Пе

     На склоне лет - Якунин Фёдор Михайлович - стал замечать за собой некоторые странности. Будучи для всех лёгким, что называется, человеком без подробностей, не склонным к придирчивому здравомыслию, он теперь не понимал глубины своего самокопания. Подолгу мог стоять в пустом вечереющем парке под моросящим прохладным дождем,  машинально наблюдая, как берёзовый листок сначала ловит, а потом роняет накопленное озерцо капель. Он периодически начал проезжать свою остановку, добираясь неоновыми вечерами домой, из засиженной братьями по перу, душной люминесцентной редакции. Привыкал к удобному креслу автобуса к его располагающему дизельному теплу и сонному запаху солярки. Мерное покачивание, вызывало гипнотический транс пассажира – нет движения мысли, только дорога. Сколько бы не готовился он к выходу заранее, всё равно не мог иногда уловить момента своего отключения, и вздрагивал неожиданно и досадно, через две, а то и через три остановки после.

     Жена Якунина высокая худощавая шатенка с небесным цветом глаз, душевная и волнительная по любому поводу барышня. Никогда незнавшая своего отца, капитана дальнего плавания. Так ей было когда-то объявлено матерью, и она в это свято верила, представляя в тяжёлые минуты безотцовщины, как он стоит на мостике океанского лайнера и отдаёт команды, крича в железную трубу, уходящую в пол.

     Она, ласковая, всегда встречала мужа дома в вечно голубой прихожей, которую они вместе оклеили сразу после свадьбы, тогда ещё модными обоями, уже почитай лет тридцать назад. Она, само обаяние, стала вызывать в нём чувства, граничащие с перронными слезами после проигрыша вокзального марша «Прощание славянки». Ему стало казаться, что, вернувшись с работы, он не обнаружит свою супругу, словно бы её и не было никогда, будто бы она вышла на почту, отправить матери письмо, и не вернулась. Начиная ощущать ещё не наступившую пустоту возле себя, даже в присутствии жены, Фёдор Михайлович испытывал глубочайший ужас и закрывал глаза размягчённые слезой: «Это от ветра, дорогая». Он замечал за собой непонятное волнение посереди толпы, например, посещая огромный магазин, коих настроили ныне повсеместно, он по-настоящему пугался, что, свернув за очередную полку с товаром, потеряет её – жену. И после бессмысленной адреналиновой беготни его ожидает полицейский с блокнотиком, сочувствующая администрация маркета и одинокое возвращение домой с ненужными теперь продуктами в шелестящих пакетах. А в пустой квартире, страх ожидания и оскомина от никотина в пересохшем горле.

     Чёрная пустота её отсутствия заставляла шевелиться остатки растительности на ещё не совсем оформившейся лысине бывшего журналиста, потрёпанного добротным стажем в скучном печатном издании. Потому что всё свободное время верный муж привык проводить со своей женой. Он не мог представить иного своего положения в пространстве, как положа голову ей на колени и слушая её руки в своих волосах. Так они могли сидеть часами разглядывая говорящие блики в телевизоре. Иногда пасьянс волнений раскладывался по-другому. Фёдор Михайлович начинал скучать по ней, как только покидал квартиру утром, привычно осуществляя возможность оказаться в центре событий давно умирающей редакции, вроде уже ему и не нужных. К концу дня мысль о жене, что она одна, что она как прежде верна ему, и отдала ему всю молодость, всю жизнь, опекая его как дитя, вырастала в щемящее грудь чувство нежной жалости. А он, что дал ей он? Богатства не нажито. Детей нет. Оказалось, что из-за него. Больничные палаты, ночные бдения в коридорах, пахнущих хлоркой, походы к местным светилам, осматривающих ваше тело с прикидкой, чтобы можно из него лишнего вырезать – всё пришлось им пройти. Но дети словно сговорились и предпочитали появляться у других, более выгодных, родителей. Обнимая её за плечи в коридоре собственной квартиры, каждый раз по возвращении, он старался не выпустить предательскую слезу и сглатывал непривычные для его возраста ласковые слова, готовые сорваться с уст. «Сегодня снова  мимо махнул!» - Говорил он с виноватой улыбкой, прикрывая свою рассеянность - «зато вот!» - Протягивал две печёные корзиночки с варёной сгущёнкой, по дороге с того края городка был любимый магазин с лакомством. Жена смотрела на него с нескрываемой тревогой и молча, неуверенно, брала угощение. Потом долго и волнительно держала его за пальцы, разделив пятерню надвое, тем самым, заставляя мужа по очереди брать то вилку, то хлеб одной правой рукой. «В последнее время ты меня пугаешь», - говорила она тихо, с какой-то ясной уверенностью, - «я без тебя не смогу прожить и двух дней – сразу следом отправлюсь, ты же это понимаешь». Фёдор Михайлович, пережевывая давно остывший ужин, пытался успокоить её с набитым ртом, (опять же готовый разрыдаться от нахлынувшей безысходности) отчего начинал яростно жевать, якобы посмеиваясь над превратностями судьбы, и приводя в пример своего отца, который жив до сих пор не смотря на неизвестную науке болезнь ног.

