Призрак в темноте

(*)
– Это самая нелепая шутка за всю мою жизнь! – с призраками я стараюсь себя сдерживать, всё-таки они уже не несут ответственности за свои поступки и не могут в полной мере за себя постоять. Да за них, откровенно говоря, кроме нашего Агентства и заступиться-то некому, так что терпим, Ниса, терпим!
            Но сейчас даже я не выдержала.
– Значит, у вас была коротка жизнь, – спокойно ответил призрак, глядя на меня давно выцветшими серыми провалами глаз, – и это не шутка – вы должны уважать моё желание, вернее, нежелание, оказаться в темноте.
            Призрак боится темноты. Призрак! Тот, кто уже не будет ходить по земле, кто оказался достаточно заметным соседом для живых, что обратились к нам, боится темноты.
            Призрак…
– Я уважаю ваше желание, вернее, нежелание, – я овладела собой, хотя, признаться, удалось это не с первой попытки. Чего обычно нужно теням жизни? Мести, страха перед забвением, желание ещё раз кого-то увидеть и побыть с близкими – это если они разумны. И выплеснуть неконтролируемую силу, попытаться вырвать из остатков себя ужас и боль, ставшие безумие и гневом – это если их смерть была слишком ужасна или наступила тогда, когда душа не успела приготовиться.
            И да, они могут бояться. Но обычно боятся того, что будет, будет за той самой чертой, за которую уговаривают пойти души как раз сотрудники нашего Агентства, в том числе и я. Ещё боятся того, что живые о них забудут, и тут мы бессильны, потому что живые всегда забывают – на то они и живые, это для мёртвых время застывает как плотное желе – ни шага, ни ветерка, а живым…
            Волак говорит, что я рассуждаю так, словно сама не живая, а мёртвая. Но я не мёртвая. Я только с ними говорю и ещё сочувствую. И я уважаю покой и силу мёртвых, даже самых безумных душ, куда больше, чем живых, хотя бы от того, что мёртвому и пожаловаться-то некуда. я не знаю, есть ли рай и ад, бог и дьявол, но я знаю, что для мёртвых нет никаких подсказок как выйти из своего состояния, их точно бросают на произвол судьбы, иногда словно случайно вспоминая, а в основном дожидаясь, когда они соизволят пойти последней дорогой. Как знать, может быть в потустороннем мире время застыло и для Бога? И для дьявола, если на то пошло.
            Волак говорит, что я люблю ушедших, но он не прав. Я не люблю даже себя. Просто им я сочувствую.
– Простите, но это просто кажется мне странным, – я нашлась не так быстро, но всё-таки нашлась. Призраку спешить некуда, но мне нахождение в посмертии отзывается всегда остро и нехорошо: сохнет горло, болит голова… долго тут быть нельзя. Повезло, что в этот раз клиенты адекватные – пришли, пожаловались на призрака, и предоставили доступ в квартиру. Главное, сами ушли. А то есть категория людишек, что стоит над душой и сбивает, мешает, а ещё хуже – задёт вопросы:
– А зачем кленовый лист?
– А мел к чему?
– А что вы будете делать?
– А он вам точно ответит?
            Так и хочется ответить, что кленовый лист мне нужен для того, чтобы разместить его на флаг Канады; мел – чтобы обвести тела особенно мешающих; делать я буду ровно ничего, и нет, никто мне ничего не ответит, потому что мы сумасшедшие!
            Но Волак утверждает, что так нельзя говорить с клиентами, за счёт которых мы ещё существуем.
– Вам кажется странным то, что призрак может бояться? – мой собеседник, кажется, попытался оскорбиться, но по пути передумал – его никто давно не видел, никто с ним давно не говорил, квартира, ставшая ему приютом, пустовала несколько лет, и он соскучился, а живые, обратившиеся к нам, только и умели что нервничать и бояться его.
– Вовсе нет, все могут бояться, – возразила я, – но темнота?
– В темноте…– призрак замер, пытаясь подобрать нужное слово, но никак не находя его. Что ж, неудивительно, у многих призраков пропадает часть словарного запаса. Иногда лучшая часть. Смерть – это слишком большой шок, чтобы никто не изменился. – Неуютно.
            Неуютно! Надо же!
– В петле, стало быть, было уютнее? – поинтересовалась я. Да, установить биографию мертвеца, вставшего тенью в мир живых, было нетрудно. А когда я его увидела, то поняла что не ошиблась – полупрозрачная плоть, кое-где провалившееся провалами черноты, яснее ясного говорившие о начале забвения в мире живых, это ещё ничего, я привыкла! И даже к пустым, выеденным чернотой и смертью, глазницам. А вот видеть на призраках оттенки причин их смерти…
            Нет, если призрак себя не помнит, то не помнит. Стираются и причины смерти, и обстоятельства, и то, как выглядело его собственное тело в момент гибели, а если не повезло, то и позже, пока тело не нашли.
