Тоска Алькалы

(*)
            Конрад и сам знал что изрядно постарел. Ещё вчера, кажется, был он полон сил, а теперь наступило полное отрешение. И руки сделались неподатливыми, и голова была как бы полна тумана, и сам дух сделался печальным и проступил в чертах. У Конрада была надежда, был Маркус, который перенимал у него и учение, и практически стал ему семьёй, а теперь так жестоко предал, оказавшись вором.
            Был бы Конрад моложе, он бы, может, оправился бы и легче. Но не теперь. Годы брали своё. Одиночество собственной жизни уже стало ему смыслом, но Маркус вклинился в эту жизнь, на какое-то мгновение наполнил её чем-то осмысленным и что же? ушёл, оставив бесконечную пустоту.
            Вор! Вор! Он пригрел вора! Он воспитал не ученика, а ворёнка! И подумать страшно – крал ведь не у живых, а у мёртвых. И для Конрада это было хуже всего. Мёртвых нельзя трогать. Мёртвых можно только проводить со всем подобающим достоинством. Мёртвых можно оплакивать. Но красть у них немыслимо.
– Держись, старик! – наместник силился улыбаться. Он навещал Конрада. И по делу навещал, сговариваясь о новых покойниках, которых следовало обрядить и подготовить, и так захаживал. Болезнь отступала от Алькалы. Кое-кто, кому посчастливилось выздороветь, спешил покинуть её белые стены, которые за весь период болезни больше напоминали склеп. А кто-то оставался в Алькале навечно, лежал в земле её – всегда плодородной и щедрой, под ярким её солнцем.
            Столица рассчитала цинично, но верно. Сбросила больных туда, где им помогала бы выздороветь сама природа, а не случись того – приняла бы в себя со всеми щедротами.
            Теперь возвращались в столицу люди, пустели выделенные для больных амбары и избы. Жители Алькалы ещё приглядывали за теми, чей вопрос решался, и чьи души должны были выбрать на какой стороне дверей остаться, но всё же – задышалось свободнее. Свободнее! Без тяжести повязок, бесконечно сменяемых; без бульонов, бесконечно провариваемых для ослабевших желудков и ртов…
            Без стонов. Без плача.
            Наместник Гануза и сам потерял дочь. По глупости людской, что не угадать нельзя, не предостеречь до конца. Вроде бы и не ходила она к больным, лишь раз зашла, да на кухню. и не касалась мисок больных. А половник…
            На всё воля Божья. Овладел собою Гануза, хотя и сердце его занемело, крепилось, чтобы не разорваться. Единственная дочь, красавица и надежда! Свет его, воля к жизни его. И всё кончено. Конрад её сам и обряжал.
– Да уж держусь! – посмеивался Конрад, но в глазах его не было и смешинки. Пустыня. Странно людское сердце! Болит и ноет, даже когда ум уговаривает отойти от страдания. И винил Конрад самого Маркуса, и желал его изгнания, а сердце всё бесновалось, спрашивало: где он ныне?
– Вижу… – Гануза в душу не лез. Годы правления не зачерствили его, напротив, приблизился он к народу, и откликался на боль его и желания. Всегда старался для города, а теперь, когда не стало и дочери его, для города стараться только и осталось, чтобы жизнь совсем в пепел не ушла, как ненужная. Одно это и спасло его. – А я же с вестью к тебе.
– Кто? – тихо спросил Конрад. Смерти он не боялся, но Гануза приходил попросить за своих, то есть, за жителей Алькалы. За тех, кто из столицы был прислан в болезни и просить не следовало. Впрочем, Конрад всегда работал на совесть – всех обряжал из последних сил, как мог. Но привычкою было – наместник шёл, просил. Так он делился болью своей с Конрадом, так выражал последнее почтение погибшему жителю Алькалы.
– Да не о том речь! – отмахнулся Гануза. – Слава Богу, не о том. Из столицы вестник прибыл, хотят наградить самых больших помощников. Оно и понятно, что здесь каждый житель наш что-то да благое сделал, а всё же понятно оно нам, а им со стороны кажется, что всё дело рук двух или трёх человек.
            Гануза иронически улыбнулся. Столицу он не любил, и не любил, когда вмешивалась она в дела Алькалы, что, конечно, происходило не так часто, но всё же происходило.
– Так что… – наместник откашлялся, – решением моим и тебе подарок будет. От самой столицы. А знаешь что? Кошель с монетами.
– Мне не нужно, – сказал Конрад. – Не в обиду тебе, наместник, и не столице в обиду. Зачем мне?
            Конрад и правда не понимал. Он просто делал свою работу. Он провожал мёртвых в последний путь. Обмывал их, обтирал губками, пудрил и причёсывал, переодевал, и порою успокаивал тех, кто переживал утрату, да бывало такое – и ссоры останавливал. Человек в горе собою не владеет, и Конрад привык мягко разводить по углам встретившихся людей, зачастую близких, то обвиняющих друг друга, то уже желающих разделить имущество того, кто умер.
            Конрад этого не терпел. Он считал, что мёртвого нужно проводить почтительной тишиной. Потом уже надо решать все остальные вопросы.