     Он и сам, что-то чувствовал нехорошее, приближающееся неумолимо и коварно к нему, к его жене, к его незаконченному раскрывшемуся вдруг внутри него новому видению мира. «Вроде всё только начинается», - думалось ему постоянно. Хотя, что именно начиналось, он объяснить не мог и только глубоко вздыхал, часами разглядывая капли дождя на оконном стекле или в заиндевелом состоянии души, слушая чириканье воробьёв в полусонном городском парке.

     Утром, после долгого и тяжелого сна с многосюжетными и коленчатыми событиями, где он постоянно: то сидел в тюрьме (хотя отродясь там не бывал), то мучительно собирался на работу (никак не мог найти галстук), Фёдор Михайлович старался ловить каждое незначительное проявление жизни. Он радовался, что его дёсны чувствуют щетину зубной щётки, что звенит мельхиоровая ложечка в кофейной чашке с их переплетёнными инициалами на знакомом фарфоровом боку, что по телевизору новости не так плохи, как обычно, без кровопролития и аварий. Умиление на него производили такие мелочи как внезапное доброе слово, сказанное вслух. Даже не относящееся к нему, и даже хорошо, что к нему не относящееся, улыбчивый взгляд случайного прохожего, задевший его на улице. Задорный смех школьного молодняка на лавочке во дворе, доносившийся снизу, когда он в семейниках выходил подымить сигареткой на балкон. Создавалось успокаивающее впечатление, что мир движется правильно и всё в нем в порядке, всё на своих насиженных местах, пока не заглянешь в зеркало.

     В одну из несносных ночей, когда бодрствующая половина сознания путается в жарких простынях, а вторая никак не силах разорвать слипшиеся веки, чтобы попасть в туалет, Фёдор Михайлович и был заброшен шутником-Гипносом в это место. Лучезарный берег океана весь в плакучих пальмах, песчаная коса, уводящая вдаль мелководье, голубая прозрачная вода, небольшой зелёной бородавкой островок неподалёку. На нём тростниковая хижина, прогретая солнцем и белый до рези в глазах песок. Что в этом пейзаже было необычного? Разве что покой и уединение. Сон был короток, но оставил в голове приятную зазубрину, давшую о себе знать в нужный момент.