            Но у этого призрака была память. Может быть тонкая линия её, может быть осколок, но он был, и уродливо стянутая тугой самодельной петлёй перекривлённая шея говорила лучше любых слов…
            Призрак сделал такое движение, словно попытался поморщиться, но вышло неубедительно и плохо.
– Уходите, – молвил он, решив всё-таки обидеться.
– Я не уйду, – возразила я, – я могу вам помочь, и вы, уж простите, не можете меня выгнать.
            Он взглянул на меня с пустой ненавистью. Ненавидь, но мои слова не вернут тебе плоти. Был бы ты человеком, мог бы меня вытолкнуть за порог, вызвать полицию или ударить. Но ты тень. И да, ты можешь направить всю энергию, весь свой гнев на стену, чтоб с неё что-то полетело в мою сторону и, если повезёт, попало бы по голове, а может быть в потолок, чтобы светильник приложил, да чтоб наверняка, но тебе об этом знать необязательно. Это одно из правил поведения в посмертии – надо всегда ставить себя немного выше, словно ты сильнее от того одного, что жив и снизошёл до общения с призраком.
            Я, мол, жив, и что ты мне сделаешь?!
            Я стараюсь так не поступать. Кто знает на что способна замученная заблудшая душа, боящаяся неизвестности? Но сейчас был один из редких моментов, когда надо было ткнуть несчастного, что он, вообще-то, мёртв!
– Тогда уйду я! – с горделивостью, которая смешно и жутко царила в полупрозрачности его существа, призрак бросился прочь, в стену, и, конечно, прошёл сквозь неё. Я не сделала и попытки его остановить – а зачем? К чему?
– Совершенно напрасно вы сбегаете, дорогой друг, – сказала я, обращаясь к опустевшим стенам. Хочет этого призрак или нет, но я всё равно скажу то, что думаю, и он не сможет заткнуть уши, чтобы меня не слышать – в конце концов, голос и звук в целом – это оружие живого мира. – Я не хотела вас обидеть, я желаю поговорить. У любой сути есть конечный срок, и ваш вы приблизили сами…
            Я споткнулась в словах. Я читала его биографию, не ту, которая публикуется обычно в предисловии к книгам: родился – стал – где-то покуролесил – умер.
            Нет, настоящую биографию. Его же собственные дневники, найденные в архивах Волаком, дополнившие множество страниц настоящими чувствами и эмоциями, которые испытывал человек, при  жизни полезший в петлю, в посмертии испугавшийся темноты.
– Я не осуждаю вашего решения, в конце концов, человек может делать что хочет, если это касается его самого и только, но сейчас вы уже не часть одного своего мира. В вашем логове живут люди, которые ощущают ваше присутствие. Вы им мешаете, понимаете?
            На самом деле, если исходить из того, что именно помешало этим людям существовать рядом с призраком, я бы даже не взялась за дело. Шорохи, вздохи по ночам, тихие отражения в зеркале, едва слышные шаги… он здесь жил, он хочет здесь оставаться и, как оказывается, боится темноты. Другие призраки швыряют предметы и насылают кошмары, есть и те, кто стоят в изголовье вашей кровати и ждут, когда вы случайно очнётесь в ночи. Есть те, кто поднимает телефонную и дверную трель. Есть те, кто откровенно вредит, и на их фоне мой сегодняшний клиент – ангел!
– Вы мешаете живым. Вы своё уже прожили, прошли, испытали…
– И вы полагаете, этого достаточно? – призрак возник за моей спиной, но мне хватило силы воли не вскрикнуть. Конечно, я оказалась права – он не смог слушать в молчании. Людская природа влезла со своим желанием поболтать, поспорить, быть может, возразить.
– Я говорю, что ваш срок прошёл. Вам пора, – я заговорила тише. Самое страшное и самое важное – это заставить призрак смириться. Пока они видят живых, пока они рядом с ними, они будто бы и сами живы. – Если у кого-то заканчивается время, он должен уходить, иначе не будет нового.
– Иными словами, если у вас протёрся костюм, отправьте костюм на свалку? – кажется, призрак пытался пошутить, но это было хорошим знаком – он идёт на диалог!
– Почему на свалку…– на самом деле, я не знаю что там, за краем всего. Волак тоже не знает. Но мы должны быть убедительны, чтобы призраки нам верили. Иногда я говорю о конечной точке для всех мёртвых как о море.
– Вы там были? – спросил призрак. Спросил без любопытства, явно зная ответ. Да его кто угодно знает.
– Нет, – надо было солгать, но у меня не хватило духу. Да, так странно не хватило духу! Я лгала живым. но сейчас не захотела лгать мёртвому. – Но когда мы рождаемся, мы тоже не можем влиять на это. Мир просто встречает нас, верно? И смерть такая же. я не знаю что там – рай, ад, перерождение, сон или огромная космическая фрикаделька, которая наблюдает за нами как за экспериментом…
            Я споткнулась снова. Собственные слова хлестанули нелепостью, но призрак не разозлился, только склонил голову и с явной печалью, которая ещё не стёрлась за гранью жизни, сказал:
– И я не знаю. Не знаю, потому хочу быть здесь. Здесь я хоть что-то знаю.