            А тут кошель  с монетами! Тьфу…
– Оно и понятно, – терпеливо втолковывал Гануза, – что тебе незачем. А всё же обделить я тебя не могу. Ты трудился? трудился. Ну так вот и потрать на что-нибудь стоящее.
            Конрад пожал плечами. На что ему было тратить? Дом есть. Рабочее место в доме. Все материалы Алькала закупает. Еда тоже имеется. Что ему нужно-то? Семьи не завёл, работа у него хоть и почётная, а всё же никто не пожелает, чтобы дочь его стала госпожой в мёртвом доме.
            И Маркуса нет. Он хотел жить как-то иначе, хотел вырваться из Алькалы, она ему была непонятна и чужа – застывшая в своём спокойном мире белых стен, как вечный призрак. Вот и начал воровать.
            «Не оправдывает…» – подумалось Конраду. Он и правда не пытался защитить даже в своих мыслях Маркуса. Воровство – это грех. Воровство у мёртвых – подлость. И даже то, что Маркус, отступая из Алькалы, ничего из ворованного так с собою и не взял, не спасало его и не делало его положения лучше.
– Работать вечно ты не сможешь, – рассуждал Гануза, не сводя глаз с лица Конрада, – когда-нибудь, ты ослабеешь, мой друг. И на что станешь тогда жить? В презренный дом пойдёшь? Там тебя доглядят, конечно, но разве ж это жизнь? Руки твои крепки, но разве будут они такими всегда?
– Не крепки, – заметил Конрад, – уже не так крепки, как были прежде.
            Собственно, Гануза и привёл ему юнца Маркуса для помощи. А дальше? дальше Конрад сам себя винил. Недоглядел, недосмотрел, может быть, не объяснил чего-то? может быть, слишком давил?..
            «Это не я. Я дал ему всё!» – Конрад спорил сам с собою и никак не мог себя убедить в том, что прав. Да, разум подсказывал ему, что он дал Маркусу возможность перенять ремесло, дал ему тепло, на какое был способен, дал ему крышу и еду, но сердце ныло. А вдруг что-то было упущено? Может быть было?..
– Тем более! – Гануза кивнул, довольный, что Конрад согласился с его мыслью. – Ну так и смотри… отложишь на тяжёлый день.
            Разумно, Гануза всегда был разумен. Наверное это и держало его на посту наместника столько лет.
– Да и от прочих даров ты всегда отказывался, не обижай меня хоть в этот раз, – а вот это уже было просьбой. И ещё – правдой.
            Конрад всегда старался жить незаметно и тихо, не прося, не требуя. Для Ганузы, который хотел хоть чем-нибудь помочь каждому в Алькале, это было непонятно и ещё обидно, точно Конрад не нуждался ни в чём и не давал Ганузе себе помочь. Этот долг, казалось, был уплачен, когда Гануза привёл ему ученика, но вот ученик оказался вором, и теперь у Ганузы помимо досады была ещё и глубокая внутренняя вина.
            Понятное дело, что никто не мог  угадать, что так сложится, но Гануза всё равно испытывал совестное досадливое чувство перед Конрадом за то, что подсунул ему такую дрянь.
– Хорошо, в этот раз не откажусь, – согласился Конрад, думая совсем о другом.
            Довольный наместник удалился, оставив Конрада в привычном тихом мире. Прежде Конрад не сетовал на тишину, но с уходом Маркуса она стала давить на него, раздражать. Мир жил, а в доме Конрада было затишье, вечное затишье. Оказывается, это было неприятно. Раньше Конрад и не помнил иной жизни, а оказалось, что вечерние беседы за пирогом или работой, пусть те беседы были ни о чём, или просто о ровном нанесении краски на лицо – это важно. Теперь же визит наместника был для Конрада единственным развлечением за день. Раньше он читал, если выдавался свободный день, но это было раньше, когда время не изменило своего хода и не тянулось медленно и ленно.
            Желая развеять свою тоску хоть немного, побыть среди людей, послушать хоть их разговоры, Конрад вышел на улицу, что делал крайне редко. Если он и выходил на прогулку, то держался малолюдных улочек, не желая никого смущать своим присутствием и тем шлейфом, что тянулся за родом его служения.
            Но сейчас он шёл к людям, шёл на городскую площадь. Кое-кто окликал его, но негромко, чтобы был шанс на то, что оклик не услышат. Конрад понимал это и ограничивался кивком – его, служителя смерти, последнего проводника для тела, разумеется, не гнали от общества, но и общество лихорадило и мертвело, если он появлялся слишком уж близко.
            Кто-то должен был провожать мёртвых, но то, что этот провожатый появлялся среди живых, как-то уже беспокоило толпу. Ему улыбались, его даже приглашали, но какое-то напряжение всегда сопровождало его появление и всё его присутствие.
            На площади было людно. Тёплые дни стояли над городом, и вечер, ещё непрохладный, был настоящей находкой для всепобеждающей молодёжи и для тех, кто желал после трудового дня встретиться и побеседовать с друзьями. Конрад шёл медленно среди людей, ни с кем не заговаривая, никого не смущая, изредка отвечая на приветствие, и думал…
            Мысли его были далеки от площади, от Алькалы. Он возвращался мыслями к Маркусу и всё гадал, где он мог бы быть сейчас? Чем занят? То, что он оставил всё ворованное, конечно, не оправдывало его, но временами Конраду казалось, что это добрый знак, по меньшей мере, это было что-то знака покаяния. А если есть покаяние, как знать, может быть, это и путь к добродетели? Конраду хотелось так думать.
