Чиновничья номенклатура как карточная колода,
истёршаяся с лица и рубашки. Рыла у всех морщинистые да помятые, так что
чувствуется как весело на них походили и станцевали вниз головой во время
юбилейных попоек и презентуйных оргий. Костюмы у начальников хоть и от
всевозможных версачей, но следы алкоголя, помады и блевотины въелись навечно –
не смыть.
Верховный властитель и сам, волью невольно
вливаясь в номенклатуру, становится всего лишь вельможной королевской картой,
которую пусть и трудно сначала побить – но со временем бьют, набирая козырей
компромата.
Королю кажется, будто именно он играет этими
шестёрками вальтами и дамами, поэтому он и тасует всю жизнь свою старую колоду
– только он глубоко да нижайше ошибается; сих краплёных – хоть шваль, иль
повыше – подбрасывает ему крупный туз, тот что крапил их взятками подношениями
услугами. Но и больших тузов повсеместно выцеливают мелкие сёмки да сявки,
нанятые для выполнения весомого заказа козырными десятками.
Скушно и страшно жить в карточной колоде у
золочёного ломберного столика.
=============================
Трёхлетнему мальчишке понравилась такая же
мелкая девочка. Он вразвалочку – не потому что наглый, а просто пока иначе
ходить не умеет, переваливаясь с боку на бок как утёнок – придвигается тихонько
к песочнице, где она лепит свои куличики, и ставит рядом большой пластмассовый
грузовик. Делая вид что малышка его совсем не интересует, малец катается на нём
то упираясь ладошками, то садясь прямо задком – всё больше на меньше сужая
круги. Она смотрит на него лупатенькими глазками, боясь и желая вовлечься в игру
– но когда он в знак огромной симпатии давит колёсами её песочный обед, то
поднимается такой овизгляющий рёв, к тому же в два голоса, что любовь срывается
к небесам вместе с птицами и исчезает в синеве.
Тогда паренёк, выждав десяток отроческих лет,
уже в школе цепляется к той же девчонке. В его сердце начинают бродить
животворные соки пьянящие, ещё хоть не взрослые, но они и на детство совсем
непохожи. У него теперь нет желания бегать в лапту и таиться по пряткам – он
хочет носить для девчонки розовый ранец в цветочек и рыцарски огрызаться на
глупые шутки малолетних товарищей, пока до любви не возросших. Но паренька
пугает эта его мягкотелая нежность, приходящая дракам на смену, приносящая
грусть и бессонницу – и он назло всем, а больше себе да подружке, грубит
уважаемым учителям и ёрничает одноклассницам, а все вокруг удивляются
хулиганскому перерождению милого мальчика.
И вот наконец-то ему двадцать пять. Он то ль
юноша то ли мужчина, потому что пишет лирические стихи мозолистой рукой трудяги
монтажника. Кому? – да той самой, в бутоне с косичками; но теперь она цветущая
как роза, от смутного томленья покраснев, проходит рядом женщиной иль грёзой –
и чудится и манится во сне. А он всё же наперекор этой сладкой здоровой болезни
делает вид равнодушный, как будто боясь потеряться в любви, поглотиться
любовью.
==================================
Бабуля постоянно притворяется, будто ей
плохо. То матрас в спину врезался, когда его только взбили и он мягеньким стал;
то есть ей совсем нечего, хотя на столе множество кушаний и с нами великан мог
бы пообедать.
Бабуля оборотилась капризной принцессой, но
это не нарочно – она боится внезапно пришедшей старости. Та и вправду приходит
исподтишка: вроде бы сегодня вот ходишь легко, радуясь окружающему дню, а наутро
не в силах подняться от едкой боли в костях, которая словно сжирает, хрустя,
былую всю мощь прежде прекрасного тела. Инсульт да инфаркт, ревматизм и подагра
становятся палачами души, коей всё ещё хочется разметаться по свету в мечтах и
желаньях, но болезней тяжёлые грузы её придавили к земле – и ей страшно, что
это последний приют.
