Выставка в Манеже.

   Утром второго декабря 1962-го года Никита Сергеевич проснулся раньше обычного.

  Сначала он подумал, что его разбудила Нина Петровна, которая с вечера жаловалась на недомогание и пила снотворное. Но жены в спальне уже не было, а через плотно прикрытую дверь не доносилось ни звука.

  Он повернулся на другой бок, увидел на стене картину Шишкина, и понял, почему ему не спится…

  Вчерашняя выставка, черт бы ее побрал… Теперь целую неделю, а, может быть, и дольше, его будет трясти при воспоминании о ней. А верные соратники будут поддакивать и писать бумаги про тлетворное влияние Запада.

  «На то он и Запад, чтобы мы не спали! – зло думал он.  – Но мы-то сами промухали этих педерастов, а теперь на капиталистов хотим все свалить. Когда я этим горе - художникам пригрозил, что посажу их в самолет и отправлю туда, где их понимать будут, они все головки склонили   и замолчали, как бессловесные создания… Суслов, наш идеолог бессменный, мычит про усиление борьбы на культурном фронте, Сергей Павлов, вожак молодежи, обещает мощный протест молодежи против капиталистических недобитков в искусстве. А Фурцева где? Она  у нас Министр культуры или что? Сегодня же пусть отчитается, как она могла такое допустить. Не выставку, нет.  Художников, которые девок одноглазых рисуют».

  - Ты что это валяешься допоздна? - раздался голос Нины Петровны, незаметно вошедшей в спальню. – Уже скоро восемь, завтрак на столе, а ты еще в постели.

  - Газеты уже принесли? – раздраженно перебил он жену.

  - Еще рано, их сразу после восьми приносят. А чего это ты собрался дома газеты читать? Раньше ты их на работе просматривал. Заболел, что ли? Так давай я на Старую площадь позвоню, чтобы там знали, что тебя сегодня не будет. И врача они сразу могут прислать.

  - Не надо никакого врача! – продолжая  горячиться, крикнул он. – И звонить никуда не надо! Сейчас оденусь и поеду на работу. Завтракать буду там. Нам никто не звонил?

  - Алексей звонил, но я сказала, что ты еще спишь. Он обещал позвонить позже.

  - Хорошо. Если будет звонок, переключишь телефон сюда.

  - А чего это ты сегодня с утра такой нервный? Случилось что?

  - Ничего не случилось. Просто спал плохо.

  - Да я бы так не сказала. Вот я до двух часов заснуть не могла, а ты хоть бы ворохнулся. Может, тебя вчерашняя выставка из себя вывела?

  - А ты откуда про выставку знаешь?

  - Здравствуйте! – насмешливо склонила голову Нина Петровна. – О ней уже вся Москва говорит. Я вчера к подруге ездила в Чертаново, так у нее на кухне молодежь настоящий  митинг устроила.

  - Что, меня ругали?  За то, что я это уродство велел убрать?

  - Нет, насколько я слышала, такого не говорили. Просто попрекали тебя за матерщину. Мол, стыдно такому человеку, главе государства, ругаться почем зря.

  - И всё?

  - Из того, что я слышала – всё… Я же в их разговоре не участвовала. Пока в прихожей раздевалась, до меня их крики и доходили… А вот и Алёша звонит! Ты пока одевайся, я телефон переключу.

  Его зять, главный редактор «Известий» Алексей Иванович Аджубей,  тоже был не в себе.

  - Никита Сергеевич! - взволнованно заговорил он в трубку.- Я что-то не пойму, почему Суслов распоряжается прессой, как ему заблагорассудится.

 - А в чем дело?

 - Мы приготовили отличный материал по вчерашнему посещению выставки в Манеже. А он звонит мне   и просит придержать его пока, хотя бы до завтра. Он говорит, что первой должна отразить это событие газета «Правда». И никто больше.

  - Суслов прав. «Правда» должна показать пример всем остальным средствам массовой информации, как надо относиться к этому событию. А твой материал будут читать с большим интересом, ты не беспокойся. Я сейчас выезжаю на Старую площадь, заскакивай ко мне, мы обсудим с тобой, как нам с этой нечистью обойтись.

