Фотография

Фотография

Снова 9 Мая… Я держу в руках пожелтевшую фотографию и вспоминаю бабушкин рассказ…

- Марусе, маме твоей, было почти четыре года, а Люсе два. Старшенькой я сшила платье на кокетке из зеленоватой бумазеи, подстригла ее и завязала на макушке бант. А Люсеньку одела в сарафан, из которого Маша выросла. Он был немного великоват, но на фотографии этого не видно.

Это единственное сохранившееся предвоенное фото. Девчонки на нем серьезные и немного испуганные. Как будто знают, что очень скоро начнется война… 

…Калинин, хоть и не долго, но был под немцами. Антон Филиппович, твой дед, почти все это время просидел за шкафом, который мы поставили на угол, чтобы высвободить местечко. Я подавала ему туда то еду с питьем, то ведро.
Он ведь был членом партии с семнадцатого года, да еще и работал мастером на швейной фабрике – небольшой, но начальник. Собственно, поэтому мы и не успели уехать. Рядовые граждане рванули в первых рядах, а мой, сознательный, дотянул…

…Помню, нажарила я целую сковороду картошки. Еще с керосинки снять не успела – фриц заходит. Дверь-то только прикрыта была, так он и свалился как снег на голову. Хорошо, хоть Антон Филиппович тихонько сидел. Увидел фриц нашу картошку, заулыбался, загыгыкал, прогавкал что-то по-своему – и унес с собой сковороду. Остались мы без обеда и без сковороды. Я потом все боялась, что немец вернется – сковородку отдать. Не вернулся. Да и сковородка больше не понадобилась… Жир кончился, а потом и картошка. Помню, как ползали мы за ней, родимой, под пулями. Собирали на поле, что осталось. Мороженые, подгнившие картофелины, смешанные с землей, – а как радовались им! Но это уж потом…

…Потом много чего было. И лебеду ели. Все как положено… Когда совсем есть нечего стало, пошла я на барахолку кое-какие вещи сменять на продукты – поймали, осудили за «спекуляцию», дали небольшой, но срок… Сидел за меня Антон Филиппович – тогда так можно было. Мы решили, что лучше он отсидит, а я уж с детьми… Чем-нибудь да накормлю, что-нибудь придумаю…

…Успел Антон Филиппович и повоевать. Недолго, правда. Ранило его в голову, осколок застрял, не смогли достать – так всю жизнь с ним и проходил… А тогда, после ранения и операции, память потерял. Возили его в санитарном поезде взад-вперед. Когда в очередной раз проезжали Калинин, вспомнил он вдруг, что это его родной город…

Пришел домой – худющий, круги под глазами. А я уж и не ждала, думала, погиб. Не успела обрадоваться, а он как начал орать да ругаться – чуть не в драку лезет. Кричит что попало, руками машет! Я и поняла, что с головой у него не в порядке. Потом-то ничего, отошел, только вспыльчивым, правда, стал – раньше-то спокойным был, тихим. Но ничего, привыкла… А сначала уж больно тяжело было. Считай, с сумасшедшим жила. Думала, таким и останется. Не знала, что и делать. Но ничего, немножко успокоился. Видать, осколок-то прижился или развернулся как-то поудобнее…

А партбилет, утерянный то ли на фронте, то ли потом, в беспамятстве, после войны Антон Филиппович восстанавливать не захотел. Не знаю, почему, не говорил он на эту тему. Я ему намекала, что с партбилетом-то жить лучше – а он только рыкнул «Не буду!» – и желваками задвигал. Ну все, больше я его и не дергала. Да, может, он и прав: мы на оккупированной территории жили, чего лишний раз высовываться…

Да… Многое пришлось пережить. Но главное, я в войну чуть Люсю не потеряла. Умирала она у меня от голода. Маленькая, худенькая – лежит тихонько… Глазки распахнет и смотрит на меня – грустно так смотрит. А потом и глазки закрыла. Врач приходила. А что она могла сделать? Да и я… Сижу, слезы лью, руки опустились. Нечем мне малышку накормить. Старшая корку какую пососет – и ладно. Живучая она, Маруся. А Люсенька маленькая совсем, ей бы молочка…

