ЖАРА!

Жара
( В.  Исаков)
Вечерело.  Тучи,  переговариваясь  между  собой  на  языке  медленных  танцев   в  тиши бездонной  тёмной чаши   неба,  собирались в сине  фиолетовый  кулак над  городом.   Казалось, ну  вот  ещё пару  минут и,  как грохнет эта мощь  с оглушительным  треском  грозы по   надоевшему  зною,   будто по  листу  жести  и разверзнется хлябь  небесная,  вырвется  из  туч  потоком и  польет, как  из ведра,  смоет  всем надоевшую  духоту. Но вчера громадные  тучи  пришли  все  на собрание также,  никто  не опоздал.  Кричали  громом, как  в  Киевской  Раде!  Гнев отражался  сполохами молний на небосводе,  но на  этом  всё и закончилось.  А по улице осторожно  ступая на носочках,  крался  вечер, ведя  за руку   подругу    со смешным именем   «Сумерки», завернутую  в  серую  в  некоторых местах   порванную   еще дневным светом  вуаль.   На  улице   от нестерпимого  зноя было не продохнуть.  Кондиционер в машине  молил о пощаде: нудно  просил   хотя  бы дать   ему  отдохнуть   минут двадцать, работал же  на износ. Опущенные до самого  упора в дверях  боковые  стекла  машин не давали прохладного  сквозняка,   ветер был буднично  пустынно жарким, словно смирившийся  со своим  заточением  джин в лампе  Алладина.  Уже  пять  пачек  бумажных  салфеток   исчезли,  и  целлофановые  тонкие  обертки от них  тоскливо  лежали  в  пластиковых  карманах дверей  автомобиля  прозрачными опустошенными  существами.   Страдалец   асфальт   почернел  от  горячих  губ  беспощадного солнца.  На дворе  был конец  июля.  Людям  надоела  жара, они изнывали  от нее.  А  её  прилипчивые  от пота ладошки  со своим  другом  маревом,  поднимающиеся струями  от    бывшей  полированной   темной  поверхности    асфальта  растопили  все вокруг себя, сделав   твердокаменное,  когда – то покрытие  почти  пластичным.   Бедный!  Его  душа  кричала  трещинами  боли,  от   страшной  температуры  за  тридцать  с лишним  и совсем  почернела.   Беспощадные металлические существа  машины  своими  круглыми   ногами -  колесами   пробили  на его  спине  глубокие  колеи.   От ран  он  стонал, они еще    и кровоточили черными мазутными каплями по поверхности. Ему  было плохо и, даже  ветерок,  посланный   на выручку  асфальту  рекой, что несла  свои  воды    рядом  с дорогой,  не достигал  цели:  легкий  бриз    жарой   высоко, высоко  уносило в  блеклое    прозрачное  небо.    
    Ехали с другом  по  делам в  Питер  на   его  персональной  машине.   Это было надежней  и  быстрее,  чем  мотаться  по  поездам  или  сидеть в залах  ожидания  в  аэропортах.   Тем паче   машина  была  громадная и мощная,  да   еще  под капотом   спала  «кричалка», а  на панели  синее  «ведерочко»  ждало своего  часа.  Случилось   так, что   у моего  друга   однополчанина   были тоже  дела в  Питере. Ехать нам оставалось   еще  часов  пятнадцать,  но  по  переменке  легко.   Серега в  армии  дослужился  до  очень большого звания,  но  остался  прежним:  невозмутимым  и простым  для  друзей.   Он  ехал  в  гражданке   за рулем, а я  рядом   развалился купцом  на сиденье,  больше напоминающее   маленький диван.  Я  в нем утопал.  Нашу   машину   сопровождала  Серегина  охрана  на  мощном  джипе,  я   назвал их  «уазистами»:  посмеялись...  
