В поисках страха

Иван Кузьмич сидел в кресле и смотрел фильм ужасов. Ужасов фильм в Кузьмиче не вызывал. Не вызывал напрочь….

Бегал там по тёмным подворотням бледный горемыка с зубами наружу, кидался на запоздалых прохожих, пытаясь их укусить и обескровить.

По давней своей привычке, Иван Кузьмич смотрел на кровожадность и страдания героя «наскрозь» - угадывая, а то и ясно различая сцены из жизни злодея, что происходили «за кадром». Они конечно тоже были иллюзией, но иллюзией менее наигранной, а значит не настолько банальной и предсказуемой.

Вот он – безжалостный кровопивец, сидит в своей гримёрке без парика и вставной челюсти. Сидит и, глядя на себя в зеркало, самозабвенно ковыряет в носу. И ничто человеческое ему не чуждо – и башка трещит с похмелья, и жалко ему самого себя, и пельменей ему охота с горчицей, а лучше с хреном.

Так он посидит квашнёй с полчаса и по команде «мотор», вновь кинется в кривые переулки – кусать и кровососать. Тем самым надеясь всколыхнуть размякший тонус тружеников и землепашцев.

Выключив телевизор, и, оставив ненасытного лихоимца без своего внимания, Иван Кузьмич с неким сожалением констатировал, что как не крути – все мы живём двойной жизнью. В одной – целуем ручки, шаркаем ножкой и пахнем фиалками, тем самым показывая своё пренебрежение к животному царству. В другой -  с удовольствием в это царство ныряем, чтобы выпустить пар и соскрести с себя этот одуряющий фиалковый запах. Бедные фиалки при этом пребывают в полной растерянности – то вянут, а то цветут жирными мясистыми цветами.

«Самое обидное, - подумал Кузьмич, - Это то, что у нас не хватает ни духу, ни искренности проживать в полную силу в обеих ипостасях, и от этого везде чувствуется слащавый привкус лажи. Как с этим неутомимым вурдалаком, что из кожи вон лезет до смерти напугать отдыхающих граждан, а самого страха не будоражит, разве что только у стеснительных влюблённых, побуждая их к долгожданным пылким объятиям».

В связи с этим получалось так, что культурный страх не работал, животный - работал на полную катушку, но при этом был груб и циничен.

Выведение формулы абсолютного страха, представлялось Ивану Кузьмичу задачей априори невыполнимой, так как окультуренная его, Кузьмича, половина познать страх этот не могла, а животная была безграмотна, и цифры складывать не умела. Банальный же симбиоз обоих страхов в результате давал такую иррациональную величину, от которой за версту смердело колдунами, бабами ягами  и прочими кикиморами.

От последней мысли Кузьмич даже скривился, найдя её настолько «тёмной», насколько может быть тёмным невежество – не имеющее никакого отношения ни к окультуриванию, ни к животным инстинктам.  

Вспомнив о дальнозоркости логики и о глубоко почитаемом им лукавом еврее Альберте Германовиче, Иван Кузьмич решил прибегнуть к мысленным экспериментам, которые так любил основоположник разъяснения относительности.

Кузьмич улёгся на диванчик, закрыл глаза и стал представлять себе самый страшный страх. При этом он отверг мысли о членовредительстве и изуверских мучениях плоти, решив, что это есть производная глубинного страха и душевного человеческого уродства. А сосредоточившись, Иван Кузьмич вдруг увидел себя в самом начале своего зарождения, тогда, когда в нём не было вовсе никакого страха, да и не было его самого.

А было облако…. Прекрасное переливчатое облако, в котором всё было целостно и едино. Оно клубилось и ждало своего разрешения. И вот тот, о котором много говорят, взял да и встряхнул его, толи ради шутки, толи ради какого-то своего тайного умысла.

Облако вздрогнуло и осыпалось миллионами сверкающих капель, и одной из этих капель был он – Кузьмич. Вот здесь в нём и родился страх – страх жизни. Страх обособленности и стремительного падения, при котором захватывало дух и замирало только что проснувшееся сердце. А рядом с ним  летели такие же, как он разъединённые капли, пробивая свой путь и неизбежно приближаясь к пугающей тверди. Ударяясь об нее, они и заканчивали своё путешествие.

Увидев, как достигшие своего конца разлетаются мелкими брызгами, Кузьмич ощутил страх смерти. А слив в себе оба страха падения, Иван Кузьмич познал свой самый страшный страх. И когда ему показалось, что он вот-вот заполнит всё его, Кузьмича существо, к нему пришла уверенность в том, что все битые капли вновь сольются в единое целое. Мироздание перевернётся и тот о ком много говорят, вновь встряхнёт его, вызвав жизненный дождь….

Иван Кузьмич открыл глаза и, молча уставился в потолок, по которому уже ползли ночные тени. На душе было как-то непонятно.… Не уютно и не неуютно…. Не зябко и не радостно…. Пусто…. Пусто, даже при понимании невозможности абсолютного умирания….

Кузьмич вновь закрыл глаза и подумал о том, что знание того, что происходит «за кадром», по большому счёту, не приносит ни восторга, ни удовлетворения. И что тот же понятый страх крадёт яркость переживаний….

Перегруженная книжная полка рухнула в одно мгновение, исторгнув при ударе об пол оглушительный хлопок…. Кузьмич вскочил с дивана и объятый диким ужасом, ничего не понимая, уставился на место катастрофы. Сердце колотилось и в голове чей-то детский голос с издёвкой полупропел-полупроговорил: «Тили-тили…. Трали-вали.… Как мы дядю испугали….»