Прощание с Туруханском.

Сразу после завтрака Дронова вызвали к начальнику.

  В его кабинете было накурено и жарко, и сам майор сидел за столом без мундира, в рубашке  с расстегнутым воротом.

 - Заключенный  номер…, - начал было докладывать Дронов, но начальник остановил его:

  - Присаживайтесь,  Григорий Матвеевич.

  За все время  пребывания Дронова в колонии к нему никто так не обращался, и поэтому он продолжал стоять, не понимая происходящего.

    - Садитесь, садитесь, - повторил начальник, неожиданно улыбнувшись.

  Потом он встал, застегнул пуговицу на вороте, взял со стола лист бумаги с печатным текстом и прочел его почти на одном дыхании:  

  - Согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР о реабилитации лиц, осужденных по вашему делу, вы, гражданин Дронов Михаил Иванович, освобождаетесь из заключения с восьми часов сегодняшнего  дня и направляетесь по месту вашего прежнего жительства, в город Ленинград, для решения вопросов трудоустройства и проживания. Вам вручаются: временный документ, удостоверяющий   личность, билет на пароход до Красноярска, требование для приобретения железнодорожного билета до Ленинграда и необходимая сумма денег. Прошу расписаться в получении вышеуказанного и покинуть   расположение колонии до  двенадцати часов пополудни. 

  После этого напряженного чтения, начальник тяжело опустился на стул, вытер со лба пот и пояснил:

  - Пароход должен был прийти сегодня в пятнадцать ноль-ноль, но мне только что сообщили из Игарки, что он задерживается на сутки. Так что вам придется переночевать в Доме  для приезжих и питаться в леспромхозовской столовой. У нас вы уже с довольствия сняты…

  Упомянутое обстоятельство показалось ему почему-то смешным, а, может быть, даже радостным, и он вновь широко улыбнулся.

  В бараке, куда Дронов вернулся после посещения кабинета начальника, было  почти пусто: заключенных уже увезли на лесоповал. Только в дальнем углу  возле узенького  окошка под потолком валялся на нарах Вася Шнурок, который был освобожден от работ по причине слабого  здоровья, да у печки заваривал себе чифир Сёма Бурый, считавший труд на зоне недостойным делом для вора в законе.

  - Ну, Дрон, что сказал тебе новенького  гражданин начальник? – поинтересовался он.

  - На волю отпустил, - ответил Дронов, еще не осознавший полностью того, что произошло.

  - Везет вам, врагам народа, - вздохнул Сёма и попробовал крепость напитка, который готовил каждое утро. – Говорят, что вас всех скоро отпустят. Мол, товарищ Сталин перебрал маленько  с 58-ой статьей, а теперь новая власть вернет вам все назад: и работу, и квартиры, и баб. Хотя насчет последнего я сильно сомневаюсь. Бабы – они  отроду шалавы, ждать долго не любят.  Вот ты сколько отсидел?

  - Считай, десять лет, - ответил Дронов, доставая из-под матраса пустой «сидор» и засовывая в него тюремную куртку.

  - Жена хоть одно письмо прислала за этот срок?

  - Нет. Она на суде  свидетелем выступила, что я действительно был вредителем. Мы вместе с ней на одном заводе  работали.. Я – начальником цеха, а она – учетчицей.

  - Ну, тогда тебе легче. Ты хоть знать будешь, что на  стерве женился, а не воспитал ее в собственном коллективе… Пароход когда будет?

 - Начальник сказал, что  завтра.

 - Ночевать будешь в Доме для приезжих?

  Дронов задумался.

  Это двухэтажное здание, выкрашенное  зачем-то в какой-то блеклый голубой цвет, находилось прямо напротив ворот колонии, и каждое утро, когда их выводили на работу, он видел возле него женщин, приехавших на свидание к мужьям. Родители приезжали в их колонию редко, пожилым трудно было выдержать долгую и трудную дорогу в эти удаленные места, знакомые всем как Туруханский край, хотя на карте страны такого не значилось.

