Искусствоведша

 

     Вечер воскресенья. Первая в его жизни персональная выставка закончилась. Он до самого открытия не мог поверить, что это не сон. В тематических, в пачке с такими же – сколько угодно, но персонально… Хлопоты по подготовке, вымогательство арендодателей, воровство доморощенных промоутеров, вечные нестыковки, пьяные грузчики, зритель, с павлиньим хвостом дилетант иль вовсе без вкуса… Слава богу, все теперь позади. Сухой остаток? – грусть, несмотря на относительный успех. Теперь, когда он не какой-то там чердачный самонареченный гений, а признанный мастер с, в целом, положительной прессой, ему стало до боли обидно, что он, струсив провала, прикрылся псевдонимом, да притом был настолько «оригинален», что назвался именем Алов (без инициала «В»), будто не зная, что единственное никчемное произведение Гоголь подписал точно так же. Не нужно было стыдиться своего имени, но…, сделанное сделано и теперь, во всех интервью он, от злости на себя, что ли, представлялся не иначе, как этой ничего не значащей фамилией и совсем даже без имени. Впрочем, это сам художник думает, что весь мир только на него и смотрит, на самом же деле, штатные, самого последнего звена репортеры получали от своих редакций штатные задания на репортажи, коль скоро уж выставка случилась, да еще «на Крымском», так что внимание к его персоне было фантомом и он это понимал с безжалостной горечью. Тщеславие, оно штука приятная, но уж больно тяжело похмелье. Попадая в обойму, ты, спустя время, понимаешь, что выпадаешь в ил, в многовековой осадок тысяч и тысяч таких же «гениев», как ты сам и хлюпают по этому илу немытые босые ноги необразованного зрителя и циничного, ведающего (как он мнит о себе) все на свете искусствоведа. 

 

     Банкет закончился всегдашним скандалом с заблеванным мрамором туалета цокольного кафе и разбитой физиономией одного из гостей-гениев кулаком другого, столь же одаренного. Проводив, точнее, с трудом выпроводив своих, поначалу пафосно-диферамбных, но уже через полчаса индифферентных к нему гостей,  Алов присел за уже прибранный официантами столик и испросил себе водки с яйцом и уксусом. Закуска такая называется пыж. Это когда вареное яйцо режется пополам, посыпается солью и перцем, а под чуть приподнятый легким нажатием желток вливается ложка уксуса – мировая закуска. «Напыжился» мой Алов уже прилично, да и время аренды кафе истекало… Пора. Кончен бал.

 

- Не уделите мне несколько минут, Борис Леонидович? – услышал он вдруг над головой нежный и будто несмелый голосок.

 

     Алов поднял мутные свои глаза и свесил голову набок, взглядом профессионала оценивая ее анатомию. «Классная натурщица», - это все, что пришло в его голову.

 

- Изволь, - махнул он рукой на стул напротив. – Из еды только водка и яйца. Будешь?

 

     Не в его воспитании было сходу тыкать незнакомым, да еще таким эффектным дамам, но он был и пьян и расстроен. К тому же, к натурщицам либо вовсе никак не обращаются, либо уж точно не на вы. Как правило, это или неудачницы-абитуриентки, или проститутки, пресытившиеся всенощным своим ремеслом, либо старые девы, когда нужна натура пофактурнее, порыхлее.

 

- Я Зоя, Зоя Грингольц, - присела она на столь по-хамски предложенный стул и положила перед Аловым визитку. – Я искусствовед. Пишу для одного из белорусских изданий. Я из Витебска.

- А я Алов, - даже не взглянул тот на визитку. Я тень самого себя. Я ноль, я вздор, - тут Алов чуть задумался. – А что делает такая яркая, такая крамсковская еврейка в Белоруссии?  - и подумав еще минуту, - черт! Да это ведь Шагал!