            Но страшные образы всё же иногда обгоняли его. А что если Марку сне раскаивается? Что если сейчас он где-нибудь в кабаках или тавернах? Если ворует уже на другом уровне? В столице за воровство ждёт виселица.
            И может быть, он уже об этом знает?
            Конрад гнал эти образы. Внутренний голос говорил, что надо склониться к первому пути для Маркуса, что надо молиться за его возвращение к добродетели и честному труду, но какая-то часть, та самая, язвенная, чёрная, шипела и ехидничала: а вдруг и нет?
            Мучение и незнание было хуже тюрьмы. Конрад очень извёлся в своих мыслях и сомнениях, он не знал куда податься и у кого спросить, не засмеют ли его за то, что ищет он вора? Алькала была тактична, и когда пополз по улицам слух, никто не стал укорять самого Конрада. Строго говоря, единственным, кто укорял Конрада, был сам Конрад. Ему даже хотелось иногда, чтобы его презирали, чтобы назвали его виновником падения мальчишки Маркуса. Ведь тот был сиротой, и он вроде бы был ответственным за какую-то часть его души?
            Конраду хотелось, чтобы кто-то ткнул в него пальцем, и крикнул:
– Глядите, это он не научил мальчонку добродетели!
            Но этого не происходило. Конрада не обвиняли. Ему даже вроде бы сочувствовали. Во всяком случае, о Маркусе никто и не заговаривал.
            Конраду стало невыносимо среди людей, которые не осуждали его, когда он сам себя винил и осуждал. Пусть это было глупо, но он хотел разделить груз вины с Маркусом, если бы это помогло самому Маркусу.
            Конрад повернул с площади к дому наместника. Тот был мудрым человеком, и знал много и многих. К кому идти как не к нему?
***
            Гануза не стал смеяться. И даже уточнять не стал. Он не удивился, как будто бы только и ждал, когда Конрад придёт и попросит его об этом.
– Ты точно этого хочешь, друг мой? – только и спросил наместник.
– Да, – подтвердил Конрад, дивясь собственной смелости. – Найди его, если он ещё жив телом и… душою тоже.
            Успокоение должно было прийти. Либо он пропал, и тогда Конраду никогда не найти себе места; либо он трудится и встал на путь исправления и тогда Конрад дал себе обещание помочь ему; либо же встал юнец на гиблый путь и тогда прощай, покой, вечная мольба, пока Конрад жив, за спасение души.
            Гануза и правда не удивился. Он давно ждал какой-нибудь подобной просьбы. По его меркам Конрад даже долго крепился, пытаясь самостоятельно изжить свою тоску. Тоску по человеку, по ученику, по душе и по оправданию какой-то возможной собственной ошибки. Гануза понимал, что бесполезно объяснять Конраду, что он здесь не имеет никакого греха! Точно так самому Ганузе было бесполезно объяснять, что и в смерти его дочери нет его собственной вины, а есть лишь дикое стечение обстоятельств и глупость.
            Гануза и не пытался. Для себя наместник решил поискать юнца через свои связи в столице, ведь последний раз Маркуса видели уходящего по её тропе. Значит, путь он держал туда. Если же Маркус и правда продолжает свои чёрные грязные дела, то он просто скажет Конраду, что следы его затерялись или что он умер. Бывает же? в столице болезнь была. И сейчас ещё догорает то в одном доме, то в другом. Ущерба столице много, но было б больше, если Алькала себе бы часть больных не забрала на доживание.
            Рассудив так, наместник желал только получить подтверждения,  что Конраду это и впрямь нужно.
 – Это будет не быстро, боюсь, да и я не так уж много людей в столице знаю, – предостерёг наместник. – Но попробовать можно.
            В конце концов, почему бы и не попробовать?
            И потянулись новые дни. Но в этот раз в них было больше смысла. Конрад трудился, а когда не было смерти, или когда не было необходимости составлять списки для закупок или ехать самому с обозом за товарами, чтобы на месте проверить их качество, он снова стал читать и гулять проулками. Мысли его по-прежнему были далеки от букв и Алькалы и время всё шло также медленно, но теперь Конраду легче было выносить это. Он ждали исхода. Он ждал вестей надеясь на Ганузу.
            Только Гануза мог принести ему покой и сказать, что да, мол, Маркус сейчас поступил в ученики или внести окончательный разлад, если Маркус славится чем-то недобрым или вовсе пропал. Гануза же, чувствуя ответственность, в дом Конрада пока не заходил и на улице с ним не сталкивался, точно научился уклоняться от встречи.
            Конрад не роптал. Он был терпелив и терпение его было вознаграждено.
            Это был первый дождливый день в Алькале. Упаренная солнечными лучами, Алькала жадно принимала всей землёй своей, всеми травами и листьями дождевые капли. В такую погоду молодёжь резвилась по улицам, а остальные сидели в доме, наслаждаясь теплом и приятным шумом. Многие разбрелись по гостям, забрёл в гости и Гануза.