   На улице густо падал снег. Шофер, дядя Саша  Журавлев, как его называли  дети  в семье Хрущева,  протирал во дворе  машину. Обычно он ждал, что Никита Сергеевич заведет с ним разговор на  его  любимую тему, об автомобилях, но сегодня он только поздоровался, молча уселся на заднем сиденье своего американского «Кадиллака» и за всю дорогу не проронил и слова.

  В коридорах здания ЦК КПСС на Старой площади, как и прежде, все здоровались с ним улыбчиво и подобострастно, но он сразу почувствовал в поведении людей какую-то напряженность.

  «После вчерашнего скандала на выставке все ждут разгона, - подумал он. – Как будто у меня других дел нет, поважнее этого»

  Но к кабинете, еще до доклада  своего помощника, он попросил его вызвать к нему  завтра к одиннадцати часам Министра культуры Фурцеву. Сегодня он видеть ее не хотел, боялся, что сорвется и его снова потянет на матерщину.

  С Сусловым и Аджубеем он решил договориться по телефону о встрече сам. Он знал, что Михаил Андреевич уже развил бурную деятельность по поводу выставки, и хотел дождаться, когда тот немножко поутихнет, а потом свести их вместе с Аджубеем, чтобы спланировать дальнейшие меры в борьбе с этой идеологической диверсией.

  Сев за стол, он взглянул на часы, висевшие на столе напротив. Было уже без четверти девять. Он протянул руку к стопке газет, аккуратной стопочкой сложенные  на журнальном столике, но что-то остановило его. Он вспомнил, что сегодня не позавтракал дома и вызвал помощника:

  - Володя, закажи мне что-нибудь перекусить, по-быстрому. Ну, хотя бы гречневой каши с молоком.

   Владимир Семенович Лебедев был опытным администратором и хорошим психологом.

  - Лучше с маслом, - посоветовал он, кося одним глазом на нетронутые газеты. – Советую Вам как страшный любитель гречки с молоком. Но уже убедился на опыте, что от молока надо с возрастом отказываться.

  - Какой твой возраст! – воскликнул со смехом Никита Сергеевич, внезапно развеселившийся от нелепого совета  своего помощника. – Ты какого года?

  - Пятнадцатого, - ответил помощник, старавшийся не улыбнуться, глядя на смеющегося Хрущева.

  - Сорок семь лет, а ты уже себе в чем-то отказываешь! А что будет, когда тебе стукнет шестьдесят восемь, как мне?

  - Так я же себе отказываю не в коньяке, а в молоке, - ответил Лебедев, не меняя серьезного тона, чем вызвал у Никиты Сергеевича настоящий взрыв смеха.

  - Иди, иди! – замахал он руками. – С маслом, с молоком, с чем угодно, только быстро. И чай покрепче!

  После завтрака он взялся наконец-то за газеты, начав, как всегда, с «Правды». Там ничего нового не было, только официальное правительственное коммюнике, которое он вчера подписал.   В остальных газетах, и то не во всех, были лишь краткие сообщения о посещении им выставки. Вероятно, возмущенный Суслов хотел  хорошенько поработать с редакторами, чтобы они обрушились на «педерастов» мощно и сплоченно. Но это была потеря времени, которым Никита Сергеевич так дорожил: пока идеологическая служба партии  готовит эту атаку, население будет слушать «Голос Америки» и другие враждебные радиостанции, превосходившие Суслова в умении подавать материал убедительно и ярко.

  - Владимир Семенович, - вызвал он по громкой связи помощника, - я что-то не вижу у себя на столе обзора западной прессы.

  - Готовится, Никита Сергеевич, - ответил Лебедев. – Будет с минуты на минуту. Очень много материала по поводу выставки.

  - Вот-вот, я тоже об этом говорю. Они сейчас такую бучу поднимут, как будто ничего важнее в мире не произошло. А у нас только официальное коммюнике в «Правде».

  - А, может, это даже к лучшему, - поспешил успокоить его помощник. – Партия осудила вредное для народа течение в искусстве, а какие будут последствия, покажет Съезд советских художников. Я думаю, они сделают из Вашей критики правильные выводы и сами выступят против этих извращений.

  - Четко ты понимаешь позицию партии, - задумчиво похвалил Хрущев своего помощника. – Если бы у наших противников заграницей была хоть капелька твоего понимания …

  Он не договорил, так как зазвонил прямой телефон.

