учебный год — последний год Марии в университете — Сара уезжала в Италию. И пора их тесного общения, ставшая для обеих одним из лучших периодов в жизни, закончилась навсегда.

4. Дом

Новый учебный год принес Марии перемену декораций. Однажды, еще в предыдущем семе-стре, научный руководитель вызвала ее к себе в кабинет:

— У меня есть для вас предложение. Мария настороженно молчала, сидя в глубоком кресле.

— Когда проработаешь преподавателем в Оксфорде столько, сколько проработала я, да к тому же выйдешь замуж за преподавателя, также отдавшего много лет работе в университете, то неизбежно приобретешь некоторый запас… как бы это сказать?.. денег. Понятно, что деньги не должны лежать без дела, их положено инвестировать. Мы с мужем предпочли инвестировать на-ши средства в недвижимость. Мы владеем небольшой недвижимостью на Иффли-роуд, которую сдаем студентам.

Руководительница сделала паузу — очевидно, для того, сообразила Мария, чтобы вынудить собеседницу к какой-то реакции. Мария понимающе кивнула.

— Естественно, мы тщательно подбираем жильцов среди студентов. Лично присматриваемся к кандидатам. Мой муж преподает в мужском колледже Святого Джона, однако с самого начала мы приняли решение сдавать комнаты исключительно девушкам. Естественно также, что, прежде чем предложить кому-нибудь комнату, мы проверяем, обладает ли кандидатка определенными… качествами.

— Какими качествами? — не сразу спросила Мария.

— Прежде всего нас интересует спокойный характер. Мы ищем таких девушек, которые только выиграют, переселившись из шумного общежития. Мы ищем склонных к уединению.

Мария, уставшая, очень уставшая от жизни в колледже, приняла предложение своего науч-ного руководителя. И оказалась в Карточном доме — заведении, основанном примерно четыре года назад деканатом колледжа; первоначально туда ссылали студентов, которые, по ощущению администрации, угрожали здоровым началам общежития внутри колледжа. Дом был большим, из восьми комнат, с общей кухней и двумя ванными, и сверху донизу нуждался в ремонте — в новых обоях, покраске, штукатурке и новых ковровых покрытиях, за исключением тех мест, где покрытий вообще не было, там их надо было попросту настелить. Здание отсыревало и рассыхалось, его подтачивали жучки. Наверху, на чердаке, стены поросли колониями грибов. Внизу, в подвале, благоденствовали полчища слизней и пауков, иногда они совершали набеги на верхние этажи в поисках еды и, возможно, приключений. Мебели не хватало, мягко выражаясь, и она была хрупкой, если не сказать больше. Дом предполагалось обогревать огромным газовым нагревателем, но никто не знал, как им пользоваться.

Мария решила, что в Карточном доме не так уж плохо.

Она занялась благоустройством своей комнаты. Первым делом купила маленький электри-ческий камин и поставила его внутрь настоящего. На каминной полке расставила книги. У Марии водилась только одна картина — дешевая репродукция «Бульвара Клиши под снегом» Генетта,  вставленная в рамку; она приобрела ее пару лет назад в комиссионке неподалеку от Св. Джуда. Мария повесила картину напротив камина. Ее комната была на втором этаже, окно выходило на улицу. У окна стоял стол, у двери стул. Она переставила стол к двери, а стул к окну. Произведя эти переустройства, она почувствовала себя вполне удовлетворенной.

Кое-что в комнате Марии неизменно заставляло посетителей, очень редких, замечать, что, хотя ее жилье адекватно — и даже идеально — приспособлено к нуждам дневного бодрствования, оно куда менее адекватно и куда менее идеально приспособлено для сна. А дело было в том, что в комнате отсутствовала кровать. Мария также это заметила — почти сразу, как вошла. На полу ле-жал матрас, и только. В результате настойчивых поисков Мария обзавелась простыней и одеяла-ми, нашла их в шкафу в пустующем помещении на третьем этаже. Мария немедленно пожалова-лась хозяйке и добилась обещания доставить ей кровать в самое ближайшее время. Прошло две недели, кровать не доставили, однако Мария не возобновляла просьб, поскольку к тому времени решила, что ей вообще не нужна кровать. Нигде прежде ей не удавалось так хорошо отдохнуть. Заметьте, не выспаться, но отдохнуть. Спала она приблизительно полночи, а в остальные ночные часы лежала с открытыми глазами в темноте. Впрочем, слово «темнота» не дает полного пред-ставления о той черноте, которой Мария вверяла себя, выключая свет в полночь. По ее мнению, благодаря этой черноте и матрасу она всегда просыпалась бодрой и отдохнувшей. А все потому, что темно-синие шторы в комнате Марии были необычайно плотными и тяжелыми. Их не только удавалось с трудом задернуть, а поутру снова раздвинуть, но они также не оставляли ни малейше-го шанса лучу света — с небес или с улицы — проникнуть сквозь эту мягкую преграду. Тьма в ее комнате была абсолютной. Тени и очертания не проникали в нее. Нарушал эту тьму лишь один источник света — крошечный немигающий красный огонек, зажигавшийся на кассетнике, когда тот подключали к розетке. Мария, видите ли, лежала с открытыми глазами в темноте, но не в ти-шине. Иначе ей стало бы скучно и, весьма вероятно, уже через несколько минут она бы опять за-снула. Но она слушала музыку ночами напролет. Вещи для прослушивания в темноте Мария от-бирала придирчиво. Раньше она любила музыку в принципе, всякую музыку, любую музыку, она поглощала ее без разбору — с пластинок, из радиопередач, на концертах, даже в комнате у брата в тот период, когда он учился играть на скрипке; бывало, она сидела в его спальне по вечерам, пока он, ворча и ноя, одолевал упражнения. С тех пор она стала более осторожной, ибо начала заме-чать, что если одни музыкальные произведения словно очищали ее, освежали и в целом обостряли восприятие, то другие загрязняли и замутняли сознание тягучим оцепенением. Она поняла, что музыку следует употреблять щадяще и ни в коем случае не запускать в качестве фона, но концентрировать на ней все свое внимание. Ей казалось, что сконцентрировать внимание возможно, только лежа в темноте, почти не шевелясь. Она просматривала свою коллекцию кассет, выбирала одну, вставляла в магнитофон, нажимала на кнопку «play» и затем очень быстро, максимально быстро выключала свет, ложилась на матрас и закутывалась в одеяла. Либо, если ночь была теплой, сбрасывала их, достигая ощущения комфорта. Пока она укладывалась, музыка уже звучала. Но даром пропадали лишь несколько драгоценных секунд. Зато потом она подолгу наслаждалась чистой радостью, слушала и вникала в иной язык, любовалась его красотой и мелодичной соразмерностью.