– Уже нет, – возразила я, – вы не видите мир, не помните цветов, не чувствуете запахов… разве это похоже на привычный вам мир жизни?
– Это хотя бы не темнота. Серый цвет всё ещё цвет. Но в черноте, в бесцветии…
– С чего вы так уверены, что там чернота?
– Потому что никто не может мне возразить и доказать обратное.
            Я замолчала. Призрак не кричал на меня, не гневался, но вёл тихую беседу со мной и даже слушал мои аргументы, слабоватые, если честно. Но других у меня не было.
            Я знала его дневники, да и основательные, серьёзные биографы говорили о том же: маленький мальчик – его мать и младшая сестра заперты там, где от буйного и вечно пьяного отца приходилось прятаться в сыром и тёмном погребе. В сырости и в темноте, в грохоте ломаемой мебели, который падал сверху камнями и усиливался страхом, они дрожали втроем. И это было за счастье, потому что страшнее было только когда тусклый свет врывался к ним в убежище и пьяный рык озвучивал издевательски: или его жена поднимается сама, или он кидает к ним в погреб тряпьё с бензином и сжигает их всех.
            Она шла – всегда шла, зная, что будет. шептала ему – ещё ребенку, чтобы держал сестру и не боялся. И когда наверху её били, словно мешок, швыряли об углы, она пыталась молчать, хотя, конечно, не могла сдержать криков…
            Темнота – это страшно. Темнота – это тревога. Это значит плохое. И сейчас призраком он боится темноты.
– Отправляясь в другие страны, вы не знали что найдёте там, – сказала я, пытаясь подобраться с другой стороны, – помните? Острова, совсем чужие…и море, совсем тёмное, страшное, буйное.
            Призрак вздохнул, стыдливо отвёл провалы глаз от меня. может не помнил, может и не хотел уже помнить. А может и не мог понять когда это было и что там было. Но он всё же ответил мне:
– Там была жизнь. Там всё равно бывали. И возвращались.
– Может быть, там, куда вы идёте, лучше, – я поняла, что мимо. Странно, но этот призрак со своим страхом, который казался даже смешным на фоне привычных призрачных страхов, лишал меня моего оружия. Других я уговаривала, стращала, говорила, что боли не будет, а этот не пошёл как-то с самого начала, с той минуты, когда я вошла в квартиру и поздоровалась, зная, что наши клиенты оставили её пустой.
– Доброго дня, – отозвался призрак тогда.
            Призрак откликается мгновенно:
– Может быть! – вот именно.
            Я молчу, анализирую в уме заметки из его дневников при жизни. Карьера, работа, много работы, жена, кое-какая известность, работа, вторая жена… путешествия, а потом, словно курс сменили – немилость, уход второй жены, смерть сына, трещина в карьерных достижениях – петля.
            И вот мы здесь.  Мы оба здесь, и пропасть почти в сорок лет разницы – мелочь, по сравнению с главным отличием: он мёртв, а я жива.
– Как вы полезли в петлю, если боялись темноты? – спросила я, – смерть – это та же чернота, от которой вы теперь так старательно бежите вопреки законам мироздания.
            Призрак тихо смеётся. Голос его доносится словно бы сквозь вату:
– В моей жизни наступила та самая темнота, и я решил, что хуже быть не может. В тот момент, когда я уже передумал, моё горло было плотно зажато в петле, а тело дёргалось… и вот тогда я понял, что пришла настоящая темнота, а не такая, которую можно одолеть, понимаете?
– Понимаю, но вы сделали свой выбор, и теперь надо идти по нему до конца.
– Боюсь…боюсь, что это тоже окажется одолимо, а я уже шагнул туда, откуда не возвращаются, – ему некуда было спешить, у него в запасе многие людские годы, зато меня уже морозило – сетка посмертия, распахивающаяся в сомнительной гостеприимности перед сотрудниками Агентства, пила из меня самой силу. Это всегда ощущается коварно. Сначала ничего. потом лёгкий холодок. Потом жажда…
            У него есть время – у меня нет.
            Ему не нужно заботиться о своей репутации, а мне нужно выполнить заказ.
            Благо, мой мозг воспринял ситуацию как близкую к критической и выдал нужный ответ как будто бы сам собой:
– Вы боитесь темноты, но сами стали темнотой! Те люди, что живут здесь, что чуют ваше присутствие и боятся его, как вы боялись собственного детства, в чём они виноваты? Почему они должны жить в темноте из-за вашего выбора? Вы были хорошим человеком, так будьте им и после смерти, вашей смерти!
