За тридевять земель

       - Хвостик, мы с тобой такие домоседы, – прибежал цыплёнок Желток к своему другу котёнку Хвостику. Тот в это время, сидя на тёплом, прогретом ярким, утренним солнцем крылечке, спросонья умывал лапкой мордочку. – То в саду мы играем, - продолжал запыхавшийся цыплёнок, - то в огороде. В молодости надо попутешествовать! Пока силы есть. Мир так велик! Я только что в щель между досок заглядывал – у соседей совершенно иная жизнь!
       - Какая ещё иная жизнь? Мяу... – со сна ничего не понял Хвостик. Но тут он вспомнил про обиду, нанесённую соседями его любимому лакомству, и от возмущения даже перестал умываться. – Там только молочко иное – магазинное! Из-под нашей коровы, они, видите ли, не берут! Они, видите ли, майского жука в подойнике выловили! Какой, видите ли, мяу, кошмар! – с жаром начал котёнок отстаивать своё, домашнее, натуральное Звёздочкино молочко. - Им бы, соседям бы, подумать бы, что если жук в нашем молочке плавал, то это вовсе не значит, что оно, видите ли, плохое! Может быть как раз наоборот! Может быть, он и нырнул в подойник, а не в бутылку и не в пакет, потому что наше молочко лучше магазинного! Мяу, мяу, мяу! – шумел котёнок. – Им бы, соседям бы понять, что молочко тут и вообще не причём! Что ему, жуку, видите ли, жить надоело! Что он, видите ли, не простой жук, а майский! И что ему, видите ли, весна голову вскружила! Вместе с какой-то жужелицей! Тем более что он вовсе не для себя, а для неё, для жужелицы топился! Знал жук, что молочко через марлечку процедят и его спасут! Вот, жук! Мяу! - порядком подустав, закончил, наконец, котёнок непривычно длинную для себя, несвязную и горячую, в защиту своего домашнего Звёздочкиного молочка речь.
       - Хвостик, ты не понимаешь, - выждав немного, возразил цыплёнок. - У соседей вообще всё иное. Не только молочко. Понимаешь – во-о-бще! Другой мир. У них даже на цепи не дворняжка, как у нас, а помесь чау-чау с бультерьером гавкает. У них даже в подполе смесь нашего Барсика с сиамской кошкой за мышами гоняется. У них…
       - Вот поэтому эта кошка никого поймать и не может, - перебил друга котёнок. - Потому что она, видите ли, смесь, а мыши в подполе, видите ли, не смесь, а наши деревенские, чистокровные. И вообще – что ты так распетушился? – решил Хвостик переключить разговор с соседей на своего товарища. –  Ты как путешествовать собрался? Ведь ты даже через забор перелететь не можешь. Ведь вы, цыплята, как и курицы и петухи, как ни крути, птицы неперелётные.
       Выговорившись, Хвостик немного успокоился, жёлтое солнышко пригревало его серенькую шёрстку, он сладко прищурился и разлёгся на тёплой ступеньке крыльца. Считая, видимо, что спор окончен, он со6рался было и вовсе снова задремать и даже начал мурлыкать «Му-ррр… му-ррр…» от удовольствия.
       - А вовсе и не обязательно через забор перелетать, - не дал ему поблаженствовать беспокойный друг. – Мы с тобой можем и подкоп под оградой прорыть. Или доски в заборе раздвинуть и пролезть. – И помолчав, цыплёнок добавил в досаде: - Всё-то ты, Хвостик, норовишь про меня какую-нибудь гадость сказать.
       - Это ты про неперелётную? А что ж тут обидного? Уж, как есть, так и есть. Му-ррр, му-ррр, му-ррр, - пытаясь одновременно и дремать, и мурлыкать, и рассуждать, бормотал котёнок. – Ты, Желточек, птица неперелётная вдвойне. Даже втройне. Во-первых, потому что с места, как обычный воробей, подпрыгнуть и взлететь не можешь. Во-вторых, потому что с разбегу, как самолёт с аэродрома, тоже взлететь не можешь. А в-третьих, потому что если бы ты даже ты и научился взлетать как воробей, или, разбежавшись по огороду как самолёт, то всё равно остался бы зимовать в курятнике. Некоторым птицам не дано улетать в дальние края. Возьми, к примеру, сороку Стрекотуху - она около нашей помойки зимует. И даже самолёты некоторые тоже только по внутренним рейсам летают. Ты, Желточек, как и сорока - птица оседлая. Му-ррр… му-ррр… му-ррр…
       - Стрекотуха и по чужим помойкам тоже промышляет. Оседлая, это не значит, что я всю жизнь за забором, как морковка в грядке, должен сиднем сидеть. – Соображая, то ли радоваться ему, что его сравнивают с птицей, а не тычут в носик, вернее в клювик, привычным и обидным «курица не птица», то ли расстраиваться из-за слова «оседлая», призадумался цыплёнок. – Если!.. - вдруг осенило его, и он даже хлопнул от радости крылышком по гребешку. – Если я птица оседлая, значит, я должен  кого-нибудь оседлать и путешествовать. В седле. Вот так! Верхом скакать. Вот, что это значит! А вовсе не  как морковка сиднем в грядке сидеть! – с жаром повторил цыплёнок. – Осталось найти кого бы… кого бы… - начал цыплёнок крутить головой по сторонам, - оседлать… На ком бы… на ком бы… верхом…
       - Ну, уж только не на мне. Мяу! - встрепенулся и даже пробудился, и даже привстал со ступенек, почуяв опасность, Хвостик.
       - На тебе далеко не уедешь. Где сядешь, там и слезешь, – оценивающе смерил  взглядом щупленького котёнка маленький цыплёнок. – Может, оседлать нашу Звёздочку?
       - А как ты на неё влезешь? – насторожился и даже испугался котёнок. Ему очень не понравилось предложение превратить его любимую, приносящую такое вкусное молочко Звёздочку, в ездовую кобылу. - Но если даже я тебя подсажу, всё равно ты будешь сидеть на ней, как на корове седло, – придумал ещё один довод котёнок. – Есть такое выражение: как на корове  седло. Это значит, некрасиво будешь на корове сидеть. И путешествовать тоже некрасиво.
       В это самое время совсем близко за забором кто-то громко всхрапнул, потом жалобно тявкнул, видимо во сне «Вау!» и снова захрапел. Друзья переглянулись и вместе направились к ограде.
       - Вот кого хорошо бы оседлать – пса. Пиу, - прошептал цыплёнок.
