Он не хотел прослыть
ссыкуном и потому старался опорожнять перед сном свой мочевой пузырь и не есть
на ночь ничего мочегонного.
Страшные сны заставляли
его метаться по постели, сминать простынь и просыпаться в холодном поту. Тогда
сначала в школе, а затем и в институте он чувствовал себя вялым и жалким,
словно бы не до конца доваренная рыба – не могущая ни жить, ни достойно
умереть.
В такие дни он был
наиболее раздражителен.
В эту ночь ему снилась
голая гигантская Поликсена. Она возвышалась перед ним словно статуя античной
богини и притягивала, притягивала – не точнее сказать она затягивала его в своё
лоно.
Савелий не хотел
становиться жалкой белой каплей. Он пытался противостоять этому напору, но всё
было тщетно – его затягивало в вагину этой незваной гостьи, словно бы в чёрную
дыру.
Он проснулся, будучи в
миллиметре от гибели.
Вставало солнце. Оно
билось в окна комнаты, билось и звало к себе.
Он встал, потянулся и
стал думать.
Проклятая девчонка не
выходила из головы – она вела себя как-то странно – то, словно слишком глупая,
а то и умная. Он не мог понять, но уже жаждал её очередного прихода.
Поликсена, напротив,
мучилась бессонницей.
Она не знала, как
убить пугающую её ночь.
В её комнате всё было
мрачно и страшно.
Девушка встала. Ей
было неловко находиться тут голой, но и одеваться не хотелось. Сон исчез, он
улетел, скрылся среди скучных предметов.
Поликсена на ощупь
добралась до письменного стола, воровато включила стильную настольную лампу и
села на весьма жёсткий венский стул, ощущая своей попой асе огрехи сиденья.
Перед ней лежал чистый
листок бумаги, и ручка, сделанная в виде гусиного пера. Девушка посмотрела на
перекидной календарь и задумалась – возможно, именно в такую июльскую ночь
признавалась в любви Онегину та самая Татьяна.
Ей вдруг захотелось
пошалить – написать этому несносному фотографу любовное послание, и воровски
бросить его в почтовый ящик. Наверняка он или прочтёт его или выбросит в
помойку.
Поликсена ощутила в
себе непрерывный спор. Две её сущности теперь были антагонистами – скромница
Ксения и развратная и такая смелая Полина.
Девочка взяла ручку и
стала выводить слово за словом, складывая их в довольно смелые и двусмысленные
фразы. Она, то злорадно улыбалась, то, старательно поигрывала ногами, то
откладывала ручку в сторону и прислушивалась к храпу стариков.
Письмо было закончено
на рассвете. Поликсена вдруг почувствовала дикую усталость. Казалось, что из
неё вытянули все силы – сон вновь наваливался на её хрупкое тело.
Она сложила письмо и
положила его в маленький конвертик.
Савелий возвращался из
магазина. Он как обычно прошёл мимо заполненной женщинами лавочки и деловито
раскланялся.
- Ишь пошёл, кобель
сраный, - прошипела ему в спину одна из сидящих женщин.
- Ой, и змея ты,
Зинка.
- А чего он такой.
Чего слов людских не понимает. Я ведь с ним и так, и эдак…
- Что, лиса, опять
заюлила. Не по тебе виноград-то растёт.
- Кислящ больно. Да
видно по всему – не пахарь.
- А ты попробуй. Сядь
ему на лемех-то и попляши. А то со стороны всякий осуждать может.
- Да нужон он мне.
По-всему видно – больной. Ишь чистенький такой. И не видала я, чтоб он на
работу-то ходил.
- Ну, на пенсии
человек. Говорят, медиком был, акушером.
- Чужих детей из пизд
доставал. Не нам такое неподходяще. Нам работника подавай. А не пиздолаза
болящего.
В почтовом ящике
что-то белело. Три белых точки взывали к его мальчишескому любопытству. Савелий
открыл ящик и достал аккуратный, неподписанный конверт.
Он почувствовал
какой-то подвох в этом письме: он уже догадался, кто положил это письмецо в
ящик, и кто теперь тянул его в тёмную яму разврата.
Дома он открыл этот
конверт и увидел преувеличенно красивые слова.
Они были тщательно
выписаны, словно бы рукой той девчонки водила чья-то натренированная в
каллиграфии рука.
Письмо был переполнено
взрослыми выражениями. Девочка писала его скорей в забытьи, она не могла
написать это, сознавая то, что говорит мало знакомому человеку.
Проза сменялась дикими
непристойными стихами. Поликсена то была чересчур возвышена, то напротив,
плавала у самого дна, вдыхая смрад донных отложений.
Поликсена бежала домой
с горящими от стыда щеками.
Она, словно бы
отходила от рвоты, от чего-то стыдного и малопонятного – вся похоть вышла из
неё на бумагу, и теперь она боялась только одного, вновь захотеть придти к
Савелию.
- А что, если он
пришлёт мне мои фотки? Если он уже догадался, где я живу?
Прадедовский дом был
плохим убежищем. Вряд ли этот стареющий развратник придёт сюда, но она уже
чувствовала, как он мысленно раздевает её донага, превращая в живой манекен для
своих фотофантазий.
За обедом она вела
себя слишком смирно.
Прадед и прабабушка
были рядом. Они старались ничем не обеспокоить свою внучку. Они жалели дочь
Виолетты, считая её сиротинкой при живых родителях.
Полине было весело, а
Ксении – стыдно. Она всё более робела от натиска своей второй половины. Теперь,
когда она открылась во всём Савелию, было поздно отступать и разыгрывать
пай-девочку.
Савелий меньше всего
хотел видеть тут грудастую и бесцеремонную соседку. Эта одинокая бабища
поставила на него, словно на скакового жеребца. А он терпеть не мог такого
нахальства.
Поликсена ещё
преклонялась перед ним. Ей было стыдно и весело, и она была понятной. Он мог в
любой миг выставить её за дверь.
Так ему казалось.
Он пил кофе, заедая вкус
латиноамериканского напитка свежей сдобой.
Часы пробили полдень.
Поликсене ужасно
хотелось вернуться к дому Савелия.
Она понимала, что
ведёт себя дерзко, но не могла более сдерживаться.
Тело рвалось прочь из
этих подростковых одёжек. Оно требовало взрослости и наготы, без этого
тинэйджерского прикида, она бы вполне сошла за совершеннолетнюю.
Поликсена вспоминала
рассказы Олимпиады Львовны. Та ничего не скрывала от внучатой племянницы –
напротив, даже как бы хвасталась своим успехом.
Помочь сайту
Поздравления
