О холоде

– Тебя искал Волак! – вот тебе и здрасьте. Ни зайти не дали, ни кофе выпить, ни мрачно взглянуть на всех, перехватили, проклятые, на пороге…
            Подловили, значит!
– Подождёт! – я отпихнула Эйшу с пути, она даже задохнулась от возмущения, видимо, я и правда была очень уже бесцеремонна в своём порыве, но, видят мёртвые, она сама виновата – кто будет в здравом уме бросаться мне под ноги, да ещё и с утра?
– Он вызывал тебя уже трижды! – Эйша крикнула мне это уже в спину, голос её дрожал от отчаяния и испуга, а ещё от того нервного напряжения, которое свойственно лишь обиде: никогда не быть ей такой как я!
            Волак редко кого вызывает. И ещё – он мне многое прощает, я его ученица. Да, конечно, став начальником, он учит меня работать по-другому, но прежде-то, прежде! Нет, господин Волак, хорошо помнит ваша Ниса что вы и сами были довольно грубы!
            Ниса помнит, а Эйша нет. Но мне плевать на Эйшу. Мне вообще плевать на живых – моя работа связана с мёртвыми, они не виноваты, уже настрадались, остаётся лишь провести их последними путями.
            В каждом доме живёт хотя бы тень. Да, зачастую столь слабая, что её лишь краем глаза и заметить можно, но живёт! А если тень крепнет, если вспыхивает и в ней, в глубине её что-то о прошлом, то и вовсе беги! Не поможет никакой уговор.
            Под внимательно-обиженным взглядом Эйши я сняла пальто, причесалась, хотя волосы и без того лежали в порядке, даже подправила сбившуюся помаду.
            Нет, если бы не такая встреча, я была бы уже в кабинете Волака, честное слово, но он сам виноват, и я капризничаю.
            Я имею право на каприз!
– Вот теперь иду, – но виновато-рассерженный и в то же время забавно-испуганный вид Эйши в зеркале раздражал. Она была такой нелепой, что портила мне удовольствие от созерцания своего живого ещё лица в зеркале.
            Пришлось свернуться, чтобы совсем не раздражаться и постучаться в ближайшие же минуты к Волаку.
            Я пришла не сразу, чтобы Волак понял, что я опаздываю к нему. Да, можно было ворваться минута в минуту, продемонстрировать свою преданность его делу, но кому, во имя чего это надо? Я лучше многих знаю, что такое смерть, так почему мне унижаться в жизни, подобострастно вскакивая к назначенной минуте в кабинет?
            Что ещё мне сделать? Обойдётесь, все вы, живые, обойдётесь!
– Доброе утро, – Волак был умён, и повышение не отняло его умственных способностей в отношении подчинённых. –  Я рад, что ты здесь, Ниса. Сегодня поедем вместе.
            Вместе? Волак не ездит давно по адресам – это не его уровень, он ведь выше меня по рангу и может позволить себе…что он вообще делает? Формирует какие-то отчёты из наших, в том числе и моих отчётов?
            Если честно, я слабо представляла себе его работу – да и зачем? Повышать он меня не повышал, я, мол, плохо схожусь с живыми, а ко мне не лез. Так чего я полезу?
            А теперь приплыли – вместе!
– А что, лишний вес не даёт покоя? – я не должна была этого говорить, это было даже для меня грубо, но всё равно сказала.
            Невыносимая Ниса! Себе же невыносимая…
– Считай меня контролем, – он усмехнулся. Он не обиделся, а чего ему было обижаться на свою же тень? Он учил меня, он сделал меня такой, так чего же ждать?
– А что, сомнения? – я не сдавалась. Я не люблю работать с кем-то, работа со смертью предполагает больше тишины, чем голоса. И всё же, всё же…
– Разумеется, нет. Но хороший начальник всегда готов прийти на помощь своему сотруднику.
            Напомнил, да, слегка, но напомнил всё же, что я его сотрудник. Но да ладно, я уже выросла из иллюзий и мне на своём месте комфортно.
