Третьего не дано ( Вариант два)

 Октябрьский ветер играл остатком золота на ветвях деревьев, срывал порывом  охапки листьев и, в шутку, осыпал ими прохожих. Проказничая,  залетал сквозь все еще не закрытые форточки и балконные двери в узкие кельи квартир и подбрасывал  подарки: то один резной листик, а то целую пригоршню. Сквозняком, на цыпочках, бродил по комнатам, шевелил кисею занавесок и тяжелые портьеры и, захватив с собой немного тепла людского жилища, опять улетал к торжественно роняющим алтыны последней листвы кленам. Небо то улыбалось невероятно-пронзительной,  осенней синью, то собиралось складкам серой хмари, роняя крупные  капли дождя. Аромат осени витал кругом плотным шлейфом, сотканным из горьковатого дыма костров, пряного запаха увядающей листвы и мокрой, уже начавшей зябнуть, земли. Пахло так упоительно и ...печально. Да-да, у осени запах печали. А ветерок то проказничал, то перебирал натянутые струны дождя, заунывно напевая песню прощания, а потом, взгрустнув, взмывал к облакам.

 Хрупкая, темноволосая женщина в домашнем халатике глядела на осень из открытой лоджии и ловила ладонями первые капли дождя. Ветер обрадовался ей, она частенько звала его в гости, приглашая распахнутым окном и улыбкой. В этот раз баловник пришел не с пустыми руками и бросил ей под ноги кленовый лист. И женщина тут же нагнулась поднять нежданный подарок. Странно, под окнами были только ряд  лип и обычные клены в резной золотой листве: все оттенки желтого. А на балконе лежал запунцовевший до ярко-багряного лист канадского клена. Крупный, с глубокими выемками резьбы по краю, с темно-бордовой, выпуклой прожилкой вдоль пластины. Он казался бабочкой - огромной тропической бабочкой, незнамо как попавшей на маленький московский балкон.  Очень трепетно, двумя пальцами, подняла его за ножку, поднесла к лицу, вдохнула аромат: горьковатый, свежий, аромат осени, дождя, свежести, надежды. Именно надежды, ведь осень так полна цветом и яркостью, в ней столько света и пронзительной красоты. Она любила осень, любила эту пору года всю жизнь, ждала её, заранее готовясь к взрыву ослепительных красок, но всегда была поражена, сведена с ума этим торжеством природы. А еще ей нравились дожди: осенние, долгие, многодневные, полные неги и томящей душу грусти. Она частенько не раскрывала зонт и бродила по тихо шелестящему, хрустящему под ногами ковру из сумасшедшей смеси золотого, алого, бордового и охры. Ей нравилось в осени все - и буйство красок, и фейерверк листопада, и дымка косых мокрых струй. Ей даже лужи нравились, с купающимися в них в погожий день воробьями и голубями, и корабликами-листьями, колышущимися на волнах ряби и плывущими от края до края. Дождь припустил, и она, высунув лицо в проём окна, как девчонка-подросток, ловила капли губами.

   Он спешил домой, вжимая голову в плечи, поднял воротник, чтоб не так задувало. Первые капли звонко обрушились с неба на серый асфальт, быстро намочили ежик его волос, попытались прицельно достать глаза. Как он ненавидел дождь и осень! Эту морось, грязь, запах крематория кругом. Почему крематория? Он сам не знал, но сжигаемые листья для него пахли именно так - сладковато, трупно, тошнотворно. «Скорее домой, в тепло, надеюсь, Оля закрыла балкон?»

  « Ох, уже вечер... Скоро придет Дима», –- грустно подумала женщина, закрывая балкон. Выбрала самую большую книгу на полке и бережно вложила кленовый лист меж страниц. Нажала на кнопку электрочайника, заглянула под льняное полотенце к остывающей сдобе. Хлопнула входная дверь, а вот и он. Озябший,. взъерошенный, чисто воробушек. Тонкие губы поджал, того и гляди рыкнет. В глазах зеленых под короткими густыми ресницами застыла раздраженность на весь белый свет. Ольга побежала к входной двери, смешно пришлепывая розовыми пушистыми тапками.
-- Добрый вечер, Димуль, не промок? -- и потянулась, привстав на цыпочки, поцеловать его в мокрые от дождя, холодные губы и прижаться всем телом, пытаясь согреть.
-- Привет, - он резко отстранился, снимая куртку.
-- Как прошел день? - спросила она, помогая ему раздеваться и придвигая ногой нагретые на батарее тапки.
-- Да как всегда. Что у нас на ужин?

  « А я сегодня опять слушала дождь... Он был таким грустным, а потом стал мне нашептывать слова, а ветер принес нам на балкон подарок - лист настоящего канадского клена. Хочешь покажу?»

