Сегодня ночевать домой Витя не пошёл. Валенки сырые, Руки-ноги уже не шевелятся. А поесть и дома нет ничего. Сторож дед Тихон напоил Витю малиновым чаем, накрыл старой войлочной попоной и что-то долго-долго бурчал: то ли учил молодёжь, то ли жалел её, а быть может что-то вспоминал.
Латаные -перелатаные валенки долго оттаивали, лёд долго не сдавался, но всё-таки тепло печки-буржуйки победило ледяные сосульки и снег. Через некоторое время пар тонкой струйкой стал подниматься от валенок к дощатому потолку сторожки, теряясь в темноте. Витя сомкнул глаза: к утру обувка будет сухой, дед Тихон досушит, а где надо подлатает. Он хоть и бурчит, но жалеет мальчишек, которых война из школы загнала в конюшни, на фермы, в поля.
Сон мгновенно всем мальчишеским организмом. Витя впал в бездонную пропасть, блаженно паря над землёй, над временем, над всей Вселенной. И он ещё сильнее зажмурил глаза, чтобы дольше не просыпаться, продлить до вечности сладостное блаженство сна.
* * *
- Мама, мам, папа пришёл,- вбежал в дом Витя.
- Умывайтесь с отцом, сейчас стол накрою, ужинать будем.
Пока Витя поливал отцу на руки, шею, а затем сам фыркал, как отец, под струёй прохладной колодезной воды, мама накрыла на стол и, не дожидаясь мужчин, начала кормить младшенькую Нюрочку. Витя больше любил ужин, потому что все вместе за большим столом, потому что счастлива мама, потому что уставшие отцовские глаза нежно и гордо смотрят на всю семью. Все вместе и все счастливы.
В прошлую субботу отец брал сына в ночное. Только что закончился сенокос. Свежие душистые стога в вечерних сумерках казались сказочными исполинами. Витя, сидя на широкой спине старого коня Рубина, представлял себя добрым молодцем, готовым сразиться с громадным чудовищем, но, подскакав к стогу, вдруг оказывалось, что громадное чудовище позорно бежало, и всё наше войско -колхозный табун - праздновало победу. Нахлебавшись ухи, сваренной из свежевыловленных ершей, Витя лежал на копне сухого ароматного сена, очарованно глядя на угли догорающего костра, слушал, боясь пропустить самое интересное, рассказы старых конюхов.
Эх, вырасту, буду конюхом, как отец.
Нет, Витя, жизнь распорядилась иначе: раньше, чем вырос, ты стал конюхом, и не как отец, а вместо отца...
В тот вечер отец ужинал молча. Над столом висела тягостная тишина. Допив молоко, отец долго скручивал цигарку, но она не поддавалась онемевшим пальцам. Оторвав новый листок от сложенной в книжечку газеты, долго и сосредоточенно слюнявил толстую цигарку, прикурил от лампы и, наконец-то, заговорил. Нет, не заговорил, а глухо выдохнул вместе с махорочным дымом:
- Завтра ухожу...
Мать прижала к груди Нюрочку, правой рукой пытаясь обнять Витю, но, пошарив над его головой, не смогла этого сделать. Руки обмякли, слёзы залили материнские глаза. Витя, чтоб не заплакать, насупился и смотрел в дальний угол.
Шёл четвёртый день войны...
* * *
Через день Витя вышел на работу вместо отца. В колхозной ведомости появился первый трудодень на имя двенадцатилетнего конюха Зарубина Виктора.
К осени на конюшне осталось вдвое меньше коней. Мобилизовали животных на фронт. А из взрослых работников на конюшне остался только сторож дед Тихон. Старшим конюхом, или как он сам себя называл — заведующим — назначили Ивана Ивановича, паренька на три года постарше Вити. Став начальником, Иван Иванович начал бриться для солидности старой отцовской бритвой. Опасной бритвой с едва различимой надписью»Ленинград» давно никто не пользовался. Иван Иванович тщательно правил её о брючной ремень, но всё равно бритва больше резала кожу на верхней губе, чем едва пробивавшийся пушок. После таких процедур лицо заведующего было больше изрезано, чем выбрито.