- Верно. Я тоже родилась под Витебском. А под крамсковской еврейкой вы имели ввиду «Неизвестную»? Благодарю за комплемент. Правда Стасов, в свое время, называл ее «кокоткой в коляске», а Ковалевский «исчадием большого города», но зато Блок написал шедевр, не уступающий полотну. Я говорю про «девичий стан, шелками схваченный».

Алов мотнул головой, пытаясь прийти в себя, потому, что понял – перед ним никакая не натурщица, а скорее репортерша или искусствоведша

- Вы намекаете на то, что я Блоковское «пьяное чудовище»? Вы ошибаетесь, - подтащил он пальцем к себе ее визитку и прочел вслух, - Зоя Грингольц, искусствовед. Я просто расстроен и простите меня, - как-то уж очень из девятнадцатого века поднялся Алов и повинно склонил голову, - я хамил с горя.

- Прощу, если…, - как-то озорно задумалась Зоя, - если угостите меня своей водкой с этой весьма оригинальной закуской, а после будет еще одно небольшое условие.

- Прощен! Прощен! Свободен! – воскликнул Алов, - Дайте свою руку.

Он положил на протянутую узкую ее ладошку пол яйца, посолил, поперчил, облил уксусом и налил ей водки в свою рюмку, чтобы не хлопотать с официантами о чистой.

- Вот. Поднесите обе руки ко рту, вот так… Теперь пейте одним глотком и, не дожидаясь вкуса водки, тут же пыжа, но обязательно раздавив на языке. 

- Великолепно! – искренне воскликнула Зоя. – Один жар, а водки не чувствуется. Здорово! Можно, я украду рецепт в Витебск.

- Уже украли, - улыбнулся чуть ни впервые за вечер Алов.

- Вовсе нет, - серьезно ответила девушка. - Вы просто меня не знаете. Если вы скажете нет - не только секрет пыжа умрет со мной для других, но я даже сама себе никогда не позволю воспользоваться им впредь.

Алов трезвел прямо на глазах: «Какой подарок в конце такого кислого вечера!». Он еще пристальнее вгляделся в породистое и загадочное лицо Зои и спросил:

- Первое условие я выполнил, принцесса, а вы принцесса, не отпирайтесь. Такого благородства теперь не сыщешь. Так что со вторым? Я же должен отработать прощенье?

- Вам не понравится, - загадочно улыбнулась Зоя, - но вы сами согласились, себе и пеняйте.

- Я весь – внимание, - не испугался Алов.

- Я хочу, чтобы вы написали мой портрет. Сегодня ночью.

- Что же может тут не понравиться? Зоя, я уже его пишу! У меня руки горят!

- Дело в том…, что напишите вы его по моему сценарию, если уместно такое слово применительно к живописи.

 

     Алов заерзал на своем стуле. Никто из художников не любит, когда клиент начинает водить его кистью.

 

- А сценарий вот какой, - невозмутимо продолжала Зоя, хотя не могла не заметить, как почернел художник. – Мы сейчас поедем к вам в мастерскую, вы подготовите холст, краски, станок и… овладеете мною.

 

     Теперь Алов сменил сажу своего лица на белила, а брови взлетели к корням волос на лбу, силясь понять, правильно ли он все понял под этим вот «овладеете».

 

- Потом я сама выберу позу и вы сделаете набросок. Затем вы снова овладеете мною и приступите к подмалевку, дальше опять со мной и так до тех пор, пока картина не будет закончена. Я буду всегда смотреть вам в глаза и указывать, когда следует прерваться и заняться любовью. Да…, и еще. Закажите пару бутылок водки, уксус и десяток яиц с собой. Мне очень понравился ваш пыж.