       - Пса – просто отлично! - обрадовался, что нашлась подходящая замена Звёздочке, тоже шёпотом поддакнул другу котёнок. - Ему и через забор перелезать не нужно, он и так уже в иных краях на цепи сидит. А Звёздочка - как она через забор перелезет? И перепрыгнуть у неё тоже не получится. И перелететь. Звёздочка, как и ты, животное не перелётное, Звёздочка – животное оседлое.
       Произнеся слово «оседлая», котёнок осёкся, он испугался, что его друг снова вернётся к мысли оседлать его любимую корову. Но тот видимо всерьёз вознамерился поездить по иным краям именно на псе.
       - У него и кличка для путешествий подходящая – Оукей! – продолжал цыплёнок. - И под его лай «Вау! Вау!» не стыдно будет скакать. Это тебе не то, что как на корове седло под какое-нибудь мычание «Му-у» ездить! – Цыплёнку, судя по всему, совсем не хотелось оседлывать корову.
       - К тому же на собаке за уши можно будет держаться, чтобы не упасть. А заодно и рулить, - продолжил находить всё новые и новые достоинства у Оукея, как у скакуна, по сравнению со Звёздочкой, котёнок. – У этой смеси уши очень удобные – одно большое, другое маленькое. Не спутаешь когда поворачивать налево, когда направо. Мяу! – прошептал Хвостик.  
       Доски там, где в заборе была щель, раздвигались с трудом и совсем чуть-чуть. Будущие путешественники дружно поднажали, и этого чуть-чуть им вполне хватило, чтобы пролезть по очереди на соседний участок.
       Мир там и в самом деле показался им совершенно иным - всё было не так, как в их дворе. И травка, на которую они ступили, росла по-другому – была выкошена, вытоптана и торчала только местами, клочьями. И воздух был с незнакомыми запахами. Даже солнышко на голом, совершенно не засаженном деревьями, в отличие от их родного, участке, светило иначе. И в самом деле - настоящий иной мир!
       Друзья осторожно, на цыпочках приблизились к будке, около которой как обычно спал Оукей.
       Эта помесь чау-чау с бультерьером, была существом странным, и не только по кличке. От своих китайских предков пёс унаследовал округлость форм и жирок. Можно даже было предположить, что и приятный вкус. Ведь эту породу китайцы вывели для пропитания - как пищу, как лакомство. Шерсть Оукей унаследовал от своих английских предков - она была короткой, бойцовской, вроде мужской причёски «под бокс» или «полубокс». Однако боевой вид потомку бультерьеров портили не только жирок и округлость форм, но и болтающаяся под мордой, тощая, даже не борода, а бородёнка. Хотя, с другой стороны, эта же бородёнка, не смотря на свою жидковатость, придавала псу некоторую солидность и мешала думать о нём, как о мясном блюде. И даже заставляла подозревать, что в предки к Оукею, кроме китайцев и англичан,  затесался ещё и какой-нибудь собачий, псовый, испанский гранд - уж очень Оукеевская бородёнка напоминала эспаньолку, благородную испанскую бородку. Да и держал он её, гордо задирая голову вверх, так, чтобы бородка торчала вперёд - гранд из собачьих, да и только! В довершении ко всему надо добавить, что окрас у этой помеси был белый с чёрными пятнами, как у далматинца, под животом были рыжие подпалины, как у колли, хвост был мохнатым, как у сеттера, левое ухо свисало, как у спаниеля, зато правое было размером раза в два больше левого, и крепко, всегда начеку, торчало несгибаемо и настороже, как у овчарки .
       Характер у Оукея тоже был весьма вздорным. Безразличная покорность животного, выращиваемого на заклание, уживалась в нём с необычайной злобой потомственного бойца. В чём-то он был даже ещё более свиреп, чем его воинственные британские предки, к их злости охранников и драчунов, примешивалась ещё и обида существа, предназначенного в пищу. И вот единственно к ней, к пище, Оукей и был неравнодушен. Сколько чувств вызывала она у него, какую бурю страстей! Еду он обожал и ненавидел одновременно. Ненавидел, потому что сам по своему происхождению был мясным блюдом. И обожал тоже по происхождению, и вдвойне: и как будущая пища, нагуливающая перед забоем жирок – вроде, как свинка, хряк, и как боец, с помощью еды накачивающий мышцы для будущих битв.
К работе потомок англичан, китайцев, а возможно даже, что и испанцев,  относился с презрением и дом не охранял вообще. Беспокоила Оукея только сохранность его собственной миски и оберегал он только её. И то лишь, когда она была со снедью. В это время пёс становился злым и скандальным, рычал и грозно лаял на всех кругом «Вау! Вау!» И рвался, увидев на дороге за забором постороннего, если был на цепи. А если был отвязан, то напрыгивал передними лапами на забор и провожал до конца ограды свирепым рычанием, гавканьем «Вау!» и оскалом зубов, мирно идущего по улице прохожего. Но как только плошка его становилась пустой, он тут же терял к ней всякий интерес. В холодные времена, набив брюхо, Оукей лез в будку и засыпал, летом спал около будки - в тени, если стояла жара, или на солнышке, когда ему хотелось погреть переполненный живот. Чтобы он хоть как-то был похож на сторожевого пса, хозяевам приходилось постоянно добавлять в посудину Оукея еду. Всю сразу поглотить её он не мог, и какое-то время невольно, поэтому, выполнял обязанности сторожа. В общем, служба у пса была странной и несложной - он обжирался, спал и жирел, обжирался, спал и жирел.
       Во взаимоотношениях с дворовой живностью Оукей был высокомерен и кичлив, считая себя иноземцем. Общался он только с кошкой Элеонорой. И то лишь потому, что она была смесью местного мордатого Барсика с заезжей сиамской голубоглазой блондинкой, отдыхавшей как-то летом со своими хозяевами на даче на соседней улице. Казалось, Оукей всё время оценивает кошек, собак, коров, коз, поросят, курочек, петушков, гусей, уток, ласточек, воробьёв, сорок и ворон по одной строгой мерке – а понимают ли они, насколько благороден он по сравнению с ними в происхождении ? Оценивает ли по достоинству вся эта неотёсанная деревенская живность его такую редкую помесь? К тому же жуликоватая торговка, всучившая щенка Оукея доверчивым покупателям, наплела им с три короба, о том, как чау-чау веками услаждали длинные, южные вечера китайским императорам и монахам. Не уточнив, правда, в качестве чего - закуски к сладким китайским винам или существа для общения? Поведала про неустрашимость его предков по линии булей при охране английских лордов, и многотонную мощь их челюстей. И под эти россказни продала развесившим уши покупателям за дополнительную немалую цену, придуманную и нарисованную ей самой в виде разноцветного древа, удивительную Оукеевскую родословную. В ней были не только псы, услаждавшие императоров и монахов, и защищавшие лордов, но и волки, лисы, шакалы, койоты, гиены, и даже львы, тигры, снежные барсы, пумы, ягуары, и даже гималайский медведь . Поэтому наш метис, возомнивший себя отпрыском знаменитых собачьих и звериных фамилий, требовал от дворовой живности заискивания, поклонения и подобострастия. И не только напрочь отказывался работать - сторожить, но порой ещё и рычал, гавкал «Вау! Вау!» и даже визжал и скулил, требуя себе в пищу, то каких-то невиданных в деревне огромных китайских гусениц, ящериц и змей, то бифштексов в пудинге и в итальянском соусе, а иногда и жареных на углях – непременно из баобаба! – рёбрышек австралийских кенгуру. А в качестве запивки клянчил, жалобно скуля, выдержанное в дубовых бутылках не менее пяти лет французское божеле.
