Виолончель

Очевидным мы называем то, что уже доказано или опровергнуто временем, опытом. Но в момент, когда нечто очевидное происходит, оно вовсе даже неочевидно. Особенно, если касается это любви. Это только в кино легко рассуждать и видеть, мол, вот этот – подлец, тот – герой, эта – стерва, та - святая. В жизни все серо или ярко, но неопределимо. Лицемерие, вообще, не просто ложь, оно – закон и свойство жизни. Никто не окрашен в себя. Всяк выглядит так, как хочет выглядеть или, как мы хотим его видеть и ничто не очевидно. Особенно, если влюблен.

 

     Она так вдохновенно слушала Брамса, что я позабыл про музыку. Она сама была музыка. О, как он писал для виолончели!  И я… Я представлял ее сейчас именно виолончелью. Столь же прекрасны, идеальны были излуки ее тела, и голос…, я был уверен, что голос ее был столь же богат и насыщен томлением. Виолончель – инструмент инструментов. Это вам не писклявая, пускай и поэтичная скрипка и не порубленный на полутона (не вина, но беда его) рояль. Виолончель – это сам Бог. Кроме того, нет в мире инструмента эротичнее. Только его так обхватывают ногами и все остальные обнимания, движения – движения любви, а голос…

 

     Я дождался пока она выйдет из «Чайковского» и очень боялся, что сразу спустится в метро, но она медленно пошла пешком по Большой Садовой и свернула в изумительный сад «Аквариум». Там она села на скамейку у центрального фонтана, достала из сумочки книжку и стала читать.

 

- Вы не Булгакова читаете? – решился заговорить я. – Он жил здесь неподалеку.

- Нет, как раз, какую-то белиберду читаю. Мне так нужно. Я только что была на концерте и слишком…, как бы…, вдохновилась что ли. Мне нужно остыть, а для этого нет ничего лучше глупой книжки. Спуститься с облаков. Брамс, Бетховен, Чайковский…, они там живут, а я, всего лишь смертная. Присаживайтесь, прошу вас.

С голосом я не ошибся. Это был голос виолончели, грудной и нежный.

- Глупый разговор тоже поможет? – попытался пошутить я и с удовольствием присел рядом с ней.

- Вы не выглядите глупым. Я Наташа. Мама звала меня Ташей. Имя вот уж действительно глупое, но она же мама.

- Вы станете смеяться, но я Натан, почти Наташ. Мои родители, ортодоксальные евреи, мало думали, как мне потом жить с таким именем, а, возможно, уже тогда знали, что я встречу Наташу.

- Вот вы и встретили, - закрыла она книжку и внимательно посмотрела на меня. – Родители редко ошибаются. Правда ведь?

- Думаю, что даже и никогда.

- Тогда поцелуйте меня.

Я ошалел. Конечно, я этого хотел, еще тогда, в зале, но так вот сразу…

- Это искренне? – совершенно стушевался я, - или вам просто нужно спуститься с облаков?

- Вернуться на облака.

Она взяла меня за руку притянула к себе и поцеловала долгим и нежным поцелуем.

- Как звала тебя мама? – тихо спросила она.

- Нафанаил. Правда. Так и в паспорте. Натан это так уж, по-светски. Нафанаил на иврите означает дар божий. Мама уж отчаялась родить, но в сорок пять получилось и она сочла это даром.

- Прекрасное имя. Лучше, чем Натан. Можно, я буду звать тебя Нафанаилом? – нежно произнесла она и снова впилась в меня губами.

Она была так страстна и так… повелительна, что ли, что я совершенно обмяк и просто отдался ее власти.

 

 

     Уж не знаю почему, но меня совсем тогда не смутил странный полуподвал какого-то старого дома где-то между Тверскими. Трудно, конечно, было поверить, что девушка, посещающая зал Чайковского, живет в такой подворотне, но я… даже не влюбился, я просто ошалел от нее. В чисто прибранной комнате с подслеповатыми полуподвальными двумя окнами было уютно, но чуть тянуло какой-то сыростью.

 

- Не обращай внимания, - бросила она сумочку на диван. - Это плата за то, чтобы жить в центре. Мне предлагали двушку где-то в Бибирево, но я родилась на Тверской, здесь и помру.