Не стану утомлять вас перечислением тех произведений, которые Мария включила, и тех, что исключила из своего личного канона. Приведу лишь несколько примеров. Почти всю музыку после Баха Мария считала упаднической, а всякий упадок она терпеть не могла. С Бахом же был полный порядок. Особенно она любила сюиты для виолончели и сонаты и партиты для скрипки. Слушая их, можно было следовать за мелодией, не отвлекаясь на иную гармонию, кроме той, что ненавязчиво подразумевалась. Любая вещь Баха всегда производила желаемый эффект. Она также обожала слушать мессы Палестрины. Что она более всего ненавидела в музыке, так это сбои в ди-намике. Она не выносила внезапных переходов от «рр» к «ff» и обратно. Рояль, надо сказать, ей никогда не нравился, хотя у Бетховена и Дебюсси она находила вещи, которые ее не раздражали. Оркестру она предпочитала камерную музыку. Ей было приятно, когда музыка навевала печаль. Такое случалось, лишь когда она слушала музыку, не претендующую на эмоциональное воздей-ствие. Словом, ее требования были невелики, она хотела всего-навсего ощутить легкое изумление перед лицом недоступной красоты, прелести, пребывшей в далеком будущем или прошлом — не-важно где, лишь бы далеко, — и отключиться от всего прочего, уставившись невидящим взглядом на немигающий красный огонек, сиявший, словно крошечный маяк во тьме.

Хотя в Карточном доме насчитывалось восемь комнат, в то время в нем проживало лишь четверо. Пустые комнаты стояли холодными и запертыми. Мария старалась как можно меньше общаться с остальными жиличками, и не потому, что относилась к ним враждебно. Поначалу со-седки казались ей вполне симпатичными (Мария плохо разбиралась в людях; по крайней мере, не так, как в них принято разбираться), однако уже тогда она пришла к убеждению, что от людей требуется нечто большее, чем просто симпатичность, иначе зачем проходить через этот занудный ритуал завязывания отношений. А кроме того, со временем соседки стали вызывать у нее чувство недоумения. Откровенно говоря, она находила их поведение странным — по любым параметрам, включая норму.

Звали соседок Антея, Фанни и Уинифред. Антея поначалу произвела впечатление наиболее дружелюбной. Они с Марией порою вместе гуляли по центру города, ходили на лекции или по магазинам, иногда выбирались в кино и даже, случалось, сиживали друг у друга в комнатах, бесе-дуя. Марию общение с Антеей вполне удовлетворяло. Но однажды, зайдя в комнату соседки в ее отсутствие, чтобы вернуть книгу, Мария заметила раскрытую тетрадку на столе. «Ненавижу Ма-рию. Ненавижу Марию. Ненавижу Марию» — и так по три раза в строчке, двадцать строчек на страницу. Всего в тетради насчитывалось сорок восемь листов, и она была почти сплошь исписа-на. Мария была потрясена. С тех пор она уже не могла беседовать с Антеей, как прежде. А точнее, больше они друг с другом не общались.

Фанни не отличалась ни разговорчивостью, ни дружелюбием, и некоторое время Мария от-носилась к ней абсолютно нейтрально. Лишь спустя несколько недель, мысленно сопоставив раз-личные обстоятельства, она начала испытывать сомнения. Обстоятельства были следующими. Из комнаты Марии стали пропадать разные мелочи, и, что интересно, наиболее дорогостоящие ме-лочи. В основном украшения, но иногда книги, а однажды пара туфель. Мария не знала, кого по-дозревать в этих мелких кражах, ибо что же еще это было, как не кражи. Как-то вечером, когда Мария мылась в ванной, воровка зашла в ее комнату и украла кулончик. К счастью, будучи по-дарком Ронни, никакой сентиментальной ценностью кулончик не обладал. Мария заметила про-пажу, стоило ей вернуться к себе в комнату, и в ту же секунду услыхала, как закрылась дверь в комнату Фанни на противоположной стороне площадки. Мария сочла этот факт любопытным, мягко говоря. Пару дней спустя она мыла поздним вечером посуду на кухне. Часы она перед тем сняла и положила на стол. Через несколько минут вошла Фанни, села молча за стол и принялась читать газету. Когда Мария закончила мыть посуду и подошла к столу забрать часы, их там не оказалось.

— Фанни, — сказала она, — отдай мои часы. Фанни глянула на нее в притворном недоуме-нии:

— Что?

— Мои часы. Ты их украла. Пожалуйста, верни.

— Не понимаю.

— Ты воровка. Воруешь у меня вещи, и уже давно. Я все знаю. (Фанни молчала.) Ты вору-ешь только у меня или у других девушек тоже?

— Только у тебя, — ответила Фанни.

— Почему? Фанни молчала.

— Отдай мои часы.

Фанни извлекла часы, которые она спрятала в лифчике между грудей, встала и двинулась к Марии. Та попятилась от нее к раковине. Фанни протянула ей часы. Мария взяла их, но в этот мо-мент Фанни ухватила ее за запястье и крепко стиснула. Затем резко наклонилась и укусила Марию в плечо. Мария вскрикнула, а Фанни вышла из кухни, не проронив ни слова. Мария нашла такое поведение удивительным, хотя обычно она терпимо относилась к чужим причудам. После этого инцидента они с Фанни уже не ладили.

— По-моему, они очень симпатичные девушки, — заявила мать Марии, когда однажды в ноябре вся семья приехала навестить ее.

Был пасмурный субботний вечер; мать, отец и Бобби сидели вокруг электрического камина. Чай был сервирован и выпит, на тарелке оставалось немного печенья.

— Мне они не нравятся, — ответила Мария.

— Антея просто великолепна, — заметил отец. — В нее просто нельзя не влюбиться.

— Почему они тебе не нравятся, Мария? — спросила мать.

— Мы не ладим.

— А у Уинифред такое доброе лицо. Она была очень добра к нам, пока мы ждали твоего возвращения. Неужто она плохо к тебе относится, Мария?

Уинифред относилась к Марии исключительно хорошо, что и порождало проблемы. Тем не менее Мария терпела Уинифред — она была, несомненно, лучшей среди худших. Однако необхо-димо вкратце рассказать об этой девушке.