       И вот это-то чудо-юдо и собирались оседлать желторотый цыплёнок Желток и его друг серенький котёнок Хвостик. О чём они только думали? Что там ковбойские скачки? Что укрощение мустангов? Что быки и корриды? Путешествие на Оукее могло оказаться дельцем потруднее любых скачек и коррид!
       Однако дельцем оно могло показаться трудным для кого угодно, но только не для самоуверенного Желтка.
        - Давай, просыпайся! – толкнул он в бок крылышком храпящего Оукея. – Мы тебя будем осёдлывать. Пиу-пиу! – пропищал цыплёнок, хотя собирался, конечно же, пропеть гордое и звонкое «Ку-ка-ре-ку!»
        Но у пса в миске было пусто, поэтому он и ухом не повёл. Только мотнул похожим на рыжее помело хвостом, отмахиваясь от незваного гостя как от надоедливой мухи, и Желток от этого удара кубарем покатился по траве. Но тут же поднялся и, обежав по дуге опасный хвост, решительно вскарабкался на толстую спину спящего Оукея. И подал крылышко котёнку, помогая залезть и ему.
        - Н-н-о! Мы тебя оседлали! Н-н-о! – принялся понукать пса не отросшими пока шпорами маленький петушок. – Пиу, пиу! Скачи в дальние страны! В иные края! Н-н-о!
       - Он по-нашему, наверное, ни бум-бум. Мяу! – видя, что скакун даже не просыпается, решил котёнок. – Прикажи ему по-китайски!
       - Н-н-о! Гутен морген, гутен таг! Н-н-о! Хау ду ю ду! Пиу, пиу! Н-н-о! Н-о-о! – в ухо постарался крикнуть псу, как он посчитал по-китайски, Желток.
       - У него в миске пусто, поэтому он и спит. И на нас, поэтому не лаял, когда мы на участок влезли, - пояснил котёнок и спросил у друга: – А куда мы скачем?
       - Пока, как видишь, никуда. А когда эта лошадь проснётся, поедем на ней в Китай, потому что она помесь с чау-чау, и очень быстро должна туда доскакать. Там Жёлтое море и горы Тянь-Шань. Пиу! Пиу! Пиу! – восторженно добавил путешественник.
        - Отлично! Будем загорать и купаться в Жёлтом море в Тяньских и Шаньских горах! - обрадовался котёнок и тоже стал подгонять скакуна, колотя его лапками: - Н-н-о! Н-н-о! Мяу, мяу, мяу! Хау ду ю ду! Н-н-о! Н-н-о!
       Однако обленившийся на своей службе пёс никого никуда везти не собирался. Он как возлежал на боку, так и возлежал. Мало того, от понуканий всадников Оукей, казалось, заснул ещё крепче и храпел как паровоз.
       - Ничего не получается - на этой собаке нам до Китая не доскакать, - устав колошматить лапками по толстым псиным бокам, решил цыплёнок. – Оукей – плохой конь. Пусть он будет поезд! – предложил он котёнку. - Пиу, пиу, пиу!
       - Поезд это хорошо. Мяу! – поддержал друга Хвостик. - На поезде очень удобно ездить. Можно даже и подремать, - представил он, как прикорнёт, будто в спальном вагоне на жирной, покачивающейся от дыхания спине Оукея. – Му-ррр, му-ррр, му-ррр, - размечтавшись, даже заурчал он. - И миску с собой не надо тащить. Поезд из миски не ест, он просто так едет, без еды! Оукей будет отличный поезд! И храпит он хорошо – как паровоз!
       - Я, чур, машинист, - придумал Желток. - Ту-ту! Пых, пых, пых! - загудел и запыхтел он. – А ты, Хвостик, пассажир. Пиу, пиу, пиу!
       Он усадил котёнка сзади на широкий собачий круп, сам уселся впереди, вцепился в шерсть на холке и снова закричал:
       - Ту-ту! Пых, пых, пых! Мы мчимся со скоростью сто километров в час! Вдали синеет гора Тянь, за нею Шань, а дальше желтеет Жёлтое море! Пиу, пиу, пиу! Ту-ту! Пых, пых, пых!
       Котёнок посмотрел в ту сторону, куда направлял свой поезд машинист. Там ничего не синело, только желтел обшарпанной краской хозяйский дом. Но котёнок легко представил, что эта постройка и есть синеющая вдали гора Тянь, а серый сарай - гора поменьше Шань. И вдалеке, там, где поблескивала серебристая речка, можно будет обнаружить, домчавшись туда на поезде, Жёлтое китайское море. От этих мечтаний Хвостику тоже очень захотелось побыть машинистом, поуправлять поездом, погудеть и попыхтеть «Ту-ту!» и «Пых, пых!»
       - Желточек, а когда мы меняемся? – спросил он. – Мне надоело быть пассажиром.
       - Да хоть сейчас. Ту-ту! Пых, пых, пых! Пиу, пиу, пиу! Теперь ты – проводник. А я – снова машинист. Срочно свешивайся со ступенек вагона и маши жёлтым флажком! Это будет означать, что всё в порядке и  можно  ехать дальше! К Жёлтому морю! Пиу, пиу! Ту-ту! Пых-пых-пых!
       Никакого флажка у котёнка, конечно, и в помине не было. Он быстренько спрыгнул с поезда, сорвал одуванчик, проворно вскарабкался обратно и, свесившись с широкой собачьей спины, стал размахивать жёлтым цветком и кричать:
       - Я проводник! Это означает, что  всё в порядке! Можно ехать дальше! Мяу, мяу, мяу! К Жёлтому морю! Желточек, - поинтересовался он у машиниста, - а проводнику можно кричать «Ту-ту!» и «Пых, пых, пых!»?