Даже истово верующие люди боятся остаться в
могиле навечно. А бабуля наша простая. Не истовая. Как и большинство приходящих
в мир и умирающих с миром, она молится богу, празднует рождество да пасху, не
особо постясь и не бия себя на церковном заклании. Её вещий крест – это судьба,
которую бабуля прожила для семьи, но помня и о своих притязаниях на счастье,
кое может быть и не всегда совпадало с домостройными чаяниями её родных да
близких.
===================================
Курить я не научился. Сигаретный дым
наполняет мои мозги и душу не наркотической эйфорией, а видениями локальных
семейных аварий. Это как затяжка крепкой анаши – одного она пробивает на
истерический смех, так что он заходится с покажи полпальца, катаясь по земле –
в то время как другой дуралей просит приковать его цепями к батарее отопления,
боясь двинуться в пропасть, что разверглась под ногами.
Меня от простой сигареты тошнит. Может тому
причиной непривычность курева – ведь заядлые смоляки начинают дымить с
малолетства – но только после одной лишь затяжки я уже мысленно рисую себе
картины домашнего апокалипса – залив водопровода, утечку газа, короткое
замыкание всей квартиры – и силой воли я не могу избавиться от дурных
наваждений. Посему с куревом завязал в материнской утробе: я и так-то мужик
мнительный в отношениях с людьми, а если стану заморачиваться бытовыми вещами
да приборами, то тогда мне на жизнь времени не останется.
=================================
Один говорит:- Давай выпьем.
Другой отказывается:- Нет желания.
Первый просит:- Ну ты хоть поддержи компанию.
Второй соглашается:- Но только на донце
плесни.
Толковая беседа без стопки не пойдёт. Все
великие темы и разумные доводы приходят в голову после раскрепощения мозгов,
которые всегда то в скуке, то в опаске, иль депрессии. Мужики пьют не от
алкоголизма, а просто для красочности бытия. Им очень серовато в мире, где
окружающая природа имеет мильёны оттенков различных цветов, но отношения между
людьми давно уже приобрели блёклый окрас, а на великого небесного художника нет
никакой надежды – потому что он, роздав всем души, устранился от их
совершенствования. Вот и пьют мужики опьяняющую амброзию, думая что в ней
заключена премудрая тайна общения, суть истина.
Мужчины выпивают для здоровья, с натруженной
кардиограммы сердца снимая напряжение конфликтов – рабочих, семейных, бытовых.
Кажется мужчинам, что жизнь в пухперо улетучивается, а они так и не познали
настоящей любви, дружбы, верности. Они говорят о себе ласково – глотну водочки,
потяну коньячку – и с каждой рюмкой всё добрее их нежит материнская длань,
опустившись на темя словно сныть богородицы.
Мужчинки с помощью водки пробуждают в себе
оскорблённую трусливую удаль.
===============================
Когда я стану богом, то взмахну волшебной
палочкой, или ложкой во время обеда, иль удочкой с лодки посередине пруда, и
сразу весь мир изменится в лучшую сторону. Какая сторона у него лучше? наверное
юг, потому что там очень тепло и свободно растут всякие фрукты да овощи даже
без ухаживанья; возможно север, оттого что там много пресной воды в
замороженном виде и хватит напоить нашу землю; а может восток, где там солнце
восходит и после тёмной угрожающей ночи светлый день начинается; или запад, где
в океанских просторах сокрыты чудесные тайны глубин и как ветер гуляет
безбрежье отважных сердец.
Когда я богом стану, то пну под зад всех
своих самозваных наместников на земле, которые величаются президентами,
генеральными секретарями, великими кормчими – и всю прочую разномастную
шелупонь. Глупые они да жадные. Когда люди их для себя выбирали, то они очень
искусно притворились мудрыми правителями со щедрой душой. Но натура с течением
времени цепко хватает своё, и через годок после завладения властью в кабинетах
кремлей магистратов дворцов начинаются весёлые потешки, где человеки как
животные виляют хвостами, хлопочут ушами, бегают на четвереньках – и вообще
по-всякому изгаляются в звериных личинах, чтобы не предъявлять никому своё искреннее
лицо.