И вот – на тебе, пожалуйста! Идет по нашей улице женщина из деревни. По домам ходит, продает молоко, творог, сметану – все, что хочешь! В деревне-то особенно не голодали. У всех скотина, хозяйство. Я обрадовалась – вот оно, спасение для моей крохи! Но не тут-то было! Женщина денег не берет. Подавай ей «батистику да сатинчику»! Оно и понятно. Деньги-то ничего не стоили в то время. Только где ж я этого «батистику» возьму! Нечего мне сменять! Вытащила все деньги, что были, а тетка и смотреть на них не хочет. Развернулась – и пошла. Ну все, думаю, теперь уж точно Люсенька помрет. Сверкнула надежда – да, видно, зря…

Спасла нас соседка, Граня. Услышала, что я реву белугой, догнала торговку, вернула.
- Давай, - говорит, - тетенька, нам и творожку, и сметанки, и молочка. Да не бойся, не обидим, расплатимся сполна!
Тетка от такого напора обалдела, выложила весь свой товар – и принялась нахваливать.
- Вижу, вижу! – кивнула Граня. – Хорошие у тебя продукты, жирненькие. Да нам бы и любые сгодились…
Переложила Граня творог со сметаной в кастрюлю, молоко перелила – и толкает меня:
- Неси к себе, а я расплачусь пока…
Я в комнату нырнула, а Граня широкой спиной дверной проем перегородила и говорит торговке:
- - А теперь, тетенька, вот тебе деньги – и иди, родная. А за углом у нас милицейский участок. Так ты, если не согласная, участковому-то пожалуйся – может, он тебе что и присоветует…
И вытолкала Граня торговку из нашей коммунальной квартиры. Женщина поворчала, повозмущалась – но делать нечего! Не в милицию же действительно идти – там быстро за спекуляцию привлекут…
- Эх ты, нескладеха! – вздохнула Граня, выпроводив молочницу. – У тебя ребенок помирает, а ты скромничаешь! Тихоня!..

Я и правда тихоней была. Это потом я стала бойкой да на язык острой – жизнь переделала…
А Люсю мы выходили, спасибо Гране. Врач-то через неделю зашла – и глаза вытаращила! Видно, уж и не ожидала в живых девочку застать – дала неделю ей жизни, пришла проверить…

Потом я устроилась в Суворовское училище - уборщицей. Добрые люди посоветовали: мол, там сама подкормишься и детям перепадет. Оно и правда, курсантов, а особенно офицеров, хорошо кормили. Они даже оставляли в тарелках. Столько всего оставалось! Мне сперва даже плохо стало от такого количества еды – давно уже столько не видела….

Сначала я только коридоры мыла, но вскоре мне доверили кабинет какого-то начальника. Вот я и рада стараться: пол намыла тремя водами, окна натерла до блеска. А потом влажной тряпкой мебель решила почистить – чтобы уж нигде ни пылинки. Пошла за водой – цветы полить. Возвращаюсь и вижу: диван кожаный высох и пошел весь разводами. Что такое! Тряпка, что ли, грязная была? Не может быть. На всякий случай тряпку прополоскала как следует и снова диван протерла. Замерла, жду. Ну что ты будешь делать! Высыхает диван – и опять мутнеет. Откуда только эти разводы берутся? В общем, билась я, билась – и все без толку. Хорошо, завхоз наш Георгий Иванович мимо шел. Увидел, что дверь в кабинет открыта, заглядывает:
- Ты что это, Зоя Григорьевна, так долго возишься? Я думал тебе предложить разносчицей… Хлебное место, а у тебя ведь двое дома. Но ты, по всему видать, не больно-то расторопна…
- Георгий Иванович, миленький, помогите! – взмолилась я. – Не знаю, что с этим проклятым диваном делать! Тру его, тру – уже час, наверное, а он мутнеет – и все тут!
- Мутнеет, говоришь? – завхоз важно свел брови и кашлянул. – А чем же ты его трешь-то, Зоя Григорьевна? Не мокрой ли тряпкой?
- Ну да… Я ж хотела пыль стереть, чтоб все чисто было. Все-таки кабинет начальника…
- Да кто же кожаный диван мокрой тряпкой протирает! Кто тебя этому научил?
- Никто не учил… Я кожаной мебели-то сроду не видела. Хотела как лучше… А что, нельзя мокрой, да? А что ж теперь делать-то? – Я готова была расплакаться. Шутка ли - диван испортила! Теперь век не расплачусь…
- Ты что это, никак реветь собралась? – прищурился Георгий Иванович. – Нечего мокроту разводить. И так вон уже… наследила. Возьми-ка лучше сухую тряпку да пойдем со мной. Дам тебе масла – чуть-чуть на тряпку капнешь и протрешь диван. Заблестит как новый!
- Правда?!
- А то… Идем. Да закрой кабинет-то, чтоб никто этой срамоты не увидел…
До этого случая я Георгия Ивановича побаивалась. Усищи у него – ужас! А брови – так и вовсе дремучие. Голос низкий, как рявкнет – душа в пятки проваливается. Но после этого дня перестала я завхоза бояться. Даже сама напомнила ему, что на раздачу хотел поставить, там место освободилось. А он говорит:
- Поставлю на раздачу, только если будешь успевать и с уборкой.
- Да я рада-радешенька! - отвечаю. – Хоть целыми сутками работать буду, лишь бы детей накормить.

