Под мерный стук колес

Путевые заметки

  – Заправляйте, мать вашу!.. Не поедем, пока не заправите! Нам воды уже до Москвы не дадут!..

   Голос проводницы прозвучал особенно громко и резко в ночи. Господи, на часах всего половина третьего. И задремала ведь совсем недавно – а всё из-за вахтовиков в соседнем купе. Они долго выпивали и чем дальше, тем азартнее резались в карты. Матерки, пьяный хохот, наплевать, что другие уже спят, – обычное дело в пути.

   Слава Богу, отключение общего света заставило-таки и их угомониться.

   Под перестук колес и убаюкивающее покачивание вагона после полуночи все же удалось заснуть. И станционные шумы, и движение пассажиров – входящих и сходящих, и духота уже не мешали, ощущаясь лишь краем сознания.

   Теперь же, после смачного «мать вашу...», ударов под брюхом вагона, объявления станционной бодрствующей дикторши про наш поезд – сон окончательно пропал.

   Что делать – повернулась на другой бок и крепко сомкнула глаза – в призрачной надежде, что сон смилостивится и вернется.

   Увы, уловка моя не удалась.

   Позавидовала спящим, особенно этому солдатику на нижней полке напротив, затылок которого был виден мне из-под скатерки. Какой славный мальчик! И спит так по-детски, свернувшись калачиком. Мальчишка мальчишкой! Хотя...

   Вечером мы долго разговаривали с ним. Открытое приятное лицо, серо-зеленые глаза, хорошей формы подбородок – такой, знаете, правильный, мужественный – без кокетливой ямочки, размытой бесхарактерности или массивной бульдожести. Людям с ТАКИМ подбородком отчего-то хочется верить.

   Мои ближайшие попутчики – коротко стриженная седая женщина мужиковатого вида, странноватый субтильный интеллигентик с верхней полки и этот молодой человек - от конечной сибирской станции ехали вместе вторые сутки. Они уже успели познакомиться накоротке. Женщина по-матерински угощала служивого бутербродами. Мужчина, часто поправляя редеющую, чуть волнистую шевелюру руками с тонкими запястьями и длинными пальцами, что-то тихо и вкрадчиво говорил. Он обращался то к женщине, похожей на мужчину куда более чем он сам, то к солдатику с висящей у его изголовья формы с буквами «ПП» на нашивках.

   Пограничник, решила я. И ошиблась. Оказывается, Александр, так звали молодого человека, служит в президентском полку и возвращается в Первопрестольную из отпуска.

   Я не могла не задать более смешного в своей нелепости вопроса: «А президента видеть доводилось?» Будто человека с ружьем об Ильиче спросила. Саша, хоть и молод, иронию понял, улыбнулся, но ответил просто: «Видел, конечно».

   Оказывается, родом солдат из Сибири, из самого что ни на есть таежного уголка. Не тупика, конечно, лыковского, описанного когда-то Василием Песковым в «Комсомолке», но из мест, в общем, тоже неблизких. Жили большой семьей: дед с бабкой, родители, сестра Настя и младший брат Колька. Хозяйство держали – и не сосчитать всей живности. Лошадь, корова с бычком, свиньи, овцы, куры. Все требуют заботы – накормить-напоить, обиходить, а потому крестьянский труд Саше привычен и знаком. И о том, как называются части косы, уверена, он знает точно.

   С ранней весны и до поздней осени такая хозяйственная круговерть – не заскучаешь! Сначала посадить огород, одной картошки – соток двадцать. Только пропололи да окучили, сенокос подоспел. А травы сколько запасти надо для всей скотинки! Да сорняк еще на грядах прет, проклятый, – снова поклоны бить огородному «богу» – чучелу в дедовой соломенной шляпе. А грибы с ягодами пошли – в тайгу скорее, тоже припасать надо. А там снова картошку огребать...

   А ведь еще и покупаться летом охота, и порыбачить.

   Лет так с одиннадцати стал Саньку отец его к охоте приучать. Когда он убил первого своего зайца и увидел того бездыханным, всего в крови, бросил ружье и убежал, говорит. А отец подобрал длинноухого и отдал сыну со словами: «Твоя добыча, тебе и разделывать, а сопли нечего распускать!»