  - Никита Сергеевич, - услышал он в трубке голос Семичастного, -  у меня в Комитете завал после вчерашнего. Деятели культуры идут толпой без приглашения, чтобы прояснить свою позицию по отношению к низкопоклонству перед Западом…

  - Ну, и что ты от меня хочешь? – перебил его Никита Сергеевич. – Чтобы я попросил их не каяться в грехах? Так я не поп и не инквизитор… Ты – Председатель КГБ, вот и разбирайся. Кого по головке погладь, кого пристращай высылкой за пределы СССР. Навряд ли там за их мазню  большие деньги  будут платить…

  - Да, я не жалуюсь вовсе …  - начал оправдываться Семичастный. - Мы свою работу выполняем четко. Просто я хотел Вас проинформировать.

  - Спасибо, Владимир Ефимович, за информацию. Я ситуацией пока владею в полном объеме, - сухо ответил Хрущев и положил трубку.

  Сразу же после этого разговора принесли обзор зарубежных средств массовой информации, но Никита Сергеевич почему-то  потерял к нему  всякий интерес и позвонил в МИД.

  - Андрей Андреевич, что там наши друзья из Америки? – обратился он к Громыко. – Заключительные документы по Кубе они собираются подписывать?

  Голос Министра Иностранных Дел был как всегда  размерен и сух:

  - Думаю, что в этом году подпишем. Принципиальных разногласий нет, работаем над деталями.

  -  А какие у тебя есть новости оттуда по поводу выставки?

  - Специально я не интересовался, но знаю, что пока никто из официальных лиц по этому вопросу не высказался. Газетных материалов не читал и, вероятно, не буду. Чего и Вам не советую. Поверьте, Никита Сергеевич, эта муть не стоит вашего внимания. После Карибского кризиса мы взяли курс на предупреждение военных конфликтов между странами социалистического лагеря и НАТО, и теперь у нас с Вами будет очень много работы…

  - Спасибо, Андрей Андреевич, успокоил, - ответил Хрущев мрачноватой шуткой и положил трубку.

 «Пойду, разомнусь немного, - подумал он. – Тишина у нас в ЦК, как в гробу. Дома хоть слышно, как люди ходят из комнаты в комнату, а здесь ковров настелили, с ума можно сойти от такого спокоя. Надо к Суслову зайти, узнать, что он там надумал по выставке. Теперь он долго будет идеологическую базу подводить под это событие, директивы по всей стране рассылать».

  Он вышел в коридор мимо углубившегося в работу помощника и пошел   направо. На стенах висели угрюмые вожди и основоположники марксизма, провожавшие его испытующими взглядами безгрешных апостолов новой религии, и ему на ум пришла смешная мысль: а что, если заменить эти скучные портреты на картины авангардистов, которые он  разбомбил вчера?  Как бы изменились люди в этой вылизанной коробке! Конечно, навряд ли они стали бы лучше. Но то, что они стали бы самими собой, так это точно!         

  Никита Сергеевич удивился смелости своих мыслей и почувствовал, что в его мышлении и даже поведении произошло что-то новое, но не понял, в лучшую сторону или в худшую.

  Суслов встретил его  без энтузиазма  и даже без той почтительности, которая выработалась в этом доме по отношению к Первым секретарям партии. Он сидел с краешка стола и что-то писал в блокноте, а с Хрущевым даже не поздоровался.  Его кабинет напоминал помещение  редакции  солидной газеты или журнала: на столе и даже на полу валялись какие-то  плакаты, книги с закладками  и листы писчей бумаги с торопливыми записями.

  Никита Сергеевич внимательно осмотрел весь этот беспорядок  и сурово сказал:

  - Не своим делом занимаешься,  Михаил  Андреевич. Тебе надо директивы писать, указать партии верное направление в борьбе  с буржуазным искусством, а ты  плакатики отбираешь  для «Крокодила». Пусть этим редакторы занимаются, они тобой подкованы как следует в данном отношении. Сейчас Аджубей  придет, вот ты ему и подскажи, как побольнее эту нечисть ударить. «Известия» у нас нынче больше читают, чем «Правду», поэтому материал по выставке в них должен быть, как атакующая сила, без всяких там сю-сю и ля-ля. А уж потом, на Съезде художников мы это дело на тормозах спустим, чтобы не подумали в мире, что коммунисты против нового искусства выступают. А пока надо показать нашим, так сказать, новаторам, где их место. Я сейчас поработаю еще немного с документами, да домой поеду: что-то нвважно себя чувствую.