Уинифред обладала всем тем, чего была лишена Мария, и даже большим: открытостью, ве-селым нравом, уверенностью в себе и простодушием. Она верила в Божью благодать, святость брака и изначальную доброту каждого человека. Во всех прочих отношениях она была такой же идиоткой. К несчастью, спустя лишь несколько дней после знакомства она возомнила, будто Ма-рия нуждается в помощи, и она, Уинифред, — именно тот человек, кто способен эту помощь ока-зать. А придя к такому выводу, из кожи вон лезла, чтобы подружиться с Марией. Она начала ока-зывать ей мелкие услуги, делать приятное, потихоньку творить добрые дела. Например, стучать в дверь Марии в семь часов утра со словами:

— Вставай, Мария! Новый день занялся. — Словно сообщала великую новость. — Я сейчас спущусь вниз, чтобы приготовить тебе чашечку чая.

Наверное, такое можно было стерпеть, не предпочитай Мария иногда поспать подольше, вместо того чтобы вскакивать в семь утра, и не используй Уинифред столь неортодоксальный способ заварки чая. Этот способ заключался в том, что Уинифред бросала в чашку чайный пакетик и заливала его наполовину молоком, а наполовину горячей водой из-ттод крана. Естественно, Мария пыталась запереться изнутри, но ей пришлось отказаться от этих попыток, потому что, когда она однажды заперлась, Уинифред едва не вышибла дверь плечом и кулаками, столь решительно она была настроена побаловать подругу вкусненьким с утра пораньше.

— Ты очень хорошая, Мария, — заявила Уинифред. — Я понимаю, что ты чувствуешь. Ты думаешь, что мне тяжело каждое утро ухаживать за тобой. Но ты ошибаешься. Лишь творя ма-ленькие добрые дела, я могу стать полезной ближним. Открывай немедленно.

Мария капитулировала раз и навсегда.

Но не только утренняя побудка нарушала покой. Когда Мария выпивала чай (вылить его ку-да-нибудь не было никакой возможности, поскольку Уинифред стояла над душой, пока чашка не опустошалась), ее нередко тащили вниз на кухню, где уже ждала тарелка горячей овсянки. Каша бугрилась большими серыми склизкими комками. Ею можно было шпатлевать трещины на по-толке, но больше она ни на что не годилась.

— Не надо готовить для меня каждое утро, — просила Мария.

— Пустяки, дорогая, сущие пустяки. Если человек не способен радовать людей добрыми де-лами, то грош ему цена, честно говоря.

Иногда Мария возвращалась из магазина с продуктами, из которых она намеревалась по-быстрому соорудить себе ужин, как только кухня опустеет, и обнаруживала, что еда уже на столе. Ее приготовила Уинифред, и она не станет слушать никаких возражений, и никакие аргу-менты, даже то, что теперь купленные продукты пропадут, на нее не подействуют. Напротив, Уи-нифред не отступит ни на шаг, вынуждая Марию проглотить несъедобное месиво, при этом ее овальное личико будет лучиться улыбкой и радостным сознанием собственной доброты.

— Тебе понравилось, Мария? — обычно спрашивала Уинифред, когда Мария заканчивала с ужином.

— Не очень, — отвечала Мария, вываливая половину блюда — и такое бывало — в пере-полненное мусорное ведро. Она отвечала так не по злобе, просто не любила врать. Она знала, что никакой злости не хватит, чтобы Уинифред свернула с филантропического пути.

— Ничего страшного, все равно еда была свежей и питательной. А завтра я приготовлю тебе чего-нибудь повкуснее. Что бы ты хотела?

— Я бы хотела, чтобы ты вообще не утруждалась.

— Милая Мария. — Уинифред брала подругу за руку и ласково накрывала ее ладонью. Ма-рия пыталась выдернуть руку, но неизменно обнаруживала, что ее держат с цепкостью, скорее на-водившей на мысль о грехе, нежели о добродетели. — Какая ты хорошая и великодушная. Тебе больно, не правда ли, при мысли, что я трачу столько сил на тебя. Но мне это не трудно, честное слово. На самом деле я радуюсь. Творить для тебя добрые дела — единственная настоящая ра-дость, которая у меня есть.

Неудивительно, что Мария оказалась неспособной разделить восторги матери. Уинифред не вызывала у нее антипатии. Мария была скорее ошарашена, чем напугана ее поведением. Тем не менее ее любимым временем суток стали вечера, ибо по вечерам Уинифред обычно уходила на собрания благотворительных обществ и религиозных организаций. Частенько Уинифред возвра-щалась с этих собраний в состоянии безудержного восторга и наведывалась к Марии, чтобы по-делиться переживаниями и, если понадобится, вырвать ее из глубокого сна или помешать наслаж-даться любимой музыкой. Наткнувшись на запертую дверь, Уинифред стучала и молотила, пока ей не открывали либо пока две другие соседки не выходили на лестницу посмотреть, что случи-лось. И тогда шум поднимался такой, что Мария не могла долее его игнорировать.

Поэтому, когда Бобби спросил, можно ли ему пожить у нее денек-другой, Мария сочла сво-им долгом предостеречь его насчет Уинифред. Она сказала брату, что ему могут помешать спать. Но предупреждение оказалось напрасным. Пока Бобби гостил у сестры, Уинифред ни разу не об-ратилась к Марии, ни разу не заговорила с ней и не попыталась зайти к ней в комнату.

В ту пору Бобби исполнилось восемнадцать. Он окончил школу и теперь искал работу. Без-работным он числился всего несколько месяцев, но уже был подвержен приступам депрессии, длившимся примерно по неделе каждый. Родители, очевидно, решили, что небольшой отдых у Марии в Оксфорде пойдет ему на пользу. За тем они и прибыли — чтобы доставить Бобби. Когда последнее печенье было съедено и родители уехали, брат и сестра остались в комнате одни. На-помню, эти двое последние пять лет почти не разговаривали друг с другом.

— Хорошо, что ты приехал, Бобби, — произнесла Мария после долгого, но, как ей казалось, дружелюбного молчания.

— Тебе не бывает тоскливо здесь, совсем одной?

— Бывает. А тебе нравится жить дома?

— Нет. Я хочу уехать. И рад, что смог к тебе выбраться.

— Я тебе всегда рада. И буду всегда рада, где бы ни жила. Ты очень хорошо выглядишь.

— Правда?

— Да. А я хорошо выгляжу?

— Нет, — ответил ее брат. — Ты выглядишь старше. И более усталой. А я правда хорошо выгляжу?