  Женщины стояли тесной группкой на специально отведенном пятачке за палисадником, напряженно вглядываясь в лица заключенных. Иногда кто-либо из них поднимала руку, узнав своего мужа, но делала  это молча, так как привлекать к себе внимание криком   запрещалось, и за это можно было поплатиться свиданием.

  Когда Дронов увидел  всё это в первый раз, ему сразу припомнилось, как их учитель литературы, Евгений Петрович, рассказывал им на уроке о женах декабристов и показывал  репродукцию картины, где они стояли такой же немногочисленной группой у ворот острога, а их мужей вели под стражей на каторжные работы с кандалами на руках и ногах.

  - Нет, - ответил он Сёме, - что-то мне не хочется ночевать в этом доме. Там живут обычно одни только приезжие женщины, будут расспрашивать о своих мужьях, о наших порядках.  А я теперь и вспоминать об этом не хочу. Пойду на пристань, там тоже комнаты для пассажиров есть.    

  - Это ты правильно решил, - поддержал его Сёма. – Я тоже страшно не люблю, когда меня на воле про зону выпытывают. Только вряд ли на пристани места будут. Время отпусков пришло,  народ на юга рвется. Я тебе хочу другое посоветовать, то, что я на себе проверил. Это ведь у меня уже вторая ходка, а после первой я парохода  четыре дня ждал. Переночевал одну ночь в нашем доме для приезжих, и такая тоска меня взяла при виде этих убитых баб, что  захотелось мне напиться до полной отключки. Но ты сам знаешь, что у нас кроме чифира напитка крепче не сыскать, и случилось тогда со мной состояние, когда чувствую: сотворю сейчас такое, за что пойду по прямой на вторую ходку. Но нашелся среди здешнего населения эвенк, который мою беду понял и сказал мне сразу: «Иди к бабе Любе, там тебе будет хорошо». И точно, до самого парохода я у нее прожил, пил напропалую, а в день отъезда она меня грамотно опохмелила  и на сходни завела. Так что и тебе я советую: иди к бабе Любе. Даже если ты непьющий, она тебя на ночь приютит и налимьим пирогом  попотчует. А найти ее легко. Ты кладбище здешнее знаешь?

  - Как не знать … Сколько раз гоняли туда могилы рыть.

 - Ну, так вот… Баба Люба живет в доме как раз напротив кладбища. Он один там… Историю свою баба Люба сама тебе обязательно расскажет, после чего ты поймешь, что она за человек…    

  - Человек она чрезвычайно интересный, - подал неожиданно голос Вася Шнурок, известный  в колонии еще под кличкой «Интеллигент», так как будучи освобожденным по болезни  от лесоповала, много читал и даже пробовал писать  роман о жизни на зоне. – Баба Люба была на поселении в наших краях вместе со Сталиным. Говорят, он даже приударял за ней, и она могла бы  стать его женой и в Кремле с ним жить. Но она после отбытия срока осталась здесь и вышла замуж за местного плотогона. Тот через два года погиб на сплаве, а она так и живет в его доме до сих пор. Когда музей Сталина на месте его ссылки решили открыть, пригласили ее помощь оказать, как свидетельницу его жизни. А она знаете, что им сказала? «Поставьте, говорит, на этом месте большой крест и напишите на нем: «Прости, Господи, раба своего Иосифа, за то, что забыл  он Бога  своего». Хотели ее заарестовать за такие   слова, но потом почему-то передумали. Наверное, полоумной посчитали …

  Гремя замками, караульный долго открывал ему железную дверь рядом с воротами, и, очутившись на пустынной улице, Дронов неожиданно растерялся: он не знал, что ему делать дальше. Потом   ему вдруг захотелось есть, и он подумал, что чувство голода пришло к нему вместе с чувством внезапной свободы: теперь он мог позволить себе наесться всласть. Но столовая леспромхоза была закрыта на перерыв или, как было написано в объявлении на двери; «на обед» Тогда он зашел в магазин и купил там буханку хлеба и кусок копченной кеты и, усевшись на косогоре высокого берега реки, пообедал.