       И тут, спрашивая, котёнок как-то уж очень размашисто и неловко махнул одуванчиком и свалился с Оукея.
       Он очень испугался, ему показалось, что поезд сейчас умчится вдаль без него.
       - Стой, Желточек! – отчаянно закричал Хвостик. – Срочно давай задний ход! Проводник нечаянно выпал из вагона! Мяу, мяу, мяу!
       - Ту-ту! Пых, пых, пых! Пиу, пиу, пиу! Срочно даю задний ход! Ту-ту! Пых, пых! – запыхтел цыплёнок. – Вечно из-за этих падающих проводников, поезда выходят из расписания! Ту-ту! Пых, пых! Хвостик, вскакивай обратно в вагон и маши флажком, что ты влез и всё в порядке! Пиу, пиу! Пых, пых! Ту-ту!
       Котёнок быстро снова забрался на широкую спину Оукея, подал знак одуванчиком и поезд снова помчался вперёд. И вскоре после нескольких следующих возгласов «Ту-ту!» и «Пых, пых» машиниста, состав в воображении котёнка совсем близко подъехал к хозяйскому дому – горе Тянь.
        - Желточек, уже горы начались, скоро будет море, а я так и не побыл машинистом! - с обидой в голосе крикнул другу котёнок. – Мяу, мяу, мяу!
       - Тогда меняемся ещё раз! Ту-ту! Пых, пых, пых! - смилостивился цыплёнок. – Ты – машинист, а я – главный машинист. Садись рядом со мной! Ты зорко вглядываешься вдаль и сообщаешь мне о разных опасностях! А я зорко слежу за поездом и за тобой, чтобы ты снова не свалился на ходу. Мы мчимся с горы Тянь со скоростью тысяча километров в час! Пиу, пиу, пиу! Ту-ту! Пых, пых, пых!
       - Желточек, а когда мы на эту Тянь залезли? – удивился цыплёнок. В его воображении они только ещё подъезжали к вершине. – Пожалуйста, не гони так быстро, - попросил он друга. - А то я совсем мало успею побыть машинистом! Я ещё совсем не кричал «Ту-ту!» и «Пых, пых, пых!»
       - Давай, кричи, срочно! Надо вместе! Помогай! – попросил главный машинист. – Ту… ту… Пых… пых… пых… - с трудом продолжил пыхтеть паровоз. - Пиу… пиу… Пых… пых… Поезд Оукей залезает на следующую гору Шань! Ему тяжело! Подъём крутой!.. Пых… пых… – силился главный машинист. – Оттуда уже рукой подать до Жёлтого моря! Хвостик, помогай! Ту… ту… Пиу… пиу… Пых… пых…
       Однако котёнку, ни погудеть, ни попыхтеть, как следует, так и не удалось. А поезд так и не сумел взобраться на вторую вершину - Шань. Потому что в это время к собачьей миске подлетела сорока Стрекотуха. Вначале она громко затрещала, как и положено сороке, и тряхнула пару раз длинным чёрным хвостом, а потом вдруг звонко клюнула пустую железную миску. Что она в ней нашла? Может быть какую-нибудь крошечку? Хотя вряд ли – прожорливый Оукей обычно старательно вылизывал плошку дочиста, до зеркального блеска.
       Пёс от этого громкого звука проснулся. И увидел пустую миску и сороку возле неё. Спросонья ему почудилось, что эта белобокая воровка съела его еду. Он совсем забыл, что сам опустошил миску, перед тем как заснуть. Оукей зарычал, вскочил и с лаем «Вау!» бросился на воровку. Его зубы щёлкнули совсем близко от её длинного хвоста. Но сорока ловко вывернулась и улетела на забор. И уже оттуда, будто дразня толстого сторожа, продолжала стрекотать и трясти хвостом.
       Но к забору улетела не только она. Когда пёс ринулся за птицей, его тут же, резко рванув за ошейник, затормозила крепкая, стальная цепь. Ну, а оба сидевших на поезде машиниста полетели дальше и кубарем покатились по земле.
       Путешественники повезло – они сразу оказались за пределами досягаемости собачьих зубов. Ведь кто знает, что творилось в голове у этого охранника собственной миски? Он запросто мог решить, что его плошку опустошила не одна сорока-воровка, а вместе с цыплёнком и котёнком! А потому, как он рвался за стремглав улепётывающими к забору друзьями, и как грозно гавкал им вслед «Вау! Вау!» можно было предположить, что думал пёс именно так.
       Друзья нырнули в спасительную дырку, и на своём участке почувствовали себя в безопасности. Они помолчали, будто прислушиваясь, как поезд-призрак, грохоча колёсами на стыках и стрелках, мчится всё дальше и дальше, вперёд и вперёд. Но уже без главного машиниста, без машиниста, без проводника и даже без единого пассажира.
       - А ведь совсем чуть-чуть не доехали. Мяу, - вздохнул котёнок. – Уже и жёлтенькая гора прямо перед носом синела.
       - И серебристое море перед клювом желтело. Пиу, пиу, пиу - тоже посетовал цыплёнок. – Наверное, сейчас уже бы загорали. И купались. Если б не эта глупая Стрекотуха.
       - Но ничего, - попытался успокоить и себя и друга Хвостик. – Завтра попробуем добраться до Жёлтого моря на межконтинентальной ракете. Мяу!
       - На межконтинентальной ракете очень хорошо добираться, - поддержал котёнка друг. - На межконтинентальной ракете можно ещё и дальше – до Красного или даже Чёрного моря долететь. Ку-ка-ре-ку! - вдруг получился у цыплёнка почти петушиный крик.
       И тут сорока Стрекотуха, всё это время продолжавшая трещать и трясти хвостом, вдруг сорвалась с забора и полетела вглубь соседского участка, собираясь видимо разносить последние сплетни. И туда же, вслед за ней стали удаляться гавканье «Вау! Вау!», рычание и клацанье зубов, будто пёс помчался за воровкой. И друзья услышали шипение кошки Элеоноры, и увидели её, заглядывающую в дырку, хитрую и злую мордочку.
       - Оукей с цепи сорвался! Ш-ш-ш! – шипела и пугала она чужаков. – Оукей - хороший сторож! Он гонятся за ворами! Он вас съест! Ш-ш-ш!
       И кошка побежала в дом – жаловаться хозяевам на путешественников и науськивать на них охранника собственной миски Оукея. Пришлось друзьям срочно прятаться в укромном месте в сарае на своём участке.
