Помочь сайту
Поздравления
Курица с отрубленной головой -- 30 .
6 марта 2015 -
Вячеслав Сергеечев
– Марь Иванна, рабочий день давно закончился, а вы всё сидите на своём рабочем месте.
– Заходи, Самуилыч. Ты же знаешь, что старуха "Шапокляк" одинокая. Дома меня никто не ждёт, вот и ошиваюсь я здесь. Сам-то что задерживаешься?
– Да вот… роюсь в иностранных журналах по нашему профилю. Вы-то меня постоянно к этому
и подталкиваете. Мол, Самуилыч, повышай свою квалификацию, не стой на месте. Я, конечно, не так прост, как кажусь. Понимаю, что хвалить нельзя, иначе человек успокаивается на достигнутом,
а дальше – это уже конченый человек. Но вы, Марь Иванна, уж очень часто меня третируете.
– Аркадий Самуилович, мой дорогой, так ведь иначе нельзя! Ты уж извини меня, старую дуру.
А я скажу тебе по секрету, что люблю тебя, оболтуса, очень давно.
– Спасибо, спасибо, Марь Иванна, я вас тоже люблю. Да без вас весь наш "паровоз" давно бы встал на "запасные пути".
– Мой милый дурачок, я люблю тебя, как женщина. Что стоишь, раскрыв рот? Присаживайся, побалагурим. Въелся ты, окаянный, в моё сердце с первого дня, как пришёл к нам ещё совсем
мальчишкой-практикантом. У тебя тогда была роскошная шевелюра. Ты-то молодой был тогда,
а я уже к этому времени была, похоже, старухой. К тому же господь, наш спаситель, не наградил
меня, как нашу Валюшку, сказочной красотой. В тебя тогда весь наш женский персонал сразу
влюбился. Я имею в виду врачей, медсестёр. Даже дочка нашей Матрёны, и та по тебе сохла. Ты
тогда был не только молод и красив, а ещё и беспредельно жизнерадостен, лёгок в общении,
добросердечен. Ты искрился оптимизмом, верой в то, что любые трудности, какие бы только ни
стояли перед нами, в самое ближайшее время будут преодолены. Что надо только в это верить
искренне, от души. И эти убеждения ты нёс к каждому больному. Ты в короткое время показал
великолепные результаты в работе. К каждому своему больному ты относился так, будто это твой родной ребёнок. Больные быстро поправлялись и не хотели уходить из нашего отделения, хотя уже и не нуждались в лечении. Прощаясь с тобой, у них на глазах были слёзы. Благодарности от больных ты принимал с достоинством, без чванства.
Не успев отойти от одного больного, в которого ты вселил уверенность на ближайшее
выздоровление, ты уже переходил к следующему больному, и также отдавал ему весь свой оптимизм, доброту, сострадательность и участие. Тебя все больные боготворили. Начальство тебя заметило,
дало рекомендацию на поступление в дневную аспирантуру. Но ты не захотел бросить своих
больных, которых любил больше, чем свою карьеру. Ты окончил аспирантуру вечернюю, без отрыва от твоей любимой работы. Защитил кандидатскую диссертацию.Тебе предложили начать работу над докторской диссертацией, обеспечив 50-ти процентной загрузкой по основной работе. Но ты
отказался, сказав, что нужно ещё много потрудиться в поте лица, чтобы набрать необходимый
материал. А потом ты стал увлекаться… Да-да-да! Спиртик из моего шкафчика с каждым днём стал пропадать всё чаще и чаще. Я делала вид, что не замечаю. Я любила тогда тебя, мой милый оболтус, и люблю даже сейчас. Прости за слёзы...
– Марь Иванна, вы меня, оболтуса, действительно просто ошеломили! Почему я, лысый чёрт, не видел вашей любви? Простить себе этого я уже никогда не смогу. Надо было вам мне слегка
намекнуть, я бы всё понял. А сейчас…
– Аркашенька ты мой, счастье ты моё несостоявшееся, я была счастлива тем, что помогала тебе
в работе.