Сказала-то больше для красного словца, а на деле так и получилось. Один раз двадцать пять часов дома не была. И на раздаче, и на кухне помогала – Зина Шустрова заболела, и помои на подводу грузила, а ночью коридоры мыла да в кабинетах порядок наводила. Зато уж в бидоне девчонкам всегда несла…

Открыто домой таскать, конечно, было нельзя. Если немножко несешь – так ничего, пройдешь. А если в двух руках – так уж точно остановят. Все заставят вернуть – и вылить в помои. А главное, уволить могут…

Вот и ходила я с бидончиком из нержавейки, перед самой войной купленным. Горлышко у него узкое, крышка плотная. Хороший бидон, английский, что ли. Иду, старательно бидончиком покачиваю – вроде как он у меня пустой. Ничего, пускали… Уж, конечно, не до разносолов – чего напихаешь, тем детей и покормишь. Все остатки со столов офицерских. Но девчонки всему были рады – голод-то, как известно, не тетка…

Приду, накормлю – а оставлять-то особенно нечего. Если только хлеба с солью. Вот и сидят, жуют помаленьку да ждут.
Раз прихожу, а они плачут – есть хотят.
- Чего ж вы, дурехи, ревете – вон же хлеб в тарелке, высох совсем. Почему не съели?
- Так ты не говорила, что можно…
Ну, тут и я с ними за компанию поплакала.

А однажды возвращаюсь с работы, еле плетусь – устала ужас как! Смотрю, около дома толпа – и все на наши окна смотрят. А в окне моя Люся! На самый карниз вылезла, двумя пальчиками за раму держится – кокетливо так – и кричит:
- Силёза! Иди сюда, Силёза!
Мальчика, значит, зовет, Сережу… А Сережа тот уже за угол заходит. Так Люська моя так вся и свесилась на улицу, чтоб его увидеть. Женщины внизу только охнули. Стоят, замерли, не знают, что делать. А в комнате Маруся плачет и рот рукой закрыла – боится сестренку напугать. Я встала как вкопанная и не могу пошевелиться. Весь двор замер… А Люська увидела меня – и быстренько в комнату прыгнула, поняла, что влетит…

Ох, и вдула же я ей! Так лупила, чуть душу не вытряхнула! Маруся заступиться хотела – и ей досталось.

Вот я отошла немножко, опустилась на кровать и чувствую: нет во мне больше никаких сил. Девчонки поревели и затихли. И такая тишина воцарилась – ну прямо мертвая. И тут я заплакала…

Бабушкин голос затих. Я не смотрела на нее, но чувствовала, что она плачет – молча, без всхлипов и причитаний…

… Снова 9 Мая. Бабуля давно умерла, нет в живых и тех испуганных девчонок с фотографии – моей мамы и тети. А я держу в руках старое фото – и слезы капают на этот пожелтевший от времени кусочек мирной, довоенной жизни…