Помочь сайту
Поздравления
ПУТЬ СОЛДАТА
ПУТЬ СОЛДАТА
(ПОЭМА)
Была когда-то у него семья,
Но так уж жизнь сложилась однобоко:
По свету разлетелись сыновья,
Недуг с женою разлучил до срока.
В погожий день накинет пиджачок,
Без пуговиц почти. Но с орденами.
Сидит себе и курит табачок
На низенькой скамейке за кустами.
Он был для всех как совесть и как суд.
Знакомые здоровались учтиво,
Одни журнальчик свежий занесут,
Другие забегут с бутылкой пива;
Соседки приглашали на блины:
"Зайди уж, не отказывай, отведай..."
А он делился памятью войны,
Которая жила в нём непоседой...
- I –
Сентябрь моложавый
замачивал пестрые краски,
В полях и над Волгой
глотала туман тишина.
Лишь птицы, прощаясь,
тоску предавали огласке,
И в сердце гудела –
от сводок тревожных – война.
Здесь в небе вечернем
разрывов не виделись всплески.
Я рвался на фронт.
Но в слезах умоляла жена:
“Куда ж ты, родной!
Ну хотя бы дождался повестки,
Сынишке полгода –
как с ним-то я буду одна…”
От этих стенаний
в глазах моих делалось мглисто:
“Пойми меня, Дуня, прости,
но я ждать не могу.
В такую годину
не гоже быть дома танкисту,
Хоть финская пуля
в моем ковырялась мозгу;
А нос перебит? –
так бывает в бою рукопашном…
Был страшен я финнам,
для немцев я буду страшней.
Нельзя же терпеть,
что по нашим дорогам и пашням
Спешат на Москву
злые орды двуногих зверей… ”
Всю ночь я не спал,
утешал свою Дусю легонько,
От тягостных дум,
от печалей пытался отвлечь.
А лишь задремал –
поднялася она потихоньку,
Заделала тесто,
затеплила русскую печь.
Мне снилась война,
перебранка винтовок и пушек.
А утром, проснувшись,
увидел на чистом столе,
На тряпке льняной –
два холма колобушек и плюшек,
И капельки слёз
на озябшем осеннем стекле.
О чем-то вздыхая,
жена тихо люльку качала,
Потом, гимнастерку мою
из комода достав,
Утюг раскалила
и долго над ней хлопотала,
Подшила, встряхнула,
заштопала в локте рукав.
А я любовался
на милую, добрую Дусю
И слушал, почти не дыша,
как молилась она:
“Храни его Боже,
спаси и помилуй Иисусе,
Верни мне Ивана,
когда завершится война…”
- II –
Горело в кромешном аду Подмосковье,
Смерть тысячи жизней нахрапом брала.
В грязи и в траве, перемешанной с кровью, -
Повсюду тела, молодые тела…
Я помню то место в заросшей опушке,
Когда наш последний израненный танк,
Виляя меж трупов, нарвался на пушки,
Мотором заржал, как свирепый мустанг.
Я газ утопил до конца, до отказу,
Я другу кричал: ”Алексаша, пали!”
Но две вражьих пушки
бабахнули сразу,
И вмиг показалось, что танк от земли
Легко оторвался, поплыл невесомо
Над полем, над лесом,
в заоблачный край…
Вдруг слышу,
как будто сквозь пьяную дрему,
Удары и крики: “Иван! Вылезай!!”
Вернулось сознанье.
Почувствовав тело,
Я Сашку встряхнул:
“Молодец, что живой!”
Дым едкий сгущался, броня розовела,
Как мутный рассвет в пелене дождевой.
У нас ни гранат, ни патронов к винтовке.
Я другу киваю: за мною, скорей!
Снаряд ухватил и движением ловким
Люк шлемом откинул: “Ловите трофей!”
Опешили немцы, зарылись в осоте,
А я в тот же миг был уже на броне.
Ах, Сашка!
Ну что ж ты застрял как в болоте!
Тащу, что есть сил, задыхаюсь в огне.
На землю скатились,
теперь бы до леса.
Но поздно уже! И снаряд промолчал.
А немцы встают,
отошли мракобесы
На лицах сверкает злорадный оскал.
Мы встали неспешно –
лицом к автоматам,
Стреляйте, бандюги, не нам умолять!
Но тут офицер грубо крикнул солдатам:
“Нихт шиссен! Нихт шиссен!” - то бишь: “Не стрелять!”
Приблизились фрицы,
в кружок затолкали,
Пинками, тычками снабдили сполна,
Потом повели.