– Марь Иванна, ведь у вас тогда были такие познания по нашему профилю, что вы
консультировали не только меня, оболтуса, но и всех профессоров, не считая рядовых психиатров. Ведь вы закончили медицинский институт по кафедре психиатрии, только не успели получить
диплом. Война… Вам предлагали должность психиатра в соседнем отделении, но вы отказались.
Почему?...
– Аркашенька, глупенький ты у меня. В другом отделении я бы была не рядом с тобой.
– Марь Иванна, так мы бы пробили должность в нашем отделении.
– Глупенький ты у меня, тогда бы я была вынуждена конкурировать с тобой. И делать свою
работу честно, как и положено любому врачу по клятве Гиппократа, не нарушая морально-этические принципы. Я не хотела, чтобы с тобой кто-либо конкурировал, даже я сама. Так тебе легче двигаться по карьерной лестнице. И ты двигался. Тебя сейчас считают одним из самых крупных специалистов
в нашей больнице. Ты практически один на пьедестале, твои успехи впечатляют. Вот только бы нам Илюшеньку поднять. У нас с тобой хорошая профессия. Ты позволь мне примазаться к тебе, как
к психиатру, хотя я по должности старшая медсестра.
– Марь Иванна, да что вы? Вы несёте больше нагрузки по консультациям светил нашего профиля, чем по работе старшей медсестры. У вас же несколько младших медсестёр в обойме. Вы их так научили работать, что уйди вы в лечащие врачи, так любая из ваших девчонок, включая Лариску
и Валюшу, обеспечили ли бы нормальную работу. К вам же в кабинет стоят очереди из психиатров
и профессоров на консультацию. К вам даже мне не всегда удаётся попасть на консультацию. Да
почти все обходы по утрам мы с вами делаем вместе. Потом вы меня, оболтуса, учите, что и как по каждому больному. Да я без вас ноль без палочки.
– Будет, будет тебе, мой дорогой! Я любого профессора взашей вытолкаю, но ты у меня
получишь всё, что тебе надо. Но не будем об этом. Давай с тобой поговорим о тайнах нашей
профессии. Их много, все они из числа неразгаданных. Ведь что в нашей с тобой профессии самое главное? Это не те порошки, пилюли, инъекции, процедуры и прочее, хотя и их роль никто не
скидывает со счетов. Главное – это лечение самой души, а не тела. Тело лечат хирурги, терапевты, офтальмологи и прочее. У нас с тобой иная стать: мы врачеватели самого загадочного, что только есть в нашем организме. И об этом понаписано столько книг, что не перечитать их одному человеку до конца своей жизни. А что мы знаем о нашей душе, которую лечим? Почему она так часто выходит из своих рамок, указанных ей создателем? Почему она страждет, стонет, мечется в нашем организме? Почему она безудержно смеётся, гримасничает, ёрничает? Почему она то безмятежно парит выше облаков, блаженствуя и озаряя своим лучезарным сиянием всю нашу грешную землю, то опускается в тартары? Почему она впадает в такие тяжёлые депрессии, что сама нарушает шестую заповедь
закона божия? Почему она иногда кончает свою жизнь суицидом? Что или кто её заставляет пойти на сей смертный грех? Почему она то благочестива, и на неё молятся все от младенца, до старца, то бунтует и совершает тяжкие поступки, порою превосходящие все мыслимые и немыслимые
пределы? Всё это, мой дорогой и любимый Аркадий Самуилыч, я попыталась изложить вот в этой небольшой рукописи. Возьми с собой домой, будет время – почитаешь. Уважь меня, старуху…
– Марь Иванна, так ещё не поздно. Я смотрю листочков-то тут немного. Почитайте мне. Я знаю, что это будет интересно. К тому же с глазами у меня того… Да ваш почерк я боюсь не разберу.
Почитайте.