  Первый обед на свободе, после долгой и мучительной неволи, пошел ему в охотку. Да и природа вокруг радовала его своим теплом и зеленью. Но засиживаться зря, наслаждаясь этой красотой и свободой, было недосуг: надо было устраиваться на ночлег.

  Дронов вышел на улицу, тянувшуюся километра на три вдоль реки, потом свернул к лесу, на окраине которого раскинулось большое  кладбище. Здесь хоронили всех: и старожилов села, и заключенных, и их охранников.

  Почти у самой дороги он увидел два свежих холмика. На них не было ни крестов, ни деревянных тумб, какие обычно ставили на могилах бойцов охраны и рабочих леспромхоза.

  Дронов вспомнил, что неделю назад в колонии умерли  два заключенных, осужденных по 58-ой статье или, как их называли блатные, «враги народа».

  Эти два тихих и незаметных человека, занимавшие пару нар у входа, не имели  кличек, их не приглашали «чифирить» по вечерам и не расспрашивали о прошлом. Их звали просто и ласково: Витя и Веничка, и они имели обыкновение тихо беседовать перед сном о чем-то совершенно непонятном для остальных зэков.

  Так как  друзья были уже в возрасте и не обладали могучим здоровьем, на лесоповале они занимались нетрудной работой: стаскивали в кучу тонкие сучья и сжигали их. Зимой такие костры привлекали всех работавших  зэков возможностью хоть чуточку погреться, и они относились к двум пожилым друзьям с благодарностью и почтением.

  Витю и Веничку привалило спиленной сосной, когда они замешкались со своими ветками, их увезли в лазарет, где они разом и скончались.

  В суровых буднях барачного бытия чужая смерть – дело привычное и почти незаметное, но этих двух друзей почему-то помянули, как принято это делать на воле: выпили, не чокаясь, по кружке чифира и закусили кусочком сахара.

  А Юра Мозгодуй, получивший эту кликуху за свою способность  «впаривать мозги» вертухаям, даже спел песню в честь умерших.

  Юра  получил  срок совсем недавно и привез на зону с воли массу новых песен и баек.

   Одну из песен он и спел на поминках. Она была необычна и нова и для блатных, и для «врагов народа», но понравилась и тем, и другим.

  Она начиналась так:        

Товарищ Сталин, Вы большой ученый,
В языкознаньи знаете Вы толк,
А я простой советский заключенный,
И мне товарищ — серый брянский волк.

За что сижу, воистину не знаю,
Но прокуроры, видимо, правы.
Сижу я нынче в Туруханском крае,
Где при царе сидели в ссылке Вы.

 Песня была очень длинной, но все слушали ее с интересом: она была действительно о них: простых советских заключенных, сидящих в Туруханском крае.

  Но один из многочисленных куплетов Юра спел с особым чувством: потому что в нем говорилось о Вите и Веничке:

                 Вчера мы хоронили двух марксистов,
                 Тела одели ярким кумачом.
                 Один из них был правым уклонистом,
                 Другой, как оказалось, ни при чем.

  Недавние дожди  уже размыли холмики могил, и Дронов знал, что скоро от них ничего не останется: редко кто из родственников умерших зэков  пытался найти места их захоронения.

  Дом, который он искал, находился почти рядом. Дронов поднялся на крыльцо и постучал в покосившуюся дверь.

  - Входите! – услышал он хриплый, но сильный старушечий голос и, с трудом отворив дверь, висевшую всего на одной петле,   шагнул в сени. Вход из них в комнаты был открыт и он увидел перед собой просторную горницу с большим столом посередине, а за ним – маленькую женщину в телогрейке с папиросой во рту.