-- Я булочки испекла, твои любимые, с маком.
-- А мяса что, не будет?
-- Картошку с мясом протомила в горшочках и салатик.
-- Ты ведь знаешь, мне нечем жевать твой салат.
-- Я дробненько-дробненько покрошила овощи, Дим, ну чего ты?
-- В смысле? Дождь за окном, если ты не заметила. Грязно, мокро, противно. И жрать охота.
Ольгу покоробил ответ Дмитрия, он прекрасно знал о её восторженной любви к осени и, казалось, намеренно подчеркивал свою нелюбовь в разговоре. Молча накрыла на стол. Он, помыв руки, присел на любимую табуретку, оценил количество еды и подобрел.
-- Чем занималась весь день?

  « Пол дня слушала осень... Она сегодня была особенно печальна. И музыка у дождя была иной. А еще писала стихи. Три! Представляешь, целых три стиха! Потом их правила, потом начало звучать во мне новое, осеннее, пронзительное эссе. И я быстро стучала по клавиатуре, пытаясь поймать, разбегающиеся слова. А потом я дурачилась с ветром и пробовала на вкус дождинки.... А ты ни разу мне не подарил цветы... Даже осенний листочек не принес, хотя вон их сколько - красивых, ярких... А знаешь какой я стих написала? Чудный, вот послушай:
На душе у меня лишь грусть.
и на четверть бокал с вином.
Одиночество... ну и пусть.
Просто дождь идет за окном...

Правда, хорошо? Хотя, я больше не читаю тебе мои стихи и не делюсь своими осенними находками. Опять высмеешь, или назовешь все это чепухой и посмотришь, как на дурочку...»

-- Да как всегда: работала, вернулась домой,  напекла вот булочек, сготовила ужин.
-- Оль!  Ты опять цветок купила? Я же вижу, новый стоит за занавеской. Ну и нафига ты этот хлам в дом тащишь?

-- По дому скучаю, Димуль,  да и люблю я цветы. Вон какая красивая бегония, желтая - цвет счастья и...осени.

--Тьху на тебя! Местами, вроде нормальная баба, но местами - одни дурацкие сантименты.
Ольга ушла в свою комнату, прикрыв дверь. Он взъярился:
-- Ну и чем я тебя обидел, скажи на милость? Слова ей не скажи. Тьху ты, дворянка из Мухосранска.

  « Я не слышу его...Я ничего не слышу...Просто дождь...Просто дождь идет за окном...Просто дождь...
По стеклу  барабанный стук,
и печалью полна река.
Заунывных рыданий звук:
это стонут так облака...»

-- Сколько можно повторять, чтоб ты не ставила совок в мусорное ведро?! И мусор, откуда ты его столько берешь?
Ольга грустно улыбается:
-- Произвожу.  Человек - это такая фабрика по производству мусора.
-- Будешь сама его выносить!
Пожимает плечами:
-- Не вопрос, лишь бы каждый раз причитания над ведром не слушать, - и хватается за дужку ведра.
« А ведь мусор это единственная твоя работа по дому...Была...»

-- Ну что ты опять не довольна? Чем я тебе не такой?Ну да, я говнистый, я брюзжу часто. Так ты же меня намеренно провоцируешь!
-- Все нормально, Димуль. Просто дождь....

« Надо ему сказать о моем  решении..Но как?

Дождит который день - в печали осень...
Роняет клен листы прошедших дней.
Березки золотой купели просят
и теплых пальцев солнечных лучей.»

-- Да, мерзкая погодка.

Дмитрий  идёт после ужина в свою комнату и вскоре по квартире рассыпается дробный перестук двух клавиатур. Он, как обычно, общается в чате своей игры,  она набирает быстро ускользающие слова осеннего эссе, пытаясь запечатлеть ту красоту, которую недавно увидела.  А то, что дождит уже в комнате и слезы мочат клавиши, это чепуха, это привычно. Это ведь просто дождь...осенний дождь.

  Набирая текст, Ольга успокаивается. Тонкие женские пальцы порхают над клавиатурой и дробный стук попадает в   ритм с дождем. Кап-кап, тук-тук, кап-кап-тук-тук.
В тихое перестукивание пальцев и дождинок вдруг врывается громкая музыка. Это Дмитрий включил, ему нравиться громкая попса. Ольга сбивается с мысли, болезненно морщится и  затыкает уши наушниками - просто, чтоб не слышать. С музыкой у неё вообще все сложно: мало что нравится, только инструментальные композиции, а еще симфоническая и оперная. Но эта музыка требует определенного настроя, атмосферы. Она, как ...как платье «от кутюр». А ведь такой наряд нельзя надевать  каждый день и музыку настоящую нельзя просто так - взять и послушать без особого повода. Попса ей не нравится. Совсем. Изредка, она могла послушать бардовую песню - Розенбаума, Высоцкого, иногда Малинина, если он пел стихи Есенина и очень редко песня цепляла её по-настоящему, и ей хотелось слушать её снова и снова.
-- Ты опять стишки свои кропаешь?
Это Дмитрий внезапно возник за спиной.

