Светает. Низко над водой стелется туман. Шлёпая босыми ногами по илистому берегу, тринадцатилетний мальчуган отталкивает от берега тяжёлую деревянную лодку и запрыгивает в нее сам. Мерные взмахи веслом, острый нос лодки разрезает водную гладь на две завитушки, и они опадают по бортам с тихим шелестом. Паренёк с наслаждением вдыхает густой влажный воздух. Пахнет сама речка, пахнет рогоза, и трава на прибрежных лугах. В дрожащем мареве, над дальним лугом, показывается краешек солнца, и тут же все окрестные пернатые начинают дружно его приветствовать, соединяя свои звонкие голоса в невообразимой какофонии утреннего гимна. Но вот он стихает, остаётся лишь шум ветра в камышах… Или просто шум… и не в камышах…
Его, высушенное болезнью, тело умирает. Безвольно раскинулись на смятых простынях худые ноги и, когда-то сильные, привыкшие к труду, руки. Вздымаются ребра, обтянутые пожелтевшей кожей, а широко открытый рот с жадностью втягивает воздух, но умирающие легкие уже не могут насытить организм кислородом, он задыхается. Вот задрожали и тяжело поднялись веки. Судорожно забегали глаза, но увидели рядом родное лицо и остановились. Левая рука, сохранившая подвижность, мечется по постели, находит руку сидящей рядом супруги, сжимает её и замирает. Он сначала просто смотрит, а потом начинает говорить… глазами. По-другому уже не может. Но она всё понимает, она слышит его. А как же иначе? Ведь они прожили ЭТУ жизнь вместе. Проходят минуты, и вот, снова его глаза заволакивает дымкой. Он снова уходит. Уходит туда, где нет безысходности и боли.
Там он мчится на своей Яве через пол страны за любимой девушкой, и они ночуют где-то на пол пути к дому на автобусной остановке под мерное пощелкивание остывающего двигателя и стрёкот сверчков. Там Днепровские острова и улетающие в звёздное небо искорки от костра.
На лицо падает луч заходящего солнца сквозь открытое окно. Наверное, это его последний солнечный лучик, но он его не замечает, он смотрит туда, где на краешек кровати присела дочь. Нужно что-то сказать, что-то самое важное, последнее, что она от него услышит. Но что!? Мысли путаются, язык не повинуется. Он пытается снова и снова, и, в конце концов, силы покидают его. Он снова закрывает глаза.
Проходят минуты, а может часы или секунды, его дыхание замедляется. Меркнет свет. Немеют ноги, руки. Он совсем перестает их ощущать. И даже зрачки уже не повинуются ему, они замирают и не хотят двигаться. Стихает звенящий шум в ушах. Он больше совсем ничего не чувствует. И даже воспоминания ушли.
НО КАК ЖЕ ХОЧЕТСЯ ЕЩЕ ОДИН ВДОХ, ЕЩЕ ОДИН ВЗГЛЯД, ЕЩЕ ТОЛЬКО ОДИН МИГ…
Звонок будильника врывается в мозг тысячей раскаленных иголок. Иван Петрович подскакивает, бьет ладонью по кнопке будильника, замирает на мгновение и снова падает на смятую, влажную от пота простынь. Гулко и часто стучит сердце, и не понять, то ли от звонкой трели будильника, то ли от того кошмара, который эта трель прервала. Постепенно сознание проясняется, сон медленно и нехотя отпускает его. Иван Петрович садится на кровати, долго трет ладонями лицо. За окном уже светает, но в комнате по- прежнему сумрак, а высокий потолок с лепными карнизами и вовсе теряется в темноте. Петрович сует ноги в тапочки и идет в ванную, щелкает выключателем и несколько секунд жмурится. Наконец, глаза привыкают к яркому свету. В зеркале над умывальником отражается усталое сухощавое лицо мужчины, разменявшего седьмой десяток. На кухне громко играет радио и шумит на газовой плите чайник, Иван Петрович намазывает пол рогалика маслом и отрезает кружок докторской колбасы. В аккурат через пол часа после звонка будильника, он спускается по скрипучим деревянным ступеням с крыльца, густо увитого плющом, сквозь который то тут то там проглядывает почерневшее от времени дерево. С метлой в одной руке и совковой лопатой в другой он выходит со двора на широкую площадь, за которой высятся кроны деревьев городского парка. Под убаюкивающий шелест они роняют последние листья и устилают ими асфальт. Вот с этой романтикой и борется Петрович каждый день с помощью нехитрого инструмента. За уборкой улицы, пролетают короткие осенние дни.
Уже совсем стемнело, когда он добирается домой, но во двор попасть не может, калитка заперта. Пытается дотянутся до запора – не получается. Он долго стучит в неё и топчется вдоль забора. Заливается лаем и подвывает собака. Терпение ужа не исходе, когда, наконец, в доме зажигается свет. Выходит сын, отпирает калитку и впускает его во двор. Скупое взаимное «привет». Посидели несколько минут. Не хитрый диалог:
— Как дела?
— Нормально. А ты как?
— Да, как всегда.
Пора уходить. Он и сам не понимает, зачем, куда ему идти на ночь-то глядя, со своего двора. Но, поднимается и, не прощаясь, уходит.
Снова! Снова эти сны! На циферблате будильника, подсвеченного мертвенно-бледным сиянием полной Луны, три часа ночи. Петрович знает, что уже не заснет до утра. Закинув руки за голову, он всматривается в густую тьму под высоким потолком и пытается вспомнить… Тот парень из снов – его сын. Но ведь у него нет детей, и никогда не было. Или были? И тот двор ему до боли знаком, знаком каждый его уголок. Он ведь знает о нём намного больше чем видел во сне. Или он это себе придумал? На прикроватной тумбочке лежит Библия. Это старое, вековой давности издание, в затёртом переплёте. Петрович не помнит откуда она взялась, но ему кажется, что она была здесь всегда. Он никогда не был верующим, да и тексты библейские сколько не пытался читать, откровения в них не находил. Однако, была в этой книге, в мелких строчках на пожелтевших листах какая-то магия. Вот и сейчас, он взял её в руки и раскрыл наугад, где-то в Новом Завете. Через какие-то промежутки времени Петрович слюнявит палец и переворачивает очередную страницу, а покой и умиротворённость, тем временем, заполняют его душу, и не остаётся в ней места ни сомнениям, ни воспоминаниям о чём-то родном, но таком далёком и не настоящем.
Однообразные серые дни пролетают тихо и незаметно, точно так же, как пожелтевшие листья осыпаются с высоких клёнов, не оставляя даже следов своего существования, благодаря старательному Петровичу. Наступила зима. Первый снег за ночь покрыл землю тонким пушистым покрывалом, украсил белой каймой высокие черные деревья городского парка. Уже совсем рассвело, и от дворов, через широкую площадь потянулись цепочки следов, сливающиеся в широкую утоптанную тропинку, через тишину и умиротворенность парка к городскому шуму и суете. Но от калитки Петровича следов не видно. Нет их и во дворе. Тихо. Только с едва колышущихся веток огромной шелковицы посреди двора, иногда опадают комья снега. Тихо и в доме. Зимняя утренняя серость заполняет мраком высокие старинные стены. Уже давно отзвенел будильник, но он не смог разбудить Петровича. Ему приснилось что он снова умер.
Помочь сайту
Поздравления