– Ну, хитрец, уговорил старуху. Действительно, не так уж и поздно, можно и почитать. Только ты, лысый чёрт, запасись валидолом. Рассказик мой не про интимные утехи в будуаре…
Курица с отрубленной головой
«Не убий»
/Библия/.
Африка! О, Африка, под знойно палящим солнцем! Ты взираешь на весь Мир глазами бесстрастного изваяния человеко-льва!
О, чёрная Африка! Ты возлежишь Сфинксом в Гизе у Седьмого чуда света. Ты покоишься у величайших творений величайшей Цивилизации! О, Сфинкс, тебя создал великий, свободный, мудрый народ! Тебя бережёт Время, тебя бережёт сам Бог! Тебя не смогли уничтожить даже пушки завоевателей.
Ты бережёшь великие дела и чаяния великого Народа. Ты бережёшь пирамиды великого Хеопса, гениального Хефрена, выдающегося Микерина вот уже четвёртое тысячелетие. О, безмолвный Сфинкс! Твой мудрый, всё видящий взгляд из далёкой, но светлой тьмы тысячелетий, устремлён в мрачное сегодня. Твой взгляд говорит – это я слышу отчётливо, а вы слышите?
– Люди, опомнитесь! Живите в мире и согласии, любите друг друга!
Но никто не слышит великого Сфинкса, потому, что не слушает, не хочет слушать. И поэтому в глазах Сфинкса полное разочарование, полное недоумение, полное безразличие. Мы не слушаем мудрого Сфинкса, он ведь каменный, у него нет возможности говорить. Но ведь Сфинкс говорит глазами. Я-то его слышу! Почему, кроме меня, его никто не слышит? Люди, послушайте великого Молчальника! Он говорит языком великих египтян, а может быть, и языком самого Бога, Творца нашего, нашего Отца и Сына и Святаго Духа. Неужели Вы ничего не слышите? Прислушайтесь, вот его голос, он прост, доходчив. Голос Сфинкса понятен сразу всем, он не требует переводчика. Слышите? Нет? Обидно! Мы не достойны внимания мудро-великого Сфинкса, поэтому и не слышим. А жаль, очень жаль! Но он всё видит, он всё запоминает. Он послан Богом! Создали Сфинкса египтяне, но по велению Бога. Все, вот уже три с лишним тысячелетия, думают, что мудрейший из мудрейших, охраняя покой великих фараонов, охраняет и их богатства. Какое заблуждение! Великие фараоны знали, что богатства ничего не стоят. Золото, драгоценности – всё это земная мишура. Ценятся только:
Любовь, Доброта, Праведность, Ум, Честь, Достоинство, Талант, Знание, Труд,
Порядочность, Справедливость, Культура, Искусство.
Всё остальное ничегошеньки не стоит! Старый Сфинкс устал, он очень устал. Раньше он стоял и возвещал всему миру свои истины, но понял, что его никто не слушает и, устав, от бесплодных
попыток, он прилёг и лежит молча уже три тысячелетия, ровно три. Как трудно говорить, не уставая, если тебя никто не слушает. Даже каменный Сфинкс устал, устал глаголить Истины Божьи.
А всего-то их десять. Десять!
Так мало. Но какие Истины? Истины-Истинные! Но мы, люди, так глупы, так самонадеянны, не понимаем Истин-Истинных, не понимаем! Или не хотим понять. Но ведь это же глупо, это невозможно понять! Почему не понимаем? Ведь многие образованны, вроде бы умны, вроде бы всё понимаем, но почему живём не по Заповедям Божьим, почему? Но от количества «почему» ничего не изменится. Господи, так вразуми же нас, грешных! Почему ты нас не вразумляешь, почему? Вроде бы, давно пора, или уже поздно? Может быть, закат нашей несправедливой цивилизации тобой уже предрешён? Может быть, завтра ты уже… Подумать страшно, неужели всем нам конец? Неужели ты всех нас, ничтожнейших рабов твоих, неразумных и недодумчивых… Нет, язык не поворачивается. Пощади, дай нам ещё немного времени, мы исправимся и не будем такими! Пощади, пощади, пощади! Прости, прости, прости!