 

© Copyright: Юрий Буковский, 2015

Регистрационный номер №0289449

от 20 мая 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0289449 выдан для произведения: - Хвостик, мы с тобой такие домоседы, – прибежал цыплёнок Желток к своему другу котёнку Хвостику. Тот в это время, сидя на тёплом, прогретом ярким, утренним солнцем крылечке, спросонья умывал лапкой мордочку. – То в саду мы играем, - продолжал запыхавшийся цыплёнок, - то в огороде. В молодости надо попутешествовать! Пока силы есть. Мир так велик! Я только что в щель между досок заглядывал – у соседей совершенно иная жизнь!
- Какая ещё иная жизнь? Мяу... – со сна ничего не понял Хвостик. Но тут он вспомнил про обиду, нанесённую соседями его любимому лакомству, и от возмущения даже перестал умываться. – Там только молочко иное – магазинное! Из-под нашей коровы, они, видите ли, не берут! Они, видите ли, майского жука в подойнике выловили! Какой, видите ли, мяу, кошмар! – с жаром начал котёнок отстаивать своё, домашнее, натуральное Звёздочкино молочко. - Им бы, соседям бы, подумать бы, что если жук в нашем молочке плавал, то это вовсе не значит, что оно, видите ли, плохое! Может быть как раз наоборот! Может быть, он и нырнул в подойник, а не в бутылку и не в пакет, потому что наше молочко лучше магазинного! Мяу, мяу, мяу! – шумел котёнок. – Им бы, соседям бы понять, что молочко тут и вообще не причём! Что ему, жуку, видите ли, жить надоело! Что он, видите ли, не простой жук, а майский! И что ему, видите ли, весна голову вскружила! Вместе с какой-то жужелицей! Тем более что он вовсе не для себя, а для неё, для жужелицы топился! Знал жук, что молочко через марлечку процедят и его спасут! Вот, жук! Мяу! - порядком подустав, закончил, наконец, котёнок непривычно длинную для себя, несвязную и горячую, в защиту своего домашнего Звёздочкиного молочка речь.
- Хвостик, ты не понимаешь, - выждав немного, возразил цыплёнок. - У соседей вообще всё иное. Не только молочко. Понимаешь – во-о-бще! Другой мир. У них даже на цепи не дворняжка, как у нас, а помесь чау-чау с бультерьером гавкает. У них даже в подполе смесь нашего Барсика с сиамской кошкой за мышами гоняется. У них…
- Вот поэтому эта кошка никого поймать и не может, - перебил друга котёнок. - Потому что она, видите ли, смесь, а мыши в подполе, видите ли, не смесь, а наши деревенские, чистокровные. И вообще – что ты так распетушился? – решил Хвостик переключить разговор с соседей на своего товарища. –  Ты как путешествовать собрался? Ведь ты даже через забор перелететь не можешь. Ведь вы, цыплята, как и курицы и петухи, как ни крути, птицы неперелётные.
Выговорившись, Хвостик немного успокоился, жёлтое солнышко пригревало его серенькую шёрстку, он сладко прищурился и разлёгся на тёплой ступеньке крыльца. Считая, видимо, что спор окончен, он со6рался было и вовсе снова задремать и даже начал мурлыкать «Му-ррр… му-ррр…» от удовольствия.
- А вовсе и не обязательно через забор перелетать, - не дал ему поблаженствовать беспокойный друг. – Мы с тобой можем и подкоп под оградой прорыть. Или доски в заборе раздвинуть и пролезть. – И помолчав, цыплёнок добавил в досаде: - Всё-то ты, Хвостик, норовишь про меня какую-нибудь гадость сказать.
- Это ты про неперелётную? А что ж тут обидного? Уж, как есть, так и есть. Му-ррр, му-ррр, му-ррр, - пытаясь одновременно и дремать, и мурлыкать, и рассуждать, бормотал котёнок. – Ты, Желточек, птица неперелётная вдвойне. Даже втройне. Во-первых, потому что с места, как обычный воробей, подпрыгнуть и взлететь не можешь. Во-вторых, потому что с разбегу, как самолёт с аэродрома, тоже взлететь не можешь. А в-третьих, потому что если бы ты даже ты и научился взлетать как воробей, или, разбежавшись по огороду как самолёт, то всё равно остался бы зимовать в курятнике. Некоторым птицам не дано улетать в дальние края. Возьми, к примеру, сороку Стрекотуху - она около нашей помойки зимует. И даже самолёты некоторые тоже только по внутренним рейсам летают. Ты, Желточек, как и сорока - птица оседлая. Му-ррр… му-ррр… му-ррр…
- Стрекотуха и по чужим помойкам тоже промышляет. Оседлая, это не значит, что я всю жизнь за забором, как морковка в грядке, должен сиднем сидеть. – Соображая, то ли радоваться ему, что его сравнивают с птицей, а не тычут в носик, вернее в клювик, привычным и обидным «курица не птица», то ли расстраиваться из-за слова «оседлая», призадумался цыплёнок. – Если!.. - вдруг осенило его, и он даже хлопнул от радости крылышком по гребешку. – Если я птица оседлая, значит, я должен  кого-нибудь оседлать и путешествовать. В седле. Вот так! Верхом скакать. Вот, что это значит! А вовсе не  как морковка сиднем в грядке сидеть! – с жаром повторил цыплёнок. – Осталось найти кого бы… кого бы… - начал цыплёнок крутить головой по сторонам, - оседлать… На ком бы… на ком бы… верхом…
- Ну, уж только не на мне. Мяу! - встрепенулся и даже пробудился, и даже привстал со ступенек, почуяв опасность, Хвостик.
- На тебе далеко не уедешь. Где сядешь, там и слезешь, – оценивающе смерил  взглядом щупленького котёнка маленький цыплёнок. – Может, оседлать нашу Звёздочку?
- А как ты на неё влезешь? – насторожился и даже испугался котёнок. Ему очень не понравилось предложение превратить его любимую, приносящую такое вкусное молочко Звёздочку, в ездовую кобылу. - Но если даже я тебя подсажу, всё равно ты будешь сидеть на ней, как на корове седло, – придумал ещё один довод котёнок. – Есть такое выражение: как на корове  седло. Это значит, некрасиво будешь на корове сидеть. И путешествовать тоже некрасиво.
В это самое время совсем близко за забором кто-то громко всхрапнул, потом жалобно тявкнул, видимо во сне «Вау!» и снова захрапел. Друзья переглянулись и вместе направились к ограде.
- Вот кого хорошо бы оседлать – пса. Пиу, - прошептал цыплёнок.