            Слова стекали сами. Сами по себе в мире посмертия они ничего не весят, но они открывают множество внутренних замочков в осколках памяти, что ещё может остаться. Какие-то слова стали ключиками, и толкнули двери в прошлое для этого призрака, который боялся темноты и не спешил уходить в посмертие.
            Он качнулся, словно я могла физически его задеть, что, конечно, не могло быть правдой даже наполовину. Его взгляд на мгновение перестал просвечивать уже разъедающей пустотой, которая однажды оставила бы от него только беспомощный сгусток энергии, скитающийся по этой квартире и когда-нибудь по миру, взглянул.
– Не будьте чудовищем, не пугайте их, – сказала я, понимая, что взяла верно.  Мои слова были очевидны, но он должен был их услышать, чтобы встряхнуться. Очевидные слова, сказанные, порою, со стороны, бодрят даже живых, разрушают иллюзии и мечтания. Неудивительно, что слова, которые не считает за угрозу само посмертие, иногда доходят и до мёртвых.
            Он вздрогнул ещё раз, вздохнул. Он и сам знал что я права. Ему некуда было деться – только одолевать свой страх.
***
– Обещайте, что это будет быстро, – попросил призрак, серьёзно глядя на меня вернувшейся пустотой глазниц.
            Я не знала о быстроте. Обычно недолго – призраки рассыпаются в быстрой черноте, что охватывает их изнутри, когда призрак смирился, и всё кончается почти мгновенно. Во всяком случае, с моей стороны это всегда так. Но я не могла утверждать наверняка, однако, легко могла теперь солгать, уверовав, что поступаю из лучших побуждений:
– Обещаю.
– Обещайте, что там не будет темноты, – призрак замялся в непривычном для посмертия смущении прежде, чем попросить меня об этом. он знал, что я не ведаю о том, что будет. Но люди слабы, даже самые сильные. И посмертие этого у них не отнимает. Я затронула что-то верное, я напоминал ему о живых, и теперь он готов был идти.
– Я обещаю, что там не будет темноты, – сказала я. В горле жгло, язык уже болел от сухости. Посмертие тянет силы самым странным образом, оно точно горячий сухой воздух, не меньше. И страшное, по мере того, как сухость ощущается кожей.
            Это и есть смерть – сухость воздуха, жар, и неизвестность.
– Обещайте, что там не бу-у…– он не договорил. Смирение, охватившее его, давно выжидало. Воспользовавшись случаем, оно рвалось к пустоте и та пронеслась через открытый портал в мир готовой уйти души, ворвалась в неё и начала пожирать изнутри.
            Мне оставалось только смотреть на то, как разрушается полупрозрачная оболочка души, давшей слабину в своём убеждении, видеть, как вращаются бешеные пустые глазницы, как растворяется всё прозрачное тело. Стоять и смотреть, впрочем…
– Обещаю! – крикнула я, сама не зная что я вообще могу обещать.
            Он на мгновение поверил мне, засомневался и смирился. Он готов был ещё доживать, но ждал смирения слишком долго. И не успел насладиться им сполна. Может быть, так лучше. Когда конец подступает медленно, очень хочется передумать и не растворяться в том, что даже неизвестно. Но когда всё происходит так быстро, что ты не успеваешь отреагировать, уже ничего не изменится.
***
– Как они его вообще заметили, Волак? – выезд вымотал меня сильнее обычного. Слишком долго я была в посмертии. Но доложить надо было, и пока я докладывала, Волак не произнёс ни слова. зато на меня снизошло усталое бешенство, когда хочется крушить, но нет сил на это.  – Как? Во многих домах активность выше этой, и то…дом старый, показалось!  Да сам знаешь!
– Знаю, – согласился Волак.
– А тут шёпот, мол, шаги… – меня не могло нести, усталость жгла сильнее, но вопросы шипели и торопились сорваться пусть и виде тупикового возмущения. – Услышали они! Ха!
– Ниса, – Волак был тих и спокоен, – может быть они и правда его услышали… услышали и помогли уйти.
            Я поперхнулась всем ехидством, что уже копилось и почти дождалось своей минуты. Застыла.
– Ты хочешь сказать, что они могли пожалеть…призрака? Как люди друг друга? То есть, как я?
– Я хочу сказать, что на сегодня ты свободна, вот и всё, – Волак поднялся, показывая, что разговор закончен, – иди и перестань раздавать обещания мертвым, вдруг там и правда реинкарнация и они все придут спрашивать с тебя!
(*)
Из цикла «Мёртвые дома» - вселенная отдельных рассказов. Предыдущие рассказы: «Рутина, рутина…» , «Отрешение» , «Тот шкаф», «О холоде»,  «Тишина», «Та квартира»,  «Об одной глупости» , «Слово»,  «Палата 323» , «Встреча» ,«Кто живет в шкафу?», «Темная фигура» и «Обещанный привет». Каждый рассказ можно читать отдельно.
