Омар Альбертович, как обычно полировал шикарный
лимузин серебристого цвета. Этот лимузин был похож на реактивный самолёт –
красивый и обтекаемый.
Рейнгольд боготворил этот автомобиль. Его презентовал ему сам фюрер с теплым
напутствием.
Тогда он домчался на нём до спасительного
Альбердорфа. Сбежал с поддельными документами, стал пятой колонной, консервой,
засланным в тыл кротом.
Он был готов выполнить любое задание партии. Но у
него не было связи с центром. Его просто оставили про запас, словно кусочек
свадебного торта.
Альтдорф был прекрасен. Здесь было мирно и тихо,
и люди, что жили тут, говорили по-немецки, словно бы в Дрездене или в Берлине.
Он так не простил англосаксам разрушения
Дрездена, этого фарфорового чуда, красивейшего города довоенной Европы. Как не
простил того, что они бомбили Вупперталь - родной город его секретарши. Вероятно,
её отец-почтальон был убит.
Омар Альбертович не питал столь тёплых чувств к
этому автомобилю. Он просто натирал его, как привык натирать тело своего благодетеля,
купая его в ванне.
Он боялся и жаждал его скорой смерти. По сути, он
был заложником у этого вечного старика. Впервые он ненавидел и боялся.
Рейнгольд, словно бы был, отвергнут и раем и
адом. Он всё жил и жил, пугая своим долгожительством всех, кто его видел.
Омар Альбертович боялся и ненавидел этого
человека. При нём он из всесильного Шерхана становился робким и угодливым
шакалом Табаки. Что-то от его противного вечно потного отчима просыпалось в
душе, заставляя ту лебезить и заискивать.
Рейнгольд ждал смерти. Он чувствовал, что скоро
умрёт. Он не хотел быть убитым, и менее всего хотел оказаться в суде на скамье
подсудимых.
Свидетелей его преступлений давно унесло
безжалостное время. Он остался один – непотопляемый и одинокий, словно кучка
нечистот на глади загаженного пруда.
Но смерть брезговала им. Так обычно умный и
здоровый хищник брезгует разлагающейся падалью.
Он давно уже ждал смелости от своего слуги. Но
тот привык к тому, что он загораживает его от мира, и не спешил лишаться
спасительной тени. Без него этому гордому и наглому человеку пришлось бы очень
трудно.
Шабанов понимал, что его ждёт в России. При новом
Президенте страна стремительно менялась. Она становилась прежней – гордой и
неподкупной, словно отошедшая от долгого похмелья красавица. И ему не было
места у её ложа
Время от времени Рейнгольд следил за новостями в
этой стране. Однажды его прямо-таки расчувствовался, узнав о впавшем в
беспамятство враче-гинекологе.
Ему удалось связаться с лечебным учреждением и
поддержать материально этого человека. У доктора была очень смешная фамилия
Савельев, такая же фигурировала в одном давнишнем телесериале.
Этот Савельев был полезен. Он оказался человеком
со странностями. Особенно после того, как вернулся из небытия.
Его потянуло к палитре и кистям. Это странное
влечение не испугало этого человека. Напротив, он стал усиленно марать картон и
холсты.
Именно он и генерировал эту идею с нудистами.
Савелий изредка получал аккуратно отпечатанные
письма. Они были обычными письмами, но он знал, как их надо читать.
Этот старик не отпускал его ни на шаг, держал на
коротком поводке, словно бы дорогую, но очень игривую собаку.
Если бы он не решился тогда на подлог – ничего бы
не было. Тогда ему казалось, что он поступает вполне благородно, что этим
грязным неудачницам совершенно необязательно иметь детей, особенно этой с таким
диким сочетанием имени и фамилии – Мартышкина Вера.
Он уже плохо помнил, кем разродилась эта нелепая
Мартышкина – мальчиком или девочкой. Да это было и неважно. Он убедил её в
смерти младенца и передал его той, которая согрела карман его врачебного халата
пачкой купюр.
За свои афёры он уже заплатил. После клинической
смерти он уж не мог быть полноценным врачом. Пенсия по инвалидности и небольшие,
но регулярные приработки составляли его бюджет.
Он умел выманивать деньги у друзей, частенько
нахлебничал у них, приходя к ним в дом, словно в бесплатную благотворительную
столовую. Друзья привыкли к его бесцеремонности. В каждом он видел или хорошего
спонсора или врага и соперника. Спонсоры были нужны, а соперники – нет.