Да,   летит  времечка,   летит!   Когда - то почти  двадцать лет  с гаком  назад  дружбан   был у  меня  взводным.  А  я  ушел  в горбатые  времена  из армии.   Поругался  с командиром - мерзостью,  ворующей    офицерское    довольствие.  Не выдержал  и высказал  этому  мародеру  в погонах все в глаза  и в  порыве,    кинул  ему   в  его взяточническую  рожу  графин  с  водой:  его двухлитровая  душа   на свою беду  оказался  у  меня  под рукой.     Ушел я   из  армии  в никуда.  Потом был   бизнес,  получилось.   Вороватого   командира  поворовавшего свою  офицерскую  честь   вспоминал  долго,  и мне как – то друзья  привезли его адресок.  Подарил  жизнь  этой  суке:  дети у  него,  спасли.  А  то бы  стал  бы  он у меня  слепым  «бомжом»  на свалке: связи с криминалом  уже  были к тому  времени  наработаны.  Помогал и помогаю   ребятам, вернувшимся в  жизнь  в  никуда из зон.   Уважаемые  люди знали, по какой  причине  я ушел из  армии,  не дослужив  года  до пенсии  и,  предлагали    отдать  долг  за меня: я же  долги   никогда  не оставляю…
  Ехали  по  жаркой  дороге, километровые  столбики  мелькали   за окном.   Заметил Сереге, ставшему  после  Афгана  братом,  что  сейчас   едем   такими  ухоженными  и  лощенными  в  модных   французских  костюмах и  часы  из скромной  Швейцарии  на запястье.   Правда, кителя, тьфу,   пиджаки  висели  на вешалках  за креслами  простора  салона  машины.  Посмеялись!   А  бывалыче  лет двадцать назад    ехали   «полевочке»   с  имуществом   в  одном  « сидоре»  вещмешке  за плечом и    командирской  сумкой   слева  под рукой.  И  за счастья считали   проехать на кузова  «курносого»  66   под   тентом, чем  пехом   идти  километры.     Серега, как был  громадного роста и немереной  силы,  так  и не изменился.  Смешно было  наблюдать, когда   бойцы  его доставали  своим  наглым  поведением,  как   их  воспитывал.   Мог    двумя  своими сардельками  - пальцами  выпрямить   ременную поясную бляху- пряжку, а мог и  за ремень   поднять солдатика до уровня своих  глаз. И спросить: « Товарищ  рядовой,  а  почему  Вы   плохо служите  РОДИНЕ,  подрываете  дисциплину:  уходите в самоволки.  Такое  воспитание  действовало  сразу.  
Ехали долго  и  подустали слегка.    На горизонте   показалась  окраина  города  нашей  юности:  здесь мы служили   в лейтенантских   погонах. Посмотрели друг  на друга и съехали с трассы  к  автовокзалу,  мы  отсюда  уезжали   втроем  к  новому  месту  службы за речку.  Наш третий  друг  Дима  умер  уже  почти пятнадцать  лет  назад.  Похоронен  он тут рядом  с родителями на стареньком сельском погосте, надо  навестить и помянуть,  постоять  рядом  с  Димкиным   последним пристанищем.  Он завещал  так.  Мы его  привезли с  Украины.  Сейчас   надо было   остановиться и попить  водички с газом  или   потешить душу  кружкой ледяного  пивка.   

Возле  бара  у  автовокзала,  была  какая  - то  непонятка, не то суета, не то разборки, но странные  они были: крик  и  смех,  и злоба в одном  флаконе.   

  Вышли  из машины. Двери  салона   чмокнули замками  почти неслышно.   Направились к бару, чтобы  ещё  малость отдохнуть, размять  ноги, и охладиться в  прохладе  кондишэновского   пространства.   Надоело  это пекло   и   пространство машины, хотя   клаустрофобией  не страдали:  уже ехали  пять часов   и,  еще надо было  проехать  почти столько же. Медленно разминая  ноги,   подошли  к стеклянной  двери  заведения    через  толпу.   В  толпе   на жарком  импровизированном  асфальте  в  кругу   молодых  ребят и девчонок  сидели   двое  лет восемнадцати -  двадцати  пацанов  с зелеными лицами от зеленки, пузырьки валялись  тут же.  Они со страхом  смотрели на  молодых   ребят, что нависали над  ними.  Третий видимо самый  бравый  все  еще скакал, колени  подгибались  от усталости, но  уже механически   громко (голос  уже  сел)  сипел: « Москаляку  на  гиляку!».  
  Посмотрел на друга,  тот  кивнул в знак  согласия.   Упорный  щенок!   Тут же какая – то девочка   прошептала  мне на ухо растерянно.
- Они пришли в бар  и,  выпив пива,  крикнули  в зал: « Кто  не москаль, поскачи!   Потом  закричали: « Москаляку  на гиляку!».