 
 
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2025

Регистрационный номер №0540595

от Сегодня в 05:28

[Скрыть] Регистрационный номер 0540595 выдан для произведения: (*)
– Это самая нелепая шутка за всю мою жизнь! – с призраками я стараюсь себя сдерживать, всё-таки они уже не несут ответственности за свои поступки и не могут в полной мере за себя постоять. Да за них, откровенно говоря, кроме нашего Агентства и заступиться-то некому, так что терпим, Ниса, терпим!
            Но сейчас даже я не выдержала.
– Значит, у вас была коротка жизнь, – спокойно ответил призрак, глядя на меня давно выцветшими серыми провалами глаз, – и это не шутка – вы должны уважать моё желание, вернее, нежелание, оказаться в темноте.
            Призрак боится темноты. Призрак! Тот, кто уже не будет ходить по земле, кто оказался достаточно заметным соседом для живых, что обратились к нам, боится темноты.
            Призрак…
– Я уважаю ваше желание, вернее, нежелание, – я овладела собой, хотя, признаться, удалось это не с первой попытки. Чего обычно нужно теням жизни? Мести, страха перед забвением, желание ещё раз кого-то увидеть и побыть с близкими – это если они разумны. И выплеснуть неконтролируемую силу, попытаться вырвать из остатков себя ужас и боль, ставшие безумие и гневом – это если их смерть была слишком ужасна или наступила тогда, когда душа не успела приготовиться.
            И да, они могут бояться. Но обычно боятся того, что будет, будет за той самой чертой, за которую уговаривают пойти души как раз сотрудники нашего Агентства, в том числе и я. Ещё боятся того, что живые о них забудут, и тут мы бессильны, потому что живые всегда забывают – на то они и живые, это для мёртвых время застывает как плотное желе – ни шага, ни ветерка, а живым…
            Волак говорит, что я рассуждаю так, словно сама не живая, а мёртвая. Но я не мёртвая. Я только с ними говорю и ещё сочувствую. И я уважаю покой и силу мёртвых, даже самых безумных душ, куда больше, чем живых, хотя бы от того, что мёртвому и пожаловаться-то некуда. я не знаю, есть ли рай и ад, бог и дьявол, но я знаю, что для мёртвых нет никаких подсказок как выйти из своего состояния, их точно бросают на произвол судьбы, иногда словно случайно вспоминая, а в основном дожидаясь, когда они соизволят пойти последней дорогой. Как знать, может быть в потустороннем мире время застыло и для Бога? И для дьявола, если на то пошло.
            Волак говорит, что я люблю ушедших, но он не прав. Я не люблю даже себя. Просто им я сочувствую.
– Простите, но это просто кажется мне странным, – я нашлась не так быстро, но всё-таки нашлась. Призраку спешить некуда, но мне нахождение в посмертии отзывается всегда остро и нехорошо: сохнет горло, болит голова… долго тут быть нельзя. Повезло, что в этот раз клиенты адекватные – пришли, пожаловались на призрака, и предоставили доступ в квартиру. Главное, сами ушли. А то есть категория людишек, что стоит над душой и сбивает, мешает, а ещё хуже – задёт вопросы:
– А зачем кленовый лист?
– А мел к чему?
– А что вы будете делать?
– А он вам точно ответит?
            Так и хочется ответить, что кленовый лист мне нужен для того, чтобы разместить его на флаг Канады; мел – чтобы обвести тела особенно мешающих; делать я буду ровно ничего, и нет, никто мне ничего не ответит, потому что мы сумасшедшие!
            Но Волак утверждает, что так нельзя говорить с клиентами, за счёт которых мы ещё существуем.
– Вам кажется странным то, что призрак может бояться? – мой собеседник, кажется, попытался оскорбиться, но по пути передумал – его никто давно не видел, никто с ним давно не говорил, квартира, ставшая ему приютом, пустовала несколько лет, и он соскучился, а живые, обратившиеся к нам, только и умели что нервничать и бояться его.
– Вовсе нет, все могут бояться, – возразила я, – но темнота?
– В темноте…– призрак замер, пытаясь подобрать нужное слово, но никак не находя его. Что ж, неудивительно, у многих призраков пропадает часть словарного запаса. Иногда лучшая часть. Смерть – это слишком большой шок, чтобы никто не изменился. – Неуютно.
            Неуютно! Надо же!
– В петле, стало быть, было уютнее? – поинтересовалась я. Да, установить биографию мертвеца, вставшего тенью в мир живых, было нетрудно. А когда я его увидела, то поняла что не ошиблась – полупрозрачная плоть, кое-где провалившееся провалами черноты, яснее ясного говорившие о начале забвения в мире живых, это ещё ничего, я привыкла! И даже к пустым, выеденным чернотой и смертью, глазницам. А вот видеть на призраках оттенки причин их смерти…
            Нет, если призрак себя не помнит, то не помнит. Стираются и причины смерти, и обстоятельства, и то, как выглядело его собственное тело в момент гибели, а если не повезло, то и позже, пока тело не нашли.
