Моя победа

         Я отношусь к тем представителям человечества, которые считают, что пищу нужно тщательно пережевывать, смакуя ее гастрономические свойства. На самом деле, врачи и диетологи во всем мире в один голос утверждают, что насыщение организма пищей наступает на пятнадцатой или двадцатой минуте. Но, к моему сожалению, в том месте, где я проходил срочную военную службу, сержанты, наши непосредственные командиры, в силу своей «осведомленности» или самодурства, так не считали, отводя на завтрак нам всего пять минут, а на обед и ужин – по десять. Конечно, подчиняясь принципу «один за всех и все за одного», я пытался усилиями воли приучить свой изнеженный организм к такому издевательскому режиму, но, увы, он противостоял этому насилию. Практически, за завтрак я успевал съедать кусок хлеба, да три-четыре ложки каши. Такой режим и «диета» сделали свое дело; я из 85-килограммового здорового парня ростом метр восемьдесят-пять, превратился за пару недель карантина в 72-килограммового астеника с кишечными расстройствами, извергая из себя «чистейшую» H2O. В результате, я ослаб физически до такой степени, что не мог подтянуться на турнике и одного раза, притом, что до этих событий, т.е. на гражданке, я делал это не менее 16 раз! 

Я истощался и физически, и морально. Чтобы приостановить эту деградацию, на третьей неделе моей службы я решился на отчаянный шаг – впервые проигнорировать команду сержанта. А дело было так: в столовой по завершению этих быстротечных пяти минут, отведенные, как обычно, на завтрак, младший сержант Тимофеев отдает команды роте: «Рота подъем! Бегом марш из столовой!». Все солдаты как один стремглав бросаются к выходу, срывая с крючков свои шинели и впопыхах набрасывая их на себя. Один только я, медленно встав из-за стола, с достоинством аристократа направляюсь вслед за остальными.

Младший сержант Тимофеев, холерик по темпераменту, увидев такую дерзость с моей стороны, на его взгляд, впрочем, как и на взгляд остальных сержантов, приходит в неистовство, крича мне вслед: «Рядовой Гордеев, бегом марш!». Игнорируя его приказ, я медленно и царственно выходил из столовой, медленно и царственно снимал с крючка свою шинель, медленно и царственно накидывал ее на себя. Я был полон достоинства царственной особы, не слушая эту, на мой взгляд, глупую и ко-мне-не-относящеюся команду.

Младший сержант бесновался, изводя себя на говно. Он надрывал свою глотку с опухшими и охрипшими голосовыми связками до самого предела и за пределы возможного, все крича и разоряясь в мой адрес: «Гордеев, ты что, опух!? Бегом марш!». Но, Гордеев держал свою линию до победного конца, будучи принципиальным до конца, ибо тот «конец для него», о котором думали его сослуживцы, оказался началом проявления воли думающего и свободного человека, даже в условиях, где свобода лишь пустой звук, где требуется полное подчинение воли командира.

Однако, вопрос состоял в том, кто же одержит победу в этом поединке: кучка сержантов, наделенная на тот период времени неограниченными полномочиями, властью над «духами» или рядовой Гордеев, «дух», «душара», существо на тот момент, абсолютно бесправное, но у которого было чувство справедливости, гордость и собственная воля?

А между тем, младший сержант Тимофеев, багровея от злости и ярости и не находя себе места, продолжал разоряться как заведенный, пока сержант Утенов, командир первого взвода, не взял на себя бразды правления.

Сержант Утенов, человек более уравновешенный по характеру в сравнении с младшим сержантом Тимофеевым, но при этом, более изощренный в вопросах муштры и подавления воли рядового состава, решил преподнести мне «хороший» урок; он скомандовал всей роте, которая уже успела построиться снаружи, забежать обратно в столовую и занять свои места за столами, при этом, заставляя их снимать и вешать свои шинели на крючки у входа.

Сержант Утенов, прошедший учебку и отдавший полгода службе в Вооруженных Силах, абсолютно был уверен, что этот прием сработает на все 100%; он проучит меня, настроив всю роту – девяносто человек – против меня и, тем самым, заставит меня подчиниться их сержантской воле. Это могло бы сработать, но не в моем случае.

Я стоял снаружи, а вся рота уже успела по нескольку раз вбежать и выбежать из столовой, строясь в три шеренги по команде сержанта, пока не нашелся этот один. Рядовой Фурман, детина белокурого вида, вылетел из строя, чтобы нанести мне удар в лицо, при этом, крича: «Сволочь! Я тебе морду набью!». Сержанты, злорадствуя, даже не предприняли попытку остановить этого «немчуру» из Казахстана.