— Нет, — ответила Мария. — Вид у тебя грустный и встревоженный. — Оба улыбнулись. — Как Сефтон поживает? — спросила Мария.

— Отлично. Я совсем недавно беседовал с ним. Он пребывал в отличном расположении ду-ха. Мы сидели в гостиной, и я расспрашивал его о том о сем. Спросил: «Зачем все это надо? Как по-твоему, что я должен делать? И какие карьерные возможности ожидают человека вроде меня? Что ты по этому поводу думаешь, ты, аутсайдер, условно говоря? Бесстрастный наблюдатель. Те-бя ведь такие вещи не колышут, я же вижу. Ну давай, раскрой секрет!»

— И что он ответил?

— Он вытянулся у меня на коленях и заурчал, потом ухватил меня за руку, выпустил и опять убрал когти. И мне сразу полегчало. Я понял, что он проповедует отрешенность. Равнодушие даже. «Будь праздным, как я, в этом нет ничего зазорного. Живи, как живется. Предпочтительно в полусне». Мне его ответ понравился. И больше я к нему не приставал. Он явно хотел, чтобы его погладили, я и погладил, а потом мы оба задремали.

— Он помнит меня?

— О, наверняка. Он к тебе очень привязан.

— Я скучаю по нему.

Странно, но они проговорили много часов, до десяти вечера, если быть точным. Внезапно Бобби сообразил, что хочет есть.

— Где тут поблизости кормят картошкой с рыбой? — спросил он. Мария рассказала ему, куда идти. — А ты не пойдешь со мной?

— Нет. Я не голодна.

— У тебя усталый вид. Ложись спать.

— Пожалуй.

Бобби взял ключ от входной двери и ушел. Мария решила воспользоваться его отсутствием, чтобы немного послушать музыку. Возможно, ей не представится иного шанса насладиться тьмой и уединением. Не следует думать, что Бобби был ей в тягость. Напротив, готовясь ко сну тем ве-чером, умываясь, раздеваясь, выбирая кассету, она переживала ощущение непривычной теплоты, абсолютно неожиданное чувство вновь обретенного родства. Однако ей все же не хотелось отка-зывать себе в полуночном удовольствии, в радости, ставшей для нее тем более важной с тех пор, как отношения с Антеей и Фанни окончательно испортились; знаки же внимания со стороны Уи-нифред лишь усиливали потребность в ощущении самодостаточности. Когда она слушала Баха в одиночестве и темноте, соседки переставали существовать. Она подозревала, что Бобби не поймет ее; кроме того, музыка не сработает, если в комнате будет находиться другой человек Она послу-шала кассету с полчаса, первую и вторую скрипичные партиты, а потом заснула.

Разбудили ее звук открывающейся двери и свет, проникавший с лестничной площадки. Это пришел Бобби.

— Привет, — прошептал он.

— Привет, — ответила Мария. — Похоже, я заснула.

Она сонно глянула на часы: половина пятого.

Утром, когда Бобби поджаривал хлеб на электрическом камине, Мария сказала:

— Этой ночью мне приснился очень странный сон. Мне снилось, что я спала, а ты пришел и разбудил меня, и я посмотрела на часы, а они показывали половину пятого. (Бобби хихикнул.) Что тут смешного?

— А дальше что было?

— Не помню, — ответила Мария. — Во сколько ты на самом деле  вернулся вчера? Я все проспала.

Бобби опять засмеялся:

— Это был не сон.

— Бобби, кончай дразнить меня. Не мог же ты вернуться так поздно. Когда ты пришел? На-верное, я очень быстро заснула.

— Меня не было до четырех двадцати, — признался Бобби. — Твои часы спешат на десять минут.

Мария растерялась и одновременно встревожилась:

— Но где ты был? Что случилось? Что-нибудь нехорошее?

Бобби смеялся тихо и долго.

— Когда-нибудь, Мария, я расскажу тебе, где я был прошлой ночью. Когда-нибудь.

— Зачем откладывать? Расскажи сейчас, — сердито потребовала Мария.

Бобби покачал головой и не стал раскрывать секрета. Он прожил у сестры еще два дня, хо-лодных счастливых дня. Вечером, стоя на ветру, Мария прощалась с ним на вокзале. Солнце предпринимало несостоятельные попытки прорваться сквозь густые, быстро плывущие облака. Поезд опаздывал. Они стояли, болтая и держась за руки. Теплело, и ветер понемногу стихал, а Бобби так ничего и не объяснил. Когда его машущая рука стала едва различимой, на Марию вне-запно нахлынула тоска. А тут и солнце выглянуло.

5. Последние дни

Ни один из оксфордских дней, оставшихся в памяти Марии, она не вспоминала столь отчет-ливо и с такой болью, как раскаленный добела день в самом конце последнего семестра. Это был никчемный день, несчастливый и в некотором смысле прекрасный. Он начался, насколько помнила Мария и насколько это касается нас, после обеда. Вооружившись всего лишь томиком Бодлера, но вовсе не собираясь читать, Мария уселась на скамейку под деревом, напротив главного входа в один из мужских колледжей. Невероятная жара, стоявшая уже неделю, постепенно начинала приобретать ту тяжесть, которая предвещает скорую грозу. Горячий воздух давил на Марию в придачу к внутреннему огню тревоги и желания. Ее сердце билось, как бьются сердца в такие моменты и в подобных ситуациях, — довольно приятное ощущение, если только оно не накатывает слишком часто, например чаще раза в месяц. На скамейке она просидела пять часов, крайне редко и лишь слегка меняя позу, и все это время перебирала в памяти обстоятельства, эмоции и происшествия, которые довели ее до нынешнего состояния. Эти обстоятельства она припоминала не в хронологическом порядке; собственно, она вообще их не припоминала. Правильнее будет сказать, что они сами хаотично всплывали в памяти, но мы, ради удобства читателя, опишем их последовательно.

Мария познакомилась со Стивеном вскоре после того, как попрощалась с братом на Окс-фордском вокзале, немало месяцев тому назад. В тот период с друзьями у Марии было не густо. Девушка по имени Мадлен, с которой она занималась у одного научного руководителя, заметила это и, будучи лошадкой иной масти, нежели обитательницы Карточного дома, пожалела Марию.