Голос с неба:
– Люди, живите, любите друг друга, даю вам ещё...
– Господи, сколько ещё? Мы не расслышали. Сколько ещё ты дал нам времени исправиться? Скажи, Господи, ничего не слышим! Повтори, повтори, повтори…
– Это я с вами говорю – Сфинкс, что из Гизы.
Бог мне поручил вам сказать, что вы ему не интересны. В последний раз говорю. Слушайте и вы обрящете разум. Кто не услышит меня, тот пусть пеняет на самого себя. Слушайте, слушайте, слушайте! Люди, будьте Людьми! Люди, будьте Людьми! Люди, будьте Людьми. Люди, будьте Лю…
Сфинкс, Сфинкс, каменный Сфинкс, тело у тебя льва, но голова-то человека! Как ты не
понимаешь своей каменной башкой, что мы всего лишь человечки, маленькие, ничтожные
человечки, глупые-преглупые: "моя твоя не понимай, моя твоя не слышит", ты хоть оборись!
Мы не слышим тебя, Сфинкс, да нам тебя и не понять. У нас не хватает ума. Да что там говорить? Ты всё видишь и понимаешь сам, мудрый Сфинкс, так не мешай нам жить по-нашему
недоразумлению! Ведь мы не имеем разума, мы имеем только амбиции. Мы не можем иначе, ведь мозгов у нас, как у курицы, тем более с отрубленной головой. Молчи, как молчал тысячелетия.
И Сфинкс молчит, лежит, притомившись, и молчит. Три тысячи лет молчит! Молчит с усмешкой, молчит в величайшем недоумении. В молчаливом взгляде Сфинкса только тайны. Взгляд Сфинкса больше не выдаёт тайн, он безмолвствует тысячелетиями, тысячелетиями, тысячелетиями…
*****
В глубине Африки, наполовину оцивилизованной, в мало доступных джунглях Нила, племенем какуа с давних времён применяется абсолютно точный детектор лжи. Спрашивают судьи у
предполагаемого убийцы:
– Убивал?
– Нет, не убивал!
Тогда приглашаются одиннадцать человек, в которых судьи не сомневаются. Вбивают колышек
в центре любой поляны, привязывают к колышку верёвку, примерно метров пять, шесть. Очерчивают по концу верёвки круг. Ставят чуть далее черты двенадцать первых попавшихся под руку камней, как цифры на циферблате. Сажают одиннадцать хороших людей и одного предполагаемого убийцу за камнями. К концу верёвки привязывают курицу. Отрубают курице голову. Голова курицы падает
рядом с ямкой, специально вырытой для головы, хотя должна была падать в ямку. Голова курицы беспомощно моргает глазами до тех пор, пока её тело носится с бешеной скоростью по кругу,
пытаясь дотянуться до камней. Клюв то раскрывается, то со щёлканьем трещотки начинает
беспорядочно схлопываться. Как только бездыханное тело курицы, с остановившимся фонтаном
крови, останавливает свой бег и падает у камня, глаза курицы перестают лихорадочно моргать,
а клюв застывает и остаётся открытым, как бы вопрошая: «За что?»
Голова курицы скатывается в приготовленное углубление. Она скатывается сама, никто её не толкает. Ноги только что бегали с телом по кругу, из горла бил чудовищный фонтан крови! Фонтан дымящейся, алой крови извергался бесконечным потоком. Казалось, что столько крови в курице быть не может. Откуда же у курицы появляется лишняя кровь? Кто снабжает курицу с отрубленной
головой свежей, клокочущей, кипящей, дымящейся кровью? Но курица с отрубленной головой
начинает бегать по кругу быстрее и быстрее, она помогает себе крыльями. Резкий, схлопывающийся звук крыльев всполошил полицейских собак, они с остервенением пытаются вырваться и поймать курицу с отрубленной головой. У собак появилась пена изо рта, они грызут ремни привязи зубами, пытаясь освободиться. В ярости они поднимают морды вверх и воют, как самолётные двигатели на взлётном форсаже. Курица, с фонтанирующим кровью горлом, торопится, как можно больше
пробежать кругов, как будто хочет что-то узнать в свой последний, трагический миг, какую-то
информацию. Зачем ей эта информация, ведь это её последний миг?
