В небольшой комнате с обложенными кафелем стенами горел яркий
обжигающий глаза свет. Он горел тут круглые сутки, поскольку окна были очень
густо закрашены белой масляной краской.
Тяжёлая койка была крепко привинчена к полу. А около неё на
цепи сидела исхудавшая и наголо обритая женщина. В этом приматообразном
существа было трудно узнать некогда такую гордую и внешне независимую Зинаиду
Васильевну Головину.
Она давно уже жила не этим однообразным днём. Он слишком
растянулся, словно пресловутый день сурка, она была в прошлом, словно бы в
глубоком и страшном сне.
Она вновь проходила по жизни, словно по незнакомому
лабиринту, надеясь отыскать иные безопасные тропы для несчастной затравленной
жизнью Зиночки Поплавской
Она вдруг видела, как её впервые наказали, предварительно
оголив. Пьяный и несдержанный отец и трусливая вечно соглашающаяся с ним мать.
Отец бил её своим солдатским ремнём, бил и радовался каждому удару, словно
азартный ребёнок, играющий с футбольным мячом.
Тогда она почти час простояла на горохе. Родители спокойно
ужинали, они были словно бы пьяные –
отец смачно целовал мать в губы и вновь презрительно отзывался о своём брате.
Именно тогда она влюбилась в брата отца. Он казался ей, то
прекрасным принцем, целующим Белоснежку, то Персеем, спасающим Андромеду, а то
просто нормальным человеком, который не позволит ей столь позорно розоветь.
Второй раз её выпороли в присутствии одноклассницы. Милая,
очень похожая на неё девушка испуганно моргала, когда она покорно раздевалась,
повинуясь приказу отца. Отец любил нагонять страх, он знал, что эта красотка
будет держать язык за зубами, наверняка ей самой не захочется подставлять свою
нежную попку под ремень.
Василий Поплавский ненавидел всех. Он и сам не понимал, отчего ненавидит, но ненавидел. Особенно
красивых и слишком горделивых девочек. Зинаида казался ему именно такой. Он был
уверен, что жена поставила ему рога ещё до свадьбы, что она могла переспать с
его таким ненавистным братом. Исидор раздражал его больше всего
Сейчас Зинаида Васильевна вновь была маленькой запуганной
девочкой. Она не хотела, чтобы её тревожили – она была только рада одиночеству.
Санитарка, моющая в этой комнате пол, привыкла к виду
окончательно потерявшей связь с реальностью женщины. Иногда она приносила той лакомства – пахнущие
хлоркой бананы тотчас съедались, а на лице несчастной возникала глуповатая, но очень
искренняя улыбка.
Теперь в её характере прорастала доброта. Она пробивалась,
словно трава через корку асфальта. Эта несчастная понимала, что сама загнала
себе в западню, что ей никогда не позволят начать всё с самого начала.
Она искреннее радовалась смерти отца. Тот умер, как трус,
крича и захлёбываясь водой. Он всегда такой сильный и во всём правый.
Бывшая Зинаида Васильевна привыкла обходиться без нательного
белья. Раньше, когда у неё случались поносы и она марала трусы, ей здорового
доставалось от полной и очень злобной медсестры. Та не жалела силы для
укрощения строптивой пациентки. К тому же все в больнице знали об её прежней
стервозности.
Вся жизнь теперь походила на глупый затянувшийся сон. Такой сон
смотришь очень долго, а потом просыпаешь школу, чувствуя себя слабым и
утомлённым призрачными приключениями.
Она охотно бы начала всё сначала. Вновь громко закричала и
заплакала от непонятного страха, а затем долго и сосредоточенно сосала грудь,
повинуясь вложенному Господом инстинкту выживания. Но эту уже почти на ¾ исписанную
тетрадь нельзя было заменить на другую, не было возможности исправить все
помарки и недочёты.
Она вспомнила грязных и приставучих мальчишек, которые
впервые заставили ей презирать себя. Им было приятно наблюдать за её страхом и
готовностью пойти на любой, даже самый дикий компромисс.
Тогда она охотно играла в доярку и ублажала этих козлов.
Мальчишки закатывали глаза от восторга, норовя спустить казавшуюся им в новинку
жидкость прямо в лицо несчастной.
Зинка тупо отворачивалась и старалась зажмуриться, но всё
равно её лицо оказывалось в чём-то отдаленно напоминающим драгоценную сгущёнку.
Банки с этой вкуснятиной мать приносила по большим
праздникам. Ей их давали на фабрике, Зинке нравилось, есть сладкое и густое
молоко, особенно если оно покрывало собой кусок белого хлеба.
Мать отбирала у неё банку и весело спрашивала: «А попка не
слипнется?».
Зинка пугалась. Она вдруг представляла, что у неё нет
спасительной дырочки, и она не может покакать. Что, в конце концов, её просто
разорвёт на куски, словно бы перегревшийся на солнце воздушный шарик.
