Все тот же чай
Моя молодость пришлась на
предсмертную агонию СССР, который, предчувствуя свою скорую гибель, по меткому
выражению Владимира Высоцкого «…как раненный зверь, напоследок чудил…» Череда
быстро сменяющихся безумных стариков, изображавших из себя руководителей страны,
а на самом деле – считающих дни до своей скорой кончины, выдумывала все новые и
новые издевательства над гражданами вверенной им страны. Создавалось впечатление,
что, приближаясь к могиле, они думали только о том – какую бы пакость
придумать, чтобы надолго остаться в памяти людей. Воистину, как пелось в
какой-то детской песенке: «Хорошими делами прославиться нельзя» – последние
коммунистические лидеры явно налегали на это правило. А может их, болящих,
страдающих и мучающихся, так коробили
радостные лица здоровых молодых людей, что они всеми силами пытались сделать их
грустными и безрадостными. Мол – когда все страдают, то и помирать легче.
Один кретин, прежде чем отдать
богу душу, развязал бойню, которая длилась в два с половиной раза дольше, чем
Великая отечественная война и хоть потери были невелики[1], но
зачем они нам? Другой идиот, мучась в предсмертных корчах, устроил «проверки в
магазинах», еще один, не вылезавший из больницы, уж точно живой труп –
разгромил русский рок, приравняв самодеятельные концерты к уголовному
преступлению, а самый последний (недаром, что последний), хоть и не был так
стар и болен – придумал «сухой закон», отчего всенародная ненависть
распространилась не только на него, но и на его партию, да и на всю страну в
целом.
Люди, как дикие звери, рыскали по
городу ища где бы отоварить свои «водочные карточки», которые, наряду с
реальными бутылками, превратились в своеобразную «твердую» советскую валюту –
ими расплачивались, давали в долг – то есть обращались точно также как с
казначейскими билетами. За водкой стояли громаднейшие очереди – народ открыто
уходил с работы, чтобы непропустить свое место и большинство начальников не
обращало на это внимания.
Это было страшное, глупое, дикое
время. Все в нашем мире рождается, живет и умирает. Не только люди и животные,
но системы и государства в том числе. А предсмертные муки никогда ни у кого
красивыми не бывают. Вот нам и довелось почувствовать это на своей шкуре.
И вот в самый разгар
горбачевского сухого куража, мы с Иринкой, которая приехала на несколько дней в
Москву, решили сходить в кафе. Мне всегда
нравилось кафе «Молодежное»[2],
которое было памятно еще моему отцу, который иногда наведывался в молодости туда,
где в 1962 году открылся первый джаз-клуб, а в 1967 году бит-клуб «КМ», закрытый
после захвата русскими Праги, осенью 1968 года. В описываемое время, когда
многие музыканты уже получили сроки и отправились в лагеря[3], там
все равно выступали какие-то группы или солисты. Во всяком случае – и музыка, и
свет были на высоте. Да и сама планировка этого кафе в виде длинного прохода с
нишами справа и слева была очень уютной, давая возможность не только слышать,
но и видеть выступающего, одновременно ощущая себя как бы в кабинете, что очень
нравится молодым и влюбленным.
Я посещал это кафе, наверное с
1978 года, со всеми своими подругами: и с Аллой Лихтенбаум, и с Леной Новиковой
и с другими, имена и внешность которых я уже позабыл, как за давностью лет, так
и по краткости нашего знакомства. И все это время оно сохраняло свой стиль
«маленького Запада» среди советско-социалистического ужаса. Вышколенные
официанты, разговаривающие вполголоса, публика, среди которой не было любителей
«простонародного» разгула. Да – тут выпивали, и, порою, выпивали много, но при
этом сохраняли человеческую честь и достоинство[4]. В
кафе был даже пожилой швейцар, одевавший тебе и твоей даме пальто, за что приходилось
давать ему пять или десять рублей[5], но
подобный, «барский», шик того стоил.
И вот, явившись туда в 1987 году,
считая себя завсегдатаем этого заведения, я обнаружил, что советские силы начали
громить и этот, быть может последний, «оплот свободы» – в меню отсутствовало
что-либо спиртное. Мороженое, соки, великолепное «рыбное ассорти» и даже молоко
в чистом виде и ни капли, ни капли, спиртного…
На ум пришла мысль, что америкосы
ошиблись адресом и вторую атомную бомбу надо было бросать на Москву, а не на
Нагасаки, поскольку от такого расклада расхотелось жить. Советская власть
считала себя вправе вмешиваться в личную жизнь своих подданных и определять –
что мы должны делать, что мы имеем право делать, а что – нам надо запретить.