По центру курица не бегает, курицу с отрубленной головой интересуют только камни. Бегом это назвать нельзя, скорее она катится вдоль камней по кругу пыльным, взъерошенным комом перьев на ногах без головы, натягивая верёвку. Её судорожные движения ног хаотичны, но бешены по темпу. Она перьевой, шаровой молнией проносится по кругу. Крылья хлопают так оглушительно, что на
собак это действует сильнейшим раздражителем. Они сходят с ума от ярости и бешенства. Глаза их наливаются кровью. Кажется, что эта кровь не их собственная – это кровь курицы с отрубленной
головой. Кажется, что собаки уже налакались этой куриной крови, и теперь эта кровь у них
просвечивается в их очумевших от ярости, обезумевших глазах.
Туловище курицы успевает пробежать всего несколько кругов. Но каких кругов? Предсмертных! Предполагаемый преступник с ужасом смотрит на этот окровавленный сгусток перьев, на прилипшую к нему пыль и грязь, и на бешеное, отчаянное, последнее предсмертное усилие курицы с отрубленной головой: успеть пробежать, как можно больше кругов. Туловище курицы бегает не только в одном направлении, оно мечется в разных направлениях, но только по периметру круга у камней. Почему туловище курицы не бегает поперёк круга? Что или кто её направляет бегать только вдоль камней? Очи отрубленной головы курицы перестают недоумённо моргать только тогда, когда туловище останавливает свой кровавый бег. Навсегда закрывшись, очи как будто спрашивали в последний раз:
За что, люди, вы-то добрые,
За что, люди, вы хворобрые,
За что, люди, вы-то славные,
За что, люди, вы-то главные?
В чём вина моя невинная,
В чём вина моя старинная,
В чём вина моя-то страшная,
В чём вина моя вчерашняя?
В чём вина моя-то грешная,
В чём вина моя-то вешняя,
В чём вина моя болешная,
В чём вина моя сердешная?
В чём судьба моя-то бедная,
В чём судьба моя-то вредная
Так вот враз и закатилася,
Пыльно с кровью прокатилася?
В чём судьба моя-то страшная,
В чём судьба моя вчерашняя,
В чём стопы мои харчовые,
В чём мозги мои суповые,
В чём крыла мои перовые,
В чём бока мои пуховые
Так уж сильно провинилися,
Кровью алой прослезилися?
Что вам люди насудачили,
Чем вас люди озадачили?
Чем глаза мои незрячие,
Ноженьки мои бродячие,
Моя долюшка равнинная,
Грудка белая, невинная,
В чём душа моя пупковая,
В чём же шеюшка гладковая
Провинились и проштрафились,
Прокатились и прокапались
Кровью алой-алой вспененной,
Кровью тёплой-тёплой вененной?
Аль вам мало кровки давишной,
Аль вам нужно кровки нынешной?
Как страшна дань крововленная,
Как страшна смерть убиенная!
За что участь неизменная,
За что смерть кровововленная?
Не исправить участь тленную,
Не забыть смерть убиенную!
Как вы будете, родимые,
Как вы будете, любимые,
Грех сей свой слезой замаливать,
Грех людской молвой замалчивать?
Бог простит вас недовидевших,
Пожурит лишь недослышавших.
Он глаза вам, недовидевшим,
Поцелует, недослышавшим!
Будет в людях святость, праведность,
А в поступках – честь и правильность!
Сам Господь всех недодумчивых,
Образумит недоумчивых!
Курица делает последнее, отчаянное усилие на своём кровавом выдохе и замертво падает у камня, где сидит убийца. Последний, кроваво-плещущий горловой фонтан мёртвой курицы обрызгивает
камень предполагаемого убийцы. Судьи говорят:
– Вы убийца!