Я автоматически принял боксерскую стойку и сделал выпад корпусом влево, отбив блоком своей левой руки прямой удар Фурмана, а затем, отведя правую руку на изготовке слегка назад, подобно тому, как натягивают тетиву лука, нанес ему прямой удар в челюсть. От этого резкого и сокрушительного удара Фурман, подлетев в воздухе, рухнул прямо в сугроб в полном нокауте на глазах у всех.

Я стоял, я стоял крепко на своих двух, стоял на своем, хоть и очень нервничал. В возбужденном и нервозном состоянии я обратился к роте: «Кто следующий?».

Сержант Утенов, не будучи полным кретином, понял всю серьезность ситуации, прочтя в моих глазах желание драться со всем миром не на жизнь, а насмерть. Он, чтобы предотвратить дальнейший конфликт с возможными тяжелыми последствиями, молниеносно скомандовал: «Рядовой Гордеев, встаньте в строй!». Поняв, что самодурство сержантов закончилось, я повиновался. Затем последовали еще две команды: «Рота, на…пра-во! Правое плечо в сторону плаца шагом марш!»

Через сутки после этого случая, Фурман подошел ко мне, чтобы признать свою вину и попросить прощения:

– Гордей, я облажался! Ты прости меня за то, как я себя повел...

Я пристально посмотрел ему в глаза, вспомнив, что я думал о нем накануне: «Либо этот Фурман – «гнилая овца», либо не нажил ума».

– Но ты на меня зла не держишь, Гордей? – добавил он.

На его вопрос я ответил вопросом:

– Ты сам додумался, подойти ко мне и попросить прощения или ребята тебе подсказали?

– И сам, и наши дали мне знать, что я по полной облажался, – ответил он, потупив взгляд в пол. 

Прощать Фурмана я не хотел. Хотя, немного поразмыслив, я решил дать ему шанец. В конце концов, никто еще не отменял великодушие по отношению к заблудшим овцам и  я все же решил его простить, но перед этим немного потрепаться с ним, чтобы прощупать его психологически, но и, как всегда, блеснуть своей эрудицией:

– Фурман, ты немец? 

– Да, а что? – удивленно спросил он.

– «Немецами», – отвечал я ему, – в России во времена Петра Перового называли всех иностранцев из Европы - голландцев, шведов, англичан, то есть людей чужих, не своих. Слово «немец» происходит от слова «немой» или от словосочетания «не мой», которое можно понять двояко: «немой», то есть тот, кто не может говорить или тот, который «не мой», «не наш». Понятно?

– Я даже об этом и не знал…

– Ну, «немец» же русское слово! Сами немцы себя называют «Deutch», а англо-саксонцы их величают «German», т.е. германец.

– Да, век живи – век учись. Я не перестаю удивляться, сколько всего ты Гордей знаешь! По началу, я думал, что умные - слабые, но у тебя удар так удар! А реакция! На гражданке никто не мог меня сбить с ног. Думаю, никто в роте с тобой один на один не справится. Да какой там в роте, во всей части! 

– Так что, Фурман, не будь «немчурой», ты ведь германец, а  германцев я уважаю. На тебя у меня злоба пропала. А, вообще, ты сам больше пострадал. Ладно, давай пожмем друг другу руки по-братски, – сказал я ему с нотками сочувствия и одобрения.  

Мы пожали друг другу руки в знак мужской солидарности и каждый занялся своим делом.

Да, то, что произошло в столовой, послужило уроком для всех нас: для меня, так как я должен был проявить свою волю, не лишенную здравого смысла; для сержантов – не перегибать палку, командуя не безмозглыми зомби, а, в первую очередь, людьми; а для Фурмана… думаю, вы сами поймете...

В итоге, мы получили дополнительное время и на завтрак, и на обед, и на ужин, так что после этого события, моя желудочно-кишечная деятельность нормализовалась, и я стал набирать в весе.             

После этого события прошло ровно двадцать-два года, а передо мной всплывают эти живые и яркие образы, как в замедленной съемке. Разумеется, описывая эту ситуацию, мне приходится, в некоторой степени, быть многословным, используя много художественных фигур, ибо огромно мое желание описывать ту царящую атмосферу, настроение, характеры, передавая колорит того времени и места, где проходили мои юношеские годы и где у нас, еще восемнадцатилетних юнцов, появилась огромная возможность быстро идти по пути взросления и возмужания.