Вот  наши  ребята и встали  и попросили  их  скакать…   

Вошел  в круг,   взял  парня  за рукав  кожаной  черной  куртки, на правом  рукаве  висела  удавкой  красная  повязка  нацгвардии.   Толпе медленно и   по слогам   произнес
  - Я  его   за – би – ра-ю!
 Для  тех,  кому  было не понятно,  увидели   из - под мышки  кабуру,  друг  прикрыл  спину.  Из  второй  машины   появились  «рексы»   охраны  друга  с  плечами, как  у Шварцнегера. Толпа,  было,  подалась  вперед,  сузив круг  вокруг нас (ха-ха-ха  три раза),  но тут,  же отхлынула,   услышав   противный  металлический  лязг  затвора  автомата.  Это Саша  один из  « рексов»,   передернул затвор.    
  А  гарный  хлопец  сопротивлялся  уже в баре.  Был смешно наглым и даже в словах. Мне   захотелось спросить: « А, что такого  ему  сделали  москали?!».   Странно,  страна Хохляндия  стала независимой  так годиков  двадцать с  гаком.  Хотелось   больше  поговорить  спокойно  по-людски, за что они так  нас  ненавидят?! Посмотрел  на  Михайлыча,   мы  понимали друг друга,  ему    заинтересовал   парнишка, да  и было в нем, что – то неумолимо знакомое  в движениях,   в   интонациях.   
 Возле стойки бара, я слегка   уменьшил  захват  его куртки. Пацан   умело вышел из  захвата,  да  я и не препятствовал.    Мне  он был интересен.  Через мои руки  столько бойцов  прошло, но такой  ненависти не видел,  ни у  одного.  Ненависть   и крик  всегда  мешают в  бою,  надо  быть спокойным и расчетливым.  
  Его   крик  меня   удивил!
-  Ватники,  колорады,  Вы  меня  можете  сейчас  убить!
  Я  предложил  ему  ледяной  воды,  может у  парня  жар от духоты  и жары на улице,  такое  кричать  незнакомым  уважаемым  людям  в лицо.  Ересь! Посмотрели с Михайлычем  друг на друга в удивлении.  Охрана  уже стояла  в отдалении.   В  прохладном зале  бара  он  повторно  открыл  свой  гнусный  рот.  Его слюняво красные  губы  выплеснули мне  в глаза.
-  Да, я твою маму…
Он не успел  закончить фразу,  как  мой  указательный   палец  в расслабленном состоянии   левой  руки  маховым  движением кисти  попал  ему в веко.  Левый   указательный  палец  воткнулся  в гортань  между   ключиц.   Он закричал  от боли!   Одновременно  удар  в левую голень  ниже  на два  горизонтальных пальца   его  коленной  чашечки  уронили его на пол,  на одно  колено. Шаг  под  сорок  пять градусов  и   боковой  поверхностью  подошвы   сделал  на его  коленный  сгиб  «весы» поставили  передо мной   малыша  на  колени.  
Все  это было  отработано годами. Михайлыч  покачал головой,  я  развел руками, и опять  взял  бутылку  воды  со стойки бара: не заметил, как  ее поставил.     
Щенок  все - таки  промямлил, что он сделал  бы  с моей  мамой! 
Он  страшно  закричал от резкой  неожиданной  боли:  это же  не баб бить   со старыми мужиками  со смехом на  Юго – Востоке.  На  правом  запястье    уже  занесенной  над   «куриной»  шейкой  человека, не умеющего  разговаривать  вежливо  всей  массой   зависла  женщина , завизжав  на  весь бар.   Женщина   волчицей, защищающего  своего детеныша    висела  на моей  руке.
 -  Не убивайте  родненькие, мы  же на могилу  к  мужу  приехали, а этот  дурак  напился и стал  буянить.  Простите его, не убивайте  мужчина!  Вот деньги, возьмите их,   отпустите его. Хотите,   встану  перед Вами  на колени! Простите  его за  такие  поганые слова.  Пьяный он! 
Она бросилась  на колени  на  красивый  мраморный  пол  и хватала  руку, чтобы  поцеловать.  Всхлипывая,  бубнила.
-  Не трогайте  его, прошу!

Она подняла  в слезах  глаза на меня  и застыла  в ступоре.  Было  хотел сделать замечание  ей  о  воспитании  сына,  но увидев  её  обмер.