Мы, конечно, не знали,
Куда и зачем.
Вскоре стала видна
Деревня сгоревшая – сплошь головешки,
Разбитые печи, сожженный мосток,
За ними дорога.
В натуженной спешке
Машины и танки текли на восток.
Ползли и на запад машины с крестами,
Справляя “нах хаус” побитых вояк.
Я рад был увидеть врагов с костылями,
В бинтах, на носилках…
Ух, мать вашу так!
В Москву захотели? Кишка тонковата!
А мы к вам придем –
в предназначенный срок.
За все злодеяния будет расплата,
На тысячу лет извлечете урок!
За мертвым селом, в оцепленье конвоя,
В одежде под цвет пожилых желудей,
И даже в исподнем
(октябрьской порою!)
Сидели, лежали фигурки людей.
Мы поняли с грустью: попали-пропали…
Кем будешь теперь ты,
отважный танкист?
Потом нас овчарки, резвясь, покусали,
И, гнусно смеясь, в поросячьем оскале
Под пятки дал очередь рыжий фашист.
На этих просторах
бесхлебных, безводных
Томились десятки плененных солдат –
Израненных, битых,
чумазых, голодных,
В позоре немом опускающих взгляд…
- III –
Не сонный кошмар
и не бредь чумовая…
Нас долго вели под истерику лая
Свирепых собак и хмельных погонял.
Мы шли по России, по русской дороге,
Забыв о спасенье и чьей-то подмоге…
Вдали показался разбитый вокзал.
Закат уползал за дымящийся полог,
Когда привели нас в сожженный поселок,
Где поезд со свастикой, паром клубя,
Уже распахнул перед нами вагоны,
В них начали спешно теснить нас тевтоны,
Иссохшие ребра стволами дробя.
Набили вагон, будто кильками банку,
Забросили хлеба четыре буханки,
Плеснули болтанки в собачьем ведре.
Ходило по кругу поганое пойло,
И тронулось в путь перекатное стойло –
На запад, на запад, к закатной заре.
Дух русский, конечно,
живет не в желудке.
Но хлеба куснули –
послышались шутки;
Тут, как говорится, умом не понять...
Вдруг кто-то вскричал из вагонных окраин:
“Гитлер капут!
Да здравствует Сталин!” -
Такие слова не могли не пронять.
Вагон, вдруг притихший, на рельсах качало.
И сердце у каждого так застучало,
Что, как по команде, которую ждут,
Казалось, на весь белый свет зазвучало –
Восторженно, дружно, легко, разудало:
“Да здравствует Родина!
Гитлер капут!”
Чем дальше на запад катились колёса,
Тем громче кричал наш вагон стоголосо
Слова, из которых Победу куют,
Слова, при которых Москва не сдается,
Слова, от которых рейхстаг пошатнется:
“Да здравствует Родина!
Гитлер капут!”
Вот так наша бурная ночь пролетела.
Коленки гудели, спина каменела.
В вагонные щели сочился рассвет.
Послышался топот сапог, разговоры,
Потом заскрипели замки и запоры
Предвестником новых страданий и бед.
Мы тесно стояли в проеме открытом,
Порхал свежий ветер по лицам небритым.
Вошел офицер в полукружье солдат,
Худой, остроглазый,
скомандовал громко:
“Цен меншен… туда!”
– указуя на кромку
Глубокого рва, источавшего смрад.
Не всякий хотел в этой яме остаться.
Кто начал растерянно
в “тыл” пробираться,
Кто тихо присел за соседской спиной…
Тогда офицер дал команду солдатам,
Те кинулись стаей.
“Прощайте, ребята!” –
Я спрыгнул на землю.
И Сашка со мной.
За нами еще вышли медленно восемь.
Дождем и листвою заплакала осень,
И ветер нам спины собой подпирал.
А “обер” ходил и разгневанно лаял,
Орал переводчик: “Кто фюрера хаял?
Кто смерти великому рейху желал?!”
Молчали в вагоне, молчали у ямы.
Все знали конец этой тягостной драмы.
И я прокричал: “Не сдавайтесь, орлы!
Да здравствует Родина!..”
В это мгновенье
Послышалось: “Фойер!”-
и в остервененье
Запрыгали в бешеной пляске стволы…
Мы в ров покатились,
как в бездну нырнули,
По нам, для порядка,
вослед полоснули,
И поезд ушел по земле горевой.
Как вышло, не знаю, но пуля дурная
Попала мне в бок. Ныла рана сквозная,
Но я приподнялся, я понял: живой!
А Сашка? Где он?
Я нашел его сразу.