  - Самогона у меня нет! – сразу прокричала она, мельком взглянув на вошедшего мужчину. – Ежели невмоготу, то завтра на пароходе в буфете можно будет купить коньяк. Он страшно дорогой, но что может быть лучше, чем отметить свободу бутылочкой этого чудного напитка… Ты же из освободившихся, я угадала?

  - Да, - робко ответил Дронов. – Но мне спиртного не надо. Я зашел насчет того, чтобы переночевать у вас.

  - А это с большим удовольствием! – улыбнулась старушка, ощерив желтые зубы. - Изба у меня большая, пироги для гостей всегда найдутся, так что располагайся, как дома. Я уже вижу, что ты не из блатных,  выходит, контрреволюционер, статья 58…

  - Статья 58-7.

  - Вредительство или саботаж в промышленности или на транспорте...

  - Точно так…   Цех остановился  на три дня из-за неподачи электроэнергии … А я был его начальником…

 - В Москве?

 - Нет, в Ленинграде.

  - А я сама – москвичка, хотя в Питере когда-то  вела революционную работу… Да ты садись. Как кличут-то тебя, вредитель?

  - Михаил Дронов, - ответил он, скидывая с плеча «сидор» и присаживаясь на лавку.

 Сразу, что бросилось ему в глаза, когда он поднял глаза, чтобы оглядеться в незнакомом помещении, был большой портрет совсем молоденькой девушки, висевший на стене напротив.

  Девушка на нем была  серьезна и горда, вернее, хотела выглядеть такой. А на самом деле, в ее глазах плясали чёртики, а губы, казалось, вот-вот дрогнут и растянутся в широкой и задорной улыбке.

  Это – я, - печально пояснила  хозяйка. - Максимова Любовь Ивановна, или, как меня тогда звали, Любка с Трёхгорки. Здесь мне шестнадцать лет, я получила первую зарплату на мануфактурной фабрике и сфотографировалась в самой лучшей мастерской на Воскресенской. Фотография была маленькой, это муж мой заказал такой большой портрет в Красноярске, когда был там на совещании работников лесного хозяйства. А за спиной у тебя другой портрет… Человека, которого ты должен хорошо знать…

  Дронов обернулся и увидел фотографию, знакомую ему еще по школьным учебникам. На ней был изображен молодой Сталин, тоже с улыбающимися глазам, с небольшой бородкой и роскошной шевелюрой.

  - Мне сказали, что вы были знакомы с ним, - сказал Дронов.

  - Да - коротко и резко ответила баба Люба и достала из пачки новую папиросу. – Он останавливался здесь дважды, проездом на место своего поселения. Последнюю ссылку ему определили в таком глухом и далеком селе, что наш поселок мог показаться ему центром цивилизации. А я в первый раз сюда попала, за организацию забастовки на Трехгорной мануфактуре, страдала страшно в этой глуши, думала, не выживу. Коба мне тогда очень помог не сломаться. Веселый он был, людей очень хорошо понимал…

  - А это правда, что он вам предложение делал?

  Женщина улыбнулась и кинула окурок в темный зев печи:

  - Байки все это ваши арестантские. Он к тому времени уже десять лет женатым был, сын у него рос, Яков, которого немцы расстреляли.    

  - А про крест, который вы хотели вместо музея поставить?