            Снимая промокший плащ, распорядился:
– Снаряжай на стол!
            Конрад был скор на управу. Быстро разлил горячего чая, поставил варенье и пирог. Для Алькалы всегда были желанны гости, и, хотя к Конраду никто кроме Ганузы да крайне редко – соседки, которую он же и провожал не так давно, не ходил, Конрад был сыном Алькалы и всегда готов к гостям.
– Такие лужи! Если пойдёт тем же духом, то завтра все улицы будут плавать, – посетовал Гануза, вытягивая промокшие ноги и принимая горячий чай. – А это значит, что кому-то опять подвал утопит, кому-то сад, кому-то ещё чего-нибудь. И не просохнет же сразу, зараза! Какое житьё, друг мой, какое житьё! Нет дождя – стены рассыхаются, листва да урожай горит. Есть дождь – всё тонет да плесенью…
            Конрад слушал вежливо. Он понимал, что Гануза не придёт жаловаться просто так на свою жизнь, но не перебивал его. Наместник спохватился сам:
– Одна радость у человека – на жизнь свою пожаловаться, вроде б и легче становится. Но да ладно, я по делу!
            Конрад обмер от нервного напряжения. Вот сейчас… сейчас!
– Держи, – Гануза ловким движением достал из кармана бархатный мешочек. Мешочек тяжело звякнул. – Ну как что? Не помнишь? Монеты. За службу. Награда от столицы.
            Конрад не помнил и, конечно, удивился. Для него это не было важным, для него это вообще ничего не значило, и он не рассчитывал на дары от столицы, когда выполнял свой труд.
– Держи-держи, – подбодрил Гануза, – твоя награда.
– Спасибо, наместник, – Конрад отодвинул тяжёлый мешочек и спросил о своём, терзавшем: – про мальчонку знаешь чего?
            Наместник помолчал, выгадывая, стоит ли отвечать? Наконец решился:
– Знаю. Ты не пугайся, всё не так плохо. Поступил на службу. На этот раз каменщиком. Я там был… гадость страшная, от пыли дышать нельзя. Он, гадёныш, как меня увидел, сразу за камни. Ну я не стал его мучить. Жив, работает.
            Слава богу! Слава! Значит, встал на путь труда. Значит, не всё ещё кончено для души его? а если спрятался, значит, совесть?
– Каменщиком? Так это ж невообразимый труд!
– Воровать, верно, легче, – согласился Гануза, – но только через руки честность быстрее доходит.
– Дай его адрес, – попросил Конрад и сам удивился своей ясности мыслей. Ещё мгновение назад он не знал как поступить, теперь же всё было очевидно и просто.
            Гануза и этому не удивился. Поглядел на Конрада, хмыкнул и достал из кармана тонкий клочок бумаги, подтолкнул.
– Как знал! – похвастался он. – Это их общий дом. Для таких же пропащих.
– Не пропащих, – тихо возразил Конрад.
            Гануза сделал вид что не слышит, ему не хотелось ссориться с другом, но от своего мнения он не отступал. Пропащий и точка! Подлость же!
            Поздним вечером дрожащая рука Конрада вывела нужный адрес на конверте и неловкую пометку «Маркусу». В конверте – тяжёлом и страшном, среди бумажных листов – пустых, и нужных только для того, чтоб не гремели монеты, лежала одна настоящая записка. Всего несколько слов, но Конрад волновался, выбирая их.
            «Посылаю тебе монеты и желаю счастья. Ты хотел другой жизни, пусть она будет счастливой.  Конрад».
            Несколько слов и помощь. Конрад не знал, как отреагирует Маркус, но надеялся, что монеты сделают его счастливым. Ему даже пришло в голову, что будь этот подарок от столицы раньше, Маркус не стал бы снимать с мёртвых украшения.
            Пришло и ушло слабой мыслью, а всё же пришлось напомнить себе о том, что он не виноват, нет! во всяком случае, не до конца.
            Жизнь вернулась к прежнему кругу, стала серой и привычной. Вернулись смыслы в буквы и книжные строки, вернулась свобода в проулках, и вечера стали прежними. Один раз счастье окрасило душу Конрада прежним светом, когда тяжёлый конверт вернулся ему из столицы. Те же переложенные бумагами монеты и короткое письмо:
«Я справлюсь сам. Живу честным трудом. Знаю, что идиот. Бесконечно виноват перед всеми. М.»
            Конрад сгрёб монеты из письма. Они не значили. Куда ценнее ему был лист бумаги. Он раскаивается, он по-настоящему раскаивается. Да помогут ему небеса прийти к спасении! И Конраду вместе с ним.
Продолжение следует…
(Примечание: добро пожаловать в Алькалу. Предыдущие рассказы о ней – рассказ «Последние одежды», «Закрытые тропы», «Белое платье», «Одобрение», «Воренок», «Его смятение»). Вселенная будет очень маленькая, как сам городок, очень тихая, без интриг, войны и поиска разного вида Граалей. Я давно хотела что-то подобное. Здесь просто люди – обычные, несчастные разные люди)
 
 
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2025

Регистрационный номер №0545514

от Сегодня в 21:50

[Скрыть] Регистрационный номер 0545514 выдан для произведения: (*)
            Конрад и сам знал что изрядно постарел. Ещё вчера, кажется, был он полон сил, а теперь наступило полное отрешение. И руки сделались неподатливыми, и голова была как бы полна тумана, и сам дух сделался печальным и проступил в чертах. У Конрада была надежда, был Маркус, который перенимал у него и учение, и практически стал ему семьёй, а теперь так жестоко предал, оказавшись вором.