«Раню пальцы я медью струн
и пытаюсь тоску изжить.
Но грохочет в верхах Перун
и слеза по щеке бежит.»

-- Нет, я пишу эссе.
-- Это чё за зверь такой? Типо рассказ?
-- Эссе это зарисовка, передача настроения, я её называю еще музыкой в прозе. Там одни эмоции и образы, довольно близко к поэзии.
-- Ути-пути, чем ты голову забиваешь. Делать те неча. Посуду помыла?
-- Я тоже тебя люблю, сейчас помою.
-- Люблю, люблю, что ты все время эту фразу тычешь к месту или нет, а еще писателя из себя строишь, поэтессу, блин. Откуда вас таких понаехало?

« И почему эти слова у него всегда имеют ругательный подтекст? Словно болезнь какая у меня постыдная, словно клеймит... Так, стоп, ты ничего не слышишь. Это дождь, просто дождь идет за окном...
Звенят на  мокрых струнах переборы,
но мягок тембр озябшего дождя.
Из листьев ветер разложил узоры
и разметал, в них смысла не найдя.»

-- Ладно, помоешь посуду, пиши дальше свой бред. Я спать. Мне работать завтра.
  «  А мне нет?  Как бы не так, и мне работать, но тут ты прав, буду писать пол ночи еще...»
-- Завтра на ужин котлет хочу и картошки, - она кивает, - не слышу ответа?
-- Сладких снов, Димуль. Завтра ужин сготовишь сам.
-- С какого перепугу? Ты чё, допоздна шляться будешь?
-- Обернись, родной...
-- О, -- он удивленно вертит головой, замечает в углу чемоданы и большую сумку.
-- Ты чё, домой собралась?

  «Я тебе листик оставила, на память, может ты когда-то отпочкуешься от своих игрушек и откроешь книгу. Он красивый, как тропическая бабочка. Настоящий канадский клен. И пахнет он осенью...а значит мною.
Устала быть сильной, и ждать я устала..
И жить в суматохе перрона вокзала,
встречать поезда и разглядывать лица,
на ветер бросать своей жизни страницы...»

-- Нет, не домой. Я просто ухожу от тебя.
-- Ха, это мне теперь надо пригибаться при входе в дверь? И кто этот урод?

  « Любопытно, если я скажу - октябрь, ты поймешь?  «Осень жизни»  точно не поймешь... Сказать, я просто уйду в этот дождь? Попробовать так и сказать?»

-- Ты, наверно, не поверишь, но у меня никого нет. Я просто уйду в дождь... Не к кому-то, а от тебя.
  « Ух ты, я это сказала!»
-- Да ладно, никого нет. Так и поверил. В дождь она уйдет. Аха, три раза.
-- Думай, что хочешь...- она опять пожимает плечами.
-- И чем я тебе такой плохой?

  « Ты не любишь осень, и лето не любишь, и зиму, и весну, и меня... Ты никого не любишь. Эмоционально-душевная кастрация. Ты евнух, понимаешь? Ты не способен любить, жить, дышать другим человеком... А я все еще люблю тебя... Но я устала любить за двоих... Я озябла, и там под дождем, под бесконечным осенним дождем, даже без зонта - мне теплее.
Насквозь промокла снова...Ну и что?
Вот так всегда, хотя ругают дома.
Рыдает осень под аккорды грома.
А лист летит в погоне за мечтой. »

-- Эх, как тебе сказать? Вопрос не в том, что мы живем пять лет и ты не сделал мне предложения. И даже не в моем сыне, хотя ты знаешь, как сильно я его люблю и переживаю разлуку. Дело не в этом... Точнее не только в этом...

  «Если бы ты разрешил мне забрать сына... Если бы захотел с ним познакомиться. Господи, ему ведь всего шесть было, когда мы встретились. Ему так нужна была мама! И сейчас нужна. Если бы ты только хоть раз задумался о том, как ему, не мне - ему, там, сразу без двух родных людей - отца и матери. И как мне тут, когда все мысли - дома, с моими кровинками. Дочь хоть и замужем, а сердце-то все равно болит о ней... Если бы ты только разрешил забрать сына... Но теперь всё будет хорошо. Я буду с ребенком. А остальное - чепуха...Хотя и больно, Боже, почему так больно? Ведь все решено давно, осталось поставить последнюю точку. »

-- Так скажи мне, в чем?
-- Дим, мне просто надоело быть квартиранткой. Называя меня женой, ты ни разу не спросил, банальное, « ты не устала?», «ты что-то ела сегодня?». Ни разу весной не спросил есть ли у меня дождевик, а зимой есть ли теплые сапоги.