    Тяжело привыкал он к новой жизни, пришедшей вот так внезапно, привыкал к новым запахам и звукам, которые были утеряны в процессе стремления его к вершинам карьеры, так и несостоявшейся. Фёдор Михайлович Якунин – отныне седовласый, но ещё крепкий старичок с молодым лицом хорошо запомнил первый звонок начинающегося разложения своего, доселе безотказного тела. Это случилось год назад в обычный летний полдень. Он возлежал на травке у местной речушки и с нескрываемым удовольствием перечитывал Антона Павловича, пока жена рядом на покрывале ловила редкие лучи  июньского солнца, лето выдалось прохладным, синие дни, зашторенные тучами. Он оторвал глаза от страницы и посмотрел в мерцающую благодатью даль. На мелководье, кипела обычная пляжная суета: ревел карапуз, выловленный из воды зазевавшейся мамашей, стук волейбольного мяча за камышами, периодически показывающего голову над ширмой его пушистых кисточек, несколько гусинокожих загорающих в чёрных трусах и выгоревших купальниках. Переведя глаза снова на страницу, Фёдор Михайлович, вместо резких и понятных букв, увидел размытое серое месиво. Оно не пропало ни вечером, ни через два дня, ни через месяц. Но очки он принципиально носить не стал, читал, далеко отодвинув книгу с трудом различая буквы.

    Местный стоматолог, обнаружив во рту Фёдора Михайловича городские развалины, был вынужден принять меры. После них изрядно поредевшие зубы добавили в копилку социальных горестей гражданина Якунина очередную каплю безысходности. «Новые-то ведь не вырастут», - думалось ему с прискорбием, а чтобы вставить искусственные денег взять было негде.

    Через какое-то время забарахлила печень, намекая на бурную журналистскую молодость. Дала о себе знать подагра в колене, замедляя ход и без того уже сбавившей скорость жизни. От долгого сидения за столом, где он сочинял беззубые статьи на вымученные  темы о местной жизни, шея набухла и стала скрипеть несмазанным колесом при любой возможности оглядеться среди ещё здоровых людей. Всяческие немощи стали чередоваться с такой изощрённой последовательностью, что когда ничего не болело и не саднило, казалось, наступало долгожданное счастье. Всё чаще цеплялась простуда. Последней зимой грипп вообще свалил бывшего рыцаря пера наповал со всеми положенными осложнениями. Болезнь протекала тяжело. Забытье перемежалось с лихорадочным бредом, в котором бывший журналист брал интервью у Мерелин Монро и всё время спотыкался на одном и том же вопросе. «Скажите, пожалуйста, как Вам удалось умереть?» Блондинка отвечала загадочной полуулыбкой, держа в руке синюю резиновую клизму острой пипочкой кверху и интервью шумно перемотавшись назад, коверкая на скорости слова наоборот, начиналось снова и снова. Так что когда весь мокрый от перепада внутренних температур Якунин на десятый день открыл глаза, то испустил стон облегчения.

     После такого нокаута Фёдор Михайлович пал духом. Он начал боятся сам себя, своего внезапного ухода, потери своей ещё не законченной любви. Ему постоянно виделась его единственная и бесконечно родная жена, склонившаяся над его упокоившимся телом или в другом варианте – с букетом нелепых георгин у свежей могилы. «Как же я тебя подвёл», - разыгрывал вслух свою потустороннюю роль Фёдор Михайлович, - «Прости ты меня…». В этом месте он начинал шептать её имя с придыханием и всхлипами, словно таился от вездесущих ушей старухи с косой.

     Попытки подтянуть себя в спорте обернулись против него самого. На катке в первый же день он получил легкое сотрясение мозга, ударившись затылком об лёд, и головную боль на целый месяц. В бассейне подхватил бронхит и теперь при разговоре прикашливал. Поднятие пятикилограммовых гантелей довело его до пониженного давления. От одного вида этих покрашенных чёрным диполей ему делалось плохо, а запах влажного железа от ладоней вызывал рвотный рефлекс. Однажды жена записала его к врачу в надежде, что хоть там выяснится причина его болезненных неудач, но, попав в коридор поликлиники, с печальными бабушками, заполнившими все ячейки стульев по стенам, Фёдор Михайлович тут же решил про себя, что легче будет принять естественную смерть. Сделал вид, что гого-то ищет и, якобы  не найдя, как мог, (не смотря на боль в колене) быстро удалился бодрым, здоровым шагом.

