Он проснулся и сразу же
понял, что сегодня никуда из дома выходить нельзя. Ветер поменялся, и флюгер на
площади повернулся на сто восемьдесят градусов. За окном на улице не было ни
души - ни «делателей», ни «четырёхлапых». Все притаились в своих убежищах.
«Делатели», услышав предупреждение
о наступающем «ветре гнева», заперлись в своих домах, сделав себе инъекцию
безразличия. «Четырёхлапые» же попрятались в одиночные клетки с автоматическими
дверьми, и сидели в них, скуля, и припадая брюхом к бетонному полу.
По всем эфирным каналам
монотонно, с бесстрастной настойчивостью повторялось «слово смотрителей ветров».
День не предвещал ничего хорошего. Он даже подумал: «Может, стоит упокоиться в
саркофаге, чтобы ненароком в порыве ярости не покалечить себя или ближних».
Однако вспомнив своё последнее умирание и мучительное воскрешение, его передёрнуло
от отвращения, и он решил, что справиться и так.
В такие дни в памяти всегда
всплывал тот вечер, когда его второй предок, сидя за столом, рассказывал первым
предкам о самом губительном «ветре гнева» (в качестве назидания), а он ещё
совсем мальчишка подслушивал за дверью.
Старик говорил, что до дня
великой беды долго дул «ветер страха», что зарождается в пылящей пустыни, и все
«делатели» были измучены им, и надеялись только на то, что он переменится на «ветер
покоя» или же на «ветер радости». Но этого не случилось, и ближе к полуночи
флюгер указал на бескрайнюю топь, откуда и приходит «гнев».
Он навалился на город ранним
утром и был крайне свиреп. В те времена ещё не оценивали силу ураганов по шкале,
но даже третьи предки старика не помнили такого сокрушительного шквала.
«Делатели» же тогда не знали
ни инъекций, ни саркофагов, они лишь жевали смолу редких «четырёхлапых»,
которой те, (исторгая её из себя), кормили своих новорожденных. Смола помогала выдержать первые полчаса
губительных порывов, а дальше все оставались один на один со стихией и со своей
всё возрастающей яростью.
В тот день в городе погибло
три четверти жителей. Они убивали друг друга свирепо и жестоко. В безумии, разрывая
телесные оболочки себе подобных, наслаждаясь муками поверженных.
«Я выжил только потому, -
сказал старик, - Что мой первый кормящий предок связал меня и унёс в самый
тёмный край подземелья. Помню, как я бился в истерики и пытался перегрызть свои
путы. Весь этот ужас закончился лишь следующей ночью, когда наконец-то задул «ветер
покоя».
Я перетёр верёвки о торчащий
из стены острый камень, до чего не мог додуматься во время охватившего меня
бешенства, и поднялся наверх. Все мои предки были мертвы. Кто-то был задушен,
кто-то растерзан. Выйдя на улицу, я увидел великое множество бездыханных горожан
и «четырёхлапых». Но всё же в тот день
Великий Утешитель смилостивился над нами, оставив достаточно жизней способных к
размножению».
За этими воспоминаниями он
почувствовал, что инъекция начала действовать, и всё более отрешаясь от
реальности, наблюдал как с первыми порывами ветра, те из «четырёхлапых» кому не
досталось свободной клетки стали собираться в центре площади, скаля друг на
друга клыки и доводя себя до беснования.
«Нет, всё-таки мы пропащие
существа, – проговорил он в грязное оконное стекло. – Живём в мире четырёх
ветров и безнадёжно зависим от их воли. И нет нам от этого никакого спасения. А
самое гнусное в этом то, что все наши ухищрения, в конце концов, бесполезны,
при отсутствии какого-либо выбора. Ведь ни один из этих ветров по большому
счёту не лучше другого».
Он вспомнил как пару лет
назад на юг, в горы, где берёт своё начало «ветер радости», ушло около полусотни
отчаявшихся горожан, искать лучшей доли и вечного счастья. Они вернулись назад
через несколько месяцев с попутным ветром, и их было не узнать.
Лица стали похожи на морды «четырёхлапых»
с глупым восторженным оскалом, телесные оболочки поросли серой шерстью. Сбившись
в стаю, уродливой полуприсядью, они выбежали на площадь, где парами прогуливались
«делатели», находящиеся в благостном расположении духа, и были тут же окружены заботой
и глубоким искренним состраданием. И счастье светилось в их глазах, когда они
получали объедок сласти с сочувственным вздохом. Их разорвали на куски первыми
при первом же «ветре гнева», как самых
беззащитных и безвольных.