            Я заставляю себя так думать, потому что иначе нужно искать новое место.
– Когда выдвигаемся? – я спросила самым скучным голосом. Он начальство, но он живой, а мне что живые? Я работаю с мёртвыми.
– Сейчас, если у тебя нет срочных дел.
            Можно было попытаться изобразить деятельность, но если Волак искал меня уже трижды, то, вернее всего, и о делах моих уже справился, а из дел у меня только текучка – шесть вызовов на ближайшие три дня с небольшими активностями призрачных сил.
            Это мало для сотрудника с моим опытом, это рутина.
– Сейчас так сейчас, – я не стала отвечать по поводу срочности дел, в конце концов, это не так и важно, какая может быть срочность? Я к мёртвым не опоздаю никогда, а вот к живым, которые внезапно выяснили, что живут бок о бок с мёртвыми…
            Но это не моя вина. Внимательнее надо быть! Нельзя списывать странный шум на один ветер, остановку часов во всём доме на плохие батарейки, а неожиданный холод, которого прежде не было, на бессовестность погоды.
            Призраки слабы. Для того, чтобы проявиться, им нужно либо уйти на состоянии шока и боли, либо в ярости, либо долгие и долгие годы набираться сил, питаясь жизненной силой.
            Волак не обманул. Он не стал тянуть время, поднялся из-за стола, направился к дверям. Пришлось возвращаться за пальто. Эйша, встретив меня, попыталась, было, выяснить, куда я, ведь срочности не планировалось, но я взглянула на неё так ласково, что она в испуге отшатнулась.
            То-то же!
            В машине, а Волак не позволил бы себе, словно рядовому сотруднику, отправиться на городском транспорте, было неуютно и непривычно. Лично я часто пользовалась метро, автобусом или шла пешком, если дальность адреса не была очень уж катастрофичной. Свежий запах кожи придавливал и заставлял меня жаться к краю, как чужой.
            Хотя с чего это «как»? чужая и есть.
– Что ты помнишь о матери? – неожиданно спросил Волак и я поперхнулась собственной неловкостью и взглянула на него, надеясь, что ослышалась.
            Но не ослышалась. Он задал мне вполне конкретный вопрос и ждал такого же конкретного ответа. Как жаль, что за такие вопросы я не могу бить морду – это большое упущение цивилизованного мира! Волак лучше других знает, что помню я только муть её образа.
            Люди умирают каждый день, каждый час, каждую минуту. Таков закон нашего мира. Болезни и аварии, естественная смерть и собственная глупость, но смерть за углом – и я не вижу смысла дорожить этим фактом: его следовало бы и вовсе пустить под ноги ковровой дорожкой и идти, идти…
– Ничего, – мой ответ прозвучал тихо и грубо, уж я постаралась.
– Ты помнишь, как она выглядела? – он не унимался, и это было дурным знаком, который я, к сожалению, никак не могла истолковать.
            Помню ли? Когда-то, до той зимы, у неё была копна русых волос, но после… эта копна поредела от лечения и затускнелась, а после и вовсе сменилась короткой стрижкой. Помню её смешок:
– Отрастут! – и помню ту безнадёжность, что прозвучала в этом смешке.
            Безнадежность  оказалась права: не отросли. Лечение было сильным, но не всемогущим. Волосы её я помню, а вот лица совсем нет. Словно и не было лица, лишь муть. Да, впрочем, болезнь и его  не пощадила, превратила глаза в провалы, а нос истончила, а губы…
– Нет, не помню, – и это не было ложью. Нельзя помнить то, что уже не было моей матерью. – Но почему эти вопросы?
– Как думаешь, куда мы едем? – спросил Волак, глядя на меня с тем самым сочувствием, которое я так не выношу.
            Куда? Я глянула в окно, улицы были уже знакомые.
– В мой прежний дом? – догадка была единственной, но тут и не могло быть иных вариантов.