     Пробовал Якунин стать прихожанином в местной церкви, но оказалось, что родители его, боясь преследования по партийной линии, в своё время не покрестили Фёдора Михайловича. Пришлось исправлять ошибку.

     Солнечным мартовским днем, вызубрив Символ Веры из засаленной многими руками книжицы, которую поп выдал для ознакомления, великовозрастный новорожденный в сопровождении жены прибыл на обряд. При себе имелась: крестильная рубашка, которую он с трудом подыскал в салоне льняных изделий, полотенце и оловянный крестик, купленный тут же в церковном киоске.

     Обряд протекал долго. От дымной дровяной печи, потрескивающей в углу, разболелась голова. Жена пару раз выходила на улицу, угорев. Преклоняя колени у алтаря, он чуть не упал, больной сустав не желал гнуться. Но вот уже облитый водой, насухо вытертый,  первый раз причащённый сидел в столовой и наворачивал чечевичную кашу без масла, поскольку шёл великий пост. Все его поздравляли, желали более не грешить. Он растягивал губы отрешённой улыбкой, желая внутри себя понять, что же изменилось, но все вокруг говорили, говорили и только когда они с женой остались одни, ощутил это.

     Эдакая замершая тишина, еле заметная, еле уловимая, будто бы всё начинается сначала и открыты все двери, и мир удивителен в своей благости. Фёдор Михайлович остался благодарен судьбе, что она соединила его с этими непонятными и добрыми людьми, так честно говорившими между собой о том кто они есть на самом деле. И что вот так за одним столом могут сидеть: и художник – он же поп, и бывший зек, и бывшая распутница, и молодая пара, воспитывающая сына во Христе, и бывший горький пьяница, и директор какого-то завода, потерявший совесть и её восстанавливающий, и много других непонятных, но добродушных людей.

     Больше он в церкви не появлялся.

     В очередной раз, проскочив свою остановку на пути с работы, он решил сам с собой обсудить подступающую, не побоюсь этого слова - старость, без какой либо цели бродил промеж одинаковых домов, тер раскрасневшиеся глаза кулаком, звучно сморкался, купил себе бутылку местного пива, которую не смог допить. Мысли его были направлены к чему-то высшему, во что он верил или пытался верить. Никак он не желал постичь свалившуюся на него несправедливость. Почему он должен постепенно дряхлеть, когда внутри в его вечно живой сердцевине, кипит неугасимый огонь свежести и молодости. На работе, как и прежде он блистал остроумием, чего не скажешь о вновь прибывших коллегах, был на хорошем счету у редактора, хоть давно уже перешёл на монотонную техническую работу по верстке газетных полос. Однако, всё это умиротворение выглядело с высоты его лет уже мелко и пошловато. Вопросы вечности его фигуры, и как неоспоримого дополнения образа его жены, волновали бывшего журналиста Якунина сейчас больше всего. Фёдор Михайлович категорически не хотел расставаться с привычкой размеренно жить и лицезреть рядом с собой законную супругу.

    «Меня не станет, а всё вокруг будет продолжать быть», - рассуждал он вслух, глядя на купленную в церковной лавке икону святой троицы. «Будет шелестеть листьями старый тополь во дворе, солнечный блик отражённый большим зеркалом в гостиной поползёт, как обычно, по стене наискосок через ажурный циферблат каминных часов до самого полдня и исчезнет в складках гардин. Листья каждую последующую осенью в парке так же будут полыхать разноцветным пожаром, пробуждая известную лиру, и также умиротворённо будет пиликать жаворонок в глубине неба на даче. Уже никогда не ощутишь вкуса свежего помидорного салата со сметаной, приправленного чёрным перцем и базиликом, не сделаешь глоток сухого терпкого вина перед ужином. А самое, самое страшное никогда, вы только вдумайтесь, никогда не сможешь посмотреть в глаза, той, которую полюбил с первого взгляда и навсегда, подержать её хрупкое запястье, целованное в минуты,…эх! Возможно ли такое? Нет!»