– Нет, я не убивал! Повторите опыт с другой курицей. Это случайное совпадение.
Ловят другую курицу, привязывают на конце верёвки. Преступник просит сменить место, ему позволяют, он сам выбирает новое место. Отрубают курице голову, курица без головы бегает
несколько кругов, наконец, падает замертво у нового камня, где сидит предполагаемый преступник. Смена места не помогла. Подозреваемый преступник возмущён:
– Почему можно верить курице, у которой даже и головы-то нет, и она ничего не видит, а ему не верят?
Он требует, чтобы все участники поменялись местами хаотично. Все пересаживаются. Новая
курица показывает на предполагаемого убийцу с точностью до сантиметров – точно у камня.
Притом, предсмертный, кроваво-харкающий выдох курицы всегда попадает на камень у ног
подозреваемого. Преступник упорствует, меняет расположение камней и участников. Рубят головы ещё нескольким курицам. Преступник поменял уже все двенадцать мест с окровавленными
камнями невинно убиенно-казнёнными курицами во благо нашего людского правосудия. Но
причём тут несчастно-убиенные куры? Они-то за что до срока, отведённого нашим создателем,
страдают так жестоко и несправедливо? Круг по периметру окроплён кровью дюжины птиц.
В воздухе стоит сладковатый запах свежей, парящейся крови. Запах висит топором возмездия! Когда же топор возмездия опустится? Запах дурманит головы, от этого запаха начинает подташнивать.
Результат этого жестокого эксперимента всегда один и тот же. Предполагаемый преступник видит бессмысленность его упорствования. Он удивлён и крайне, предельно подавлен. Когда он убивал, было так темно, что его никто видеть не мог. Место было очень глухое в лесу, свидетелей не могло быть. Преступник так потрясён горой окровавленных мёртвых куриц без голов, что он не
в состоянии сопротивляться. Он в жестоком, безжалостном, как кинжал убийцы, трансе! Как курицы могли знать, что он убийца? В полуобморочном состоянии преступник еле шепчет:
– Я не хотел, я не хотел, я не хотел…
От перевозбуждения убийца падает в обморок. Когда преступник приходит в себя, то его взгляд становится безучастным, бессмысленным, безразличным, тихо обречённо-безумным. Он медленно, падая и спотыкаясь, бредёт в сторону леса. Ему не мешают, за ним идут с собаками. Убийца
в наручниках, ноги его скованы короткой цепью, он в ошеломляющем трансе – трансе, который взял убийцу за горло и повёл на могилу невинной, убиенной им жертвы. Никого не замечая, звеня цепями, как привидение, приходит преступник в, до боли в висках, знакомую, колющую не в бровь, а в глаз, глушь леса. Падает на свежезасыпанную им самим же могилу невинно-убиенной и начинает
с жуткими, разрывающими душу завываниями разрывать землю руками, обливаясь горючими, как
казалось, прожигающими насквозь щёки, слезами. Вскоре труп убитой им молодой жертвы был
у него в объятиях. Убийца безумолчно молит простить его, целует труп с головы до ног. Слёзы
душат убийцу, ком в горле встаёт непроходимой пробкой.
Труп невинно-убиенной безмолвствует, окружающие тоже. Собаки затихли, хотя с лаем рвались из рук всё время. Они, прижавшись к земле, попятились и заскулили, поражённые увиденным.
Собачий инстинкт говорил, что лучше уйти, убежать, уползти от этой страшной драмы, куда глаза глядят! Убийца не выдерживает нахлынувших эмоций. Глаза его стали чёрными от напряжения. Они стали вылезать из глазниц. Ещё секунду и они вылезут, лопнув, как лопается пережарившийся
каштан на сковородке, с треском выстрела переломанного сухого сучка! Убийца падает на спину, безумно-широко раскрыв глаза. Глаза были огромные, выпученные, налившиеся чёрным Возмездием свыше. Глаза не давали окружающим возможность отвести от них взгляды. Грудь его в последний раз высоко вздыбилась и со стоном опустилась, как опускается взбулькнувшая квашня теста. Грудь больше не поднималась. Грудь тоже поняла – это заслуженная божья кара в виде полного паралича.
