Роман про Африку. Глава седьмая

В красивой хорошо обставленной гостиной  за шахматным столом сидели двое. Хозяин как обычно разыгрывал сицилианскую защиту, он играл чёрными и слегка нервировал немолодого седовласого человека в одеянии слуги.

                В нём было трудно узнать некогда такого вальяжного и гордого Омара Альбертовича. Тень холуйства легко и на его лицо. Теперь он надолго задумался над очередным ходом, не желая оскорблять патрона своей опытностью.

                На глазах уже давно облысевшего старца красовались чёрные очки. Они придавали ему вид знаменитого андерсенновского крота, а небольшой козырёк над глазами делал его длинное и морщинистое лицо ещё более зловещим.

                В этом лице, казалось, собрались черты всех литературных негодяев. Лицо бывшего штурмбанфюрера Рольфа Рейнгольда было непроницаемым. Никто не видел его глаз, а сам он любил заглядывать людям в глаза и читать в них только одно – страх.

                Его боялись. Боялись полячки, еврейки, боялись русские. Теперь, когда в доме был только он и этот страшный и такой странный человек, он чувствовал, как и он старается скрыть своё волнение.

                - Ну, что же, делайте свой ход быстрее.

                - Но вы же не видите часов, герр Рейнгольд.

                - Я привык чувствовать время. Как ваш Штирлиц, впрочем. Вы же не совсем русский, в вас много кавказской крови. Да, единственный народ, который я так и не смог понять. А впрочем, я соглашаюсь на ничью.

                Омар осторожно откатил его кресло от столика.

                - Как продвигаются наши дела?

                - Путёвки оплачены, и приглашения разосланы.

                - Всем?

                - Да…

                - И этой русской?

                - Да, я навёл о ней справки. Когда-то она была одноклассницей Ираиды Левицкой.

                - Ну, вот, у вас есть возможность поквитаться за Вашего сына. А как поживает Ваша протеже? Это странная дама. У неё богатая фантазия, но мало ума.

                - Вы имеете в виду мою невестку Руфину? Я думаю, что она скоро выйдет по УДО. Её прегрешение только в том, что она слегка занеслась. А так это был бы просто идеальный интернат.

                - Да, дилетанты всегда всё портят. Но и вы… Вы разве не могли допустить такого исхода?

                - Разумеется, мог. Но я не думал, что эта чёртовая еврейка решится.

                - Теперь понятно, почему мы хотели их всех уничтожить. Им надо перерезать горло прежде, чем они вцепятся в ваше. А впрочем, впрочем, пески Магриба похоронят всех ваших врагов.

                Омар был рад затеять новую аферу. Он не мог жить без приключений. Мир становился плоским, словно рекламный плакат, и жизнь замирала, словно зависший компьютер.

                Здесь среди горных вершин было трудно думать о чём-то кроме мести. Он словно вовремя зарокированный король предоставлял другим сражаться за свою корону. И не только сражаться, но и умирать.

                Деятельность РублёвскИнвестбанка его интересовала мало. Всё равно этот банк рано или поздно обанкротится. По мнению Шабанова, дамы просто не могли заниматься бизнесом. Рано или поздно они или влюбляются, или теряют голову из-за чего-то иного. И их дело рушится как карточный домик.

                Теперь он решил помочь уничтожить ряд презираемых им людей. Про себя он называл их голышами. Тут был один профессор математики с дочерью и супругой, два довольно модных писателя. Они не только разгуливали в костюмах Адама, но и делили одно ложе, одновременно стойко не перенося не только вида женщин, но и их запаха. Была тут и эта русская, русская, о которой ей как-то намекнул этот недоумок Боксёр.

                Эта подростковая игра в «бесстыжих» была как раз по его уму. Он помнил, как пригрел этого парня с его дружком каратистом. Как старательно пестовал его, стараясь воспитать, как хотя и не совсем породистого, но подающего определенные надежды щенка.

                Эта девчонка тогда и сдала свою подругу. Сдала из простой девчачьей зависти. Ей надоело одной разыгрывать одалиску.

                Он следил за её жизнью. И знал, как эта особа старательно пудрила мозги своему муженьку. Как выдавала чужих детей за своих, и как постепенно приучала их к невесомому, но такому приятному ореолу разврата.

                Теперь её ожидала расплата – жаркая и безводная местность, там, где уже не окажется желанного рая.

                Рейнгольд сидел в своём кабинете.