  Он вернулся по совершенно пустому коридору в свой кабинет, потянулся к папке с документами, но что-то тяжелое шевельнулось у него под сердцем, заломило в висках, и тогда он попросил  Лебедева вызвать ему машину.    

  В связи с уборкой снега машину подали к боковому входу, который Никита Серггевич, очень не любил, потому что прямо против него находилась  запущенная  церковь Всех Святителей. Он уже давно предлагал  или снести ее, или привести в порядок, но как-то не доходили руки, и когда-то прекрасный  храм медленно  разрушался, являя собой печальное зрелище  на фоне величественного современного здания ЦК КПСС. И еще Аджубей где-то вычитал, что на этом месте в древности стояла деревянная церковь Никиты Великомученика,  и рассказал об этом  за семейным обедом. Это особенно развеселило Нину Петровну. Сквозь смех она сказала, что он и есть великомученик, работая в ЦК на такой должности, и что это место ему сам Бог определил.

  Ехали медленно из-за обильного снега, который не успевали убирать с дорог даже мощные снегоуборочные машины. На Манежной площади он заметил, как из выставочного павильона выносят какие-то ящики и огромные мешки, которые грузят в  машины. На тротуаре у Александровского сада за этим зрелищем наблюдали многочисленные зеваки.

  «Не могли ночью это сделать  - зло подумал он. – Приеду домой, обязательно Фурцевой позвоню».

И тут Никита Сергеевич вспомнил, что еще несколько месяцев тому назад у него в машине установили радиотелефон, по которому он мог говорить с министрами   и секретарями ЦК.

 - Что же это ты, матушка Екатерина Алексеевна, творишь?! - закричал он, как только после набора короткого номера телефон ответил ему голосом Министра культуры. – Я же тебе ясным языком сказал, чтобы к утру в Манеже не было ни одной картины! Сейчас смотрю: полным ходом идут работы по их вывозке. Это как понимать?! 

  - Никита Сергеевич,  - чуть не плача, пролепетала Фурцева,- мы  экспонаты, все до одного,  вывезли из Манежа ночью. А это идет уборка крепежа и мусора.

  - А народ, который толпой сейчас на Манежной стоит, он знает, что это крепёж и мусор? Ведь он думает, что это мы бесценные шедевры нового искусства на свалку вывозим! И называет нас, и тебя в том числе, всякими нехорошими словами. Самодурами или, того хуже,  троглодитами.

  - Извините, я не подумала об этом, - чуть слышно донеслось из трубки.       

   - Я это уже заметил, - буркнул Хрущёв и отключил телефон.

  Когда, буксуя в сугробах, машина въехала во двор особняка и остановилась у крыльца, он  сам открыл дверцу и сказал шоферу:

 - Завтра, как всегда.

  В доме его никто не встретил, видимо, не ждали так рано. Но, войдя в гостиную,  он увидел там за столом человека в белом халате, расставлявшего на скатерти какие-то бутылочки и коробочки.

  - Какими судьбами, Евгений Иванович! – воскликнул Никита Сергеевич. – Сам доктор Чазов пришел ко мне на дом. Вы уже не доверяете моему лечащему врачу?

  - Доктор Беззубкин только что сказал мне, что вы вообще игнорируете всякое лечение. Но мне позвонил товарищ Суслов и сообщил, что сегодня вы почувствовали себя плохо и ушли с работы. И я решил навестить  вас.  Прилягте на диван, я осмотрю вас.

  Никита Серггевич взобрался на высокий кожаный диван, который перевезли еще из прежней квартиры, и закрыл глаза: он страшно не любил смотреть, как врачи достают из своих карманов всякие блестящие, холодные  штуки и начинают нажимать ими на его грудь.