  « А еще ты не дарил мне цветы...никогда... Кроме единственного горшка с тропической, крупнолистной прелестью. Того, помнишь, после нашей первой ночи? И открытку, а в ней золотыми буквами строки, банальные, но о любви... Ты, наверно, забыл уже о ней - этой открытке. А я все еще храню её, как и память о каждом мгновении тех первых наших месяцев. Даже не месяцев, а ровно шести неделях...»

-- Ну прямо из меня монстра сделала. А сигареты мои кто тягал все время? Так кажется - сигаретка-две, а за неделю и пачку скуривала моих! А я не обязан оплачивать твои вредные привычки!
-- Ну да, тридцать рублей в неделю - колоссальная сумма, особенно если тратить её на ту, которую называешь женой. Дим, разговор о сигаретах -это гротеск какой-то после всех моих слов.
-- А я не миллионер!
-- А я просила золото, бриллианты, машину и норковую шубу?
-- Да ты задолбала меня своими попреками уже! Я тебе чётко сказал, у тебя свои дети-деньги, у меня - свои. Это и есть нормальные отношения. И вообще хорошее дело браком не назовут. Ну и чего ты вздыхаешь?
--Я промолчу, Дим. Потому что объяснять, что такое норма - уже поздно.

  « А глаза отводит... И эти вспышки его, явно, защитная реакция. Ведь понимает,что не прав. Понимает... Господи, когда же это всё началось? Эта мелочность, это крохоборство... А ведь в те шесть недель так не было... Не было тогда так. Поднялась тогда по эскалатору и увидела его через стеклянную дверь. Сразу узнала по единственной фотографии.  Тонкий профиль, во всем облике чувствуется порода, уже позже узнала, что дед был генералом конной армии. А тогда сразу почувствовала что-то родственное. Смешно... Словно порода гарантирует порядочность. А тогда он стоял, прислонившись к киоску спиной и тоже искал меня в череде лиц. И наши взгляды пересеклись. Интересно, я тогда сразу утонула в глубине его зеленых глаз? Или позже?" У беды глаза зеленые" - как жаль, что я тогда не слышала этой песни.»

-- Ну да, я вот такой - козел, технарь, стихи не читаю, так как не понимаю их,  и что? Я же тебя не гнал.
-- Не гнал... Тебе было удобно. Молодая,  тихая, слова лишнего не скажет,  хозяйственная: сама продукты купит, сама сготовит, сама уберется, еще и любит. Халява. Зачем же такую дуру гнать?
-- Я что, прям такой плохой весь?
-- Почему плохой? Ты несчастен, тебе холодно, но как я не пыталась согреть тебя - не смогла. У тебя там внутри все замерзло...
-- Ну вот скажи мне, чего ты от меня хочешь?
-- Уже ничего, Дим.. Уже ничего...
-- Нет, ты серьезно думаешь, что я - москвич, что-то должен тебе? Что я буду одевать-обувать-кормить тебя, а ты все деньги отсылать своим детям? Я тоже отец!  И тебе ни-че-го не должен!

« А ведь ты действительно хороший отец. И может встреть я тебя лет двадцать назад, всё бы сложилось иначе. От детей ты не отказался. И до сих пор тянешь на себе груз их проблем. Проблем взрослых, непутевых, не желающих работать детей. А я тебя уважаю за это. Черт возьми, уважаю! Потому, что их ты любишь. Хоть их... Хоть кого-то... Но как же больно, как больно от этой дележки детей на твоих и моих. Как же все время мне хотелось, чтоб вместо «ты» и «я» было «мы», наши дети и наши радости-беды.»

-- Знаешь, Дим, в этой жизни мы все чего-то кому-то должны. Так не бывает, чтоб один должен был в паре, а второй нет. Чтоб у тебя - все права, а у меня - все обязанности. Только мать может любить сына на таких условиях и то у сына будет долг перед ней. А я не мать тебе. И признаю только обоюдные обязательства.

  « Вот что я говорю сейчас? Что? Дурак же ты,  какой ты дурак, Димка! Да ничего мне не нужно было от тебя - только любовь. Но за нелюбовь казнить нельзя... .»

-- Иди спать, Дим, тебе завтра на работу.
-- Погоди. Какое тут спать? Ты это все серьезно?
-- Что именно? Что мне с тобой зябко и не комфортно? Что я хочу других отношений? Что любовь доказывают делами?
-- Что ты уходишь? Это шутка?

  « Ох...и вот как с ним говорить? Как? Он же не слышит...
Устала... Хочу хоть немного согреться
и место найти хоть на донышке сердца.
И счастья хочу, то что бабьим назвали.
Рыдаю, кричу! Меня слышат? Едва ли...»