     Когда ему пришла в голову эта странность с поездкой, он и сам не помнил. Жена неожиданно поддержала: были проданы кой-какие золотые безделицы, оставшиеся ещё от бабушек с обеих сторон, нашлись сбережения в банке – супруга в тайне от него откладывала, как вобщем-то и все вокруг, на непредвиденный случай. Вот только неожиданное увольнение из редакции прошло не совсем гладко. Его не хотели отпускать. Другие за эту же работу просили в несколько раз больше, оказалось, что он по инерции с неизвестно каких времен делал её за сущие гроши. Фёдор Михайлович попытался, было, вытребовать недоплаченные ему за многие года суммы, но не смог пересилить свою доброту и сошелся на том, что есть. Затем, был поход в туристическую фирму, где среди красочных проспектов и солнечных фотографий он наткнулся на островок из своего ночного видения.  «Где это?» - Поражённый сходством фактуры и образности мечты, ткнул он пальцем в анимированную открытку. «Филиппины», - ответили накрашенные красным губы напротив, - «Прекрасный выбор!»

     В то волнительное утро отъезда, когда чемоданы были вынесены на влажный ещё с ночи асфальт, и подкативший таксомотор с треснувшей фарой-глазом пробрался сквозь ещё не ушедшую морось тумана, произошло уж совсем непредвиденное событие. Из машины неожиданно вылез высокий человек в чёрном морском кителе и чётко поставленным голосом осведомился, не в этом ли доме проживает гражданка… .

    Пока Фёдор Михайлович утрамбовывал ручную кладь в багажник такси, его жена разговаривала с внезапно появившимся … .  

     «Это мой отец», - неожиданно громко прозвучали её слова у самого уха Якунина. Тут же - немолодой уже - военный офицер стал говорить, говорить и говорить, оттесняя его фигуру к открытой дверце машины. Напирая на то, что такое бывает раз в жизни, что буквально через два дня супруга будет доставлена в любое место земного шара (он это гарантировал), и что он очень рад познакомится, и всё тряс и тряс, руку Фёдора Михайловича. Наконец его отделавшегося нечленораздельными междометиями, награждённого прощальным жёниным поцелуем, впихнули на заднее сиденье. С мясистым «хрясь» закрылась дверца, и его жена, с объявившимся неожиданно отцом, стали быстро удаляться в заднем стекле автомобиля.

     Всё произошло беспардонно и нелепо. Душа, было, рванулась отчаянно назад, но ноги отказались повиноваться, а руки накрепко вцепились в сумочку с едой, вставленную ему в последний момент женой, когда он пытался её обнять. Потом бывший журналист звонил домой, добирая информацию, сначала с автобусного вокзала, потом с железнодорожного вокзала, потом из аэропорта. Ему спокойный жёнин голос отвечал, что всё в порядке и волноваться совершенно не о чем.

     Как в анабиозе провёл многочисленные часы Фёдор Михайлович в самолёте, упершись коленками впереди стоящее кресло. Он сидел ошарашенный и подавленный. Два дня ему предстояло прожить без жены - шутка ли!  На первой пересадке в Шанхае он пытался прервать начатый полёт к мечте и вернуться на родину, но кроме услужливых улыбок работников аэропорта ничего не добился. На второй пересадке в Маниле повторил попытку, но уже как-то нехотя и без энтузиазма. Солнце, толпы туристов, иностранная речь, необычный крой вокзалов и лёгкая выпивка швырнули его обратно в кресло лайнера. По прилёту дозвонится он не смог, вернее не смог воспользоваться незнакомым телефоном автоматом – всё на китайском. Да и чувствовал себя Фёдор Михайлович как-то немного странно. Внутренние органы вдруг перестали болеть. Во всём теле появилась приятная лёгкость. Ну, хорошо, возможно смена климата повлияла благотворно. Но как же так вышло, что он смог улететь без жены. Да конечно, отец! Это здорово, что он нашёлся, …здесь так дышится легко, такие милые аборигены всё время норовят тебе повесить на шею гирлянду из цветов.