  - А кто я такая, чтобы  такими делами заправлять? Просто местные власти знали, что я ездила  к нему в Курейку, а, когда решили там музей ставить, обратились ко мне за помощью. А я им прямо сказала, что ему не музеи нужно создавать, а кресты  за погубленные души закапывать на месте лагерей. С надписью, что нельзя забывать Бога, которому всю жизнь свою молился. А кто для Кобы был таким Богом, судя по его речам?  Революция во имя народа….  Я ведь здесь всю жизнь свою прожила. Революционеры в этих краях ссылки отбывали, убийцы и воры каторгу тянули, но основной народ кто был? Лесорубы да сплавщики, охотники да рыбаки, да еще эвенки местные оленей разводили. Я   тогда и думала: вот революция произойдет и не останется от позорного прошлого ни тюрем, ни лагерей, ни каторжных острогов. А что вышло? Весь Туруханский край превратился в лагерь для преступников, каких стало здесь в сто раз больше, чем местного населения. Я тогда письмо Кобе написала: приезжай, мол, посмотри на счастливое будущее, которое мы с тобой народу обещали. Не ответил он мне. Но, слава Богу, и не расстрелял … 

 Она замолчала и подвинула к себе керосиновую лампу: в комнату уже тихо вползали вечерние сумерки.

  - А вы знаете, я сегодня интересную песню слышал, - сказал Дронов, когда на столе уютно засветилась лампа под розовым абажуром. - . Как раз о том, о чем вы только что говорили. Не знаю, кто автор, но думаю, что кто-то из бывавших с ним  в ссылках, а потом в лагеря загудевших по его воле. Я переписал ее сегодня, хотите вам прочту? Певец из меня плохой…

 Он начал читать и  заметил, как женщина сразу напряглась и вновь полезла в карман за папиросой.

... В чужих грехах мы с ходу сознавались,
этапом шли навстречу злой судьбе,
но верили вам так, товарищ Сталин,
как, может быть, не верили себе.

И вот сижу я в Туруханском крае,
здесь конвоиры, словно псы, грубы,
я это все, конечно, понимаю
как обостренье классовой борьбы.

То дождь, то снег, то мошкара над нами,
а мы в тайге с утра и до утра,
 вы здесь из искры разжигали пламя —
спасибо вам, я греюсь у костра….

   - Хороший стих, - сказала баба Люба, когда он закончил читать. – Надо тоже переписать. Вот сейчас чаю с пирогами попьем, а потом я в мансарде тебе постелю, а сама сяду переписывать, Жаль, что сам Коба не может это прочесть.

   Утром, сразу после завтрака Дронов начал собираться в дорогу.

  - Пойду-ка я, пожалуй, провожу тебя, - сказала баба Люба, засовывая ему в мешок налимьи пироги. - Приятно было мне с тобой  встретиться. Скоро «контрреволюционеров» всех на волю отпустят, не с кем будет и поговорить.

   По дороге Дронов показал ей могилы Вити и Венички, рассказал, как Юра Мозгодуй подчеркнул на их поминках куплет о двух марксистах из песни, с которой он ее вчера познакомил.

  - Я знала их, - печально отозвалась женщина. – Они и взаправду были настоящими марксистами, а вина их была только в том, что  слишком много знали… Я буду ухаживать за их могилками и родным напишу… Может, кто и прилетит…

  На пристани было оживленно и шумно. Сегодня здесь встретились два парохода, один шел на север к Диксону, другой  - в верховье Енисея, до Красноярска. Сразу на двух судах играла музыка, суетились отъезжающие, и на берег сходила большая группа студентов – туристов, с огромными рюкзаками  и гитарами.

   Дронов прошел на верхнюю палубу, чтобы увидеть в толпе свою гостеприимную хозяйку и махнул ей рукой. Она ответила ему тем же и достала из рукава платочек, а из кармана пачку папирос.

  И в это время на взгорке ударили гитары, и бородатый студент в выцветшей штормовке запел во всю мощь своих легких, перекрикивая марш «Прощание славянки»: 

  «Товарищ Сталин, Вы большой ученый,
В языкознаньи знаете Вы толк,
А я простой советский заключенный,
И мне товарищ — серый брянский волк.

За что сижу, воистину не знаю,
Но прокуроры, видимо, правы.
Сижу я нынче в Туруханском крае,
Где при царе бывали в ссылке Вы»…