            Но у этого призрака была память. Может быть тонкая линия её, может быть осколок, но он был, и уродливо стянутая тугой самодельной петлёй перекривлённая шея говорила лучше любых слов…
            Призрак сделал такое движение, словно попытался поморщиться, но вышло неубедительно и плохо.
– Уходите, – молвил он, решив всё-таки обидеться.
– Я не уйду, – возразила я, – я могу вам помочь, и вы, уж простите, не можете меня выгнать.
            Он взглянул на меня с пустой ненавистью. Ненавидь, но мои слова не вернут тебе плоти. Был бы ты человеком, мог бы меня вытолкнуть за порог, вызвать полицию или ударить. Но ты тень. И да, ты можешь направить всю энергию, весь свой гнев на стену, чтоб с неё что-то полетело в мою сторону и, если повезёт, попало бы по голове, а может быть в потолок, чтобы светильник приложил, да чтоб наверняка, но тебе об этом знать необязательно. Это одно из правил поведения в посмертии – надо всегда ставить себя немного выше, словно ты сильнее от того одного, что жив и снизошёл до общения с призраком.
            Я, мол, жив, и что ты мне сделаешь?!
            Я стараюсь так не поступать. Кто знает на что способна замученная заблудшая душа, боящаяся неизвестности? Но сейчас был один из редких моментов, когда надо было ткнуть несчастного, что он, вообще-то, мёртв!
– Тогда уйду я! – с горделивостью, которая смешно и жутко царила в полупрозрачности его существа, призрак бросился прочь, в стену, и, конечно, прошёл сквозь неё. Я не сделала и попытки его остановить – а зачем? К чему?
– Совершенно напрасно вы сбегаете, дорогой друг, – сказала я, обращаясь к опустевшим стенам. Хочет этого призрак или нет, но я всё равно скажу то, что думаю, и он не сможет заткнуть уши, чтобы меня не слышать – в конце концов, голос и звук в целом – это оружие живого мира. – Я не хотела вас обидеть, я желаю поговорить. У любой сути есть конечный срок, и ваш вы приблизили сами…
            Я споткнулась в словах. Я читала его биографию, не ту, которая публикуется обычно в предисловии к книгам: родился – стал – где-то покуролесил – умер.
            Нет, настоящую биографию. Его же собственные дневники, найденные в архивах Волаком, дополнившие множество страниц настоящими чувствами и эмоциями, которые испытывал человек, при  жизни полезший в петлю, в посмертии испугавшийся темноты.
– Я не осуждаю вашего решения, в конце концов, человек может делать что хочет, если это касается его самого и только, но сейчас вы уже не часть одного своего мира. В вашем логове живут люди, которые ощущают ваше присутствие. Вы им мешаете, понимаете?
            На самом деле, если исходить из того, что именно помешало этим людям существовать рядом с призраком, я бы даже не взялась за дело. Шорохи, вздохи по ночам, тихие отражения в зеркале, едва слышные шаги… он здесь жил, он хочет здесь оставаться и, как оказывается, боится темноты. Другие призраки швыряют предметы и насылают кошмары, есть и те, кто стоят в изголовье вашей кровати и ждут, когда вы случайно очнётесь в ночи. Есть те, кто поднимает телефонную и дверную трель. Есть те, кто откровенно вредит, и на их фоне мой сегодняшний клиент – ангел!
– Вы мешаете живым. Вы своё уже прожили, прошли, испытали…
– И вы полагаете, этого достаточно? – призрак возник за моей спиной, но мне хватило силы воли не вскрикнуть. Конечно, я оказалась права – он не смог слушать в молчании. Людская природа влезла со своим желанием поболтать, поспорить, быть может, возразить.
– Я говорю, что ваш срок прошёл. Вам пора, – я заговорила тише. Самое страшное и самое важное – это заставить призрак смириться. Пока они видят живых, пока они рядом с ними, они будто бы и сами живы. – Если у кого-то заканчивается время, он должен уходить, иначе не будет нового.
– Иными словами, если у вас протёрся костюм, отправьте костюм на свалку? – кажется, призрак пытался пошутить, но это было хорошим знаком – он идёт на диалог!
– Почему на свалку…– на самом деле, я не знаю что там, за краем всего. Волак тоже не знает. Но мы должны быть убедительны, чтобы призраки нам верили. Иногда я говорю о конечной точке для всех мёртвых как о море.
– Вы там были? – спросил призрак. Спросил без любопытства, явно зная ответ. Да его кто угодно знает.
– Нет, – надо было солгать, но у меня не хватило духу. Да, так странно не хватило духу! Я лгала живым. но сейчас не захотела лгать мёртвому. – Но когда мы рождаемся, мы тоже не можем влиять на это. Мир просто встречает нас, верно? И смерть такая же. я не знаю что там – рай, ад, перерождение, сон или огромная космическая фрикаделька, которая наблюдает за нами как за экспериментом…
            Я споткнулась снова. Собственные слова хлестанули нелепостью, но призрак не разозлился, только склонил голову и с явной печалью, которая ещё не стёрлась за гранью жизни, сказал:
– И я не знаю. Не знаю, потому хочу быть здесь. Здесь я хоть что-то знаю.