И горько заплакал: фашист не промазал –
Под сердцем, сочась,
вырастал красный мак…
На взгорке, у кромки широкого луга,
Как мог, схоронил я армейского друга:
“Прости, мой родной, если что-то не так …”
И тех, восьмерых, из отважной “десятки”,
Сложив на траве в аккуратном порядке,
Я хвоей сосновой укрыл поплотней.
Рубаху порвав на тампоны и ленты,
“Побрызгал” чуток –
вместо медикамента -
И раны прикрыл.
Так-то будет верней...
- IV –
Я шел упрямо на восток,
Подножный корм жевал.
До тьмы в глазах саднило бок,
Об этом знал один лишь Бог
И силы мне давал.
Я шел лесами, вдоль дорог,
По компасу души,
Я заклинал себя, как мог,
И жизни дал крутой зарок –
Не умереть в глуши.
День замутился. Лес оглох.
Сгущалась темнота.
И то ли случай, то ли Бог
Привел меня на тучный мох,
Но это неспроста.
Мысль будто щелкнула в мозгу!
Превозмогая боль,
Я дергал мох, потом в стогу
Согревшись, понял, что смогу
Уснуть, забыв хлеб-соль.
В лесу стояла тишина,
Пошла на взлет луна.
И я на грани полусна
Услышал, как гудит она,
За много верст – война.
К душе принюхивался страх,
Как хищный зверь лесной.
И ели с шишками в руках,
В одежде черной, в башлыках
Шептались надо мной.
Скулить устала боль в боку,
И явь сошла на нет.
Но дикой рысью на суку,
Будя щемящую тоску,
В лесу зевнул рассвет.
И вновь я шел на зов войны,
Гул превращался в гром.
И вдруг из хвойной глубины
Увидел поле, три сосны,
Следы боев кругом.
Куда ни глянь, во все концы
Махала смерть косой.
Окопы, доты… мертвецы,
Как в огороде огурцы,
Лежат в траве сырой.
И танки, танки - тут и там,
С крестами на броне
Стоят, подобные гробам -
Здесь фрицам дали по зубам,
Не поскупясь в цене…
Я вышел в поле. Я солдат
Со злобой в кулаках!
Но, чтобы гнил фашистский гад,
Мне дозарезу автомат
Необходим в руках.
Гляжу, лежит в густой траве
Эсэсовец-блондин,
Он руки протянул к Москве,
А ноги – на Берлин.
Я “шмайсер” снял с его груди,
Взял штык, боезапас.
А голод шепчет: “Погоди,
Ну, хоть чего-нибудь найди,
Унизь себя хоть раз!”
И на своем он настоял –
Я устоять не смог…
Тушенки банку, шнапс изъял
И весь табачный арсенал,
Что был у немца впрок.
Потратив шнапс на капремонт
Пробоины в боку,
Я вновь спешил туда, где фронт,
За воспаленный горизонт,
За мутную реку.
Земля родная – вражий тыл…
Не бред ли в жутком сне?
Товарищ Сталин, где ж ты был,
Что полстраны пошло в распыл
В застенках и в войне?
Но в тот же миг от вольных дум,
Бунтующих в мозгу,
Меня отвлек моторов шум.
Ну, что ж, Иван, “шурум-бурум”
Устрой-ка ты врагу!
“Вперед, и к бою! – сам себе
Дал озорной приказ, -
Поупражняемся в стрельбе,
Тряхнем боезапас…”
Я лег за пнем, под куст сырой,
Смотрю, от счастья злясь:
Два мотоцикла с немчурой
К ручью сползают колеей,
Расплескивая грязь.
Мне сразу вспомнился расстрел,
И Сашка, и вагон…
Но, если я остался цел,
Не подведи меня, прицел,
Не оплошай, патрон;
Не будь затворником, затвор,
Кроши теперь своих!
Я глаз протер, чтоб был остер.
Пора! И враз, почти в упор,
Свалил всех четверых.
“Ну, Ворошиловский стрелок,
Тут дорог каждый миг”.
Того, кто лбом в спидометр лег,
Я с мотоцикла уволок
В кусты за воротник.
А через пять минут иль шесть
Из тех кустов назад,
Откуда взявшийся, невесть,
На мотоцикл спеша воссесть,
Немецкий шел солдат.
Не скрою, аж до тошноты
Противно было мне
Напялить каску и порты,
Узреть на кителе кресты.
Но плащ сошел вполне…
В коляске фриц с раскрытым ртом
Откинулся назад.
Катайся, выброшу потом,
Ты мне и мертвым тюфяком
Еще послужишь, гад.