  «Надо уходить на пенсию, - вполне серьезно подумал он. – Вот сейчас Чазов точно скажет, что мне нельзя так волноваться. Ведь ему уже доложили, как меня телепало вчера на выставке. Во время Карибского кризиса я так не волновался. Потому что знал, что у меня есть сила, которая заставит Кеннеди пойти на попятную. А здесь какие-то авангардисты, не поймешь, чего им надо. А вот вывели из себя, однако… Да так, что сам Чазов домой ко мне приехал».

  - Дышите спокойнее, не напрягайтесь, - сказал Евгений Иванович.

  «А я и не напрягаюсь, - мысленно ответил ему Хрущев. - Это мое обычное состояние: ко всему прислушиваться и обо всем думать. Нет, все-таки надо уходить. Только вот, кого своим преемником назначить? Самая подходящая кандидатура, конечно, Брежнев. Он еще не старый, умный, деятельный… Но он  почему-то сам возражает… Недавно я ему намекнул об этом, так он мне высказал столько хвалебных речей, что я засомневался в его искренности. Оказывается, только я достоин быть Первым Секретарем партии, а мое решение о совмещении мною  постов  Первого Секретаря ЦК  и Председателя Совета министров было единственно правильным. Утверждает, что Президиум ЦК будет единогласно против моего ухода … Наверное, он прав…»

  Никита Сергеевич ошибался…

 Он еще не знал, что именно Леонид Ильич уже начал кампанию по его смещению со всех руководящих постов.

  И что эта блестяще организованная кампания успешно завершится почти через два года после выставки в Манеже.

   Село Петрово-Дальнее, где Хрущев официально жил на даче, выйдя на пенсию, а практически  отбывал ссылку сверженного правителя, было не таким уж и дальним, всего сорок километров от Кремля.

  Но о поездках в Москву надо было забыть: теперь его не выпускали не только за пределы дачного посёлка, но и за ворота собственной дачи. По грибы он ходил в сопровождении охраны, что, впрочем, совсем не стесняло его, а, наоборот, расширяло его связи с внешним миром.  Его телохранители  оказались общительными  и добрыми ребятами, охотно вступавшими с ним в разговоры на любые темы и позволявшими ему порой делать то, на что новая власть посмотрела бы косо.

  Именно такой случай произошел однажды осенью, когда он вышел из леса на берег речки Липки, превращенной здесь  в небольшое озеро, и увидел на взгорке художника, стоявшего за мольбертом и писавшего этюд в желтых тонах.

  Никита Сергеевич подошел к нему сзади, чтобы не застить прекрасный вид местности с березками и красными крышами далеких домов, и поздоровался.

  Художник обернулся на его приветствие и уронил кисть…

  - Здравствуйте, Никита Сергеич, - сказал он взволнованно . – Вы здесь отдыхаете? А я вот этюды пишу… Вы меня не узнаёте?

  - Извините, не припомню. Мы разве знакомы?

  - Да как сказать … Я один из тех художников, которых вы так  круто выругали на выставке  в Манеже. Я своей фамилии называть не буду, потому что  тогда  вы ее тоже не  упомянули. Просто обозвали нас всех  нехорошо, и всё …

  - Осуждаете меня за это?

  - Да как вам сказать… Кому приятно, когда его незаслуженно обвиняют в преступлении, которого он не совершал … А, с другой стороны, вы помогли мне. .. Не как художнику, а как человеку… Семью мне сохранили,  с работы не выгнали… Да что там с работы… Ведь я мог родины лишиться, если бы нас за границу отправили.. А кем я был бы там? Художник я таланта невеликого, за авангард уцепился только потому, что модно было. А сейчас я – член Союза советских художников, регулярно выставляюсь в Москве, да и в других городах тоже …

  - Да, я смотрю, что вы резко перестроились в своей живописи, - заметил Никита Сергеевич, кивнув на пейзаж.

  - А это нетрудно было. Нас с детства учили быть реалистами…   

  Хрущев заметил, что из лесочка торопливо идут к ним  телохранители, отдыхавшие там и не заметившие, как он ушел от них.

  - До свидания, - сказал он художнику – Творческих успехов  вам!

  Он бы еще  с удовольствием поговорил с ним об искусстве, но ему не хотелось, чтобы художник услышал, как охрана будет выговаривать ему за его  случайный побег.