– Уже нет, – возразила я, – вы не видите мир, не помните цветов, не чувствуете запахов… разве это похоже на привычный вам мир жизни?
– Это хотя бы не темнота. Серый цвет всё ещё цвет. Но в черноте, в бесцветии…
– С чего вы так уверены, что там чернота?
– Потому что никто не может мне возразить и доказать обратное.
            Я замолчала. Призрак не кричал на меня, не гневался, но вёл тихую беседу со мной и даже слушал мои аргументы, слабоватые, если честно. Но других у меня не было.
            Я знала его дневники, да и основательные, серьёзные биографы говорили о том же: маленький мальчик – его мать и младшая сестра заперты там, где от буйного и вечно пьяного отца приходилось прятаться в сыром и тёмном погребе. В сырости и в темноте, в грохоте ломаемой мебели, который падал сверху камнями и усиливался страхом, они дрожали втроем. И это было за счастье, потому что страшнее было только когда тусклый свет врывался к ним в убежище и пьяный рык озвучивал издевательски: или его жена поднимается сама, или он кидает к ним в погреб тряпьё с бензином и сжигает их всех.
            Она шла – всегда шла, зная, что будет. шептала ему – ещё ребенку, чтобы держал сестру и не боялся. И когда наверху её били, словно мешок, швыряли об углы, она пыталась молчать, хотя, конечно, не могла сдержать криков…
            Темнота – это страшно. Темнота – это тревога. Это значит плохое. И сейчас призраком он боится темноты.
– Отправляясь в другие страны, вы не знали что найдёте там, – сказала я, пытаясь подобраться с другой стороны, – помните? Острова, совсем чужие…и море, совсем тёмное, страшное, буйное.
            Призрак вздохнул, стыдливо отвёл провалы глаз от меня. может не помнил, может и не хотел уже помнить. А может и не мог понять когда это было и что там было. Но он всё же ответил мне:
– Там была жизнь. Там всё равно бывали. И возвращались.
– Может быть, там, куда вы идёте, лучше, – я поняла, что мимо. Странно, но этот призрак со своим страхом, который казался даже смешным на фоне привычных призрачных страхов, лишал меня моего оружия. Других я уговаривала, стращала, говорила, что боли не будет, а этот не пошёл как-то с самого начала, с той минуты, когда я вошла в квартиру и поздоровалась, зная, что наши клиенты оставили её пустой.
– Доброго дня, – отозвался призрак тогда.
            Призрак откликается мгновенно:
– Может быть! – вот именно.
            Я молчу, анализирую в уме заметки из его дневников при жизни. Карьера, работа, много работы, жена, кое-какая известность, работа, вторая жена… путешествия, а потом, словно курс сменили – немилость, уход второй жены, смерть сына, трещина в карьерных достижениях – петля.
            И вот мы здесь.  Мы оба здесь, и пропасть почти в сорок лет разницы – мелочь, по сравнению с главным отличием: он мёртв, а я жива.
– Как вы полезли в петлю, если боялись темноты? – спросила я, – смерть – это та же чернота, от которой вы теперь так старательно бежите вопреки законам мироздания.
            Призрак тихо смеётся. Голос его доносится словно бы сквозь вату:
– В моей жизни наступила та самая темнота, и я решил, что хуже быть не может. В тот момент, когда я уже передумал, моё горло было плотно зажато в петле, а тело дёргалось… и вот тогда я понял, что пришла настоящая темнота, а не такая, которую можно одолеть, понимаете?
– Понимаю, но вы сделали свой выбор, и теперь надо идти по нему до конца.
– Боюсь…боюсь, что это тоже окажется одолимо, а я уже шагнул туда, откуда не возвращаются, – ему некуда было спешить, у него в запасе многие людские годы, зато меня уже морозило – сетка посмертия, распахивающаяся в сомнительной гостеприимности перед сотрудниками Агентства, пила из меня самой силу. Это всегда ощущается коварно. Сначала ничего. потом лёгкий холодок. Потом жажда…
            У него есть время – у меня нет.
            Ему не нужно заботиться о своей репутации, а мне нужно выполнить заказ.
            Благо, мой мозг воспринял ситуацию как близкую к критической и выдал нужный ответ как будто бы сам собой:
– Вы боитесь темноты, но сами стали темнотой! Те люди, что живут здесь, что чуют ваше присутствие и боятся его, как вы боялись собственного детства, в чём они виноваты? Почему они должны жить в темноте из-за вашего выбора? Вы были хорошим человеком, так будьте им и после смерти, вашей смерти!