На поле въехал, взял в “карьер”.
Бросок – и снова лес.
Вдруг вижу: немцы! Офицер,
Высокорослый, тучный герр,
Бежит наперерез.
Но я на газ сильнее жму –
Мол, в медсанбат лечу,
И, сочиняя по уму:
“Дорт партизанен!” – я ему
Панически кричу.
Фашист застыл, как истукан,
Потом бегом назад.
Пришел в движенье вражий стан,
И в тот же миг на “партизан”
Отправился отряд.
Я посмеялся: вот болван,
Купился парой слов...
Но жми, Иван, пока обман
Не разгадал сей басурман,
Вперед, и будь таков!
Но, чтоб удачу не спугнуть,
Чтобы приблизить фронт,
Я по жнивью направил путь,
Стремясь скорей перемахнуть
За дымный горизонт.
Тянулись к фронту сто дорог
И тысячи колес.
А в небе, вылившись в поток,
За бомбовозом на восток
Тянулся бомбовоз.
В коляске тыкался мертвяк –
Вперед, назад, ко мне.
И за дорогой, где зигзаг,
Я опустил его в овраг
По рыхлой крутизне.
И вот уже на склоне дня
Добрался до шоссе.
Прикинул: тут не до меня…
Машины, пушки и броня,
Мотоциклисты – все
Ползли упрямо на Москву.
И, влившись в их струю,
Чужую слушая молву,
Я ужаснулся наяву
За Родину мою…
Просился палец на курок,
Как бомба – на рейхстаг.
Но мне б еще один рывок!
И я в пути, шустря, как мог,
Заправил бензобак.
…Терзаясь язвой прободной,
Стонал рассвет в дыму.
Уже над ширью полевой
Носился посвист пулевой,
Пронзая полутьму.
Уж вот он, фронт!
Пора смекать,
Пора напрячь мозги,
Где тормозить, где газовать,
На что Ивану уповать,
Когда кругом враги.
Нырнуть бы под передовой
Да выйти под Москвой…
Вдруг над равниной фронтовой -
Спонтанно так – ввязался в бой
Наш “ястребок” лихой.
Я вмиг узнал упрямый нрав
Машины со звездой.
А немцы, головы задрав,
Как будто в поиске забав,
Кричали вразнобой:
“Эй, рус! дурн флюге! дело швах!..”
И вдруг застыли все:
“Звезда” сверкает в небесах,
А “крест” горит уже в кустах,
В нейтральной полосе!
Засуетилась солдатня!
А я, взбодряя газ,
Помчал “железного коня”
Туда, где в бешенстве огня
Немецкий гибнул ас.
Ну, фрицы думают: герой,
Таким кресты дают!
А я под гарью фронтовой,
Уже лечу туда стрелой,
Откуда наши бьют.
Взорвался “Юнкерс” за спиной.
Воронки там и тут.
Спасай, Христос, спасай, родной,
Благослови маршрут!..
Фашисты поняли мой трюк,
Хлестнули пули вслед,
Свистят кругом – “цурюк, цурюк”,
Одна куснула мой каблук,
Одна – мотоциклет.
Я мчал, петляя, средь камней,
Воронок, мертвецов;
Как в стременах лихой жокей,
Приподнимался, чтоб видней
Стать для родных бойцов.
Уж вижу их! Они следят,
Нацелив “винтари”,
Как в форме вражеской солдат
Прет на чужой окопный ряд.
- Ну, черт его дери!
А я машу рукой, кричу:
“Я свой, ребята! Свой!”
Глушу мотор. Бегу, лечу!
И …молча падаю без чувств
На бруствер головой…
- V-
Что это?
Губы обжигает
Живая, терпкая струя,
И вот уже отходит, тает
Холодный мрак небытия.
Где я? Кто мне подносит флягу?
C чего так сильно бьет озноб?
В какую влип я передрягу?
Что здесь – могила иль окоп?
Да-да, окоп! Я слышу снова
Родную речь. Но почему
Бойцы нахмурились сурово
Навстречу взгляду моему?
“Ну, вроде ожил доходяга. -
Сказал солдатик про меня. –
То, что содержит эта фляга,
Немецким шнапсам не родня!”
Другой про нос мой перебитый
Язвил, как будто бил дубьем:
“Мы скоро всем вам, троглодиты,
Не нос – хребтину перебьем…
Крестом решил повыхваляться?
Геройский, стало быть, фашист!”
Слегка привстав, я молвил: ”Братцы!
Я свой, я русский, я – танкист!