  – И сейчас, кажется, вижу его, – вспоминает Александр. – Лежит этот заяц – такой беззащитный, жалкий, а у меня руки трясутся и слезы из глаз...

   Будто услышав мой немой вопрос: а не жалко зверушку, добавил:

  – Мы ведь их только в сезон добывали. А азарта убивать у меня никогда не было. Я вырос там, где на охоту не ходят ради развлечения, крутость свою показать.

   Бывало и так, что по нескольку суток выслеживаешь зверя, сапоги истопчешь, а возвращаешься ни с чем. Лось, например, очень осторожное животное. Всегда упрямо идет вдоль леса, по руслу реки, никогда не углубляясь в тайгу. Идет и идет себе, может так отмахать десятки километров.

   Я слушала Сашу завороженно, будто фильм смотрела про таежные истории. Как однажды они, Шурка и два пацана соседских, пошли за грибами и заблудились. К вечеру набрели на заимку, там и заночевали. Дрова, спички, соль, кой-какая крупа в избушке имелись – тем и перебились. А уходя, и сами наносили сучьев, бересты. Вдруг еще кому приют понадобится. В тайге так положено!

   Страшно стало, когда вышли к болоту, да не к своему, ближнему, а дальнему, километрах в десяти от деревни. Как получилось туда забрести – и сейчас не понимает, видно, леший их кружил.

  – В детстве взрослые пугали нас – смешно вспомнить, – улыбается Саша, – ...немцами. Ага, немцами в тайге, представляете? Был, мол, когда-то, в войну еще, сброшен десант, и бродит он по лесам до сих пор. «Не ходите к Синячинской трясине – там они хоронятся».

   Мы старшим верили, конечно, слушались их. Спорить или противоречить – нет, такое и в голову не приходило. Но побывать в тех запретных местах хотелось несмотря ни на что.

   Есть, оказывается, в его краях Галкин ручей – это особая история, легенда даже. Жили, значит, парень и девушка. Звали ее Галиной. Полюбили они друг друга, но что-то там не срослось, как теперь говорят, – то ли богатые родители не отдали девушку за парня-босяка, то ли еще что приключилось, но разлучили их. А Галка была девчонкой упрямой – не согласилась идти под венец с другим и... убежала. Да не к парню своему любимому, того уже в солдаты забрили, а прямо в тайгу. Там ее будто трясина засосала... Вот с тех пор и бродит ее неприкаянная душа там, за ручьем, который в память о ней назвали Галкиным.

  – По поверью напиться из ручья могут и мужчины, а вот пересечь его и пойти вглубь разрешено только женщинам. Иначе ослушавшихся будет преследовать «девушка в белом»... Потому мы, пацанва, всегда пили из ручья с оглядкой – не идет ли привидение... – рассказчик улыбается весело, чуть озорно.

  – Вот вы спрашиваете, не опасно ли там жить. Нет, что вы! Животные, они ведь очень умные и никогда так просто не нападут на людей, – рассказывает Саша, и я забываю, что передо мной совсем еще молодой человек, чуть за двадцать. Слушаешь его как бывало охотника, опытного и взрослого. – Однажды появился среди зимы медведь-шатун. Вышел к деревне, забрался в омшаник и давай разорять ульи - меду ему захотелось. Делать нечего – он, бедолага, сам свою участь выбрал. Проснувшийся раньше времени медведь опасен, да и не выживет он без еды.

   Жалко, конечно, его было. Худющий, костлявый ...

   А вот медведица с медвежонком никогда не приблизится к человеческому жилью, обходить будет за километры.

   Помолчал немного.

  – В тайге всё знакомо, понятно, привычно, закономерно, я бы сказал. Знаешь повадки животных, птиц. Куда можно идти без опаски, а где трясина. Как выжить, не растеряться, если заблудился. А вот в городе...

   Тут пиликнул его мобильный – смс-ка пришла. Саша понажимал на кнопочки – ответил. И продолжил:

  – Рассказать, как я попал в первый раз в Новосибирск?

   Мы дружно кивнули.

  – Это уже после школы было, я в техникум поступать там решил. Тетя хотела встретить меня на вокзале, но мне стало стыдно – что я, маленький? В общем, приехал, добрался до ее работы. Тетя рассказала, как дом ее разыскать. Видишь, мол, за гаражами высотка стоит, вот к ней и иди, не ошибешься.