            Был бы Конрад моложе, он бы, может, оправился бы и легче. Но не теперь. Годы брали своё. Одиночество собственной жизни уже стало ему смыслом, но Маркус вклинился в эту жизнь, на какое-то мгновение наполнил её чем-то осмысленным и что же? ушёл, оставив бесконечную пустоту.
            Вор! Вор! Он пригрел вора! Он воспитал не ученика, а ворёнка! И подумать страшно – крал ведь не у живых, а у мёртвых. И для Конрада это было хуже всего. Мёртвых нельзя трогать. Мёртвых можно только проводить со всем подобающим достоинством. Мёртвых можно оплакивать. Но красть у них немыслимо.
– Держись, старик! – наместник силился улыбаться. Он навещал Конрада. И по делу навещал, сговариваясь о новых покойниках, которых следовало обрядить и подготовить, и так захаживал. Болезнь отступала от Алькалы. Кое-кто, кому посчастливилось выздороветь, спешил покинуть её белые стены, которые за весь период болезни больше напоминали склеп. А кто-то оставался в Алькале навечно, лежал в земле её – всегда плодородной и щедрой, под ярким её солнцем.
            Столица рассчитала цинично, но верно. Сбросила больных туда, где им помогала бы выздороветь сама природа, а не случись того – приняла бы в себя со всеми щедротами.
            Теперь возвращались в столицу люди, пустели выделенные для больных амбары и избы. Жители Алькалы ещё приглядывали за теми, чей вопрос решался, и чьи души должны были выбрать на какой стороне дверей остаться, но всё же – задышалось свободнее. Свободнее! Без тяжести повязок, бесконечно сменяемых; без бульонов, бесконечно провариваемых для ослабевших желудков и ртов…
            Без стонов. Без плача.
            Наместник Гануза и сам потерял дочь. По глупости людской, что не угадать нельзя, не предостеречь до конца. Вроде бы и не ходила она к больным, лишь раз зашла, да на кухню. и не касалась мисок больных. А половник…
            На всё воля Божья. Овладел собою Гануза, хотя и сердце его занемело, крепилось, чтобы не разорваться. Единственная дочь, красавица и надежда! Свет его, воля к жизни его. И всё кончено. Конрад её сам и обряжал.
– Да уж держусь! – посмеивался Конрад, но в глазах его не было и смешинки. Пустыня. Странно людское сердце! Болит и ноет, даже когда ум уговаривает отойти от страдания. И винил Конрад самого Маркуса, и желал его изгнания, а сердце всё бесновалось, спрашивало: где он ныне?
– Вижу… – Гануза в душу не лез. Годы правления не зачерствили его, напротив, приблизился он к народу, и откликался на боль его и желания. Всегда старался для города, а теперь, когда не стало и дочери его, для города стараться только и осталось, чтобы жизнь совсем в пепел не ушла, как ненужная. Одно это и спасло его. – А я же с вестью к тебе.
– Кто? – тихо спросил Конрад. Смерти он не боялся, но Гануза приходил попросить за своих, то есть, за жителей Алькалы. За тех, кто из столицы был прислан в болезни и просить не следовало. Впрочем, Конрад всегда работал на совесть – всех обряжал из последних сил, как мог. Но привычкою было – наместник шёл, просил. Так он делился болью своей с Конрадом, так выражал последнее почтение погибшему жителю Алькалы.
– Да не о том речь! – отмахнулся Гануза. – Слава Богу, не о том. Из столицы вестник прибыл, хотят наградить самых больших помощников. Оно и понятно, что здесь каждый житель наш что-то да благое сделал, а всё же понятно оно нам, а им со стороны кажется, что всё дело рук двух или трёх человек.
            Гануза иронически улыбнулся. Столицу он не любил, и не любил, когда вмешивалась она в дела Алькалы, что, конечно, происходило не так часто, но всё же происходило.
– Так что… – наместник откашлялся, – решением моим и тебе подарок будет. От самой столицы. А знаешь что? Кошель с монетами.
– Мне не нужно, – сказал Конрад. – Не в обиду тебе, наместник, и не столице в обиду. Зачем мне?
            Конрад и правда не понимал. Он просто делал свою работу. Он провожал мёртвых в последний путь. Обмывал их, обтирал губками, пудрил и причёсывал, переодевал, и порою успокаивал тех, кто переживал утрату, да бывало такое – и ссоры останавливал. Человек в горе собою не владеет, и Конрад привык мягко разводить по углам встретившихся людей, зачастую близких, то обвиняющих друг друга, то уже желающих разделить имущество того, кто умер.
            Конрад этого не терпел. Он считал, что мёртвого нужно проводить почтительной тишиной. Потом уже надо решать все остальные вопросы.