Нос перебит еще на Финской,
Бок продырявлен под Москвой...”
Я сбросил китель сатанинский,
Швырнул подальше, с глаз долой.
Предстал, как есть, в рубахе рваной,
Тряпьем обмотанный, в крови,
И мне ефрейтор с шуткой бранной
Шинельку бросил: ”На, лови…”
Перловой кашей подкормили
Из жестяного котелка,
Потом куда-то доложили
И – под винтовкой - в штаб полка.
Я думал, разберутся быстро,
Где надо, справки наведут.
Но взгляд тяжелый особиста
Скрутил мне душу, словно жгут.
И началось: ”С каким заданьем?
Откуда послан был и кем?..”
К моим сумбурным оправданьям
Хмельной службист был глух и нем.
Признаний страшных вымогатель,
Круша мой профиль и анфас,
В мозги вгонял мне битый час,
Что диверсант я и предатель.
Ни объяснениям, ни ранам
Старлей не верил.
Я вспылил:
“Да вы хоть гляньте по карманам
Одежды фрица!
Там же был
И документ на иноземца,
И пули след – моей! – на нем;
Я ж неспроста “косил” под немца,
Фронт прошибая под огнем!
В конце концов, свяжитесь с частью,
Где я недавно воевал…”
Вошел майор. Я думал, к счастью,
Но “спец” уже рапортовал:
Мол, вот, допрос… попался, шкура…
Шпион, предатель… складно врет!
Майор его послушал хмуро:
- И что?
- Я думаю, в расход…
Но в этот миг за штабом, рядом
Раздался треск очередей,
Вбежал дежурный – не с докладом,
С убойным криком от дверей:
“Десант! Фашисты рвутся к штабу,
Не меньше ста! Ведется бой!”
Майор сказал: “Хоть и не слабо,
Но не орда... Вперед, старшой!”
И похватавши автоматы,
На выход кинулись они,
Поспешно дав приказ солдату:
“Звони соседям, объясни,
Пусть шлют подмогу! Да живее!
А с этим… если что – в распыл..”
Дежурный, шеей багровея,
На аппарат налег, крутил,
Кричал, соседей вызывая,
Ругался нервно, связь кляня,
Глазами красными стреляя
И ствол нацелив на меня.
Был слышен бой. А я, как клуша,
Сижу
и должен душу рвать?
И я сказал: “Солдат, послушай,
Будь друг, пусти повоевать;
Давай хоть выглянем наружу.
Иль немцев в гости будем ждать?”
Боец ответил: “Я не трушу,
Но штаб не волен покидать.
И вообще молчи, бродяга,
А то пальну, неровен час...”
Вновь телефон терзал бедняга
И все же выполнил приказ.
Теряя счет смертям и ранам,
В лесу гремел тяжелый бой.
“А звать-то как тебя?”
“Иваном!”
“А я – Илья. Давай за мной!”
Ныряем средь кустов по-лисьи,
Кругом свинцовый пересвист,
И видим вдруг: уткнувшись в листья,
Лежит убитый особист.
Переглянулись мы тоскливо.
Чего тут скажешь? Так-то, брат…
Я подобрал нетерпеливо
Лежавший рядом автомат.
Мы вновь бежим навстречу бою,
А бой-то, вот он, не беги.
Дым нависает над пальбою,
И где тут наши, где враги?
Да вот враги! – ползут, как твари,
Среди берез, осин, кустов.
Ну, я прицелился, ударил:
Начало есть! Один готов.
Гляжу, Илья влепил второму,
Тот шею вытянул и слег,
Но до победного разгрома
Путь был нелегок и далек.
А рядом с нами, в перебежках,
Остатки роты бой ведут,
И наша скромная поддержка,
Как никогда, сгодилась тут.
И вот, на грани рукопашной,
На расстоянии броска,
Привстав, взметнул майор отважный
Слова подобием штыка:
“Бойцы, друзья! Я не приказом,
Я по-отечески зову:
Возврата нет, ударим разом
Всем меньшинством
по большинству!”
И “безоткатная” дружина
Раскипяченных мужиков
Неудержимою пружиной
Метнулась в сторону врагов.
У тех, кто выстрелял патроны,
Сверкнули финки и штыки.
Сюрпризов нашей обороны
Не ожидали чужаки.
И как тогда, на древней Чуди,
Сошлись заклятые враги,
С размаху вспарывая груди,
Роняя под ноги мозги!
Я знал не раз до этой схватки,
Что гены пращуров всегда
Снимают белые перчатки,
Когда стучится в дом беда.
Штыки мелькали и приклады.