            Слова стекали сами. Сами по себе в мире посмертия они ничего не весят, но они открывают множество внутренних замочков в осколках памяти, что ещё может остаться. Какие-то слова стали ключиками, и толкнули двери в прошлое для этого призрака, который боялся темноты и не спешил уходить в посмертие.
            Он качнулся, словно я могла физически его задеть, что, конечно, не могло быть правдой даже наполовину. Его взгляд на мгновение перестал просвечивать уже разъедающей пустотой, которая однажды оставила бы от него только беспомощный сгусток энергии, скитающийся по этой квартире и когда-нибудь по миру, взглянул.
– Не будьте чудовищем, не пугайте их, – сказала я, понимая, что взяла верно.  Мои слова были очевидны, но он должен был их услышать, чтобы встряхнуться. Очевидные слова, сказанные, порою, со стороны, бодрят даже живых, разрушают иллюзии и мечтания. Неудивительно, что слова, которые не считает за угрозу само посмертие, иногда доходят и до мёртвых.
            Он вздрогнул ещё раз, вздохнул. Он и сам знал что я права. Ему некуда было деться – только одолевать свой страх.
***
– Обещайте, что это будет быстро, – попросил призрак, серьёзно глядя на меня вернувшейся пустотой глазниц.
            Я не знала о быстроте. Обычно недолго – призраки рассыпаются в быстрой черноте, что охватывает их изнутри, когда призрак смирился, и всё кончается почти мгновенно. Во всяком случае, с моей стороны это всегда так. Но я не могла утверждать наверняка, однако, легко могла теперь солгать, уверовав, что поступаю из лучших побуждений:
– Обещаю.
– Обещайте, что там не будет темноты, – призрак замялся в непривычном для посмертия смущении прежде, чем попросить меня об этом. он знал, что я не ведаю о том, что будет. Но люди слабы, даже самые сильные. И посмертие этого у них не отнимает. Я затронула что-то верное, я напоминал ему о живых, и теперь он готов был идти.
– Я обещаю, что там не будет темноты, – сказала я. В горле жгло, язык уже болел от сухости. Посмертие тянет силы самым странным образом, оно точно горячий сухой воздух, не меньше. И страшное, по мере того, как сухость ощущается кожей.
            Это и есть смерть – сухость воздуха, жар, и неизвестность.
– Обещайте, что там не бу-у…– он не договорил. Смирение, охватившее его, давно выжидало. Воспользовавшись случаем, оно рвалось к пустоте и та пронеслась через открытый портал в мир готовой уйти души, ворвалась в неё и начала пожирать изнутри.
            Мне оставалось только смотреть на то, как разрушается полупрозрачная оболочка души, давшей слабину в своём убеждении, видеть, как вращаются бешеные пустые глазницы, как растворяется всё прозрачное тело. Стоять и смотреть, впрочем…
– Обещаю! – крикнула я, сама не зная что я вообще могу обещать.
            Он на мгновение поверил мне, засомневался и смирился. Он готов был ещё доживать, но ждал смирения слишком долго. И не успел насладиться им сполна. Может быть, так лучше. Когда конец подступает медленно, очень хочется передумать и не растворяться в том, что даже неизвестно. Но когда всё происходит так быстро, что ты не успеваешь отреагировать, уже ничего не изменится.
***
– Как они его вообще заметили, Волак? – выезд вымотал меня сильнее обычного. Слишком долго я была в посмертии. Но доложить надо было, и пока я докладывала, Волак не произнёс ни слова. зато на меня снизошло усталое бешенство, когда хочется крушить, но нет сил на это.  – Как? Во многих домах активность выше этой, и то…дом старый, показалось!  Да сам знаешь!
– Знаю, – согласился Волак.
– А тут шёпот, мол, шаги… – меня не могло нести, усталость жгла сильнее, но вопросы шипели и торопились сорваться пусть и виде тупикового возмущения. – Услышали они! Ха!
– Ниса, – Волак был тих и спокоен, – может быть они и правда его услышали… услышали и помогли уйти.
            Я поперхнулась всем ехидством, что уже копилось и почти дождалось своей минуты. Застыла.
– Ты хочешь сказать, что они могли пожалеть…призрака? Как люди друг друга? То есть, как я?
– Я хочу сказать, что на сегодня ты свободна, вот и всё, – Волак поднялся, показывая, что разговор закончен, – иди и перестань раздавать обещания мертвым, вдруг там и правда реинкарнация и они все придут спрашивать с тебя!
(*)
Из цикла «Мёртвые дома» - вселенная отдельных рассказов. Предыдущие рассказы: «Рутина, рутина…» , «Отрешение» , «Тот шкаф», «О холоде»,  «Тишина», «Та квартира»,  «Об одной глупости» , «Слово»,  «Палата 323» , «Встреча» ,«Кто живет в шкафу?», «Темная фигура» и «Обещанный привет». Каждый рассказ можно читать отдельно.
 
 
 

 

Ворёнок