Дядя Исидор приходил также с вкусными и замечательными
игрушками. Это были шоколадные зайцы. Зине нравилось откусывать им уши и
представлять себя огромной обжористой великаншей.
Позже, подрастая и хорошея, она стала смотреть на дядю
другими глазами. Этот ловелас собирался приударить за её матерью, считая её всё
ещё сопливой дошкольницей.
Зинка была в не себя от злости. Её тело отчего-то сходило с
ума. Ему так хотелось поскорее стать по-настоящему стать взрослым.
Она не думала о беременности. Какая-то толстая врачиха
сказала, что у неё не будет детей. Сказала она не спрятавшейся за ширмой
Зиночке, а медсестре, которая что-то довольно долго записывала в карточку.
Зиночка не любила детей. Она даже обрадовалась, что у неё их
не будет никогда.
«Зато я стану любовницей дяди Исидора…».
Слово «любовница» блистало и сверкало, словно бы бутылочное
стёклышко на ярком солнце. Зиночка представляла себя голой и привлекательной,
такой, какой была Обнаженная Маха Гойи.
Она охотно копировала её позу, ложась на кровать дома.
«Интересно, на кого она так пристально смотрит? Словно бы оценивает?»
Ответ плясал у неё на языке, а воображение подсовывало
картинку из не дальнего прошлого.
Людмила Степановна сейчас вряд ли бы вспомнила облик своей
мачехи. Тот стёрся из памяти, словно бы не нужный рисунок со школьной доски. И
теперь она жила так, как будто всегда была наполовину сиротой.
Отец был рад её забывчивости. Он говорил, что развод с
Зинаидой слишком долог. Что в случае его он должен был бы содержать её. С его
слов выходило, что некогда горделивая Зинаида превратилась в растение,
годящиеся только на пустое потребление пищи и отправления естественных
надобностей.
В меру улыбающуюся девушку теперь интересовала только карьера
прокурорского работника. Ей сделали хорошее и довольно престижное предложение.
Ей, единственной обладательницы красного диплома в группе.
Голубой прокурорский мундир был почти у неё на плечах. Теперь
было не время вспоминать прошлое, теперь надо было жить настоящим и осторожно
заглядывать в будущее, просчитывая каждый шаг.
Людочка уже почти позабыла, как её называли Какулькой и
награждали пенделями её зад, словно бы застоявшийся без дела футбольный мяч.
Теперь ей казалось всё долгим и утомительным сном. Сном,
которого стыдишься и который тебе не дано изменить. Людочка думала, что со
временем вырвет эти воспоминания, словно бы листы из школьной тетради…
Она вернулась в квартиру. Здесь всё застыло, как в том
проклятом году, когда из самодовольной Принцессы Судьба попыталась сделать
настоящего живого человека.
Людмила вдруг припомнила свою спасительницу – милую
застенчивую Шутю. Ни будь она рядом, она пала ещё ниже, пала и стала бы обычной
и неизбежной жертвой чужой похоти.
Теперь она вновь поднималась, поднималась, возрождалась из
пепла. Но старалась не забывать об опасности вновь наступить на забытые грабли.
«Прокурор… Да - я
будущий прокурор!».
Это слово тоже было на букву «П» и так же ласкало слух.
Она давным-давно мечтала об этом. Мечтала, как станет
бороться со Злом. Со всеми этими Пауками, Боксерами, Шер Ханами.
Она вдруг подумала, что слишком поздно вырвалась из пут
детства, слишком долго играла роль послушной куколки, забавной воспитанницы для
так и не обретшей собственного ребёнка женщины.
Зинаиде было не по себе от слова «мама» - от него у неё
тотчас начиналась мигрень, и делалось злым и неприятным лицом. Самодовольная Принцесса,
разумеется, была «близорука» и не замечала этого. Но вот теперь.
Несчастная, обезображенная судьбой и временем, затворница
решилась сделать последний шаг.
Она глотала пилюлю за пилюлей, глотала, желая то ли
поперхнуться одной из них, то ли тихо и мирно уснуть.
Мир давно сузился до небольшого и всегда одного и того же тороса.
Она была замурована в нём, подобно доисторическому мамонту, и готова была стать
трупом.
Жить даль не имело смысла. Она и так слишком долго жила,
отравляя судьбы окружающих.
Людочка слушала предсмертную арию Иисуса. Его Моление о чаше.
Она выпила свою «чашу» до дна. Прошлое вновь угодливо, словно
бы пьяный фраер показывало её – голую
униженную, похожую на выброшенную куклу. Оно твердило, что она таковой и
осталась
В ушах умирающей Зиночки
царила предсмертная какофония. Ей вдруг показалось, что кто-то громко поёт когда-то
слышанную ею арию.
Она плохо понимала по-английски, но смысл стал проявляться в мозгу.
Проявляться и пугать своей ясностью.
- Голгофа, это Голгофа. Я должна умереть.
У неё было рядом яда, Точнее был. Маленькие, похожие на пуговки пилюли – её плата за вечное забвение.
Помочь сайту
Поздравления