Кто изловчался, тот стрелял.
Не знала ненависть пощады,
Восторг убийством управлял.
Вгонял я в страсти рукопашной
Свинец и сталь в чужую плоть,
Хотя когда-то было страшно
И поросёнка заколоть…
Вдруг вижу: наши!
В дымной пади
Бегут сюда. И в этот миг
Илюха крикнул: “Ваня! Сзади!”
Ну вот… и я попал на штык…
Березы белой каруселью
Поплыли плавно надо мной,
Взор скрыло солнечной метелью,
А слух – звенящей тишиной.
Как этот бой незнаменитый
Был завершен, не ведал я,
И как с рукою перебитой
Тайком вернулся в штаб Илья…
VI –
В три недели госпитальных
Раны славные мои
Затянуло капитально,
Как морозом полыньи.
А за окнами пейзажи,
Становились все белей,
Тучи снежную поклажу
Рассыпали средь полей.
В эти дни, поддавшись грусти,
Сняв молчания ярмо,
Написал с войны я Дусе
Свое первое письмо.
Так и так, мол, все в порядке,
Жив, здоров и невредим.
Фрицам дали по “сопатке”
И не раз еще дадим.
Утешений выше крыши
Наметал ей в три копны.
Ну, а что еще напишешь
Для цензуры и жены?..
Осень спешно шла к закату,
Холодам попав в аркан.
И в один из дней в палату
Заглянул к нам капитан -
Озорной такой, речистый,
Он спросил не в бровь, а в глаз:
- Эй, ребята, есть танкисты?
Кто на выписке у вас?
- Есть! – ответил я охотно
И опешил: боже мой!
Быть не может – это ж ротный,
Командир мой боевой!
“Вот ты где, лихач нетленный! –
Жал мне руку капитан. –
Я на нос твой незабвенный
Только глянул – он! Иван!
Я и сам недавно тоже
Побывал в госпиталях,
Пофорсил в паленой коже,
Поскакал на костылях.
А теперь, подстать туристу,
Послан в эту суетню –
Собирать в тылах танкистов
Под армейскую броню…”
В общем, скоро в пополненье
Капитан меня отдал,
И былые злоключенья
Мне никто не вспоминал.
Волны холода прибили
Зиму лютую к Москве,
В пелене из снежной пыли
Стыло солнце в синеве.
Тормознул свое движенье
Обмороженный “блицкриг”,
Фронт застыл в оцепененье,
Как ледовый материк.
Стыли бомбы и снаряды,
Стыли пушки и штыки,
Стыли две людских армады,
Нервно щупая курки.
Помню, как в рассвет туманный,
В злое царство тишины
Вдруг ворвался ураганный,
Поворотный миг войны.
Рассказать об этом аде
Не способен мой язык,
Ты об этом, бога ради,
Сам узнай из верных книг…
За святое дело драться
Всем тогда настал черед.
Наше танковое братство
Лихо двинулось вперед.
Не скажу, чтоб без оглядки
Немцев драпали стада –
Там такие были схватки,
Что не дай Господь туда
Даже в снах опять вернуться!
Но тогда, в пыли снегов
Привелось опять схлестнуться
С дикой яростью врагов.
Наша танковая рота
Шла по снежной целине,
Следом - лыжная пехота;
Были те, кто на броне.
Перед нами, из поселка,
Что дымился невдали,
Немцы яростно и колко
Вихревой огонь вели.
Били пушки, минометы,
Бил в броню железный град.
Недолеты, перелеты,
Этим - мина, тем – снаряд…
Снег клубя, стремились к цели
Наподобие торпед,
Ну-ка, фриц, побудь в прицеле:
Выстрел! – взрыв! – расчета нет…
Рычаги врастали в кожу
На ладонях у меня,
И другие танки тоже
Мчались к логову огня.
Вдруг – удар. И день во мраке…
Эх, обидушка до слез!
Слышим, как сползают траки
Гусеничные с колес.
И, ругаясь от досады,
Не желая быть в долгу,
Мы последние снаряды
Расстреляли по врагу.
Ничего, бывает хуже,
Экипаж, по счастью, цел.
Выбираемся наружу -
На мороз и под обстрел.
Стало ясно, что машина –
Безнадежный инвалид.
Видно, топать до Берлина
Пешим ходом предстоит…
В поле грохот и дымина.
И в симфонии такой
Не расслышали, как мина
Спела нам “за упокой”.
Злобно треснула, зараза,
Метрах в трех … или в пяти,
Двух друзей скосила сразу,
Да и я погиб. Почти…
Это после, в медсанбате
Санитар мне рассказал,
Как в кровавой снежной вате
Я смертельно замерзал.