            А тут кошель  с монетами! Тьфу…
– Оно и понятно, – терпеливо втолковывал Гануза, – что тебе незачем. А всё же обделить я тебя не могу. Ты трудился? трудился. Ну так вот и потрать на что-нибудь стоящее.
            Конрад пожал плечами. На что ему было тратить? Дом есть. Рабочее место в доме. Все материалы Алькала закупает. Еда тоже имеется. Что ему нужно-то? Семьи не завёл, работа у него хоть и почётная, а всё же никто не пожелает, чтобы дочь его стала госпожой в мёртвом доме.
            И Маркуса нет. Он хотел жить как-то иначе, хотел вырваться из Алькалы, она ему была непонятна и чужа – застывшая в своём спокойном мире белых стен, как вечный призрак. Вот и начал воровать.
            «Не оправдывает…» – подумалось Конраду. Он и правда не пытался защитить даже в своих мыслях Маркуса. Воровство – это грех. Воровство у мёртвых – подлость. И даже то, что Маркус, отступая из Алькалы, ничего из ворованного так с собою и не взял, не спасало его и не делало его положения лучше.
– Работать вечно ты не сможешь, – рассуждал Гануза, не сводя глаз с лица Конрада, – когда-нибудь, ты ослабеешь, мой друг. И на что станешь тогда жить? В презренный дом пойдёшь? Там тебя доглядят, конечно, но разве ж это жизнь? Руки твои крепки, но разве будут они такими всегда?
– Не крепки, – заметил Конрад, – уже не так крепки, как были прежде.
            Собственно, Гануза и привёл ему юнца Маркуса для помощи. А дальше? дальше Конрад сам себя винил. Недоглядел, недосмотрел, может быть, не объяснил чего-то? может быть, слишком давил?..
            «Это не я. Я дал ему всё!» – Конрад спорил сам с собою и никак не мог себя убедить в том, что прав. Да, разум подсказывал ему, что он дал Маркусу возможность перенять ремесло, дал ему тепло, на какое был способен, дал ему крышу и еду, но сердце ныло. А вдруг что-то было упущено? Может быть было?..
– Тем более! – Гануза кивнул, довольный, что Конрад согласился с его мыслью. – Ну так и смотри… отложишь на тяжёлый день.
            Разумно, Гануза всегда был разумен. Наверное это и держало его на посту наместника столько лет.
– Да и от прочих даров ты всегда отказывался, не обижай меня хоть в этот раз, – а вот это уже было просьбой. И ещё – правдой.
            Конрад всегда старался жить незаметно и тихо, не прося, не требуя. Для Ганузы, который хотел хоть чем-нибудь помочь каждому в Алькале, это было непонятно и ещё обидно, точно Конрад не нуждался ни в чём и не давал Ганузе себе помочь. Этот долг, казалось, был уплачен, когда Гануза привёл ему ученика, но вот ученик оказался вором, и теперь у Ганузы помимо досады была ещё и глубокая внутренняя вина.
            Понятное дело, что никто не мог  угадать, что так сложится, но Гануза всё равно испытывал совестное досадливое чувство перед Конрадом за то, что подсунул ему такую дрянь.
– Хорошо, в этот раз не откажусь, – согласился Конрад, думая совсем о другом.
            Довольный наместник удалился, оставив Конрада в привычном тихом мире. Прежде Конрад не сетовал на тишину, но с уходом Маркуса она стала давить на него, раздражать. Мир жил, а в доме Конрада было затишье, вечное затишье. Оказывается, это было неприятно. Раньше Конрад и не помнил иной жизни, а оказалось, что вечерние беседы за пирогом или работой, пусть те беседы были ни о чём, или просто о ровном нанесении краски на лицо – это важно. Теперь же визит наместника был для Конрада единственным развлечением за день. Раньше он читал, если выдавался свободный день, но это было раньше, когда время не изменило своего хода и не тянулось медленно и ленно.
            Желая развеять свою тоску хоть немного, побыть среди людей, послушать хоть их разговоры, Конрад вышел на улицу, что делал крайне редко. Если он и выходил на прогулку, то держался малолюдных улочек, не желая никого смущать своим присутствием и тем шлейфом, что тянулся за родом его служения.
            Но сейчас он шёл к людям, шёл на городскую площадь. Кое-кто окликал его, но негромко, чтобы был шанс на то, что оклик не услышат. Конрад понимал это и ограничивался кивком – его, служителя смерти, последнего проводника для тела, разумеется, не гнали от общества, но и общество лихорадило и мертвело, если он появлялся слишком уж близко.
            Кто-то должен был провожать мёртвых, но то, что этот провожатый появлялся среди живых, как-то уже беспокоило толпу. Ему улыбались, его даже приглашали, но какое-то напряжение всегда сопровождало его появление и всё его присутствие.
            На площади было людно. Тёплые дни стояли над городом, и вечер, ещё непрохладный, был настоящей находкой для всепобеждающей молодёжи и для тех, кто желал после трудового дня встретиться и побеседовать с друзьями. Конрад шёл медленно среди людей, ни с кем не заговаривая, никого не смущая, изредка отвечая на приветствие, и думал…
            Мысли его были далеки от площади, от Алькалы. Он возвращался мыслями к Маркусу и всё гадал, где он мог бы быть сейчас? Чем занят? То, что он оставил всё ворованное, конечно, не оправдывало его, но временами Конраду казалось, что это добрый знак, по меньшей мере, это было что-то знака покаяния. А если есть покаяние, как знать, может быть, это и путь к добродетели? Конраду хотелось так думать.