- Пса – просто отлично! - обрадовался, что нашлась подходящая замена Звёздочке, тоже шёпотом поддакнул другу котёнок. - Ему и через забор перелезать не нужно, он и так уже в иных краях на цепи сидит. А Звёздочка - как она через забор перелезет? И перепрыгнуть у неё тоже не получится. И перелететь. Звёздочка, как и ты, животное не перелётное, Звёздочка – животное оседлое.
Произнеся слово «оседлая», котёнок осёкся, он испугался, что его друг снова вернётся к мысли оседлать его любимую корову. Но тот видимо всерьёз вознамерился поездить по иным краям именно на псе.
- У него и кличка для путешествий подходящая – Оукей! – продолжал цыплёнок. - И под его лай «Вау! Вау!» не стыдно будет скакать. Это тебе не то, что как на корове седло под какое-нибудь мычание «Му-у» ездить! – Цыплёнку, судя по всему, совсем не хотелось оседлывать корову.
- К тому же на собаке за уши можно будет держаться, чтобы не упасть. А заодно и рулить, - продолжил находить всё новые и новые достоинства у Оукея, как у скакуна, по сравнению со Звёздочкой, котёнок. – У этой смеси уши очень удобные – одно большое, другое маленькое. Не спутаешь когда поворачивать налево, когда направо. Мяу! – прошептал Хвостик.  
Доски там, где в заборе была щель, раздвигались с трудом и совсем чуть-чуть. Будущие путешественники дружно поднажали, и этого чуть-чуть им вполне хватило, чтобы пролезть по очереди на соседний участок.
Мир там и в самом деле показался им совершенно иным - всё было не так, как в их дворе. И травка, на которую они ступили, росла по-другому – была выкошена, вытоптана и торчала только местами, клочьями. И воздух был с незнакомыми запахами. Даже солнышко на голом, совершенно не засаженном деревьями, в отличие от их родного, участке, светило иначе. И в самом деле - настоящий иной мир!
Друзья осторожно, на цыпочках приблизились к будке, около которой как обычно спал Оукей.
Эта помесь чау-чау с бультерьером, была существом странным, и не только по кличке. От своих китайских предков пёс унаследовал округлость форм и жирок. Можно даже было предположить, что и приятный вкус. Ведь эту породу китайцы вывели для пропитания - как пищу, как лакомство. Шерсть Оукей унаследовал от своих английских предков - она была короткой, бойцовской, вроде мужской причёски «под бокс» или «полубокс». Однако боевой вид потомку бультерьеров портили не только жирок и округлость форм, но и болтающаяся под мордой, тощая, даже не борода, а бородёнка. Хотя, с другой стороны, эта же бородёнка, не смотря на свою жидковатость, придавала псу некоторую солидность и мешала думать о нём, как о мясном блюде. И даже заставляла подозревать, что в предки к Оукею, кроме китайцев и англичан,  затесался ещё и какой-нибудь собачий, псовый, испанский гранд - уж очень Оукеевская бородёнка напоминала эспаньолку, благородную испанскую бородку. Да и держал он её, гордо задирая голову вверх, так, чтобы бородка торчала вперёд - гранд из собачьих, да и только! В довершении ко всему надо добавить, что окрас у этой помеси был белый с чёрными пятнами, как у далматинца, под животом были рыжие подпалины, как у колли, хвост был мохнатым, как у сеттера, левое ухо свисало, как у спаниеля, зато правое было размером раза в два больше левого, и крепко, всегда начеку, торчало несгибаемо и настороже, как у овчарки .
Характер у Оукея тоже был весьма вздорным. Безразличная покорность животного, выращиваемого на заклание, уживалась в нём с необычайной злобой потомственного бойца. В чём-то он был даже ещё более свиреп, чем его воинственные британские предки, к их злости охранников и драчунов, примешивалась ещё и обида существа, предназначенного в пищу. И вот единственно к ней, к пище, Оукей и был неравнодушен. Сколько чувств вызывала она у него, какую бурю страстей! Еду он обожал и ненавидел одновременно. Ненавидел, потому что сам по своему происхождению был мясным блюдом. И обожал тоже по происхождению, и вдвойне: и как будущая пища, нагуливающая перед забоем жирок – вроде, как свинка, хряк, и как боец, с помощью еды накачивающий мышцы для будущих битв.
К работе потомок англичан, китайцев, а возможно даже, что и испанцев,  относился с презрением и дом не охранял вообще. Беспокоила Оукея только сохранность его собственной миски и оберегал он только её. И то лишь, когда она была со снедью. В это время пёс становился злым и скандальным, рычал и грозно лаял на всех кругом «Вау! Вау!» И рвался, увидев на дороге за забором постороннего, если был на цепи. А если был отвязан, то напрыгивал передними лапами на забор и провожал до конца ограды свирепым рычанием, гавканьем «Вау!» и оскалом зубов, мирно идущего по улице прохожего. Но как только плошка его становилась пустой, он тут же терял к ней всякий интерес. В холодные времена, набив брюхо, Оукей лез в будку и засыпал, летом спал около будки - в тени, если стояла жара, или на солнышке, когда ему хотелось погреть переполненный живот. Чтобы он хоть как-то был похож на сторожевого пса, хозяевам приходилось постоянно добавлять в посудину Оукея еду. Всю сразу поглотить её он не мог, и какое-то время невольно, поэтому, выполнял обязанности сторожа. В общем, служба у пса была странной и несложной - он обжирался, спал и жирел, обжирался, спал и жирел.
Во взаимоотношениях с дворовой живностью Оукей был высокомерен и кичлив, считая себя иноземцем. Общался он только с кошкой Элеонорой. И то лишь потому, что она была смесью местного мордатого Барсика с заезжей сиамской голубоглазой блондинкой, отдыхавшей как-то летом со своими хозяевами на даче на соседней улице. Казалось, Оукей всё время оценивает кошек, собак, коров, коз, поросят, курочек, петушков, гусей, уток, ласточек, воробьёв, сорок и ворон по одной строгой мерке – а понимают ли они, насколько благороден он по сравнению с ними в происхождении ? Оценивает ли по достоинству вся эта неотёсанная деревенская живность его такую редкую помесь? К тому же жуликоватая торговка, всучившая щенка Оукея доверчивым покупателям, наплела им с три короба, о том, как чау-чау веками услаждали длинные, южные вечера китайским императорам и монахам. Не уточнив, правда, в качестве чего - закуски к сладким китайским винам или существа для общения? Поведала про неустрашимость его предков по линии булей при охране английских лордов, и многотонную мощь их челюстей. И под эти россказни продала развесившим уши покупателям за дополнительную немалую цену, придуманную и нарисованную ей самой в виде разноцветного древа, удивительную Оукеевскую родословную. В ней были не только псы, услаждавшие императоров и монахов, и защищавшие лордов, но и волки, лисы, шакалы, койоты, гиены, и даже львы, тигры, снежные барсы, пумы, ягуары, и даже гималайский медведь . Поэтому наш метис, возомнивший себя отпрыском знаменитых собачьих и звериных фамилий, требовал от дворовой живности заискивания, поклонения и подобострастия. И не только напрочь отказывался работать - сторожить, но порой ещё и рычал, гавкал «Вау! Вау!» и даже визжал и скулил, требуя себе в пищу, то каких-то невиданных в деревне огромных китайских гусениц, ящериц и змей, то бифштексов в пудинге и в итальянском соусе, а иногда и жареных на углях – непременно из баобаба! – рёбрышек австралийских кенгуру. А в качестве запивки клянчил, жалобно скуля, выдержанное в дубовых бутылках не менее пяти лет французское божеле.