Под моим затылком шея
Продырявлена была,
И, в сосульку леденея,
Кровь по капельке текла.
До сих пор та мина с воем
В снах моих летит, летит,
И растет под головою
Ярко-красный сталактит…
- VII –
Мы сидим на кухне
в доме деревянном,
По второму кругу
пьем зеленый чай
И себя вопросом
водочно-стаканным
Не тревожим вовсе.
“Вот уж грянет май!..”
В доме ветерана
все по-русски просто.
Зря Иван Иваныч
на себя язвит:
“Инвалид я старый,
скоро девяносто…”
Но с признаньем этим
спорит внешний вид.
Помню, жал мне руку
– та еще силенка.
Ходит, не сутулясь.
Разве что слегка.
От кудрей осталась
белая поземка,
Но к расческе все же
тянется рука.
На лице морщины -
вовсе не траншеи,
Слабенький румянец –
юности привет.
Крепкий подбородок,
жилистая шея,
Нос многострадальный
веселит портрет.
Лишь в глазах, что раньше
были голубыми, -
Грустная усталость
пасмурного дня,
Там воспоминанья
бродят в сизом дыме,
Там пылят дороги,
там горит броня…
“Да, Иван Иваныч,
тяжек путь солдата,
От рассказов ваших
оторопь берет.
А, поди, и нынче
тоже трудновато:
Одному, с хозяйством –
мало ли хлопот?”
Он ответил: “К счастью,
целы ноги, руки,
А в саду два улья,
банька при дворе.
Приезжают дочка,
сыновья да внуки,
Помогают, просят:
“Хватит жить в “норе”,
Собирайся с нами,
будешь всем доволен,
Одному опасно,
да и не резон…”
Я бодрюсь, конечно:
мол, пока не болен,
Есть вода из крана,
газ и телефон;
Скоро май листочки
нежные распустит,
Оживет скворечник
над моим окном,
Зацветут лужайки,
будет не до грусти...
Но не только этим
дорог старый дом.
Здесь меня встречала
с фронта Евдокия,
Здесь и боль, и радость
заплелись в клубок.
Эх ты, доля, доля –
защитил Россию,
А жену от хвори
защитить не смог.
Снится, навещает
уж четыре года,
Все зовет в какой-то
солнечный приют...”
А в саду метелит
вишни непогода,
За окном в кормушке
воробьи снуют.
Весело порхая,
хлеб клюют да сало,
Смотрят в дом игриво:
мол, привет, старик;
От твоей заботы
нам теплее стало,
Мол, за все спасибо,
то есть “Чик-чирик!”
Дремлет кот на кресле
рыжим караваем,
В сновиденьях мышку
тащит под арест.
А в саду собака
извещает лаем,
Что и та не даром
хлеб хозяйский ест.
“Ну, Иван Иваныч,
- говорю я деду, -
Утомил, наверно,
гость дотошный вас?”
“Что ты, что ты! Сам я
старый надоеда,
Враз в воспоминаньях
по уши увяз.
А тебе спасибо –
слушал терпеливо.
Фронтовые были
уж не всем нужны.
Скоро нас не станет.
А покуда живы,
До сих пор с Победой
шествуем с войны…
Да, мы все познали –
и позор, и славу,
Мерзли, голодали,
шли из боя в бой.
Как же так случилось,
что теперь державу
Тощею буренкой
тащат на убой?
Опилили рожки,
отдоили жадно,
А теперь готовы
резать на куски…
С Гитлером сражались –
было все понятно:
Враг, фашист, мерзавец,
бей его в клыки!
Нынче наши беды
зреют в креслах важных,
А любовь к Отчизне
падает в цене.
И откуда столько
хищных и продажных
Развелось злодеев
в собственной стране!?
Бедную Россию
грабят без утайки,
Так и видишь фрицев
из военных лет:
“Ну-ка, матка, бистро
мясо, млеко, яйки,
Все, что пожирнее,
извлекай на свет!”
Так за них, выходит,
кровь мы проливали,
Превращаясь в пепел,
становясь травой?!
Все, что отстояли,
ни за что отдали –
И Союз, и славу,
и победный строй.
Захватили злыдни
недра и заводы,
Над страной смеются
ненасытным ртом…
Им бы всем медали
выдать “Враг народа”
Да через Россию
провести гуртом!”
Разошелся шибко
мой Иван Иваныч,
Я кивал и слушал:
“Праведная речь!
Но не стоит душу
будоражить на ночь,
Да и нервы тоже
надо поберечь.