Руки убийцы раскинулись широко и обречённо, словно каялись. Каялись! Ведь это они
совершили этот смертный грех! Они виноваты. Виноваты, так непоправимо виноваты! Так
поздно-раскаянно виноваты! Так может их ещё простят? Но руки, как и грудь, сами всё поняли, они всё осознали. Руки и грудь не просят пощады. И не может быть пощады! Вокруг только безмолвие
и тишина.
Как страшна жуть-могилушка разверзенная,
Как мертва-бледна жертвушка растерзанная.
Ива сникла к могилушке разверзенной
Вместе с травушкой алой тоже жертвенной.
Только слышится плачь-стон бедных родственников:
«Как земля носит? Гляньте, ведь урод! Вот каков!»
Льются слёзы ручьём у окружающих,
Комом душит месть в горле близких страждущих.
Начался листопад ах, ивы-плакальщицы
На краю ох, сырой могилы-стонульщицы.
Как млада, чиста жертва ай, безвинница,
Как светла ликом юным ой, как у агнца!
Только уже не шелестит трава после недавно прошедшего дождя у сырой могилы, так
несправедливо-злодейски умерщвлённо-замученной младой жертвы!... Падают, падают, падают
капли на ладони убийцы, но ладони уже начали остывать. Прощенья ладони не получили. Их никто не смог простить: ни последние бриллианты-капли с влажно-сверкающего листа, ни сам лист –
зелёный бархат, ни шёлково-изумрудная притихшая трава, ни девственно-невинные облака-кучки, медленно проплывающие в лазурно-сияющем небе-бездоннике, ни примолкнувшие пташки-пичужки. Никто не простил, никто! Даже звонкое эхо-попугай не простило, даже притихший
дятел-стукомётчик не простил, даже лёгкий ветерок-вертун не простил и в ужасе полетел прочь, не
простив, не простив, не простив. Никто, никто, никто не простил.
Изо рта мёртвого убийцы показалась белая пена. Пузыри вздувались и лопались, как мыльные. Но они лопались со зловещим шипеньем, как будто состояли из яда скорпиона, нет – ползучей змеи
гадюки, нет –кобры, нет – из смертельного яда всех сразу. Наверно, от этого пенного,
смрадно-лопающегося шипящего яда в пузырях, убийца и умер. Он умер от своего же яда,
переполнявшего всю его преступно-грешную сущность. По его телу прошла последняя предсмертная конвульсия. Конвульсия мелкой дрожью сотрясала гнусно-падальную мерзость убийцы с головы до ног. Конвульсия стала судорожно дёргать пальцами. Они, как живые, стали хватать воздух.
Но ветер-вертун-умница не дал убийце даже воздуха. Пальцы хватали пустоту-ничто – они были кроваво-виноваты. Их ветерок-вертун-летун-умница простить не мог. Конвульсия вершила
правосудие, она умела это делать и была профессиональным палачом, безжалостно-эгоистичным, неумолимо-беспощадным, она знала свою миссию назубок.
Она никогда не уходит с пустыми руками, уходит всегда с добычей в зубах. Она зубы никогда не разжимает, хватка её железная, как капкан на волка. Нет – на медведя, нет – на слона! Зубы её из
закалённой стали, никогда не отпускают свою жертву. Она сейчас – само Правосудие. Ей мольба о прощении не слышна, конвульсия не имеет ушей. Вскоре она закончила свой жестокий, но
справедливый Суд! Ветерок больше не шелестел листьями, капли перестали падать с листьев,
воцарилось полное безмолвие.