Более того, пожалела с пользой. Мадлен сразу поняла, что между ней и Марией настоящей приязни никогда не возникнет, но вместо того, чтобы изображать пылкую дружбу, она не полени-лась перезнакомить Марию почти со всеми своими друзьями в надежде, что кому-нибудь из них Мария понравится и, наоборот, кто-нибудь понравится Марии. И надо же, обе надежды Мадлен хотя и в скромной степени, но сбылись. Мария более не испытывала недостатка в компании, когда выбиралась погулять в центр. Верно, она так и не воспользовалась открывшимися возможностями в полной мере. Например, она ни разу не заявилась к кому-нибудь из новых друзей без приглашения. Однако, сталкиваясь случайно с кем-нибудь из них, не спешила улизнуть, но останавливалась и принималась беседовать — иногда подолгу.

Среди новых друзей Мария особенно выделяла парня по имени Стивен. Помахав на проща-нье Бобби, Мария побежала на занятия, а после занятий Мадлен пригласила ее к себе на чай, а также (о чем Мария ни сном ни духом не ведала) затем, чтобы познакомить ее со Стивеном. С первого взгляда Мария и Стивен друг другу не понравились. Она сочла его хитрым, он ее — за-носчивой, и оба ошиблись. Из опыта Мария знала, что парни определяют свое отношение к ней с первого взгляда: она либо мгновенно нравится им, либо не нравится. Если она им понравилась, они тут же преобразуют эту эмоцию в страстную любовь — по-собачьи слюнявое, тоскливое, лу-поглазое, романтическое пыхтенье, а когда им столь же мгновенно не отвечают взаимностью, как оно по понятным причинам обычно и происходило, они тут же становятся в дурацкую позу от-вергнутого воздыхателя. Позу идиотскую саму по себе, но оттого что ее приняли буквально через несколько минут после того, как положили глаз на предмет обожания, идиотизм усугублялся в десятки раз. Так вот в первую встречу Стивен был с Марией очень сдержан, и она решила, что эта сдержанность имеет ту же природу, что и поведение прочих молодых людей, — в конце концов, почему он должен от них отличаться! Потому она и назвала его «хитрым», хотя на самом деле Стивен в их первую встречу чувствовал смущение и зарождавшуюся приязнь, с которой попросту не знал, что делать. Очень скоро Мария поняла свою ошибку. Он же принял ее недоверчивость, усталость, рассеянность и странное чувство утраты и обретения, возникшее после двух дней, про-веденных с Бобби, за враждебность. Начало, не сулившее ничего хорошего, скажете вы. Однако из этого взаимного непонимания зародилась привязанность, которая — по крайней мере, со стороны Марии — переросла во влечение и обожание столь буйные, что эти эмоции стали доминировать в жизни Марии, и она уже не знала, куда от них деться. Тем не менее она чувствовала себя очень счастливой, более счастливой, чем за все предыдущие месяцы и даже годы, и это счастье было непреходящим, свободным от неувязок, описанных в главе три. Умеряло его лишь одно обстоятельство — полная неуверенность Марии, отсутствие каких-либо доказательств взаимности ее любви. (Я до последнего надеялся, что мы сможем обойтись без этого слова.)

Любовь Марии к Стивену (назвался груздем…) мало походила на ее любовь к Найджелу. Они никогда не спали вместе. Не целовались. И вовсе не по настоянию Марии, она бы делала и то, и другое, желательно одновременно. Но в то же время она чувствовала, что отказ проделывать все эти вещи вносит приятное разнообразие в отношения и дает ей ощущение независимости — ей позволено любить, не стремясь к рутинному удовлетворению. Сам Стивен никогда на эту тему не заговаривал. Иногда Мария задумывалась: может, она его не привлекает, или он гомосексуалист, или фригиден, но куда чаще она была просто счастлива принимать все таким, как есть. Она никогда не прибегала к уловкам, маленьким женским хитростям, знать толк в которых некоторые девушки считают абсолютной необходимостью. Например, Шарлотта находила поведение Марии по этой части особенно несуразным.

— Ты ничего не добьешься, — сказала она однажды, — пока не научишься приемам, ма-леньким женским хитростям, с помощью которых, мы, слабый пол, обретаем власть. Существуют жесты, Мария, и действия, которые делают мужчин беспомощными, превращают их в тесто в на-ших руках.

Шарлотта перечислила уловки, по степени возрастания их эффективности: хлопание ресни-цами, закидывание ноги на ногу и сосание члена. На Марию совет Шарлотты не произвел впечат-ления, и она никогда ему не следовала. Кроме всего прочего, она полагала, что было бы непра-вильно навязывать Стивену непрошеные знаки внимания и давить на него. Она и без того была счастлива и не хотела рисковать своим счастьем.

Хотя в этом контексте я трижды употребил слово «счастье» (не считая его производных), однако, как вы, наверное, заметили, словом «радость» я не воспользовался ни разу, и на то у меня есть веская причина. А именно: радость означает умиротворенное состояние души; согласно этому определению, Мария отнюдь не радовалась, что она ясно сознавала, по крайней мере в моменты просветления. Она была довольна тем, что любит Стивена, и тем, что не спит с ним, но сомнения в его ответных чувствах не приносили ей ни малейшего удовольствия. «Мучение» было бы более подходящим понятием, чем «радость», при описании состояния ума и, если хотите, души, в которое эти сомнения ввергали Марию. Просто знать, как знают неоспоримую истину, что он ее не любит, было куда лучше, чем без толку ломать голову. Неуверенность приводила к странностям в ее поведении, ибо в отсутствие какой-либо достоверной информации одна половина Марии верила, что Стивен ее любит, и проявляла себя соответственно, другая же половина одергивала ее и не позволяла довести ситуацию до логического конца, к которому первая половина Марии, безусловно, стремилась. По причине такого раздвоения ее поведение изрядно отдавало сумасшествием. И в тот день, который я намерен описать, это сходство проявилось особенно наглядно.

Увы, не впервые, далеко не впервые. Случалось, она поджидала Стивена у колледжа, зная, когда он должен выйти, чтобы отправиться на встречу или на занятия, и шла за ним по улицам, споря сама с собой: окликнуть его, изобразив при этом удивление, словно они столкнулись слу-чайно, или не стоит. Иногда Мария превращалась в полную дуру. Она понимала, что, узнай Сти-вен о ее выходках, он сочтет их идиотскими и, возможно, разлюбит ее либо так и не полюбит, а то и перестанет относиться к ней с симпатией. Да, очень вероятно, она ему разонравится. Но эти соображения ее не останавливали. Сидя в тот жаркий день перед колледжем Стивена, она то и дело вспоминала один случай, вспоминала отрывочно, яркими, назойливо повторявшимися фрагментами, — совсем не так, как я о нем расскажу.