--  Я просто очень устала ждать, когда ты наконец что-то решишь и примешь нормальные правила. В моём и общепринятом значении слова.  Потому ухожу.
-- А причина?
--  Ох, давай так, я тебе напишу все завтра перед тем как уйти. У меня так лучше получается.
-- Ладно,  я правда спать пойду. Я вины перед тобой не чувствую, хотя ты можешь быть в чем-то и права. Но и ты должна понять и ценить свое счастье. В Москве живешь, а не в своем Мухосранске. Только ты больная, радость моя. На всю голову. Дура ты сентиментальная, Оль, напридумала себе черти-чего. Это всё стихи твои полоумные. Идеалистка, блин. Жизнь она не такая, как в твоих книжках и стишках. Ляг поспи и всё пройдет. И вообще, мне завтра на работу.

  « А Москву ты так мне и не показал. Не удосужился, не нашел времени за пол-десятилетия. И в парке Горького и по Красной площади и по мостам-каналам я гуляла без тебя. Мы даже в кино с тобой ни разу не сходили. Если бы не те волшебные шесть недель, за которые я не только отогрелась под твоими руками и губами, но и пропала, совсем пропала... Поверила. А ведь уже тогда тридцать пять было и два брака счастливо-несчастных за плечами. И опыт жизни, и две пары черных глаз - сына и дочки, которым срочно надо было спасать. Я всегда тогда помнила, что не имею право на ошибку. Украина это тебе не Москва, родной, там не оплатил вовремя свет-газ и тебе все отрежут. Не впустишь в дом - отрежут с улицы. И как ты будешь обогревать дом и чем - никого, абсолютно никого, не заботит. И я быстро, очень быстро нашла работу и начала зарабатывать. И бизнес свой с нуля подняла, пусть маленький,  но дома идет уже ремонт, дети сыты-обуты-одеты и все кредиты давно закрыты.»

-- Сладких снов. Я очень благодарна тебе за крышу над головой эти пять лет. И за все благодарна.

  « Я ведь все еще люблю тебя... А насчет идеалистки и сентиментальной дуры, тут ты прав. И что я на голову больная, тоже. Это ж додуматься в мои годы пять лет угробить за зеленые глаза и цветочек с открыткой. За  «три кусочека колбаски», которые я оплатила сторицей. За надежду растопить айсберг. Я не просто дура, Димуль, я идиотка. Клиническая. Именно потому и люблю тебя до сих пор. И больно мне так, что не продохнуть...»

 Дмитрий порывисто обнимает её, быстро целует, словно клювом ткнул. Ольга разворачивает его лицо ладонями к себе и мягко возвращает поцелуй. Крепкие мужские руки сжимают родную фигурку в таких тесных объятьях, что она почти задыхается.
-- Ты ведь не уйдешь, да?-- и глаза щенка, забытого под дождем, - ну ты ведь тоже не идеальна. Ведь столько всего было за эти пять лет... Я ведь не спрашиваю чем ты занимаешься, когда домой ездишь. И с кем ты там.
« Еще не поздно, еще всё можно изменить... Я сказала достаточно, если ты поймешь - всё наладится. А ведь ревнуешь, по-глупому, но ревнуешь...»
--  Я не идеальна, ты прав.  Уставала. Забывала. И по ночам металась, как в бреду, все время. Ты жаловался, даже отказался спать со мной в одной комнате.
-- А как тут выспишься? Ты же все время ночью шепчешь, целуешь, обнимаешь, гладишь! Я не могу так спать.
-- Да, телячьи нежности, уж прости. Вот такая я... Сладких снов, родной...

  « Как же я тебя люблю... И как мне хотелось уснуть у тебя под мышкой все эти годы и проснуться на твоём плече... И просто поговорить по душам... Ты ведь, пока на игрушки свои не подсел, читал много. И мысли твои такие интересные иной раз. Как редко у нас вечера нормальные выдавались. Когда мы просто болтали о всём: о детях, своём детстве, взглядах на жизнь, работе, друзьях и их сложных судьбах, о войне, которую ты прошел по контракту, о том, как болят шрамы от старых ран, но еще больше болит неприкаянность детей твоих непутевых. О том, как  переживаешь за жену свою, хоть она тебя и выгнала в дефолт девяносто восьмого... Как я тебя жалела тогда. Как мне нужны были эти моменты, когда я могла, чисто по-бабьи, слезу твою вытереть, обнять, прижать к груди, погладить... Но ты предпочитал закрываться от меня, от всего света закрываться и нести свою боль гордо. Ты так и не научился делить с кем-то свой мир, свою радость и грусть. Как же трудно мне - старшей из пятерых детей, понять тебя - единственного сына. Как просто мне всегда было делить и делиться, любить и жалеть. А тебе всю эту науку пришлось постигать так поздно. И с такой странной бабой, горемычной. И если бы не твоя позиция на счёт сына моего, я бы и дальше дробила молотком любви породу твоей гордыни и жила бы с тобой. По кусочку откалывая кремень старых обид и одиночества, пробиваясь до сути. Я знаю, там внутри, под этой впекшейся намертво маской,  - ты хороший... Но между сыном и любовником не выбирают. Увы. Шансов у тебя не было изначально. И я давно поняла, что наступит этот момент истины - момент выбора. Но все тянула с решением, надеясь отколупнуть еще кусочек брони и достать из тебя то доброе, что есть в глубине каждого из нас. А я для тебя стала настоящим  откровением, ты впервые влюбился, пусть ущербной, колючей, странной, болезненной, рахитической любовью. Но я видела эти изменения в тебе: подспудные, медленные, но видела, и откалывала и откалывала с тебя ужасную оболочку. Но время истекло...Я напишу тебе всё, что думаю. Напишу, взвесив каждое слово. И уйду, надеюсь, что шок поможет взорвать то, что и так дает трещины. И не важно даже, я буду с тобой или другая женщина. Важно, что ты должен поменяться, наконец понять, что эгоизм  - это путь в никуда, в одиночество, в нелюбовь... Надеюсь, ты это поймешь, Дим... Очень надеюсь. Но, Боже, не заставляй меня больше давать такие уроки! Мне больно...»