Когда богом я стану, то укажу всем людям
короткий путь к совершенствованию души, чтобы они не маялись в долгой дороге,
разбитой до непролазной грязи калошами, сапогами, ботинками – а шли нежно
обнявшись по мягкой траве, голые да босые, срывая вкусные ягоды с райских
кустов. Уж слишком суровым изгнанием были наказаны их любопытные пращуры вместе
со всем долгим выводком – за червивое яблоко, кое подсунул искусительный гад.
====================================
У бабули я встаю очень рано, не то что дома.
Здесь меня будит голосистый петух, который похож на одного солиста из
вокального ансамбля – такой же высокий гребень, взбитый расчёской да феном, и
разноцветные перья под оранжевым галстуком. У него целых три побудки, когда он
наверное пысять хочет: в полночь, в половину четвёртого и на заре. Ночью,
справив нужду, он вскакивает на перевёрнутое ведро, не кукарекая а хрипя там
сонным слепым фальцетом. Зато утром, перед расцветом, наш петух взлетает на
забор махая крылами, чтобы все его видели – и свои, и соседские куры – а оттуда
уже начинает орать как примадон из большой оперы, которому уже предложили
барышный ангажемент, сулящий червяков да пшено.
Я тоже кидаю ему – как украл – стыдливую
горсточку: он криво косится на меня презрительным глазом, но всё же голенасто
подходит к рассыпанному пшену, и манерно – словно кланяясь за цветами на
бисируемой сцене – склёвывает его, принимая как крез щедрости минутной фортуны.
Потому что завтра может попой к нему повернуться плутовка удача и он окажется в
супе. Ведь главный в этом курятнике я – бог, царь да герой.
Иду медленно по садовой тропинке босыми
ногами. Куда? – да в сортир, а попросту сральник. Я ж не петух, чтоб под каждым
кустом. А под листьями тихонько сидят насекомые, посасссывая со смаком утреннюю
росу, и только жирный навозный жук, растолстевший на здоровом питании, громко
шебуршит своими чёрными крыльями, то ли пытаясь взлететь, то ль пугая меня. Мой
живот тут и вправду от страха бурчит; я поспешаю к заветной деревянной дверце,
которая как чудесный сезам отворяет мне доступ к сокровищам, и сняв штаны
сажусь думать над своей мудреющей жизнью, над творческой судьбой, и даже
великая божья милость приходит мне в голову – я мог бы в этот грезящий миг
взлететь над землёй, воспарить до небес – но тут первая, вторая и третья
ступень моей душевной ракеты плюхаются на брюхо в вязкую жижу, и мне снова
приходится подтирать опроставшееся сопло в который раз не сработавшей системы.
Идю обратно, досадно, а на пути к тому ж лежит
жаба. Совсем не волшебная, и если её в губы поцеловать, то так жабой и
останется – я даже пробовать не стану. Пытаюсь обойти её справа – но она вперёд
меня поскакала – и слева – но она снова петляет, видно надеясь на свою красоту
познакомиться. Зачем мне такое жабье счастье, на четвереньках? и я перепрыгиваю
её длинными ногами, пока она еле шлёпает своими короткими – прощай,
заколдованная царевна, быть вместе нам не судьба.
Возле самодельного душа кажется ещё спит
многолюдное сборище улиток. Я мог бы сказать, что они куда движутся – в
революцию или на митинг – но чтобы это заметить, нужно просидеть возле них
минут пять, не отрывая глаз.
И я сажусь наблюдать, потому что замечаю в их
маленьких ручках-присосках разноцветные флаги, плакаты – и бледные прокламации
на хрустальных домиках. Прочитать всё мне неможно – уж слишком мелко написано –
но отдельные буквы и даже слова врезаются в глаз стеклянными осколками: долой,
даёшь да даздравствует. В мою голову стучит кувалдой улиточный бунт – дудуду. А
хотят они, чтобы я завёл в нашем общем огороде виноградную лозу вместе с парой
ивовых кустов – им для жизни вот так это надо. Но я и не против: просто
подходящей рассады пока что найти не найду, а найдя сразу высажу. Я стал перед
ними на корточки, слегка повинился – и улитки тоже понятливо замахали мне
рожками, а кое-кто прослезился.
Помочь сайту
Поздравления