Дело было днем, тоже неприятно жарким и потому более чем подходящим, чтобы нырнуть в освежающую прохладу церкви. Мария ступала тихо, ее каблуки глухо постукивали по каменным плитам, незамеченной она опустилась на край скамьи во втором ряду с конца. Церковь была пуста, только у органа сидели Стивен и учитель музыки. Мария знала, что днем у Стивена урок органа, и пришла в церковь именно по этой причине — послушать, как он играет. То был единственный раз, когда она явилась на урок музыки, и воспоминание об этом событии оказалось много важнее самого события. Со временем воспоминание обрело любопытную структуру, составленную в основном из визуальных, а не звуковых элементов.

И сейчас, сидя перед колледжем, она вздрагивала то ли от радости, то ли от боли, мысленно разглядывая картину, которую ее сознание и память в соавторстве нарисовали: бледный светя-щийся четырехугольник на каменных плитах, столб солнечного света, соединяющий эту геомет-рическую фигуру с ближайшим окном, мириады пылинок, пляшущих перед глазами, сумерки и негромкая нескончаемая музыка, которую Мария почти не слушала, по крайней мере не сосредо-тачивалась на ней, но которая могла бы рассказать ей о печали и смирении, если бы она захотела проникнуть в ее смысл. Внимание: настал черед иронии.

Музыка, полагала Мария, исходила от Стивена. Он извлекал ее из клавиш и наполнял ею церковь, только от него и ни от кого больше зависело, как она будет звучать; иными словами, на тот момент звуки, воспроизводимые Стивеном, означали для Марии весь мир. Так ей хотелось думать, так ей виделась драгоценная суть того дня. Но сказать по правде — что стоит делать хотя бы иногда, даже в романе, — в тот раз вовсе не Стивен играл на органе. Его учитель, раздражен-ный сверх меры беспомощностью ученика, сам сел за инструмент и сыграл прелюдию целиком, дабы показать, как это надо делать. Мария об этом не знала. Но обманчивое воспоминание значи-ло для нее куда больше, чем, вероятно, для нас наша осведомленность, потому не будем задавать-ся.

С приближением окончания учебы ситуация, по мнению Ронни, становилась все более отча-янной. Ни одно из его матримониальных предложений не было принято, несмотря на то что он увеличил частоту их поступления до ежедневной. Ронни, конечно, знал о Стивене. И с тех пор, как он сделал это открытие — приблизительно месяца полтора назад, — его терзала безумная рев-ность. Мария и не подозревала, что, когда она преследовала Стивена на улицах Оксфорда, а две ее половины лихорадочно спорили, подойти к нему или нет, Ронни нередко преследовал ее, лихора-дочно споря с самим собой (в отношении Ронни нельзя говорить о половинах, восьмушки более соответствуют истине), подойти ли к Марии и обвинить ее в измене, или подойти к Стивену и обвинить его в предательстве, или оставить все как есть. В итоге Ронни так ни на чем и не остановился, потому что рано или поздно решительность покидала его, — из Ронни получился бы плохой шпион. Тем не менее он знал все о том, куда эта парочка ходит и не ходит, и знал также о том непонятном очаровании, которым этот молчаливый молодой человек, сам того не ведая, обладает в глазах Марии. Вот почему, когда Мария сидела под раскидистым деревом, наблюдая за входом в колледж Стивена, Ронни сидел у окна кафе, расположенного неподалеку, наблюдая за Марией с помощью краденого театрального бинокля. Он ни разу не двинулся с места, разве что заказывал очередную чашку чаю — количество выпитых чашек уже превысило пару десятков — да бегал в туалет, что ему приходилось делать чаще, чем хотелось бы. На стуле Ронни сидел боком, чтобы немедленно вскочить, стоит Марии пошевелиться. Какой-либо определенной цели у него не было, кроме как следовать за ней, куда бы она ни пошла.

Что касается целей, то в этом смысле у Ронни имелось преимущество перед Марией. Ибо она пока не решила и даже не поразмыслила над тем, что станет делать, когда Стивен выйдет на солнечную улицу если он, конечно, вообще выйдет. Следовательно, мы можем заключить, что Мария вовсе не думала ни о мотивах, ни о последствиях своей затеи. Иначе как еще объяснить абсурдность ее поведения? Абсурдность, очевидную всякому, кроме Марии, очевидную даже прохожим, качавшим головой при виде ее горестно застывшей фигуры. Единственное, что нам остается, — строить догадки. Возможно, она спрячется за деревом, пока он не пройдет мимо, а потом окликнет его удивленным тоном: «О, Стивен, привет!» А что она станет делать потом? Да бог ее знает. Ведь ее дальнейшие действия зависят исключительно от ответа Стивена, а что он ответит, я понятия не имею. Мне хватает хлопот с Марией, чтобы еще предсказывать поступки Стивена. Однако из этих путаных рассуждений можно извлечь по крайней мере один неоспоримый факт. Марии было чрезвычайно важно, чтобы встреча казалась незапланированной. Почему — объясните сами, если сможете. Вероятно, она надеялась, что Стивен истолкует эту случайную встречу как знак судьбы и поймет, что они с Марией созданы друг для друга и так далее. Либо ей хотелось контролировать ситуацию, и она думала, что ее шансы повысятся, если только она одна будет знать об обстоятельствах, приведших к встрече. А возможно (уже теплее), Мария не желала, чтобы он знал, как отчаянно ей хочется его снова увидеть. Потому, вероятно, в сложившейся дикой ситуации будет уместна ссылка на один весьма распространенный грех — семь букв, первая «г», последняя «я», — сыгравший существенную роль в некоем печальном инциденте, имевшем место в некоем саду почти сразу после начала времен, если вы еще не забыли о столь седой древности. Из того инцидента всем нам следует извлечь полезный урок. И Мария могла бы избежать многих неприятностей, трудно  подсчитать, скольких именно, но, во всяком случае, их не больше, чем вмещает целая жизнь. Точнее вам никто не скажет.