     Первый день в ожидании жены пролетел незаметно. Новые виды, новый менталитет, необъятная лазурь вокруг тростникового бунгало, вкусная еда, слишком вкусная, чтобы употреблять её одному. Как же там жена, ведь наверняка её нужно встретить, …какая прелесть мои соседи зовут меня на пляж, такая дружелюбная пара.

     Фёдор Михайлович сидел по шейку в прозрачной воде окружённый солнечными бликами, перед ним на деревянном мостке стояло блюдо с помидорным салатом (вкус которого он просто обожал) и бокалом красного вина.  «Здесь всегда такая погода», - спросил он у новых знакомых для поддержания беседы. «Позавчера был шторм», - ответил лысоватый мужчина со шрамом на лбу и окунулся с головой в прозрачную прохладу. Его спутница добавила, поднимая пышную грудь над водой в весьма сомнительном купальнике и отхлёбывая из своего бокала: «Да вы не волнуйтесь здесь волны большая редкость – это райское место!»

Где-то на берегу в пальмовой рощице огалтело щебетали птицы. «Сегодня есть возможность покататься на катере, поедемте с нами, будет много новеньких, возможно, вам кто-то понравится», - женщина улыбнулась и снова отхлебнула из бокала. «У меня должна приехать жена…», - стеснительно пробормотал Якунин. «Ну, так и что, возьмите с собой жену, вы же на отдыхе, здесь можно всё», - женщина загадочно улыбнулась, поставила бокал и поплыла к ныряющему невдалеке лысоватому мужчине.

     «Почему бы и нет», - сам себе сказал раззадоренный Фёдор Михайлович и залпом махнул своё вино.

     Жена появилась на третий день, внезапно, когда он вроде начал вспоминать о ней всё реже и реже (шумные компании, новые лица), почему-то прямо в бунгало, в чёрном платье, которое она одевала на похороны двоюродной тёти несколько лет назад. Якунин, разомлевший только что с пляжа, увидел её сидящей на кровати в полном оцепенении.

     И тут Фёдор Михайлович очень издалека начал догадываться. Попытался уже спокойно принять и осмыслить невероятное, но случившееся задним числом. Его жизнь, начавшая было с бешеной скоростью мелькать перед глазами, остановилась на моменте их знакомства. Он очень ярко и подробно вспомнил тот день. Юное лицо в обрамлении пушистого воротника, неудобная ситуация – девушка ошиблась домом. Он был ослеплён взорвавшимися в нём чувствами, но всё-таки смог пригласить её войти и она приняла приглашение. Больше на своём пути он не совершил ничего достойного.

     А теперь вот здесь, вдалеке от той потускневшей действительности, он взял её за руку: «Пойдём, посидим на берегу, я уже обзавёлся любимым местом». Она улыбнулась ему, послушно встала, и они прошлись по белому песку, почти не оставляя следов. Присели на тёплый плоский камень.

      «Где это случилось?» - Спросил он не свойственным ему спокойным голосом. «У нашего дома,… таксист вызвал скорую - инфаркт…», - также спокойно ответила жена. Какое-то время только мерный плеск волн продолжал разговор. «А здесь неплохое место…», - весело сказал Якунин. «Да, Феденька, неплохое…», - эхом повторила она, опустив голову ему на плечо.

     Солнышко скатывалось к закату, подкрашивая боковым светом берег океана весь в плакучих пальмах. Волны прекратили своё неистовое мурлыканье, явно очертив амальгамой зеркала воды границы уходящей вдаль песчаной косы. Смолкли птицы в зелёной заплатке-рощице, на крохотном островке. И наступила эдакая замершая тишина, еле заметная, еле уловимая, будто бы всё начинается сначала и открыты все двери, и мир удивителен в своей благости.