Утро на конюшне начиналось большими хлопотами. Кормить и поить лошадей, пока не было студёных морозов, не составляло для ребят больших трудов. А затем начиналось: прибегал с нарядом Иван Иванович. Согласно этому документу следовало распределить коней и конюхов по колхозным работам. И, как всегда, чего-нибудь не хватало: исправной упряжи, телег, подкованных лошадей, возниц. Всегда всего не хватало. Иван Иванович кричал, сам проверял упряжь на каждой лошади, всё пытался сам переделать, исправить. Потом скакал в контору, возвращался с исправленным нарядом, вновь кричал и бегал, покуда конюшня не оставалась пустая, лишь из сторожки раздавался храп ночного сторожа деда Тихона.
Сначала было очень тяжело. После адского труда с зари до зари немели не только руки и ноги, но и весь позвоночник, гудела голова, оставалось лишь одно желание: упасть куда-нибудь и уснуть. Потом помаленьку привыкли. Привыкли и к крику заведующего.
Вчера вечером, когда Витя, задав на ночь сена лошадям, собрался уже идти домой, его отозвал Иван Иванович:
- Виктор, твоя очередь утром водопой обеспечивать. Смотри мне!- Без окриков и угроз Иван Иванович не мог отдать ни одного распоряжения. Он явно копировал старого председателя колхоза.
Председатель колхоза Пётр Ильич, одноногий красный командир, в гражданскую с М.В.Фрунзе до Памира ходил. Живая легенда, а не председатель! Как инвалиду и герою ему на отдыхе быть следовало, но война и его призвала служить Отечеству. Да он и не унывал. Мотаясь по полям и фермам на двуколке, успевал повсюду. Кричал, махал костылём из коляски, грозил всем трибуналом и вновь нёсся по полям и пастбищам. А угрозы оставались всего лишь угрозами. Кому грозить-то: бабы да мальцы — вот и вся «армия» красного командира Петра Ильича. Но и это «войско» рвёт жилы, помогает воюющим мужьям, отцам, братьям. С председателя взял моду кричать и грозить заведующий конюшней Иван Иванович. Несмотря на свои пятнадцать лет старался выглядеть не просто строгим, но и вовсе суровым:
- Смотри уж мне!..
Витя вернулся в конюшню, взял лом и лопату. Выйдя к реке, постоял, глядя на волны сугробов, и шагнул к обрыву. С размаха провалился по грудь, а твёрдого наста не достал. За день занесло и тропы, по которым водили коней поить, и саму лошадиную поилку. Выполз Витя с одной лопатой, а лом утонул в сугробе. Пришлось вновь ползти в уже утрамбованную ямку за ломом. Валенки наполнились колючим снегом, который через минуту холодными струйками проник до кончиков пальцев. Выудив из снежной пучины лом, Витя через сугробы наугад двинулся к месту, где была оборудована зимняя поилка: прорубь и длинный ледяной желоб.
На реке сугробы были мельче и уже не так затрудняли движения. Вьюга прекратилась, и свежий снежный покров ярко отсвечивал голубовато мерцающий свет вышедшей луны. Витя надеялся, пройдя несколько кругов, наткнуться на старую прорубь, но, изрядно утоптав снег вокруг предполагаемого места водопоя, ничего не обнаружил. Настроение у молодого конюха было пакостное: он полагал, что скоро управится с работой, подготовит водопой с вечера, чтобы утром подольше поспать, и лишь с рассвета очистит тонкий ледок. От обиды и растерянности мальчишка грохнул ломом в сугроб, как, по его представлению, сказочный Морозко, околдовывая зимнюю природу. И... О, счастье! Эх! Горе-то... Скользкий тяжёлый инструмент скользнул по обледеневшим рукавицам и, не встретив сильного сопротивления, исчез полностью под снежным покрывалом. Это же занесённая снегом и слегка замёрзшая старая прорубь! Но лом-то утонул. Предупреждал же Иван Иванович: не дай Бог! Вот и небольшая дырочка в снегу, оставшаяся от злополучного тяжёлого инструмента, медленно сырела, постепенно пропитываясь студёной речной водой.
Виктор сдвинул шапку на лоб: что же делать? Очистить водопой от снега, а потом идти в конюшню за ломом? Тогда уйдёт Иван Иванович, и не у кого будет взять инструмент. Идти сразу к Иван Ивановичу? Заругает, да и опять придётся искать место водопоя в снежной пустыне. Всё-таки, заметив место воткнутой в снег лопатой, пошёл в конюшню.
Заведующий, осознавая ответственность за порученное дело, домой ещё не собирался. Он сидел возле дремлющего деда Тихона, пил кипяток и штопал разодранные рукавицы толстой кованной трёхгранной иглой.