   Он долго ворочался на кровати. Все гадал уйдет или нет. За все их годы вместе он уже так свыкся с ней. Так привычно была постоянная ненавязчивая забота, вкусная еда, порядок в доме. Он понимал,конечно, что ему надо давно решиться. И что Оля любит его понимал... И что любой бабе нужен мужик и возможность поднимать детей не на расстоянии." Но, блин, как же не хочется что-то менять в налаженном быте. Дети это такой гемор! Сынишка у Оли на  неё похож, значит шебутной и егоза та еще. Конечно, привык бы, да и полюбил бы его со временем, скорее всего. Но так не охота менять что-то... И потом, какого она придумала, что я что-то ей должен? Все попрекает меня тихим голосом, мол есть понятие нормальных отношений. А где она эти нормальные видела? В этой жизни каждый сам за себя! Мать моя у отца зарплату отбирала еще на проходной. Силой, между прочим! А потом договорилась с кассиршей и получала сама за него. А пьяный батя регулярно устраивал с ней драки. И что, это не нормальная семья была? Да ладно, у соседей - та же петрушка.  В волчей стае норма одна - кто сильнее - тот и прав. И потом, дело же не в том, что она мало зарабатывает. Ведь мне и не снились её доходы. Но я не отбираю у неё деньги, ток продукты она покупает за свои. И то ходит обиженной царевной со мной по рынку, стесняется, видишь ли, что она при людях расплачивается за все. А что она хотела? Надо знать своё место. Ху из ху, как говорится. В конце-концов, у меня тоже есть дети и планы. И зарплата небольшая. Вот ремонт на кухне сделал, у неё ни рубля не взял. А она, вроде и не рада. Матримональна, как все. Раз не её квартира, то и плевать на вложения. А была б нормальной - то и вложилась бы сама и, может я когда-то бы  женился на ней, и прописал. Талдычит про любовь свою неземную, а вложиться в мои планы не хочет. И это любовь? "Любовь делами доказывают.." Её дела где? Блин, ведь ничё так жили. Хозяйка она неплохая. И не ругается все время, как мать моя. Не пилит. Сидит молча, все дела переделав, стишки кропает. Или плачет тихонько после разговора с детьми. Глаза потом красные прячет. Да тут пол Москвы таких  как она. Прям мировое горе изображает. А почему меня должны заботить дела её детей? Не я их настрогал. И ведь не пью же. Ради неё, между прочим, не пью. Как ушла в прошлый мой запой, так и завязал сразу. Два года уже держусь. И ведь люблю её, суку. Люблю королевишну недоделанную. Не бью, хотя я бабу в жизни не ударил бы. Но иной раз так и хочется врезать между глаз её вечно печальных. Поэтесса, ити его мать. Интеллигентка, блин. Корона прям нарисована на лбу. Морщится, когда матерюсь, теперь все время за базаром слежу. Разве ж нормальная баба такая должна быть? Мать вон - слово не так сказал - и сковородкой могла по кумполу. И скандал устроить. А эта, как не живая. Хотя, чего я разошелся? Приятно так с ней живется. Спокойно. И квартирка вся в этих финтифлюшечках чисто бабских, уютно. И друзей моих привечает. Я гляжу, эти забулдыги даже бреются перед походом к нам в гости. Цветочки даже покупают ей. Руку целуют - во дают!...Может она передумает?" С этими мыслями он и уснул. А из её комнаты еще долго раздавалась клавишная дробь, она писала. Нет, она звала, звала всем сердцем, кусая губы в кровь, точно зная, что всё еще можно изменить:

Ей часто ночью снился странный сон:
прогулка, парк, дождит, и вдруг навстречу
с улыбкой, словно ждал её весь вечер,
подходит он... и раскрывает зонт.