 

     Уверяю вас, ибо сам художник. Не было в истории искусства от ренессанса и до наших дней такой заказчицы. То есть, художники почти всегда спали со своими моделями и даже с мужчинами, но все это происходило спонтанно, из вдохновения иль разврата, но чтобы вот так, по регламенту…

 

 

 

     Она командовала. Сначала она сбросила с себя всю одежду, заставив задрожать от восторга видавшего виды Алова, затем приказала раздеться ему. Потом потребовала водки и пыжей и лишь после, когда художник уже был на грани обморока, жарко впилась в него губами и повалила на себя. Работа началась.

Алов не помнил, что творил. Рука с кистью летала по холсту, гладила, ласкала, хлестала его в безудержном восторге. Он даже не смотрел на Зою, он писал что-то, что стояло в глазах, обволакивало его разум волшебным зыбким видением, чудным миражом. Когда Зоя считала нужным, они снова выпивали, делали это и он снова летел к станку. Так продолжалось до утра.

 

     Кто назвал слабый пол слабым, а сильный - сильным? Вопрос, понятно, риторический. Так устроен мужчина. Если он честит гомосексуализм, то, сто процентов, – он голубой; если хает пьяницу – он скрытый алкоголик; рассуждает о чужой трусости – трус, о подлости – бесчестный. И если он назвал этот удивительный пол слабым…

 

 

 

     Алов очнулся на полу своей мастерской минут пять еще соображая, где он. Прошедшая ночь никак не желала возвращаться. Он оглядел мутным взором свою мастерскую, ища вовсе не память, а то, что могло бы вернуть ее ему. Он искал водку. Мольберт стоял на привычном для себя месте, вкруг него, что не смотрелось необычным, были разбросаны измятые тюбики и не протертые кисти, но… прямо перед ним, на каком-то листке стояла бутылка водки, рюмка, солонка и перечница, ресторанный  флакончик уксуса и две чуть подсохшие половинки яйца. Что-то смутно промелькнуло в его памяти, но он от этого отмахнулся ибо теперь у него была цель. Он с неимоверным усилием встал на карачки и подполз к ней. Первую рюмку махнул нервно и без пыжа, простонал, что пропел гимн, тут же налил вторую и теперь уж приготовил закуску, как надо. Он стал медленно пить, голова его запрокинулась и вдруг… взгляд его уперся во вчерашний холст. Художник вскочил на ноги, словно не было никакого похмелья и уставился на свою работу, словно увидел привидение. С мольберта на него смотрел… шедевр. Божественная обнаженная неизвестная, какая Крамскому даже и не снилась. Шедевр. Алов побледнел и медленно перевел взгляд на свои, перепачканные маслом руки. «Неужели это я?.. Неужели этими руками?.. – шевелил губами мастер. – Но как?». Наконец он машинально положил в рот пыжа, уксус резко ударил в нос и он, очнувшись, вспомнил всю прошедшую ночь до мельчайшей детали. Ему снова захотелось выпить. Он нагнулся к бутылке и только теперь заметил, что стояла она на какой-то записке. Алов поднял ее и прочел:

 

     «Дорогой Борис. Я долго вчера ходила по вашей выставке и еле сдерживала слезы. Как можно иметь такую волшебную руку, такое чувство композиции, воздуха, цвета и при этом писать такие банальности, такое бессодержательное ничто? Я знаю много художников, у которых есть ум, есть чувства, есть душа, только нет руки, как ваша, руки, поцелованной богом. Мир не совершенен. Я решилась спасти вас и спасла. Если вы сейчас смотрите на мой портрет - вы понимаете, о чем я. Я дарю его вам. Это первый и, надеюсь, теперь не последний ваш шедевр. Очень верю, что пробудила в вас спавшего великана. Творите на радость людям, а все, что было до того, поверьте - в печку, как поступил в свое время ваш великий тезка по псевдониму со своим «Ганцем». Я вам больше не нужна…

     Прощайте.

 

     P.S.

 

     И, Борис, прошу вас, подписывайтесь отныне собственным именем. У вас такая звучная русская фамилия.

     Ваша таинственная исскусствоведша, Зоя Грингольц".