И вот это-то чудо-юдо и собирались оседлать желторотый цыплёнок Желток и его друг серенький котёнок Хвостик. О чём они только думали? Что там ковбойские скачки? Что укрощение мустангов? Что быки и корриды? Путешествие на Оукее могло оказаться дельцем потруднее любых скачек и коррид!
Однако дельцем оно могло показаться трудным для кого угодно, но только не для самоуверенного Желтка.
            - Давай, просыпайся! – толкнул он в бок крылышком храпящего Оукея. – Мы тебя будем осёдлывать. Пиу-пиу! – пропищал цыплёнок, хотя собирался, конечно же, пропеть гордое и звонкое «Ку-ка-ре-ку!»
            Но у пса в миске было пусто, поэтому он и ухом не повёл. Только мотнул похожим на рыжее помело хвостом, отмахиваясь от незваного гостя как от надоедливой мухи, и Желток от этого удара кубарем покатился по траве. Но тут же поднялся и, обежав по дуге опасный хвост, решительно вскарабкался на толстую спину спящего Оукея. И подал крылышко котёнку, помогая залезть и ему.
            - Н-н-о! Мы тебя оседлали! Н-н-о! – принялся понукать пса не отросшими пока шпорами маленький петушок. – Пиу, пиу! Скачи в дальние страны! В иные края! Н-н-о!
- Он по-нашему, наверное, ни бум-бум. Мяу! – видя, что скакун даже не просыпается, решил котёнок. – Прикажи ему по-китайски!
- Н-н-о! Гутен морген, гутен таг! Н-н-о! Хау ду ю ду! Пиу, пиу! Н-н-о! Н-о-о! – в ухо постарался крикнуть псу, как он посчитал по-китайски, Желток.
- У него в миске пусто, поэтому он и спит. И на нас, поэтому не лаял, когда мы на участок влезли, - пояснил котёнок и спросил у друга: – А куда мы скачем?
- Пока, как видишь, никуда. А когда эта лошадь проснётся, поедем на ней в Китай, потому что она помесь с чау-чау, и очень быстро должна туда доскакать. Там Жёлтое море и горы Тянь-Шань. Пиу! Пиу! Пиу! – восторженно добавил путешественник.
 - Отлично! Будем загорать и купаться в Жёлтом море в Тяньских и Шаньских горах! - обрадовался котёнок и тоже стал подгонять скакуна, колотя его лапками: - Н-н-о! Н-н-о! Мяу, мяу, мяу! Хау ду ю ду! Н-н-о! Н-н-о!
Однако обленившийся на своей службе пёс никого никуда везти не собирался. Он как возлежал на боку, так и возлежал. Мало того, от понуканий всадников Оукей, казалось, заснул ещё крепче и храпел как паровоз.
- Ничего не получается - на этой собаке нам до Китая не доскакать, - устав колошматить лапками по толстым псиным бокам, решил цыплёнок. – Оукей – плохой конь. Пусть он будет поезд! – предложил он котёнку. - Пиу, пиу, пиу!
- Поезд это хорошо. Мяу! – поддержал друга Хвостик. - На поезде очень удобно ездить. Можно даже и подремать, - представил он, как прикорнёт, будто в спальном вагоне на жирной, покачивающейся от дыхания спине Оукея. – Му-ррр, му-ррр, му-ррр, - размечтавшись, даже заурчал он. - И миску с собой не надо тащить. Поезд из миски не ест, он просто так едет, без еды! Оукей будет отличный поезд! И храпит он хорошо – как паровоз!
- Я, чур, машинист, - придумал Желток. - Ту-ту! Пых, пых, пых! - загудел и запыхтел он. – А ты, Хвостик, пассажир. Пиу, пиу, пиу!
Он усадил котёнка сзади на широкий собачий круп, сам уселся впереди, вцепился в шерсть на холке и снова закричал:
- Ту-ту! Пых, пых, пых! Мы мчимся со скоростью сто километров в час! Вдали синеет гора Тянь, за нею Шань, а дальше желтеет Жёлтое море! Пиу, пиу, пиу! Ту-ту! Пых, пых, пых!
Котёнок посмотрел в ту сторону, куда направлял свой поезд машинист. Там ничего не синело, только желтел обшарпанной краской хозяйский дом. Но котёнок легко представил, что эта постройка и есть синеющая вдали гора Тянь, а серый сарай - гора поменьше Шань. И вдалеке, там, где поблескивала серебристая речка, можно будет обнаружить, домчавшись туда на поезде, Жёлтое китайское море. От этих мечтаний Хвостику тоже очень захотелось побыть машинистом, поуправлять поездом, погудеть и попыхтеть «Ту-ту!» и «Пых, пых!»
- Желточек, а когда мы меняемся? – спросил он. – Мне надоело быть пассажиром.
- Да хоть сейчас. Ту-ту! Пых, пых, пых! Пиу, пиу, пиу! Теперь ты – проводник. А я – снова машинист. Срочно свешивайся со ступенек вагона и маши жёлтым флажком! Это будет означать, что всё в порядке и  можно  ехать дальше! К Жёлтому морю! Пиу, пиу! Ту-ту! Пых-пых-пых!
Никакого флажка у котёнка, конечно, и в помине не было. Он быстренько спрыгнул с поезда, сорвал одуванчик, проворно вскарабкался обратно и, свесившись с широкой собачьей спины, стал размахивать жёлтым цветком и кричать:
- Я проводник! Это означает, что  всё в порядке! Можно ехать дальше! Мяу, мяу, мяу! К Жёлтому морю! Желточек, - поинтересовался он у машиниста, - а проводнику можно кричать «Ту-ту!» и «Пых, пых, пых!»?