Причем во всем – начиная от книг, картин и фильмов и кончая продуктами и
одеждой. Я это ненавидел всей душой! Почему «за меня думает фюрер»? Почему я
сам не имею права решать – пить мне или не пить, носить длинные волосы или нет?
Я что игрушка в руках красных лидеров, или дитя неразумное, или раб, который
должен выполнять команды своих хозяев?
Но делать нечего – «хуем дуба не
сломить», как говорит русская пословица и приходилось выкручиваться, что в
общем-то легко, поскольку советская действительность, где начисто отсутствовала
служба быта, приучила нас к «Сделай Сам».
Оставив Ирину посидеть в
одиночестве, я направился за помощью к швейцару, которого я знал даже по имени,
сейчас не вспомню какому – ну такому – швейцарскому – то ли Степан, то ли Иван.
Он понимая, что я все-таки не ментовская волчина[6], а
порядочный человек, вызвался меня выручить. Взяв «из кулака в кулак»[7] 25 рублей,
он сказал, что бы я не пылил, а сидел спокойно, заключив свою фразу словами:
«все тебе, сынок, будет»!
Возвратившись к столику, я
обнаружил, что Ирина не скучает в одиночестве, поскольку свободное место заняла
какая-то совсем юная, лет двадцати, парочка, с которой Иринка вела оживленную беседу.
Подсев, я тоже принял участие в разговоре, да так активно, что не заметил даже
как к столику подошел стройный молодой официант с подносиком, на котором стоял
небольшой заварочный чайничек и две маленькие, по типу – кофейные, чашки. Я
поднял на него удивленный взор и, по тому как активно он подмигнул мне правым
глазом, понял, что это – камуфляга долгожданного коньяка.
Только мы поставили его на стол,
как принесли заказанный ужин. Наши молодые соседи увлеклись поглощением
деликатесов[8],
а мы, потихонечку, чередовали «чаек» с горячими блюдами и какими-то
отвлеченными разговорами, на которые способны только влюбленные люди. Через
какое-то время я заметил, что юноша, сидящий напротив, стал меньше обращать
внимания, и на обед, и на свою подружку, а стал часто и пристально приглядываться
ко мне. Его взгляды становились все более резкими и требовательными. И тут до
меня дошло, что наши, с Ириной, физиономии, от «чая» стали значительно краснее,
разговор намного душевнее и веселее, а речь – менее разборчивой. Это
Преображение не могло пройти незамеченным, поэтому юноша так и приглядывался ко
мне.
Поняв его страдания, я подвинул к
нему, и чайник, и чашки, сказавши, что нам все равно поллитра коньяка не выпить,
так что нашим юным соседям несказанно повезло, что они сели за этот столик. Это
так растрогало юнцов, что они рассыпались в благодарностях, после чего сразу же
начали прихлебывать «чаек» маленькими глоточками.
А я, в тот момент, когда Степан
или Иван надевал на меня мою любимую вмфовскую шинель, чувствовал себя барином вдвойне.
И из-за того, что могу дать десять рублей старику «на чай» и потому, что
отвалил с барского плеча полбутылки коньяка юнцам.
[1]
Насколько я помню потери СССР убитыми составили 14 тыс. чел., а санитарные –
около 600 тыс.
[2]
Сейчас это Первая-Тверская-Ямская, дом 11. Какое кафе там расположено – не
знаю, поскольку не был там четверть века, вроде бы «Кафе Музей»
[3]
Достаточно вспомнить Романова и Арутюнова, чалившихся более трех лет.
[4]
Один подобный случай см. в рассказе «Великий Артист – это – Я!»
[5]
Цены того времени 4 рубля – водка, 7 рублей – шампанское, картошка килограмм –
30 копеек, моя зарплата (после налогов) = 36+56 рублей.
[6]
На это указывала моя пышная, в те годы, прическа. С которой я не расставался до
тех пор, пока СССР не стерли с лица земли. После 1991 года я смог спокойно
носить короткую стрижку, которая теперь уже не была привилегией «властных
структур».
[7]
Была такая манера передачи денег – в кулак зажималась сложенная многократно
купюра, затем ты хлопал своим кулаком по чужому кулаку, закидывая ее вовнутрь.
Со стороны факт передачи денег нельзя было увидеть никакими кинокамерами. Не
было даже традиционного «рукопожатия», которое использовалось для дачи взяток.
Короткий удар – и все.
[8]
В те годы большинство продуктов и блюд можно было встретить только в кафе и
ресторанах, да и то – в центральных и престижных. Даже простейшая икра, рыба,
колбаса – считалась деликатесом.
Помочь сайту
Поздравления