Теперь, когда жизнь клонилась к закату, он был
рад тому, что его навещают женщины. Причём он не терпел тех, кто не любил секс-
эту милую и занимательную гимнастику, от чего-то принимаемую за выражение
любви.
Он был рад подачкам от Рейнгольда. Тот был весьма
щедр
с провинциальным
холстомарателем, и даже пару раз намекал, что в небольшом швейцарском городке
жаждут увидеть творения гения из Рублёвска.
… Старик-живописец
медленно умирал.
Антон был рядом с ним, ему было
страшно и стыдно, за себя и за этот так долго длящийся сон.
Он никак не мог поверить, что это
всё происходит взаправду.
Их колонна сильно поредела. Кто-то
попал под горячую руку, кто-то не выдержал долгого перехода, а кто-то стал
верным прихвостнем Хозяина.
Антону было жаль старика. Тот,
словно Король Лир хрипел одно слово: «Корделия!».
Антон боялся думать о судьбе
Анжелики. Им не давали даже встретиться взглядом. А он жалел, что вместо
физкультуры читал книжки.
Он не знал, как и чем можно утешить
этого старика. Солнце безжалостно всходило в почти одно и то же время – и почти
двенадцатичасовой день заканчивался прохладной и страшной ночью.
По ночам они и щли. Песок медленно
остывал, а в душе появлялся первобытный ноющий страх.
Теперь Антон согласился бы на любую
одежду. Он не видел своего тела, но отчего-то стыдился, поднося к глазам руки,
и оглядывая усталые ноги.
Он не был олимпийским небожителем.
Он был обычным изнеженным слабаком, очкастой пародией не то на Знайку, не то
на Гарри Поттера.
Даже нагота Анжелики стала
забываться. Она была слишком одинаковая – словно бы так и не одетая, отчего-то
отправленная в брак кукла.
Даже светловолосая Корделия была
интереснее. Она и впрямь походила на сказочную Принцессу, принцессу, взятую в
плен могущественным колдуном.
Старику было стыдно.
Он относился к внучке, словно
портной к манекену. Он любил писать её тело, не замечая, как исподволь
разрушает мир её робкой и такой светлой души. Для него она была удобной
блондинкой, обычной натурщицей, разве что он не платил ей за работу деньгами, а
покупал разные вкусности.
Корделия постепенно смирилась с его
причудами. Теперь она ожидала решения своей судьбы. Ахмед ещё не решил, куда сплавит
её и Анжелику в далёкий арабский гарем, или местному скотоводу.
Антон был рад, что рядом нет его
матери. Он уже сомневался в родстве с этой женщиной. Ирина Александровна всё
меньше походила на мать, и забывалась, словно бы неумная и вздорная учительница
предклимактерического возраста.
- Слушай меня, Антон. Отыщи Корделию. Она
с твоей сестрой. Беги, беги, если хочешь жить. Иначе они сделают тебя быдлом.
Господь покарал меня за мою гордость. Он показал мне, чего я стою – глупый голый
старик. А ведь я стал гордиться. Я почти поверил, что…
И тут он уронил голову в песок.
Анжелика мысленно молилась о брате.
Она вдруг очень удивилась, когда слова молитв сами стали приходить ей на язык.
Зато её тело взывало к милосердию.
Сначала она боялась, что будет слишком смуглой, затем, что
наступит босой ногой на жало скорпиона и обязательно, непременно умрёт.
Одно ей было приятно –
отсутствие голой и вздорной женщины.
Анжелика отчего-то возненавидела Ирину Александровну. Та, словно бы отражение в
кривом зеркале вызывала лишь безудержный смех.
Корделия старалась позабыть о
наготе. Ей было страшно кутаться в предложенные ей лохмотья.
Молодой и удачливый писака давно
сменил наготу на американские обноски.
Он только притворялся нудистом, не
зная, куда девать постоянно сигнализирующий о зарождающейся похоти член.
В своих романах он смотрел на своих
героев словно бы развращенный Гулливер на лилипутов. И в этот полёт он
отправился со скабрезым желанием написать что-то проде Тропика Рака, или на
худой конец Лолиты.
Властный и немногословный Ахмед ему
пришёлся по душе. Он в положенный час расстилал свой походный коврик и
направлял свой взор в сторону Мекки.