И тут, спрашивая, котёнок как-то уж очень размашисто и неловко махнул одуванчиком и свалился с Оукея.
Он очень испугался, ему показалось, что поезд сейчас умчится вдаль без него.
- Стой, Желточек! – отчаянно закричал Хвостик. – Срочно давай задний ход! Проводник нечаянно выпал из вагона! Мяу, мяу, мяу!
- Ту-ту! Пых, пых, пых! Пиу, пиу, пиу! Срочно даю задний ход! Ту-ту! Пых, пых! – запыхтел цыплёнок. – Вечно из-за этих падающих проводников, поезда выходят из расписания! Ту-ту! Пых, пых! Хвостик, вскакивай обратно в вагон и маши флажком, что ты влез и всё в порядке! Пиу, пиу! Пых, пых! Ту-ту!
Котёнок быстро снова забрался на широкую спину Оукея, подал знак одуванчиком и поезд снова помчался вперёд. И вскоре после нескольких следующих возгласов «Ту-ту!» и «Пых, пых» машиниста, состав в воображении котёнка совсем близко подъехал к хозяйскому дому – горе Тянь.
 - Желточек, уже горы начались, скоро будет море, а я так и не побыл машинистом! - с обидой в голосе крикнул другу котёнок. – Мяу, мяу, мяу!
- Тогда меняемся ещё раз! Ту-ту! Пых, пых, пых! - смилостивился цыплёнок. – Ты – машинист, а я – главный машинист. Садись рядом со мной! Ты зорко вглядываешься вдаль и сообщаешь мне о разных опасностях! А я зорко слежу за поездом и за тобой, чтобы ты снова не свалился на ходу. Мы мчимся с горы Тянь со скоростью тысяча километров в час! Пиу, пиу, пиу! Ту-ту! Пых, пых, пых!
- Желточек, а когда мы на эту Тянь залезли? – удивился цыплёнок. В его воображении они только ещё подъезжали к вершине. – Пожалуйста, не гони так быстро, - попросил он друга. - А то я совсем мало успею побыть машинистом! Я ещё совсем не кричал «Ту-ту!» и «Пых, пых, пых!»
- Давай, кричи, срочно! Надо вместе! Помогай! – попросил главный машинист. – Ту… ту… Пых… пых… пых… - с трудом продолжил пыхтеть паровоз. - Пиу… пиу… Пых… пых… Поезд Оукей залезает на следующую гору Шань! Ему тяжело! Подъём крутой!.. Пых… пых… – силился главный машинист. – Оттуда уже рукой подать до Жёлтого моря! Хвостик, помогай! Ту… ту… Пиу… пиу… Пых… пых…
Однако котёнку, ни погудеть, ни попыхтеть, как следует, так и не удалось. А поезд так и не сумел взобраться на вторую вершину - Шань. Потому что в это время к собачьей миске подлетела сорока Стрекотуха. Вначале она громко затрещала, как и положено сороке, и тряхнула пару раз длинным чёрным хвостом, а потом вдруг звонко клюнула пустую железную миску. Что она в ней нашла? Может быть какую-нибудь крошечку? Хотя вряд ли – прожорливый Оукей обычно старательно вылизывал плошку дочиста, до зеркального блеска.
Пёс от этого громкого звука проснулся. И увидел пустую миску и сороку возле неё. Спросонья ему почудилось, что эта белобокая воровка съела его еду. Он совсем забыл, что сам опустошил миску, перед тем как заснуть. Оукей зарычал, вскочил и с лаем «Вау!» бросился на воровку. Его зубы щёлкнули совсем близко от её длинного хвоста. Но сорока ловко вывернулась и улетела на забор. И уже оттуда, будто дразня толстого сторожа, продолжала стрекотать и трясти хвостом.
Но к забору улетела не только она. Когда пёс ринулся за птицей, его тут же, резко рванув за ошейник, затормозила крепкая, стальная цепь. Ну, а оба сидевших на поезде машиниста полетели дальше и кубарем покатились по земле.
Путешественники повезло – они сразу оказались за пределами досягаемости собачьих зубов. Ведь кто знает, что творилось в голове у этого охранника собственной миски? Он запросто мог решить, что его плошку опустошила не одна сорока-воровка, а вместе с цыплёнком и котёнком! А потому, как он рвался за стремглав улепётывающими к забору друзьями, и как грозно гавкал им вслед «Вау! Вау!» можно было предположить, что думал пёс именно так.
Друзья нырнули в спасительную дырку, и на своём участке почувствовали себя в безопасности. Они помолчали, будто прислушиваясь, как поезд-призрак, грохоча колёсами на стыках и стрелках, мчится всё дальше и дальше, вперёд и вперёд. Но уже без главного машиниста, без машиниста, без проводника и даже без единого пассажира.
- А ведь совсем чуть-чуть не доехали. Мяу, - вздохнул котёнок. – Уже и жёлтенькая гора прямо перед носом синела.
- И серебристое море перед клювом желтело. Пиу, пиу, пиу - тоже посетовал цыплёнок. – Наверное, сейчас уже бы загорали. И купались. Если б не эта глупая Стрекотуха.
- Но ничего, - попытался успокоить и себя и друга Хвостик. – Завтра попробуем добраться до Жёлтого моря на межконтинентальной ракете. Мяу!
- На межконтинентальной ракете очень хорошо добираться, - поддержал котёнка друг. - На межконтинентальной ракете можно ещё и дальше – до Красного или даже Чёрного моря долететь. Ку-ка-ре-ку! - вдруг получился у цыплёнка почти петушиный крик.
И тут сорока Стрекотуха, всё это время продолжавшая трещать и трясти хвостом, вдруг сорвалась с забора и полетела вглубь соседского участка, собираясь видимо разносить последние сплетни. И туда же, вслед за ней стали удаляться гавканье «Вау! Вау!», рычание и клацанье зубов, будто пёс помчался за воровкой. И друзья услышали шипение кошки Элеоноры, и увидели её, заглядывающую в дырку, хитрую и злую мордочку.
- Оукей с цепи сорвался! Ш-ш-ш! – шипела и пугала она чужаков. – Оукей - хороший сторож! Он гонятся за ворами! Он вас съест! Ш-ш-ш!
И кошка побежала в дом – жаловаться хозяевам на путешественников и науськивать на них охранника собственной миски Оукея. Пришлось друзьям срочно прятаться в укромном месте в сарае на своём участке.
 

 

Воробышек Тюк

Снайпер Шурочка