- Ты откуда?- удивился Иван Иванович, едва узнав в валившемся снеговике Зарубина. Витя молчал и лишь шмыгал носом.- Ты же водопой утром должен готовить А? Ходил на реку посмотреть? Правильно. Молодчага! А я не догадался, что после метели надо бы было помощника назначить.
- Лом...- еле выговорил Витя и ещё сильнее и чаще зашмыгал носом.
- Что, лом?
- Утонул...
- Эх, раззява,- протяжно передразнивая провинившегося работника, проговорил Иван Иванович, но ругаться не стал, смягчившись, видимо, инициативой Зарубина.- Час другой выдам,- уже строже продолжал заведующий и под конец не выдержал:- Смотри мне уж!..
Виктор не стал греться у буржуйки: растает снег, сырому будет ещё хуже, тяжелее. Да и надеялся скоро закончить работу. По своим следам и лопате Витя быстро нашёл место водопоя и приступил к работе. Сначала надо очистить площадку от снега. Дело казалось лёгким и недолгим. Но... Вначале снег поддавался и отступал от проруби и желоба. А потом вода из небольшой дырочки от утонувшего лома стала распространяться всё дальше и дальше. Снег намок, стал тяжёлым и лип к лопате. А затем и вовсе смёрзся с ледовым панцирем реки. Валенки пропитались ледяной водой уже со стороны подошвы. Луна обошла полнеба, а первый этап работы ещё не окончен. Ещё немного. Ещё здесь чуть-чуть. Ну, пока хватит. Надо прорубить прорубь и очистить желоб. Откалывая маленькими кусочками лёд и смёрзшийся снег, Витя вдруг подумал вслух:
- Ночь уже кончается. Поспеть бы! Надо торопиться...
Но руки уже не слушались. Тяжёлый лом, рассчитанный на мужскую силу, едва отрывался ото льда. Луна села за горизонт, но темнее не стало. Снег своею свежей белизной не переставал мерцать и освещать местность. Чувствовалось приближение утра.
- Ну, как?- раздался крик с берега. Витя повернул голову в сторону кричавшего, лом скользнул по заскорузлым ладоням, ударился о край проруби и ушёл под воду.- Ну что, готово?- Иван Иванович подходил к водопою,- Да-а, чуть-чуть осталось. Что случилось?
Витя сидел на им же накиданном сугробе и тихо всхлипывал, шмыгая распухшим носом:
- Лом...- солёные слёзы залили лицо, спазмы сдавливали горло. От усталости и обиды От ожидания предстоящего разноса. От осознания себя самым несчастным существом. И, конечно же, от жалости к самому себе. Иван Иванович сдвинул брови, похлопал рукавицами и неожиданно смягчился:
- Вить, не надо! Бог с ним. На ключи от кладовки. Возьми, там ещё один есть. А я пока лопатой почищу.- И по привычке хотел опять что-то добавить, вроде: «не дай Бог», но, пошевелив порезанными губами, прошептал невнятно сам себе:- Эх, дети...
Коней напоили. С криком и суетой, как всегда, распределили по работам. Витя, пожевав вместе со старым Рубином необмолоченного овса, отправился согласно наряда на вывоз сена.
Вечером идти домой сил не было. Уснул в сторожке у деда Тихона. Снился Вите Зарубину свежескошенный луг, пахучие стога сена, похожие на гигантских исполинов, отец, уха из ершей, а затем школа, чернильница и кривое царапающее перо в ручке, с которого непременно под конец задания соскакивала безобразная клякса...
Шла первая военная зима...
* * *
Болел Витя долго и тяжело. Фельдшер из района несколько дней просидел в доме у Зарубиных, опасаясь оставить тяжело заболевшего мальчика. Мать металась, разрываясь, между младшенькой Нюрочкой, больным сыном и колхозной работой. На ноги Витя встал только с первыми весенними ручьями.
Пётр Ильич почесал обрубок ноги, прочертил костылём по полу, встал с табурета и строго проговорил, приняв окончательное, не подлежащее обсуждению решение:
- В пастухи. В помощь Митьке... Тьфу! Дмитрию Трофимовичу...
Дмитрий Трофимович был крепкий старик лет шестидесяти. В империалистическую получил контузию, а поговаривали, что отравился при газобаллонной атаке немцев. Затем побывал в плену у австрийцев. После этих военных злоключений у Митьки появилась странность: он всё время пел и смеялся. Других пороков вроде бы не замечалось: и рассуждал здраво, правда, со своим дурацким смешком, и выполнял любую порученную работу исправно. Но большого доверия ему не было. Да он и не стремился к этому: пастух, так пастух. Рассуждал-то он здраво.