- Хвалю… Ты решил стать пастухом, а
не бараном. Возможно, я помогу тебе, если ты захочешь стать правоверным.
Молодой и развратный писатель
задумался. Он никогда не думал о том, о чём ему предлагали. Вера была сродни
некоему необязательному атрибуту. Он верил всему, и всё предавал. Когда-то
молодым человеком он давал обеты быть верным ленинцем, затем также легко
глумился навд учением создателя ВКПб, ища новых, пока ещё не преданных им
кумиров.
Его книги охотно печатали. Они были
полны скабрёзностей, и люди там казались просто забавными насекомыми. Людям
нравилось разглядывать в микроскоп этих милых ничтожеств.
Вся эта псевдо-демократическая
тусовка была достойна только такого брезгливого отношения.
Теперь ему нравилось наблюдать за
стадом. Он выбрал свой путь, примкнул к дерзкому безжалостному волку и был рад
тому, что не сгорает от безжалостного пустынного солнца.
Иннокентий старался не смотреть на
предавшего его друга.
Точнее он уже понимал, что Аркадий
вообще никогда не был ему другом. Он просто пользовался его безотказным анусом,
спуская в него запасы спермы, прежде чем навестить какую-нибудь шаловливую
поклонницу.
Глупый очкастый Кеша старался
поскорее проснуться. Он не мог поверить, что он стал рабом – одним из многих
пока ещё живых тел, предназначенных для продажи. Это напоминало дикий
голливудский боевик, когда таких слабаков совершенно не жаль, и хочется ещё сильнее
их помучить.
Он не знал, как вести себя с голыми
женщинами. Они пугали его, пугали и заставляли прикидываться слегка оглушенным
скромником. Родителям всегда импонировала эта нарочитая скромность, они считали
её признаком интеллигентности и всё больше отдаляли сына от грязного и дикого
мира.
Иннокентий как мог, оправдывал
значение своего имени. Он и впрямь казался людям, сошедшим с небес ангелом.
Темно-русый и молчаливый он вызывал интерес у таких же непорочных барышень, чьё
либидо ещё было в глубокой и бесконечно долгой спячке.
Ахмед собирался выйти на связь.
Его спутниковый телефон был приготовлен к работе.
Шабанов нёс своему боссу снотворное, когда зазвонил телефон.
Он бросился было к аппарату, как вдруг немощный сам старец
поднял трубку своего личного аппарата.
Шабанову стало ужасно любопытно. Из всевластного тигра, он
незаметно для себя самого превратился в услужливого и слегка дерзкого шакалом.
Он всё-таки поднял трубку и стал слушать диалог двух, знающих
себе цену мужчин.
Голос этого пустынного туземца был слегка грубоват.
Рейнгольду нравились такие люди. Они были понятны, и на них можно было
положиться.
Он не любил сладеньких писклявых голосов латетных педерастов.
Он презирал их, как привык презирать всё то, что не сходилось с единственно верной
доктриной внушенной ему партией.
Он так и не смог победить в себе наци. В сущности, эти
пустынные люди мечтали о всемирном могуществе. Им хотелось править миром, как
правили им сначала древние римляне, затем вечно голодные крестоносцы, и наконец
они – так и не сумевшие до конца осуществить свою мечту.
- Можешь делать с ними всё… Да, на твоё усмотрение. Я даю
тебе картбланш. Полный картбланш.
Ахмед был рад.
Он хорошо понял этого человека. Голос никогда невиданного им
старца был тих, но властен и напоминал голос Дьявола.
- По сути он прав. Я имею право унижать и мучить их. А судить
их грехи станет Аллах.
Аркадий был рад быть рядом с Ахмедом.
Он чувствовал, как удачно складывается его жизнь. Возможно, ему
не придётся возвращаться в опостылевшую ему Россию. Он взирал на бесконечную пустыню.
По сравнению с этими квадратными километрами песка они все были жалкими лилипутами,
оказавшимися в гигантской песочнице.
- Всё будет хорошо. Это всё мусор. Простой мусор. Они собраны
тут для всесожжения. Так, кажется, говорил Ваш пророк Исса?
Аркадий машинально кивнул. Ему вдруг подумалось, что не зря Иисус
уходил на сорок дней в этот мир. Что именно здесь и живёт бессовестный совратитель
всех людей – так и непонятый Небом Дьявол
Помочь сайту
Поздравления