Преступник затих. Пена еще долго продолжала выделяться большими мутными пузырями, но их цвет изменился – стал алым. Но грудь убийцы уже давно не поднималась. Цвет глаз тоже изменился, глаза стали голубыми. Это удивляло, потому что при жизни у преступника глаза были карие. В его широко открытых глазах появилось облегчение и покой. Взгляд выражал спокойную,
умиротворённую, еле заметную, призрачную, потустороннюю улыбку-сновиденье. Видимо,
конвульсия, выполнив свой долг добросовестно, удалилась. Правосудие только что разжало свои смертоносные зубы-капканы. Взгляд жертвы Правосудия был устремлён на небо – туда, куда
отправилась его грешная душа. Взгляд хотел соединиться с ней, он пытался всеми силами вырваться и полететь за душой, но это ему не удавалось. Взгляд с неуловимой иронией и с лёгкой усмешкой продолжал наблюдать за удаляющейся своей душой-грешницей. Присутствующие не смогли
оторвать своего живого взгляда от взгляда мёртвого убийцы.
В оцепенении прошло неопределённо много времени, никто не смог пошевелиться. Собаки уже давным-давно вырвались и со скулящим визгом скрылись. Все в невыразимом ужасе-кошмаре
смотрели на взгляд убийцы – напрасно смотрели. Взгляд неожиданно, словно ожив, лихорадочно
заморгал. Он поздно, но осознал, что и он был виновен в кровавой драме! Взгляд сожалел
о содеянном, он мучился от злодеяния. Он хотел попросить прощения, но не смог, не успел. Взгляд померк, затем застыл с безысходным, щемящим душу выражением. Он был устремлён в
Бесконечность. Из глаз потекли ручьём слёзы, они были кристально чисты. Наверно, глаза всё же были прощены, они всё видели, но помешать злодеянию не смогли. Через несколько минут слёзы прекратились. Взгляд давно мёртвого убийцы принял выражение полного безразличия и
безучастности. Он неожиданно резко, словно случилось чудо и его действительно простили, ожил, дернулся и с быстротой падающей гильотины прикрылся веками. От неожиданности и нервного напряжения в глазах окружающих блеснул ослепительный свет-темнота. Многие женщины упали в обморок. Некоторые, многое видевшие полицейские, упали задом на мокрую от дождя землю, не
отрывая взгляда от закрытых глаз трупа убийцы. Остальные из присутствующих не смогли упасть, так как были в оцепенении...
Первыми пришли в себя врачи. Они стали оказывать медицинскую помощь. Многие из
присутствующих получили трудноизлечимый психологический шок. Одну слабонервную женщину спасти не удалось – она скончалась от разрыва сердца...
*****
– Марь Иванна, сильный, драматический рассказ по нашему профилю! Почему он убил? Каковы мотивы? И хорошо, что возмездие его нашло. Зло, тем более такого уровня, должно быть наказуемо. Наказуемо провидением. Марать руки об такого мерзавца никому не хочется. Рассказ просто ранит душу! Я почти всё время плакал. Марь Иванна, вы талантливый писатель. Кроме этого, вы святой
человек. Вы сделали из меня неплохого психиатра. Как я вам многим обязан! Позвольте я вас
расцелую.
– Самуилыч, оболтус ты мой ненаглядный. "Поезд" давно ушёл, иди домой спать.
– Марь Иванна, какой я, действительно, оболтус. Почему я вас тогда не замечал? Вы человек
беспредельной и благородной души! Красота ваша не во внешности, красота ваша в душе. А это
самая главная красота всех времён и всех поколений от Адама, до далёких грядущих времён,
уходящих в недоступную для нас даль. Вы богиня души! Я ненавижу себя, недальновидного слепца.
– Будет тебе, Самуилыч. Расчирикался, лысый чёрт. Очки-то у тебя тогда были те же: минус
12-ть, вот и не заметил. Забудь об этом. Хоть я тебя и люблю, но давай с тобой договоримся, что это всё строго между нами. Чтобы ты ни гу-гу. Понял? Уходи, а я ещё пороюсь в твоих журнальчиках да своих. Илюшеньку надо ставить на ноги…
Рейтинг: 0
695 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
Новые произведения