   А многоэтажку эту и правда издалека видно, как сосна высокая среди мелкорослых березок торчит.

   Пошел я. А гаражей, гаражей – лабиринт целый. Иду, иду между ними, на высотку ориентируюсь. Что за черт, вроде справа была, а тут вдруг слева оказалась. Ладно, поворачиваю налево. Снова между гаражных коробок плутаю. Глазам не верю – чудеса, теперь этот заколдованный дом снова справа...

   Короче, темнеть уже начало. Часа два, наверное, я блуждал в дебрях гаражных, пока по голове кто-то не стукнул. Очнулся, денег нет, хорошо хоть документы рядом на земле валяются.

   Добрался-таки до дома того злополучного. Сижу у подъезда – номера квартиры не запомнил, а адрес в кошельке украденном остался. Думаю, ладно, кто-то из родных выйдет – увижу. Так меня сестра двоюродная сидящим на скамейке и нашла... – Александр смеется над своими приключениями в городских джунглях так обезоруживающе, что и мы не удерживаемся.

   Смеемся, а попади мы в знакомую ему как пять пальцев тайгу, а для нас она – терра инкогнита – и ведь пропадем, сгинем...

   А Саша продолжает:

  – Первое время всё на трамвае любил ездить. Вроде всего-то пару остановок, и пешком можно пройти, а все равно едешь. Раньше-то на трамваях я не ездил никогда. Потом привык и к ним.

   Техникум закончил, на завод устроился работать. А там и в армию призвали.

  – Тяжело в армии?

  – Первое время – да. По дому скучал – страшно. И есть все время хотелось. А вот засыпал моментально – только голова подушки касалась. Потом втянулся. Письма нас заставляли писать родным каждый день. Поначалу было вроде о чем, а потом, случалось, и чистый листок в подписанный конверт клали.

   Товарищ со второй полки, слушая нашего солдатика, томно поправив шевелюру, начал что-то насчет вычеркнутых из жизни двух лет в армии, что за это время можно было выучиться и т.д. А он в ответ:

  – Ну что вы! Армию, мне кажется, нужно каждому парню пройти. Она многим мозги прочищает, выбивает всякую дурь и муть из головы, особенно у городских. Тут каждый на виду, словами, понтами модными не прикроешься. Я, например, нисколько не жалею, что пошел в армию. Вот, съездил в отпуск. Дома побыл, родных повидал. Хорошо так – даже уезжать не хотелось. Пусть и одна программа всего по телевизору – первая, – улыбается. – Но поехал. Я ведь решил контракт подписать и после срочной дальше служить.

   Глядя на Сашу, я вспомнила другого солдата, тоже попутчика в одной из моих командировок. Только тот ехал в отпуск, а не возвращался из него. И те воспоминания, должна признаться, были мне неприятны.

   Лёха-снайпер, небольшого росточка, коренастый, со сломанным носом, мутными пьяными глазами и убивающим наповал, снайперски, запахом от носок, не стиранных, кажется, ни разу, ехал из Чечни. Немного проспавшись, он слез с полки и присоединился к двум ребятам, мирно пьющим пиво. Ему хватило бутылки, «на старые дрожжи», и он снова захмелел, забарагозил, ударяя себя в грудь:

  – Да я десять лет уже там... Да на мне места живого нет... Да у меня два ордена... – и совал всем свой военный билет.

   Посмотрела из интереса. И точно, Алексеем зовут, снайпер, о ранениях записи нет, а награжден – медалью...

   Плел Лёха, как они там на бэтээрах, нацепив самодельный флаг с черепом, страх нагоняют на местных – «чехов», как он выразился. Что пьют там многие по-черному, чтобы забыть о крови и о том, как собирали по кускам подорвавшихся на минах, что «чехов» надо всех мочить...

   Один из ребят в купе, парень с оружейного завода, возразил, нельзя, дескать, так о целом народе, что уродов хватает везде, но снайпер грубо и зло отрезал:

  – Бл..., хороший «чех» – только мертвый «чех»...

   Я решила разрядить обстановку, спросила, откуда Алексей родом.

   Оказалось, что он из Перми, детдомовский.

  – А родителей пытался разыскивать?

  – Пытался... Хотел бы я увидеть эту женщину, в глаза посмотреть этой суке, – с ненавистью произнес он. – Ой, вырвалось... – извинился он неожиданно.