Западный же ветер - «Ветер
покоя» был, почитаем предками. Они нежились в его мягких наплывах, философствуя
и подтрунивая над потомками, томящимися от давящего на них безделья.
Восточный «ветер страха»
превращал город в обитель сумасшедших. По улицам сновали «делатели» с
обезумевшими глазами, кидаясь друг от друга в темень подворотен. «Четырёхлапые»
непрестанно выли, и их вой порождал беспредельный ужас, от которого хотелось
только одного – спрятаться! Спрятаться в узкое беззвучное одиночество, закрыв
руками уши, сжавшись в никем не замечаемую чёрную безликую тень.
В один из таких дней его
второй предок, дико озираясь по сторонам, на полусогнутых дрожащих ногах и
бормоча под нос то ли молитву, то ли заклинание вполз в свой саркофаг, что бы
остаться в нём навечно.
На площади красными пятнами
появилась первая кровь. Среди сбесившейся своры не было ни врагов, ни друзей,
каждый «четырёхлапый» был сам за себя. С воем ветра смешались рык, лай и
предсмертные хрипы.
Он знал, что вскоре начнётся
самое жуткое. Те из «делателей», что не справятся с навалившейся на них
тяжестью, выбегут на площадь, круша все, что попадётся на их пути.
Сначала они перебьют всех
оставшихся «четырёхлапых», а затем примутся друг за друга. Все остальные же будут
сидеть в своих домах и, борясь с собой наблюдать, как растёт число озверелых безумцев
и окровавленных тел.
Ветер за окном всё усиливал своё
давление, и вот на мостовой уже появились первые обречённые.
Он сидел и прислушивался к
себе, отупевший от инъекции, безысходного бессилия и всеобъемлющей глупости
происходящего. А когда в животе возникли первые спазмы, толкающие наружу
сжавшиеся в ком кишки, он понял, что на этот раз ему с собой не совладать.
И пока ещё внутри него
отчаяние боролось со всё заполняющей злобой, он взял лист бумаги и нацарапал на
нём несколько слов. Затем на одеревеневших ногах доплёлся до саркофага, залез
вовнутрь и, бросив листок на пол, с силой захлопнул крышку.
Лист, несколько раз
качнувшись в воздухе, лёг на пол каракулями вверх: «Прошу того кто останется в
живых и найдёт это слово, более не тревожить меня воскрешением!»
***
В дверном замке повернулся
ключ. Жена крикнула с порога, – Привет! – и, разувшись, не сняв пальто и шапку,
заглянула в комнату,
- Ну, что, болящий?! Как ты?
- Да ничего. Полегче.
- Температура есть?
- Тридцать семь и три.
- Вставал?
- Нет. Не вставал, не
вставал. Лежу весь день бревном.
- Молодец. Что делал? Телек
смотрел?
- Читал.
- Что-нибудь интересненькое?
- Да так…
- Опять, небось, какую-нибудь
фантастику про страсти-мордасти?!
- Умгу! У тебя что
новенького? Как на работе?
- На работе все с ума
посходили. Ты вот телевизор не смотрел, а в центре говорят, народ опять
баррикады строит. Танки, солдаты и будто бы дошло до стрельбы. Наши мужики завтра
туда собираются. Сумасшедшие! Бегают, матерятся, даже вроде какое-то оружие
где-то нашли.
А заводилой у них зам. нач.
отдела логистики. Ну, тот, которого позавчера в подворотне собаки чуть вусмерть
не загрызли. Я тебе рассказывала. Так вот, сам мелкий шибздик, а как начнёт
вещать – глаза вылупит и пена изо рта, аж страшно. Я уж думаю, не сбесился ли он
после собак-то?! Ох, Господи! До чего же всё это дойдёт?
Она вышла обратно в коридор, и,
сняв пальто, вернулась в комнату, разрумянившаяся с мороза, потирая озябшие
руки.
Он посмотрел на жену и
спросил,
- Как там на улице? Холодно?
- Ну, не то чтобы очень…. Только ветер…. Знаешь, такой жёсткий, сильный северный ветер….
Помочь сайту
Поздравления