Это была  жена  моего  и Михайлыча  боевого друга.  Мы  вместе  были взводными  там,  в  юности  за «речкой».   Сергей  положил свою  громадную  «клешню»  себе  на грудь: прихватило  сердце.

Оксана  завыла  на весь зал и стала  бить по плечам  по  голове маленьким  кулачком  своего    отпрыска.  
-  Кланяйся  в ноги  дяде  Володе и дяде  Сереже.  Слышишь,  сопляк!   Это  они отдавали  свою кровь для  папы, когда  он в госпитале  валялся.  Сволочь,  как ты мог  так  сказать  такое  про маму  Володи.  
Она  плакала   навзрыд.  Плечи  ее тряслись, а плач  катился  комом  по бару.  Открылась дверь и  в бар зашли ребята  полицейские.   Остановились!  К ним  подошла  охрана и, что- то  вежливо стала  шептать на ухо.  А  Оксана   все  продолжала  громко  шлепать  по голове своего  пацана растопыренной  ладонью.    Кричала, плача!
-  Да,  если бы  не они, мы  бы подохли с голоду. 
- Это они жили на сухих пайках, а    все деньги посылали  мне,  чтобы  я могла  купить дом  и кормить  тебя,  ирод.  
Она изловчилась  и  звонко ударила  сына  по щеке.    Тишина,  зависла  под  потолком.   Все, кто был  в этом  момент в баре,   замолчали,  понурив  голову.  Серега   трясущейся  рукой  достал  таблетки для  сердца.  Охрана  бросилась  с водой к нему. У  меня  по лбу  текли  капельки  пота,  как  мог  позволить  себе  ударить  пацана? Что  старый,  языка  нет?!  Вот она  привычка, действием  опережать мысль, блин!  А Оксана   все  продолжала  бить  парня, выговаривая. 
 -  Да,  Вовка   при живой  матери рос  в детдоме, а ты  со  своим  поганым   языком.
-  Целуй  им руки,  сволочь!  
- А,  где  был  твой  Порошенко,  с  Яцинюком, когда  папа  у нас   умер, карманы набивали.  Ирод несчастный,  да  если бы  не  ребята,  пришлось бы его  хоронить,  как  всех тогда хоронили:  в целлофановом  пакете.  Не было же  денег  на гроб. А они перевезли его в РОССИЮ  и  похоронили   воином  с  почестями.   Сучок   ты, малолетний.     
Она  подошла  к  Михалычу  и опустилась на колени.  Бросились  к ней  и   резко подняли.  Она   повисла  тряпичной  куклой  у  меня  на руках в обмороке. 
Сопляк  стоял  на коленях  и  молчал,  не шелохнувшись  по привычке  прикрыв  голову  руками. Передо мной  был  накаченный,  но  сопливый  пацан.   Его пальцы  все  старались  сорвать   зависшую у него на  рукаве  красную повязку.  Она  змеей скользнула  вниз на пол. 
С  Серым   быстро  положили  Оксану  на кожаный  диванчик.  Водой  протер ей  виски, она  открыла  глаза.   Увидев нас,  протянула  к нам руки.  И тут   почти  детским   плачем  обиженной  девочки  надсадно и горько заплакала.  Всё  шептала.
- Мальчики  Вы мои,  простите  ради Христа, что воспитала  такого. Простите   ради БОГА!
Михайлыч  сел   рядом  с ней, а  я подошел к  пацану,  поднял  за  ворот  куртки  и дал  пинка  по жопе, чтобы шел к  маме.   
Он,  что- то хотел  промычать, но  лишь   протянул  руку.  Резко  прихватив  парня снизу  за  локоть,  дернул на себя  и обнял  его,  прижав  к себе.  Он так был похож на моего  названного брата  Димку  в  молодости! 
 На улице  оглушительно  и массивно,  словно   в литавры  ударил гром.  Показалось на секунду,  что  все  пространство  заволокло  пеленой серого  стоящего стеной  дождя.  
Мы  смотрели на  дождь  с  Михайлычем,  и  я  знал,  он думал  обо  дном и тоже:  
Может этот ливень,  вымоет  грязь  из голов  наших   братьев  хохлов. 
Тихонько   шепотом  одними  губами  прошептал  молитву  БОГУ: 
««Господи,  милосердный!   Пощади  их  души не  разумеющих,  не понимают,  что  творят!».