  Дмитрий вышел из метро, обогнул угол нового торгового центра, по странной прихоти то ли дизайнера то ли застройщика, выкрашенного в цвет спасательного жилета, и поднял глаза на свой балкон. Октябрьский ветер зло плюнул в лицо жухлыми ошмётками листвы.  Запустил холодные щупальцы за воротник и вытянул остаток тепла. Больно стегнул плетью  дождя по плечам. " И что она в этой осени находит, что тут, блин, красивого?"  Дверь была закрытой. И за занавесками не угадывалась привычная женская фигурка. Что-то больно кольнуло под рёбра, в глаза  сыпнуло пригоршню противных капель.
«Мужики ведь не плачут. И потом, она передумала,  точно передумала....»
Хлопнула входная дверь, но знакомые розовые тапки с помпонами не зашлепали из кухни навстречу.  Он еще минуту помедлил, вслушиваясь в тишину пустой квартиры и автоматически нащупал выключатель. На банкетке, до блеска натертой воском, неприкаянно  белел, густо исписанный размашистым почерком,  лист бумаги.

  «Дим, я всю ночь пыталась набрать текст «прощальной записки».  Веришь, сто раз писала и стирала... Все не то и не так. Ну как мне тебе объяснить, что все мы - бабы одинаковы в чем-то? Мы хотим замуж, не просто штамп, нет. Мы ЗА мужем хотим быть. Что бы все на пополам. И чтоб зарплату приносил, и чтоб его заботило наличие зимних сапог и теплого пальто. И чтоб знать, что когда заболеешь, то тебя будут жалеть и лечить. А планы общие будут. И дети общие. И радость общая и внуки и боль и любовь, понимаешь, все - на двоих... Тебе ведь почти пятьдесят, не мальчик уже. Сам  должен понимать. И я набирала и набирала, понимая, что это уже похоже на брачный контракт или свободный пересказ Ветхого Завета. Наверно, я что-то сделала не так... Или просто не нашла слова, чтоб объяснить, чтоб достучаться. Это так тяжело, Дим, любить одной за двоих. Это так больно... А еще страшно боль причинить. Потому каждый раз, когда я тебе говорила о том, как мне неуютно, а ты истерил, «лез в бутылку» и всячески демонстрировал мне свою обиду, я просто комкала разговор. А может все дело в том, что ты не слышал?  Между нами, словно стена из стекла стояла все эти годы. Как, когда, почему мы возвели её? Не важно, Дим, уже все не важно.

  Меня всегда поражало в тебе умение все оценивать с позиции материальной выгоды. Каждый раз любое событие ты словно взвешивал - « а что мне с этого будет?» Я же, наивно, дарила тебе себя... И любила, протянув сердечко на ладошке и ожидая, что этот дар оценят, примут с благодарностью. Я держала эту открытую ладонь, держала все эти долгих пять лет. Стояла с протянутой ладошкой, как нищенка на паперти, мне было трудно, больно, обидно. Мой дар  покрылся коркой льда и соли от моих слез. Рука дрожала, я закусив губу, держалась из последних сил, моля только об одном - прими мой дар, он бесценен. Нас так мало любят в этой жизни, это же такое чудо, когда тебя любят не за что-то, а просто так, когда дышат тобой, когда твоя боль отзывается болью в другом человеке, а радость приумножается в лучах глаз. Да, конечно, как ты мне говорил - «ты москвич, а я хохлушка» и мой дар невозможно перевести в любую валюту. Он оказался не нужен... А больше мне предложить нечего.

   Ты не ищи меня, не звони. Тебе только кажется, что будет больно. Это твое ЭГО говорит. Любить ты не умеешь, а у меня не хватило терпения и веры научить тебя этой науке. Очень прошу тебя, обратись к хорошему психологу, Дим. В тебе слишком много страхов накопилось. Ты боишься любить, боишься открыться, боишься жить... Я вот одно поняла за эти пять лет, пять горько-сладких, долго-коротких лет с тобой: мужчина может сделать женщину или счастливой, или несчастной. Третьего не дано... Как жаль, что ты выбрал второе... Прощай. Ольга.

В глазах на дне всплакнет под утро грусть,
дрожащим пальцем поправляю серьги.
Скулю от боли... Горько... Ну и пусть,
а так хочу сказать: «Я остаюсь», -
но всхлип давя, я закрываю двери...»

