Всем, от кого открещивался, всем, на кого молился, посвящается. Бог с ними.
Точка. Тире. Морзянка. Мозаика. Морзаика. Утро, с топотом входящее в двери, жмётся по щелям тёплых воспоминаний. Топ-топ. Живя во внезапном для себя противоречии с собственным эгоизмом, крошишься на незрелые условности и крайности. Либо свобода — праздник духа, либо дух — с последствием праздников.
А пока — февраль.
Ужасно тёплый февраль, высасывающий из молочных сосулек бренчащее капанье, вытворял странные вещи. Как только он начался, сразу же заставил детей пускать кораблики. Казалось, ещё немного тепла, и, покачиваясь на парном ветру, огрызки деревьев начали бы обрастать сочным мясом.
Узкий, с лёгкостью проникающий в пространство дверного глазка, лестничный марш. Пешеходный переход, покрытый крошками недогрызаной шинами корки льда. Обочина, вечно передёргивающая белый снег в грязную лужу, как будто живущая по принципу деревенской переклички окраин. Улица, не раз челюстями урн, с чавканьем, пережёвывавшая окурки и обёртки от сосательных конфет, в минуты волнения заменяющих сигареты. Кирпичный дом, кряхтя, по-человечьи наклонившийся, вот-вот готовый наиграть тебе в ухо сигналами телевизионных антенн:
«Входи. Располагайся».
По правую руку — булькающее отражениями зеркало, по левую — до ужаса белый холст, но почему-то казавшийся покрытым чёрными гуашевыми смородинами.
— Это что?
— Ещё (уже) ничего. Пустота.
Любому другому могло показаться, что этот лист — чист. Но я-то знал, что это — снег.
Будто держа подмышкой азбуку человеческих отношений, но с профессорским видом распределяя паузы по скелету косноязычия, находишь слова для общения.
О чём?
Она часами могла рассказывать о понравившемся фильме, но тут же, между делом, обмолвиться, что не любит кино. Сказать, что начинает примерять, как нижнее бельё, художественные эпизоды на свою жизнь, разочаровываясь в себе, будто что-то где-то не сходится — именно по причине лишних жизненных килограммов или судьбоносной нескладности фигуры. И на фоне этой негативной образности, поправляя одежду на своём бесподобном шикарном теле, вдруг спросить:
«Ты хочешь меня?»
Да! Да! Да!..
Её шоколадные слова оборачивались в фантики тишины. И подтаивали от моих прикосновений.
Меня пугали разговоры о смерти. Депрессия, начинающаяся после слова «смерть», могла ёрзать по моему сознанию до засыпания. Мне казалось, что именно мысли о смерти приближают нас к ней. Если бы не было понятия «смерть» — не было бы и биологической смерти. То есть иллюзия вечной жизни накапливалась бы по ходу жизни. Попробуй умереть, если для этого действия не существует термина, если воображаемая смерть никак не называется.
Теплее дневного света только свет, помнящий твою дрожащую от холода тень. И это не парадокс. Теням наплевать на все законы физики. Им тепло, но они дрожат, растирая и стирая все свои тёмные места ощущений. Им холодно, а они сбрасывают со своей шкуры твоё, пахнущее дешёвым одеколоном, тело — и с лёгкостью входят во тьму. И шаги угадывают тебя в темноте. И находят.
Понять, что в тебе умер человек, совершенно не похожий на твоё пасмурное отражение, сложнее, чем осознать собственную смерть. Будущее — это направление. Как научится возвращаться? Например, как река, выпавшая дождём, или — как тучи, набитые бывшим течением.
Вот оно — фрагментарное чувство жизни. Кусочки февраля калейдоскопирует моё отражение в штормящих лужах. Капельки четверга переливаются с булькающей из веч-ч-чно незакрытого крана водицей, которой — уж если не напиться, то отравиться можно наверняка. Жидкость — это жизнь. И только в полдень тень напяливает тебя на свои загорелые плечи, и ты, иссохший, в конце концов, сбрасываешь последнюю кожу. Сплошной ожог.
Ты возвращаешься. Противоположность — это когда идёшь против лжи. Есть только одно вечное чувство — чувство отсутствия. Величайшая мудрость — знать, что тебя нет. Ты идёшь; часы не отстают от тебя ни на шаг, иногда даже наступая тебе на пятки.
«Топ-топ», — слышно неуклюжее шарканье часов.
«Тик-так», — чеканят ноги.
Равнение на жизнь!
Подъезд выталкивает тебя на пропитанную сквозняком улицу. Ветер пытается вырвать твой волос. Может, для гадания, а может, для экспертизы — чтобы понять твою причастность к жизни. К собственной жизни.
Приставучая обочина тянется на протяжении всего пешеходного перехода. Сигнал автомобиля оттаскивает тебя в сторону. Нет обратного пути: есть дорога, ведущая обратно.
На лестничном марше ты слышишь свои собственные шаги. И тебе не нужно ждать звонка. Открываешь двери, а там — Утро.
— Здравствуй!
Воспоминание — это больше, чем возвращение, но мне не нужна нить из прошлого; дайте мне Ариадну, владеющую этой нитью.
Мягкое-мягкое солнце поскользнулось на мокром льду и разбилось вдребезги. Как может разбиться что-то кажущееся мягким?! А сердце! След от детских саней напоминает рельсы, передвигающиеся собственным скрипом. Рельсы всегда обгоняют поезда.
Девочка в розовом полушубке лепит снежки и бросает в мою сторону. Снег зефиром крошится по пальто и осыпается. Странно и малопонятно: я вижу пальто, снег, но не различаю себя. Эдакий человек-пальто. Нет, пальто-человек — более точно воспроизводит моё отсутствующее состояние.
На каком ходу — шахматном ходу восприятия недействительности — сон каждый раз лопается со звоном, я не знаю. Возможно, это самый дебют — E2-E4. Ходят, как обычно, белые и, разумеется, пешка, то есть я. Я слышу свой топот. Пешка ходит и уходит, но на этом снежном поле с чёрными гуашевыми смородинами остаётся человек, совершенно не похожий на меня. Человек и она. Или это один и тот же человек? В каждом сне их местоположение ориентировано градусами — соотношением температуры моего тела, холодом её дыхания и уличной температурой воздуха.
В конце концов, времена года — это не календарное расслоение по клеточкам бытия. Может, я чего-то перепутал, но точно помню — февраль был теплее ладони, выскользнувшей из скворчащего пространства человеческих отношений и прикоснувшейся к моей щеке. Ужасно тёплый февраль.
Помочь сайту
Поздравления