Частично дурость Марии объясняется тем, что ее отношения со Стивеном в последнее время достигли апогея болезненной двусмысленности. Семестр закончился, и на следующий день Сти-вен собирался уезжать. Не домой, но далеко, очень далеко — в Китай, где ему предложили место преподавателя. Он бы уехал раньше, но задержался ради собеседования, назначенного на тот день. Мария точно не знала, во сколько состоится собеседование, потому и поджидала Стивена возле колледжа. Накануне вечером они сидели вдвоем в баре и говорили о его поездке, он — со сме-шанным чувством опаски и восторга, она — с тоскливой надеждой и горечью; ни того ни другого Стивен не заметил, поглощенный своими опасениями и радостью. Но как же близко — очень близко — они подошли к тому, чтобы объясниться во взаимных чувствах. Случались мгновения, когда их руки едва не соприкасались, а глаза едва не заглядывали в глаза; еще чуть-чуть — и все пошло бы как по маслу: признание в любви, ответ взаимностью — банальная история, но значив-шая для заинтересованных лиц невероятно много. Однако ничего подобного так и не произошло.

— Я буду скучать по тебе, Стивен, — сказала она.

— Я буду скучать по тебе, Мария, — сказал он, упирая на слово «тебе».

— Хочешь, я поеду с тобой? — Этого Мария так и не сказала, хотя ей и хотелось, до смерти хотелось.

— Поедешь со мной? — тоже не спросил он, хотя, возможно, собирался спросить, но по-стеснялся.

— Ну что ж, пожалуй, нам пора. — Вот что он сказал на самом деле, когда они прощались в темноте перед закрытым баром.

Мария была очень близка, более чем когда-либо, к тому, чтобы задать свой вопрос, но ей удалось лишь выдавить из себя:

— Если тебе что-нибудь понадобится перед отъездом… — Она замялась.

— Да? — встрепенулся он.

— У тебя есть мой телефон, — закончила она. — У тебя есть мой телефон.

В ту ночь она не спала и не слушала музыку.

Мария просидела напротив колледжа, поджидая Стивена, пять часов. Спустя полтора часа с того момента, как началось ее бдение, Стивен отправился на собеседование задворками — путь, известный только учащимся колледжа, — и еще через час вернулся той же дорогой. Затем он три часа паковал вещи и отправился на вокзал обычной дорогой. Но Мария к тому времени уже ушла, отчаявшаяся и немного раздосадованная. И так уж получилось, что Мария поднялась и двинулась прочь именно в тот момент, когда Ронни находился в туалете; он не увидел, как она удалилась, и не узнал, куда направилась. День выдался неудачным для всех.

Стоял липкий летний вечер. Мария шла, сама не зная куда. Она снова попыталась воскресить в памяти игру Стивена на органе, и его музыка звучала аккомпанементом к угасающему деловому ритму города. Мария плакала — а кто бы не заплакал? — но больше ругала себя за неудачу, за бессмысленную суету, которую развела. Весь долгий вечер она пролежала на берегу реки, усталая, злая, дожидаясь, пока свет не померкнет раз и навсегда. Потом поплелась домой. (А как еще назвать то место и куда еще ей было пойти?)

В Карточном доме она с порога заметила Фанни, та размеренно и молча ковыряла хлебным ножом кухонный стол. Мария глянула на нее, попятилась, пересекла темный холл и начала под-ниматься по лестнице. Но ее остановил окрик, окрик Фанни, той самой, что после инцидента с часами вообще с ней не разговаривала:

— Мария!

Мария замерла, обернулась: — Да?

— Мужчина звонил.

Мария спустилась на одну ступеньку:

— Когда?

— Не помню.

— Он назвался?

— Нет.

— Просил что-нибудь передать?

— Нет.

Она вгляделась в лицо соседки, пытаясь обнаружить признаки злорадства, но ничего не уви-дела. Не желая разреветься перед Фанни, Мария быстро поднялась по лестнице. Дверь ее спальни с треском захлопнулась.

В три часа ночи Марию разбудил удар грома. Разразилась гроза. Она сонно прислушивалась к дождю, колотившему по стеклу, и периодическому грохоту; во сне она позабыла о несчастье, свалившемся на нее. Толстые темно-синие шторы не пропускали ни единого отблеска молнии, но вскоре Мария, почувствовав себя обделенной зрелищем, встала и раздвинула шторы. Затем уст-роилась у окна и смотрела на дождевые ручьи, бежавшие по стеклу, на огромные белые полосы, раскалывавшие небо. Вот так, сидя, Мария, одновременно испуганная и зачарованная, вероятно, опять заснула, потому что, внезапно придя в сознание, она инстинктивно ощутила провал во вре-мени, когда вдруг услыхала знакомый стук женских кулачков в дверь. Мария выругалась про себя, но немедленно поднялась, чтобы впустить Уинифред, слишком хорошо зная по опыту, что сопротивление бесполезно.

Она ожидала увидеть сияющее лицо, ожидала, что сейчас на нее выльют ушат восторженных и визгливых похвал великолепию грозы как доказательству величия Господа, которое тот предъявил. Но Уинифред держалась очень тихо, она медленно, с серьезным видом вошла в комнату и молча встала у камина, опустив голову. Она сильно промокла и дрожала. Мария вынула одеяло из комода и накинула его на плечи соседки, но та, похоже, этого даже не заметила.

— Мария… — произнесла она наконец и опять замолчала.

— Что-нибудь случилось?

— Да, — выдавила Уинифред. — То есть, я так думаю. Мария, ты должна дать мне совет, должна высказать свое мнение. По-моему… по-моему, я сделала что-то очень плохое.

— Ты что, ничего не помнишь?

— Я помню, что сделала. Помню. Но я хочу, чтобы ты сказала, как по твоему мнению, хо-рошо я поступила или плохо.

Возникшую паузу заполнил удар грома.

— Тогда расскажи, в чем дело.

— Все дело в том мужчине, понимаешь. Молодом, наверное чуть постарше нас с тобой. Он подошел ко мне на улице, и… в общем, я убила его. — Мария почему-то вдруг онемела. — Так как ты думаешь? Это… это плохо?

— Уинифред, ты уверена? Не выдумываешь? Когда это случилось?

— Только что. Я сразу пришла сюда. Это случилось в центре города.

— Расскажи. — Мария опустилась на матрас, силы покинули ее. — Расскажи по порядку.

— Ну, — вздохнув, начала Уинифред дрожащим голосом, — как ты знаешь, я была на оче-редном собрании Общества Святой Истины. Я хожу туда каждую неделю, и мы, как обычно, бе-седовали, на этот раз на тему йогурта, и мы очень хорошо подискутировали. Правда, — задумчиво продолжала Уинифред, — отличная получилась дискуссия. А потом, как всегда, мы пошли к Марджори Оджилви… примерно в половине одиннадцатого… и она угостила нас вином и, конечно, наркотиками… ничего особенного, мягкие галлюциногены, эту маленькую слабость мы себе иногда позволяем… а потом все, понятное дело, стало немного смутным, как в тумане. Помню, мы спорили об ангельской иерархии Фомы Аквинского… к тому времени нас оставалось только пятеро или шестеро, включая большого голубого зайца в углу, который вроде бы был настроен резко против Фомы… А потом все, похоже, уснули, потому что, когда я пришла в себя, было три часа утра и у меня было такое странное ощущение, будто язык стал очень длинным, футов двести, и обернулся вокруг торшера.