Расскажите лучше,
что там дальше было
На путях-дорогах
жизни фронтовой.”
“Было, друг мой, было,
ничего не сплыло,
До сих пор не знаю,
почему живой.
Смерть за мной гонялась,
как в воде акула,
Много раз кусала,
жадно кровь пила,
Но, видать, устала
и рукой махнула:
Дескать, черт с тобою.
Да и прочь ушла.
Да, скрывать не стану:
с детства верил в Бога,
И на фронте это
было не во вред.
И сегодня б жили
мы не так убого,
Если б не топтали
веру столько лет…
Что же дальше было?
Это очень долгий,
Словно путь к Победе,
непростой рассказ –
Как под Сталинградом
воевал на Волге,
Как на поле боя
командира спас;
Как в стальной лавине
на бронемашине
Прогибал на запад
Курскую дугу,
Как войну к границе
гнал по Украине,
Как на Балатонском
дрался берегу;
Как встречал Победу
в разоренной Праге
И под гром салютов
остудил мотор…
Жаль, что не оставил
роспись на рейхстаге,
Только не о славе
нынче разговор…
Впрочем, стоп, минутку.
Сдвинь-ка чашки малость…” -
В комнате за шторой
загорелся свет.
Дед принес кулечек,
в нем, как оказалось, -
С вышивкой ажурной
фронтовой кисет. –
“Вот, как говорится,
все, что нажил с боем.
А кисет прислала
мне на фронт жена.
“Выживи, любимый,
возвратись героем” –
На холщовой ткани
вышила она.
До сих пор в нем чую
запах самосада,
Не было дороже
вещи у бойца!
Стал Иван Иваныч
извлекать награды,
И наградам этим
не было конца.
На столе в рядочек
ордена лежали,
Как четыре братца,
все лицом красны.
Здесь же их сестрички –
звонкие медали
Радовались свету,
гордости полны.
Я молчал, смиряя
головокруженье.
И сказал негромко
бывший фронтовик:
“Есть идея, Женя,
то бишь предложенье:
В юбилей Победы
сотворить пикник!
У меня за домом
дивная полянка,
Столик деревянный,
вишни, соловьи…
Ты баян достанешь,
я – наливки банку,
Там и доскажу я
подвиги свои…”
Так и порешили
мы в тот зимний вечер.
Пожимая руки,
вышли на крыльцо.
Мигом снежный ветер
спрыгнул нам на плечи,
Старого солдата остудил лицо…
- VIII -
В заботах, в суете катились дни,
Недели шли, как бурлаков артели.
Весне сидеть наскучило в тени,
Из глаз у марта потекли капели.
Узнав о появлении грачей,
Галдели в парке галки и вороны.
Ну, в общем, все почти как у людей,
Везде круты жилищные законы…
В один из этих, синих дней весны,
Когда природа набирала силу,
На кладбище, бродя средь тишины,
Наткнулся я на свежую могилу.
В тени берез, в ограде голубой,
Она была уставлена венками.
Я глянул на дощечку – боже мой!
Ну, как же так?! Что приключилось с Вами?
И почему так тихо Вы ушли,
Растаяв в синем мартовском тумане,
Как будто жили на краю земли,
На острове в пустынном океане?
Иван Иваныч, горько понимать,
Что не продлить нам искренней беседы,
Не встретиться и чарки не поднять
На всенародном празднике Победы...
***
Уходят ветераны…
Им уже
За восемьдесят лет,
за девяносто.
На этом беспощадном рубеже
Им оборону выдержать не просто.
Уходят ветераны.
Навсегда.
Впервые фронтовое поколенье
Без боя оставляет города
И малые российские селенья.
Уходят ветераны.
Без наград,
Накинув “деревянные шинели”;
Уходят на небесный свой парад
Под звуки нежной ангельской свирели.
Их путь туда, в бессмертия приют,
Где вечно ожидают подкрепленья,
Где в общий строй торжественно встают
Дивизии, дружины, ополченья…
История, открой грядущий миг!
Я вижу площадь Красную сквозь годы.
Ликует май!
Последний фронтовик,
Идет на праздник Славы и Свободы.
Ему парад велит принять страна!
И пусть давно уже не та она,
Все это наше - радости и беды.
И впредь не сможет на Руси весна
Торжествовать
без праздника
Победы!
Евгений СМИРНОВ.
| Юрий Алексеенко # 17 февраля 2012 в 06:58 +2 | ||
|
| Евгений Подборов # 21 февраля 2012 в 16:16 +1 | ||
|