     Она открыла холодильник и достала непочатую литровую бутылку водки. Затем поставила на стол две рюмки, открыла и разлила. Закуски не было, но и это тогда не насторожило меня.

 

- За Брамса, - подняла она рюмку и, не дожидаясь меня, выпила залихватским одним глотком.

 

м     Я последовал ее примеру и она наполнила снова.

 

- Что я думаю о музыке?

 

     После четвертой рюмки мы уже оба были навеселе, но я по-прежнему не сознавался, что был тем вечером в зале.

 

- Я думаю, что есть немцы, а потом уже все остальное. Какая грубая нация и какая тонкая музыка. Уму непостижимо. Загляни в шкаф.

 

     Я обернулся, следуя за ее взглядом. За моей спиной стоял массивный антикварный шкаф красного (теперь уже черного) дерева. Я встал, открыл дверцу и увидел… виолончель. Она сиротски ютилась в углу, без футляра, завешанная какими-то платьями, но она была прекрасна. Было видно, что это старинный и дорогой инструмент. Я провел ладонью по выпуклой верхней деке, «облизал» пальцами ее эфы, погладил подгрифник и…, вы не поверите, у меня началась эрекция.

 

- Это, конечно, не Страдивари Дюпора, на которой играл Ростропович и которую называл своей любовницей, но это сам Батов, - Наташа явно гордилась. - Да-да. Ни много ни мало. Начало девятнадцатого, ровесница Пушкина.

- Но почему она…

- Неглиже? – рассмеялась Наташа и снова разлила по рюмкам. – Закрой шкаф, не то кончишь. Давай выпьем.

 

     Эта эпатажная грубость так не шла тому образу, что создал я еще полчаса назад… Она не стала ждать меня, выпила, снова налила себе и снова выпила.

 

- Я играла, Нафанаил… О, как я играла. Точнее, играла она, я лишь только обнимала и любила ее. Тонкая, нежная, высокая, глубокая…, я так влюбилась в нее, что никого больше не могла видеть. Мужчины для меня перестали существовать, как объект секса. Я окунулась в нее и растворилась в ней. Но…, однажды…, мой приятель  по консерватории попросил меня об одолжении. У него был важный концерт с какими-то именами в зрителях. Я не хотела, но он настаивал. Я сдалась, но пошла на этот концерт тоже. Боже! Что он с ней вытворял! Или она с ним…

 

     Наташа снова налила и выпила. Теперь она была уж совершенно пьяна. Не дай вам бог видеть пьяную женщину. Пьяный мужчина, он бывает грязен, груб или смешон, но пьяная женщина…

 

- Это была… измена, - раскачивалась Наташа из стороны в сторону, будто отмеряя такт какой-то инструментальной пьесы. - Парень сорвал аплодисменты и карьеру. Теперь он где-то в Париже. А я… А я села после того концерта вот в этом вот подвале и стала играть. А она… А она не стала…, представляешь! Она разлюбила меня. Изменила мне с этим хорьком. Не смотри на меня так и не думай, что это бред алкоголички или странной лесбиянки. Я ее заперла в шкаф, но она по-прежнему любит его. Это фатум. Черт! Ты будешь пить или пялится на меня, Нафанаил, дар божий. 

 

     Я, ошарашенный, сел к столу и налил сам. Выпили.

 

- Наташа, нельзя же разрушить целую жизнь из-за какого-то там инструмента. Продай его и освободишься.

- Продать? Пьяно и безвольно опустила она голову на сцепленные в замок кисти рук. Продать любовь? Можно купить любовь, но продать…, вряд ли. Ее можно только убить! Я убью ее!

 

     С этим криком она кинулась к шкафу, с грохотом повалив свой стул, и я с трудом успел обхватить ее и удержать от этого безумия. Наташа два раза дернулась в моих объятьях и вдруг сникла. Она либо заснула, либо упала в обморок. Я аккуратно уложил ее на диван. Затем я открыл шкаф, достал виолончель, положил рядом с ней и перекинул Наташину руку через ее деку.

 

     Я в общем-то не пью, но сейчас я пережил такое, что одну за одной выпил четыре рюмки водки и… рухнул головой на стол совершенно пьяным.

 

     Проснулся я от… сонаты для виолончели фа-мажор Брамса.

Наташа сидела на стуле посреди комнаты, обняв коленями свою подругу и… никакой зал Чайковского такого и не мечтал услышать…