У Дмитрия Тимофеевича была гнедая кобыла лет шести от роду, но её мобилизовали, а пастуху выделили старого Витиного знакомого смиренного Рубина. А подпаску лошадь не положена: молод, за стадом бегом успеешь.
Стадо становилось заметно меньше, фронт требовал всё больше и больше. Колхозное и деревенское стада объединили в общее, а затем и телят, и коз, и овец, и коров свели в одну отару.
Летом пасти скотину было одно удовольствие. Луга скосили не все: во-первых не хватало сил и техники, во-вторых, скармливать сено некому. Стадо набиралось на сочной луговой траве быстро, и если бы не шебутные козы, то полдня можно бы лежать на берегу реки близ водопоя. Но эта скотина, создание сатаны, ни на минуту не успокоится. То залезет на самый крутой обрыв, чтобы сжевать сухой стебелёк полыни, то вскарабкается на наклонённый ствол старой плакучей ивы, чтобы ущипнуть едва не касающийся воды листок, при этом ни на миг не приляжет: будет искать недоступный, но так манящий корм, хотя вокруг полно сочной травы. И мало бы было беды, если только сами козы, эти чёртовы твари, лезли на безрассудные подвиги. Но за ними, влечённые стадным инстинктом, вставали овцы, затем телята, и лишь взрослые коровы, протяжно трубя, оставались на берегу, удивлённо водя большими глазами: мол, куда это вы все? Тут не зевай — заворачивай назад. Иначе разбредутся по лугу, залезут в посевы, а то и в огороды. Тогда не избежать скандала. Но всё равно летом хорошо в пастухах: природа, свежий здоровый воздух, купающаяся и рыбачащая малышня поможет завернуть стадо, загнать упрямых и отстающих животных.
Виктор лежал на тёплом песке и одновременно наблюдал и за стадом и за небом. В небе происходили интересные события. Всё чаще и чаще стали пролетать тяжёлые машины с жёлтыми крестами. А вокруг ревущих бомбардировщиков шныряли фашистские истребители. Те иной раз проносились так низко, что можно было различить номер и всевозможные рисунки на фюзеляже: бубновые тузы, стрелы, львиные и птичьи головы с угрожающе раскрытыми пастями.
- Эти пошли на Сталинград. А вчера, наверное, возвращались с Куйбышева или Сызрани. Высоко пошли. Говорят, и Саратов бомбят, Крекинг хотят поджечь и мост через Волгу. Да и Комбайну достаётся. Там, на Комбайне, опять же говорят, наши начали новые истребители делать. Эх, пальнуть бы по гадам!
И, словно прочитав мальчишеские мысли, из-за дубового пролеска врезалась тройка краснозвёздных соколов в строй фашистских стервятников. Заметались тяжёлые машины, заревели, завыли моторы, загорелись тузы, кресты и прочая нечисть: один, второй, третий... Но и краснозвёздный вдруг взревел, дёрнулся и камнем упал за рекой, подняв огромное чёрно-красное пламя, достающее голубое небо.
Два оставшихся смельчака, едва не касаясь земли, стали уходить на Восток. Но и немцы, потеряв строй, убрались на Запад. Жаль, что наши не победили, но немцам всё-таки досталось здорово. Лётчик наш сгорел, а ведь это чей-то отец, сын...
Промелькнуло лето. Посерело небо, набухли и расползлись дороги. На трудодни выдали муки, зерна, немного подсолнечного масла. Окончательный расчёт Пётр Ильич обещал после Нового года. Но и так Виктор почувствовал себя кормильцем семьи. Хоть и не полностью заменил отца, но старается, работает, заботится о семье.
В ненастный осенний вечер, уже пригнав стадо, обнаружили недостачу коз и трёх бычков. Пока ещё раз пересчитывали, козы, дьявол их сотворил, явились сытые и довольные. Дороги домой не потеряли. А бычков нет. Хочешь, не хочешь, а надо идти искать.
Витя прошёл водопой, обшарил овраги, пробежал вдоль лесополосы, вернулся к убранным полям — бычков нигде нет. Хоть плачь. Взошла луна. И где-то на склоне Шатровой горы в нескольких километрах от полей стали видны три тёмные точки. Витя со своим пастушеским посохом двинулся к подножью горы.