            Но страшные образы всё же иногда обгоняли его. А что если Марку сне раскаивается? Что если сейчас он где-нибудь в кабаках или тавернах? Если ворует уже на другом уровне? В столице за воровство ждёт виселица.
            И может быть, он уже об этом знает?
            Конрад гнал эти образы. Внутренний голос говорил, что надо склониться к первому пути для Маркуса, что надо молиться за его возвращение к добродетели и честному труду, но какая-то часть, та самая, язвенная, чёрная, шипела и ехидничала: а вдруг и нет?
            Мучение и незнание было хуже тюрьмы. Конрад очень извёлся в своих мыслях и сомнениях, он не знал куда податься и у кого спросить, не засмеют ли его за то, что ищет он вора? Алькала была тактична, и когда пополз по улицам слух, никто не стал укорять самого Конрада. Строго говоря, единственным, кто укорял Конрада, был сам Конрад. Ему даже хотелось иногда, чтобы его презирали, чтобы назвали его виновником падения мальчишки Маркуса. Ведь тот был сиротой, и он вроде бы был ответственным за какую-то часть его души?
            Конраду хотелось, чтобы кто-то ткнул в него пальцем, и крикнул:
– Глядите, это он не научил мальчонку добродетели!
            Но этого не происходило. Конрада не обвиняли. Ему даже вроде бы сочувствовали. Во всяком случае, о Маркусе никто и не заговаривал.
            Конраду стало невыносимо среди людей, которые не осуждали его, когда он сам себя винил и осуждал. Пусть это было глупо, но он хотел разделить груз вины с Маркусом, если бы это помогло самому Маркусу.
            Конрад повернул с площади к дому наместника. Тот был мудрым человеком, и знал много и многих. К кому идти как не к нему?
***
            Гануза не стал смеяться. И даже уточнять не стал. Он не удивился, как будто бы только и ждал, когда Конрад придёт и попросит его об этом.
– Ты точно этого хочешь, друг мой? – только и спросил наместник.
– Да, – подтвердил Конрад, дивясь собственной смелости. – Найди его, если он ещё жив телом и… душою тоже.
            Успокоение должно было прийти. Либо он пропал, и тогда Конраду никогда не найти себе места; либо он трудится и встал на путь исправления и тогда Конрад дал себе обещание помочь ему; либо же встал юнец на гиблый путь и тогда прощай, покой, вечная мольба, пока Конрад жив, за спасение души.
            Гануза и правда не удивился. Он давно ждал какой-нибудь подобной просьбы. По его меркам Конрад даже долго крепился, пытаясь самостоятельно изжить свою тоску. Тоску по человеку, по ученику, по душе и по оправданию какой-то возможной собственной ошибки. Гануза понимал, что бесполезно объяснять Конраду, что он здесь не имеет никакого греха! Точно так самому Ганузе было бесполезно объяснять, что и в смерти его дочери нет его собственной вины, а есть лишь дикое стечение обстоятельств и глупость.
            Гануза и не пытался. Для себя наместник решил поискать юнца через свои связи в столице, ведь последний раз Маркуса видели уходящего по её тропе. Значит, путь он держал туда. Если же Маркус и правда продолжает свои чёрные грязные дела, то он просто скажет Конраду, что следы его затерялись или что он умер. Бывает же? в столице болезнь была. И сейчас ещё догорает то в одном доме, то в другом. Ущерба столице много, но было б больше, если Алькала себе бы часть больных не забрала на доживание.
            Рассудив так, наместник желал только получить подтверждения,  что Конраду это и впрямь нужно.
 – Это будет не быстро, боюсь, да и я не так уж много людей в столице знаю, – предостерёг наместник. – Но попробовать можно.
            В конце концов, почему бы и не попробовать?
            И потянулись новые дни. Но в этот раз в них было больше смысла. Конрад трудился, а когда не было смерти, или когда не было необходимости составлять списки для закупок или ехать самому с обозом за товарами, чтобы на месте проверить их качество, он снова стал читать и гулять проулками. Мысли его по-прежнему были далеки от букв и Алькалы и время всё шло также медленно, но теперь Конраду легче было выносить это. Он ждали исхода. Он ждал вестей надеясь на Ганузу.
            Только Гануза мог принести ему покой и сказать, что да, мол, Маркус сейчас поступил в ученики или внести окончательный разлад, если Маркус славится чем-то недобрым или вовсе пропал. Гануза же, чувствуя ответственность, в дом Конрада пока не заходил и на улице с ним не сталкивался, точно научился уклоняться от встречи.
            Конрад не роптал. Он был терпелив и терпение его было вознаграждено.
            Это был первый дождливый день в Алькале. Упаренная солнечными лучами, Алькала жадно принимала всей землёй своей, всеми травами и листьями дождевые капли. В такую погоду молодёжь резвилась по улицам, а остальные сидели в доме, наслаждаясь теплом и приятным шумом. Многие разбрелись по гостям, забрёл в гости и Гануза.