Не знаю, бывало ли с тобой такое. Короче, Марджори нас выпроводила, я кое-как спустилась вниз, вышла на улицу и угодила прямо в грозу. Я сразу замерзла, и меня вырвало, но в голове немного прояснилось, и я двинулась вперед, но скоро поняла, что совсем заблудилась. Тогда и появился тот человек. Мерзкий человек. Я пряталась от дождя под козырьком подъезда, он подошел ко мне с зонтом в руках и предложил проводить домой. «Где вы живете?» — спросил он. Я сообразила, что это, по сути, домогательство, он… приставал ко мне, это точно. «Ты, урод вонючий, — сказала я, — дерьмо собачье, отстань». «Тихо-тихо, — ответил он, — тихо, вы заблудились, и я хочу отвести вас домой. Позвольте вам помочь». Тогда я закричала: «Пошел ты со своим грязным вожделением, оставь меня в покое. Я знаю, чего тебе надо, моего тела, домогаешься моего тела!» А потом, потом, знаешь, что он ответил? «Я бы не отказался, — вот что он ответил, — я бы не отказался отведать вашего тела». И тогда я… тогда я, по-видимому, выхватила у него зонт и начала тыкать ему в лицо, а когда он упал, помню, я закрыла зонт и ударила его по голове рукояткой, такой тяжелой деревянной рукояткой, а потом… пришла сюда.

Наступила тишина. Если, конечно, не принимать во внимание грозу.

— Где этот зонт? — спросила Мария.

— В моей комнате.

— И ты уверена, что тот человек был мертв, когда ты ушла?

— О да. — Довольная улыбка скользнула по лицу Уиниферд. — Я проверила.

Поднявшись, Мария заставила себя положить руку на плечо Уинифред:

— Думаю, тебе надо поспать. Ложись и хорошенько выспись. А когда проснешься, то, воз-можно, обнаружишь, что тебе просто приснился кошмар.

— Ты так думаешь? — спросила Уинифред. — Да.

— Знаешь, Мария, — помолчав немного, произнесла Уинифред, — это хороший совет. На-верное, отдых — то, что мне сейчас нужно. Утром все станет намного яснее.

Несмотря на принятое решение, Уинифред не двигалась с места. Мария взяла соседку за ру-ку и отвела в ее комнату. Затем вернулась к себе и легла. Гроза уходила, и, к собственному удив-лению, Мария мгновенно провалилась в крепкий безмятежный сон.

На следующее утро, одеваясь, Мария услыхала, как к Карточному дому подъехала машина. Захлопали двери, раздался нетерпеливый звонок, и вскоре на лестнице послышались шаги двух мужчин. Посетители постучали в дверь Уинифред, а потом что-то говорили негромкими враж-дебными голосами. Мария выглянула в окно и увидела то, что и ожидала увидеть: сверкающий синий верх полицейской машины. Она решила уйти, и как можно быстрее. Впопыхах Мария на-тянула одежду, тихонько открыла дверь, выскользнула из комнаты, на цыпочках пересекла лест-ничную площадку, крадучись спустилась вниз и боком добралась до выхода. Оказавшись на сво-боде, она немедленно бросилась бежать, затем, запыхавшись, перешла на размашистый шаг и не сбавляла темпа, пока не оказалась в центре города.

Там она остановилась в растерянности. Внезапно в ней зашевелилось странное желание, ко-торого прежде она никогда не испытывала и в любой другой день ужаснулась бы ему, — желание навестить Ронни. Раз уж нам все равно не отвертеться от попыток объяснить это помрачение рас-судка, попробуем: возможно, все объясняется тем, что в тогдашней ситуации глупое обожание Ронни было единственным стабильным фактором в жизни Марии, единственной разновидностью приязни, доступной ей в ту пору, когда она особенно нуждалась в поддержке. Мария ощутила странный покой при мысли, что вот сейчас она увидит его дурацкую улыбку и получит неизбеж-ное предложение руки и сердца, а потом, когда она ему мягко откажет, ей ничего не останется, как любоваться его унылой физиономией. Несомненно, Мария повела себя жалко, но на нее столько всего навалилось.

Радость и изумление Ронни при виде Марии выходят за эмоциональные пределы этой книги. Естественно, он захотел узнать, какой переменой в сокровенных помыслах вызван ее визит.

— Ну, просто я подумала… у нас осталось так мало времени здесь, в Оксфорде. Я хотела как следует попрощаться.

— Попрощаться? Но мы с тобой не расстаемся. Теперь мы будем видеться еще чаще.

— Мы ни в чем не можем быть уверены, Ронни. Я даже не знаю, что буду дальше делать и куда поеду.

— Куда бы ты ни поехала, я всегда буду рядом.

Вопреки упованиям Ронни, Марию это заявление, похоже, не слишком обрадовало.

— Не говори ерунды, — ответила она. И сменила тему: — Послушай, уже почти двенадцать. Может, пойдем выпьем и пообедаем?

Они отправились в паб, что находился в колледже Св. Джайлса. По пути Ронни наконец за-метил, что Мария, судя по всему, чрезвычайно подавлена. К такому умозаключению — с точки зрения Ронни, прямо-таки небывалому психологическому озарению — он пришел, основываясь на серии едва уловимых признаков. Например, на нежелании Марии хотя бы на миг оторвать глаза от тротуара и на упорном молчании в ответ на его прямые расспросы. Обычно ему удавалось развеселить Марию клятвенными обещаниями оставаться ей верным спутником до конца жизни и поддерживать ее в самых суровых финансовых и эмоциональных испытаниях. Но сегодня клятвы к желаемому эффекту не привели. К счастью, паб предоставил ограниченному воображению Ронни новую тему для беседы.

— Что ты будешь есть? — спросил он.

— А ты?

— Здесь очень хороший окорок. Но если не хочешь острого в такую жару, возьми салат. Он у них тоже отличный.

Мария долго думала, что заказать. Аппетит у нее отсутствовал, а с ним и критерии, на которых она могла бы основать свой выбор. В конце концов она заказала окорок.

Окорок. Он стал её первой ошибкой.