Старик в сотый раз ощупывал фотографическую карточку. Изображение на этом прямоугольнике фотографической бумаги постепенно растворялось. Оно было таким же размытым, как и образ, что хранился пока в мозгу старца.

- О, моя дорогая. Моя дорогая, - повторял он, силясь вспомнить имя той, которой он обещал полмира.

Тот роковой год вновь вставал в его памяти. Эта станица, и люди в ней. И его любовь – красивая и ладная в своей форме. Она была молода, а он, он уже вошёл в возраст, когда надо на что-то решаться.

- Да, это было так удивительно. Мне казалось, что ещё миг, и я стану королём мира. Но, увы…

Он теперь не мог простить себе такой долгой жизни. Его так и не нашли – ни его враги, ни бывшие друзья, что стёрлись из памяти, словно неудачные рисунки, или дурно написанные диктанты. Теперь он мог сам быть фюрером, ему хватало своего верного слуги, этого хитрого и изворотливого кавказца.

Теперь оставалось уничтожить всех этих людей. Уничтожить, как крыс. Он всегда презирал развратников. А эти люди были дикарями.

- Мне уже 104 года. Ещё семь лет, и я сравняюсь с этим бродягой-хоббитом. И тогда можно подумывать о вояже в заморские земли.

- Герр Рейнгольд. Ваши молоко и печенье.

- Зерр гут. Поставьте всё на столик и уходите. Можете отправляться спать. Я думаю, что здесь нас никто не потревожит.

Омар чувствовал, как закипает его кровь. В душе он презирал этого слепого и странного старика. Он словно бы хищное насекомое плёл свою сеть. Сеть, в которую попадали слабые и в чём-то провинившиеся люди.

Теперь эта афёра… эта афёра с путёвками. Всё было рассчитано. Самолёт должен был увезти этих любителей Эдема в Ад, превратить их богов и богинь в жалких, просящих милости рабов, ползающих на коленях и вопящих от ужаса.

Он не жалел никого из них. Разумеется, они будут думать, что палач рядом, что один из них свихнулся. Будут так думать, и сами убьют друг друга.

То, что не получилось с этими девчонками, должно было сработать сейчас. И они будут совершенно ни при чем – самолёт сбился с курса и прилетел не туда, куда хотели его пассажиры. И даже, если их подобьют, они ничего не почувствуют, умрут во сне.

Он всё-таки не забыл лица той, что так легко похоронил мечты Руфины о свободе. Она надеялась на красноречие своего адвоката, но тот так и не смог убедить судью в том, что все эти игры были только играми, а не сознательным глумлением над юными телами и душами.

Теперь это юной даме надо было напомнить о её месте. Разумеется, она не сможет отказаться понежиться на средиземноморском курорте, освежить свою память и насладиться божественным равенством с другими. Нет, она ещё не до конца преодолела этот искус.

Он вспомнил, как эта милая крошка выглядела на тех постыдных снимках. Пара глотков пьянящей смеси, и с неё стёрлась вся так долго взращиваемая интеллигентность. Она стала самкой и только самкой, как и её пустоголовая подружка, что теперь намеревалась играть роль неподкупной Фемиды.

Рейнгольд не засыпал без дозы снотворного.

Он сознательно играл в эту опасную игру. Лёгкая смерть от передозировки и ему не грозил бы ещё один долгий и томительный день.

В его сны никто тогда не приходил. Он не хотел, чтобы его  тревожили мысли о прошлом. То уже миновало и было, тоже скорее ужасным сном, чем явью.

Тогда он был уверен, что поступает правильно. Эти люди наполнили его юность смыслом. Они дали возможность доказать свою необходимость стране, и его жизнь стала наполнена, словно бы страница газеты с дешевым комиксом.

После того, как эти варвары ворвались в Берлин, он старался жить только одним днём, всегда жалея, что его жизнь продолжалась и продолжалась, как бездарный роман. Ему было стыдно сыграть в рулетку со смертью. Умирать от дырки в черепе или плавать, словно выброшенный за ненадобностью сапог. Нет, он не хотел для себя такого конца. Он насмотрелся на чужие смерти. Люди превращались в животных, стоило им почувствовать дыхание вечности.

Он помнил их – странных пустых, голых. Он ненавидел голых людей. Он сам боялся оказаться таким же голым, как и они.

- Нет. Я буду жить. Я доживу, доживу до того момента, когда все будут думать, что я уже мёртв.

Он не хотел расстаться с мыслью ещё раз увидеть ту строгую и симпатичную фролляйн. Фролляйн, с которой он мечтал поселиться на одной из вершин Кавказа.