   Потом, помолчав немного, добавил:

  – Разве это мать, если ребенка своего в роддоме бросила...

   На мои слова, что, мол, неизвестно ведь, почему мать отказалась от него, может, сама еще была девчонкой глупой, ошиблась, с кем не бывает, Лёша все твердил пьяно:

  – В глаза хочу посмотреть... в глаза... Мне от нее ничего не нужно, ничего. Только посмотреть на нее и спросить: почему? За что она так?

   И столько боли, смешанной с горечью, в его словах...

   Да, парень, досталось тебе. Оттого и остался после срочной в армии, где все – братья. Остался там, несмотря на то, что собственные дети – девочка и мальчик – растут без отца. Как и он сам рос.

  – Да я им деньги посылаю каждый месяц, они не бедствуют. И в отпуск раз в полтора года езжу. Ну не могу я там быть, на гражданке, не могу. Не нужен я там никому...

  – Ну как же не нужен, Лёша? А семье? А детям твоим? Ведь они растут без тебя, твоего воспитания... Деньги не заменят тебя. Им нужен отец, особенно сыну.

  – Жена, Светка, воспитает. Эх, гуляет, наверное, от меня Светка, – вдруг сменил он тему. – Точно гуляет. Узнаю, с кем, убью – обоих. А малОй не будет слушаться – я его по почкам... – «пошутил» папаша.

   Как-то удручающе на меня подействовали рассказы Алексея. Здесь тебе и ухарское бахвальство, и злоба, и сломанная психика. Да еще и синдром брошенного ребенка, неприкаянность. И ведь уверен, бедолага, что не нужен он в другой, не той жизни, которой живет.

   Н-да, страшный «коктейль», убийственный...

   ...Человек войны Лёха-снайпер не протрезвел-таки толком до своей станции, так и сошел пьяным и сонным...

   ...Поезд давно уже отъехал от станции, где вагон почему-то не заправили водой. Ночь за окном теперь не казалась такой черной и непроглядной. Глаза, привыкшие к темноте, различали очертания придорожных столбов, деревьев, редких домишек...

   А сна... сна всё не было. Не давали мне покоя эти всплывшие вдруг воспоминания о Лёхе. Насколько разное впечатление произвели на меня два этих попутчика.

   Поневоле начала сравнивать их. Одному – всего 23. Но общаешься с ним и видишь: это вполне зрелый человек, основательный, уверенный, что делает то, что дОлжно, что важно для него, его близких. И чистота в нем какая-то врожденная. Другому – 28, тоже молод еще, а в душе... пустота, разброд, мрак, нежелание выйти за пределы мирка, в котором он живет.

   Понимаю, что параллель эта между двумя солдатами притянута мною за уши. Их, может, и сравнивать нельзя. У них ведь были разные условия уже при рождении. Саша – из нормальной, благополучной семьи, рос в любви и заботе. Лёшу, не знавшего такой любви, ласки родительской, судьба словно кутенка слепого в воду бросила – выплывешь, будешь жить. И был ли у него шанс вырасти другим?

   Всё так. Но почему именно ТАК? Может, портрет Леши я, по своему дурацкому обыкновению, дорисовала сама, а то, что он о себе понарассказывал – лишь пьяный треп и фанфаронство? Ну невозможно хорошо узнать человека да понять, что творится в его душе, за такое короткое время!

   ...Наконец я задремала, и приснилось мне чуднОе. Будто Лёха-снайпер провалился в тайге в трясину, его засасывает, он открывает рот, а что кричит - не слышно.

   Только понятно, что зовет он: помогите! спасите!

   Мне очень страшно, но я – как всегда во сне бывает – не могу ни кричать, ни бежать. Тут появляется Саша и протягивает Леше слегу: цепляйся, мол, брат, вытяну. Леха хватается за конец жерди, и Шурка потихоньку вытягивает его на сухое место.

   А вот уже сидят рядышком, курят...

  – Лёх, простил бы ты ее.

  – Кого, Санёк?

  – Да мать свою.

  – Простил..., да простил я ее, братишка, давно простил... Но обида во мне осталась. Она же мать моя, женщина...

  – ...Женщина, а женщина! Просыпайтесь, через полчаса ваша станция...