 Дмитрий резко потянул  ни в чем не повинную дверь балкона, зачем-то рванул  раму окна. Ветер тут же, не дожидаясь приглашения, влетел в проём и осыпал пол каплями и мелкими листочками липы,  обжёг колким холодом. Ворвался в комнату, опешил от царящей в ней чистоты: не было уже привычно разбросанных мелких женских предметов и книг. В вазе не стояла охапка засушенных кленовых листьев, цветы, буйно разросшиеся на подоконнике - тоже исчезли.  Старый диван стыдливо лоснился потертостями оббивки, не прикрытыми, как бывало раньше, пушистым, ярким пледом.  Из двери балкона, словно сомнамбула вышел в миг постаревший мужчина. Невидящими глазами уставился на комнату, похоже, и он её не узнавал. Пальцами с коротко обрезанными ногтями, прошелся по корешкам книг. Выбрал наугад самую большую, книга сама раскрылась, между страниц лежал большой запунцовевший до бордового кленовый листок. Дмитрий взял его, поднес  к глазам, зачем-то понюхал.
«А я так и не сказал тебе, что твои глаза цвета крепкого чая, когда ты счастлива, обретают оттенок расплавленного мёда... Постеснялся, боялся заговорить таким высоким слогом, боялся сказать, как же я люблю тебя... Как ты права, Оля, я только и делал, что боялся..." И вдруг заорал:
-- Какие же мы дураки, Оля!  Какие дураки оба!  - и выбросил смятый лист через балконное окно в быстро сгущающуюся тьму.

 Осатаневшая осень внезапно грянула в литавры грома. В комнате запахло сладко и  мерзко крематорием и мужчина со злостью закрыл окно и дверь. Внезапно дождь, протестующе, забарабанил в стекла.  Хозяин опустевшей квартиры,  включил громко музыку и достал бутылку водки.
«Напиться что ли?» - подумал, но прошел опять на лоджию, прихватив сотовый. Непослушными пальцами с безупречной грамотностью, набирая, странным образом ускользающие слова: « Оль, я дурак... Ты права, хоть мне и трудно это признать... Любить надо делами. Ты прости меня, Оль. Как пацан сейчас, все равно. Ну не люблю я сантименты эти все, мне колбасы кусок легче купить, чем цветы. Но если они тебе надо - хоть всю квартиру заставь ими. И стихи свои пиши. Может они и не плохие. Но зарплату всю отдавать не стану. Не могу я на сигареты просить, как батя мой у мамки клянчил. Тут сразу вношу ясность. Я листок твой выкинул, психанул, тот,  между страниц... Хочешь пойдем в парк вместе, втроем пойдем, и наберем во все вазы? Ты там про стену писала, из стекла. Я думаю, ты, наверно, права. А давай рискнем еще раз, и к черту это стекло? Ты только возвращайся... Возвращайтесь с сыном." Палец замер над кнопкой "отправить...» С порывом ветра к окну прилепился смятый кленовый лист. Дмитрий отрешенно поглядывал на ручейки, петляющие по стеклу, и бордовую пластину с выемчатыми краями, местами обломанными и потрепанными. «Тот самый...» - понял и поежился от волны холода, нахлынувшей изнутри.

  А где-то под дождем, без зонта  в неверном свете фонарей хрупкая темноволосая женщина мокрыми пальцами пыталась достать телефон из сумочки. И в этот миг ей казалось, что нет ничего важнее в мире, чем эта борьба со скользким корпусом. В ней еще звучали только что услышанные строки:

И в каждый дождь ждала она тот сон.
Хоть слезы по лицу её стекали.
Она делила с осенью печали
и специально забывала зонт...

 А пальцы уже нажимали на клавиши. « Димка...ну вот надо было так долго думать? Я замерзла уже, стою на проспекте у нашей лавочки, мокну,  жду.  А за сыном вместе поедем...»

«Ты только позвони. Или СМС пришли, я уже набрала ответ, ты только позвони...»

 Вдоль проспекта под дождем бежал не молодой мужчина. Ветер норовил вырвать из его рук большой черный зонт. Но мужчина наклонился вперед и выставил зонт, как парус перед собой.  Он бежал впервые за много лет, бежал так,словно от этого зависела вся его жизнь.

 Маленькая женщина, ловила капли дождя губами, пробуя на вкус. Пальцы уже не ощущали мокрого корпуса сотового. Она все ждала фигуру мужчины, её Димки, спешащего на встречу. Представляла, как он будет бежать, пытаясь не выпустить зонт. Бежать к ней, что бы обнять, что бы забрать не просто в свою квартиру - в свою жизнь. Забрать всю, с багажом обид и боли, с её отчаянной последней любовью, с сыном....Но проспект был пуст, а телефон предательски молчал. Внезапно, ей показалось, что на другом конце  кто-то бежит. Фигура мужчины, большой зонт  закрывает лицо. Но походка - походка Димы! « Неужели это он? " -  ёкнуло в серце. В косых струях дождя  всё казалось размытым. Перед глазами Ольги все плыло, иногда фигура исчезала, как наваждение. А потом опять возникала, словно сотканная нитями дождя. Такая же призрачная и странная, как все в эту ночь. 

 Мужчина бежал, чувствуя, что сердце вот-вот выскочит из груди. Ему казалось, что от того как быстро он достигнет цели - зависит всё. Бежал по улице странного города, где не было совсем прохожих и только пятна от фонарей казались живыми. Бежал в любовь....