Пройдя пролесок, Витя вышел на дорогу, проходящую вдоль подножья горы. Навстречу ему спускались не три силуэта, а намного больше. В трёх угадывались телята, а что же это? Веером за потерявшимися животными двигались фигуры помельче. Вот они приближаются, ага, телята, завидев подпаска, кинулись бегом, а это... Это ж волки!
- А-лю! А-лю-лю! - закричал Витя, замахал посохом и не знал, что же ему делать? Бежать навстречу телятам? Или ждать на месте?
Волки, почуяв и услышав человека, отстали от бычков, но не остановились. Вот осталось телятам совсем немного. Вот они уже рядом. Но и волки здесь, стая хищников веером охватила телят и за их маленьким спасителем замкнула круг. У Вити от ужаса стянуло кожу на затылке, и высыпали мурашки на животе. Во рту стало сладко и горько одновременно.
- У-лю-лю!- закричал мальчишка.
- Му-у-у,- затрубили телята, вытянув шеи.
-У-лю-лю! У-лю!- застучал посохом о землю возле носа волка Витя.
- У-у-у-у,- беспрерывно тянули испуганные животные, ещё сильнее задрав морды.
Витя вновь взмахнул палкой, но волки не расступились, он ещё сильнее замахал посохом перед хищной пастью. И вдруг волк взметнулся, слёту перекусив сухую трость. Витя растерялся и швырнул в зверя огрызок. Хищник рванулся и впился клыками в рукав фуфайки. Зубы кровожадной пасти не достигли тонкой руки ребёнка, завязли в свалявшейся вате.
Но хищники осмелели и стали поочерёдно налетать на мальчика. С правой коленки текла кровь на подмёрзшую дорогу. Зверь вырвал штанину, прокусил кожу на ноге.
- А-лю-лю,- уже плакал Витя. Фуфайка превратилась в кровавый кусок ваты.- У-лю-лю,- последний раз прошептал пастушок, защищавший вверенную ему скотину,- у-лю...
Закружилась голова, перед глазами стояла, сверкая клыками, разъярённая запахом крови хищная стая.
- Эти двое сами за нами прибегут. А за третьим, если и вернёмся, то к нашему приезду волки его доедят. Они же не далеко ушли. Чуют верную добычу. Но, пошёл!- взмахнул кнутом запоздавший из района колхозный бухгалтер,- Телят гоните, сам бы жив остался. Кровищи-то сколько.
Раны оказались не тяжёлые. Через пару недель Витя вышел на работу, вернулся опять на конюшню. За лето Зарубин вытянулся, окреп, раздался в плечах. Словом, повзрослел. Ведь ему пошёл четырнадцатый год.
Шла вторая военная зима...
* * *
Через ещё две зимы вернуться отцы и братья, водрузив Красное Знамя Победы над поверженным Берлином.
А ещё через три зимы Виктор пойдёт служить в Армию и долгих три года будет крутить баранку военной машины в горах и пустынях Средней Азии.
Потом женится, вырастит дочь и сына и будет ещё много лет колесить по русским дорогам за баранкой своего верного стального коня...
* * *
В праздничный вечер дядя Витя, выпив несколько рюмок, уходит на кухню, чтобы не стеснять молодёжь. И рассказывает о своём военном детстве. Только никто из молодых его не слушает. Там в комнате застолье, музыка, танцы, а здесь — подвыпивший старик со своими путанными рассказами. А жаль... Я его выслушал. И пересказал вам, как смог. Если прочтёте, спасибо.
Спасибо Вите. Спасибо его отцу и матери. Спасибо всем Витиным односельчанам. Спасибо им всем, кто своим ратным и трудовым подвигами защитили нас. Спасибо им за то, что они смогли выжить и вынести все невзгоды в то жестокое волчье лихолетье.
Спасибо Вите. Спасибо его отцу и матери. Спасибо всем Витиным односельчанам. Спасибо им всем, кто своим ратным и трудовым подвигами защитили нас. Спасибо им за то, что они смогли выжить и вынести все невзгоды в то жестокое волчье лихолетье. --- ПРИСОЕДИНЯЮ И СВОЙ ГОЛОС : СПАСИБО И НИЗКИЙ ПОКЛОН... Спасибо, Коля, что выслушал, что пересказал и дал возможность нам прочесть и хотя бы краешком прикоснуться к ПРАВДЕ. Спасибо.
Помочь сайту
Поздравления