            Снимая промокший плащ, распорядился:
– Снаряжай на стол!
            Конрад был скор на управу. Быстро разлил горячего чая, поставил варенье и пирог. Для Алькалы всегда были желанны гости, и, хотя к Конраду никто кроме Ганузы да крайне редко – соседки, которую он же и провожал не так давно, не ходил, Конрад был сыном Алькалы и всегда готов к гостям.
– Такие лужи! Если пойдёт тем же духом, то завтра все улицы будут плавать, – посетовал Гануза, вытягивая промокшие ноги и принимая горячий чай. – А это значит, что кому-то опять подвал утопит, кому-то сад, кому-то ещё чего-нибудь. И не просохнет же сразу, зараза! Какое житьё, друг мой, какое житьё! Нет дождя – стены рассыхаются, листва да урожай горит. Есть дождь – всё тонет да плесенью…
            Конрад слушал вежливо. Он понимал, что Гануза не придёт жаловаться просто так на свою жизнь, но не перебивал его. Наместник спохватился сам:
– Одна радость у человека – на жизнь свою пожаловаться, вроде б и легче становится. Но да ладно, я по делу!
            Конрад обмер от нервного напряжения. Вот сейчас… сейчас!
– Держи, – Гануза ловким движением достал из кармана бархатный мешочек. Мешочек тяжело звякнул. – Ну как что? Не помнишь? Монеты. За службу. Награда от столицы.
            Конрад не помнил и, конечно, удивился. Для него это не было важным, для него это вообще ничего не значило, и он не рассчитывал на дары от столицы, когда выполнял свой труд.
– Держи-держи, – подбодрил Гануза, – твоя награда.
– Спасибо, наместник, – Конрад отодвинул тяжёлый мешочек и спросил о своём, терзавшем: – про мальчонку знаешь чего?
            Наместник помолчал, выгадывая, стоит ли отвечать? Наконец решился:
– Знаю. Ты не пугайся, всё не так плохо. Поступил на службу. На этот раз каменщиком. Я там был… гадость страшная, от пыли дышать нельзя. Он, гадёныш, как меня увидел, сразу за камни. Ну я не стал его мучить. Жив, работает.
            Слава богу! Слава! Значит, встал на путь труда. Значит, не всё ещё кончено для души его? а если спрятался, значит, совесть?
– Каменщиком? Так это ж невообразимый труд!
– Воровать, верно, легче, – согласился Гануза, – но только через руки честность быстрее доходит.
– Дай его адрес, – попросил Конрад и сам удивился своей ясности мыслей. Ещё мгновение назад он не знал как поступить, теперь же всё было очевидно и просто.
            Гануза и этому не удивился. Поглядел на Конрада, хмыкнул и достал из кармана тонкий клочок бумаги, подтолкнул.
– Как знал! – похвастался он. – Это их общий дом. Для таких же пропащих.
– Не пропащих, – тихо возразил Конрад.
            Гануза сделал вид что не слышит, ему не хотелось ссориться с другом, но от своего мнения он не отступал. Пропащий и точка! Подлость же!
            Поздним вечером дрожащая рука Конрада вывела нужный адрес на конверте и неловкую пометку «Маркусу». В конверте – тяжёлом и страшном, среди бумажных листов – пустых, и нужных только для того, чтоб не гремели монеты, лежала одна настоящая записка. Всего несколько слов, но Конрад волновался, выбирая их.
            «Посылаю тебе монеты и желаю счастья. Ты хотел другой жизни, пусть она будет счастливой.  Конрад».
            Несколько слов и помощь. Конрад не знал, как отреагирует Маркус, но надеялся, что монеты сделают его счастливым. Ему даже пришло в голову, что будь этот подарок от столицы раньше, Маркус не стал бы снимать с мёртвых украшения.
            Пришло и ушло слабой мыслью, а всё же пришлось напомнить себе о том, что он не виноват, нет! во всяком случае, не до конца.
            Жизнь вернулась к прежнему кругу, стала серой и привычной. Вернулись смыслы в буквы и книжные строки, вернулась свобода в проулках, и вечера стали прежними. Один раз счастье окрасило душу Конрада прежним светом, когда тяжёлый конверт вернулся ему из столицы. Те же переложенные бумагами монеты и короткое письмо:
«Я справлюсь сам. Живу честным трудом. Знаю, что идиот. Бесконечно виноват перед всеми. М.»
            Конрад сгрёб монеты из письма. Они не значили. Куда ценнее ему был лист бумаги. Он раскаивается, он по-настоящему раскаивается. Да помогут ему небеса прийти к спасении! И Конраду вместе с ним.
Продолжение следует…
(Примечание: добро пожаловать в Алькалу. Предыдущие рассказы о ней – рассказ «Последние одежды», «Закрытые тропы», «Белое платье», «Одобрение», «Воренок», «Его смятение»). Вселенная будет очень маленькая, как сам городок, очень тихая, без интриг, войны и поиска разного вида Граалей. Я давно хотела что-то подобное. Здесь просто люди – обычные, несчастные разные люди)
 
 
 

 

Туман