– Верно, – Волак не стал утаивать. – Две недели назад молодая семейная пара заселилась в твою прежнюю квартиру, и началось светопредставление во всех смыслах этого слова: то телевизор включается и выключается, то лампочки выбивает, словом, активность зарегистрирована и в объяснение людского рода уже не входит.
– И почему я? – он не ждал такого вопроса от меня и даже взглянул с изумлением, что позволило мне, откровенно говоря, сравнять счёт.  – Любой сотрудник справился бы. Активность не физическая, направлена не на предметы, так что…
            Я развела руками, какое, мол, лёгкое дело!
– Вдруг это тень твоей мамы? – Волак был изумлен и не мог этого скрыть.
– Ты говорил, что жизнь заканчивается на смерти, и жизнь принадлежит нам и нашим близким, а то, что после неё, уже не наше, – я напомнила Волаку его же слова, даже не пытаясь скрыть удовольствия. Получай, дорогой наставник.
            В сентиментальность вздумал поиграть? Не на ту напал!
            Машина мягко остановилась. Да, мой дом. Мой прежний дом. Та же – обожжённая всеми ветрами тяжелая входная дверь, те же слепые нелепые грубые окна. Когда я оставила это место и оказалась на попечении тётушки, я мечтала каждую минуту о возвращении именно в наш с мамой дом. Мне хотелось верить в то, что она ещё там.
            Но её там не оказалось. Пришло совершеннолетие, и тётушка вернула мне ключи, и в тот же день я побежала туда, где когда-то было счастье. И…ничего. Холодные, чужие стены, пустота внутри и снаружи. Совсем чужая, отвратительно засаленная, расползающаяся обивкой мебель.
            Я не смогла там не только жить, даже заночевать не смогла, и уже через месяц умудрилась продать её первому же, кто согласился на мою цену.
            А теперь мне надо было сюда вернуться. Волак счёл меня сентиментальной! Волак счёл меня не той, кем он сам меня сделал.
 – Есть свидетельство о женщине с русыми волосами, – объяснил он, выходя за мной, – я проверил по сводке всех владельцев, подходит только твоя мама. Вдобавок, как мне известно, она ведь…болела?
            Волаку тяжело давались слова, он уже понимал, что не принес мне никакого облегчения, и я не лью сентиментальных слёз о возможной встрече с почившей матерью. Потому что мёртвое – мёртвым. Мёртвых нельзя тревожить памятью о жизни, Волак сам так учил, пусть не отрекается теперь.
– Болела, – подтвердила я, глядя на знакомую дверь. Ветер был беспощаден ко мне, но я не спешила идти внутрь. Это на словах я сильна и независима от прошлого, а вот по делу-то, по делу!
            Она не просто болела, она умирала. Больницы уже ничего не могли сказать, кроме сурового:
– Готовьтесь.
            И мы готовились. Как могли, конечно, потому что приготовиться по-настоящему нельзя. Тётушка молилась, прислушивалась к её обрывистому нервному дыханию, а я плакала, жалась к креслу, но плакала без слёз. И до сих пор я помню какие эти слёзы были горячие.
– Ты пойдёшь со мной? – удивилась я, когда всё-таки решилась идти, и Волак пошёл тоже. – Дело не такое уж и важное. Если только воздействие на свет и телевизор.
– Я для тебя иду, – он не стал уклоняться и ответил, как умел. – Всё-таки, это твой дом. Возможно, твоё прошлое.
– Нет, – возразила я, – это дом мёртвых. Это призрак, а не прошлое. Это тень, которую надо вернуть в последний мир.
            Я хотела в это верить в эту минуту. Не знаю, верил ли мне Волак и была ли я убедительна в своих словах, но он кивнул и остался стоять на месте, протянул мне связку ключей:
– Хозяева не шибко хотят быть там. Ушли с радостью, будут где-то через два часа. Время у тебя есть.
            Время на что? На работу? Не темни, Волак, у тебя не получится. То, что там в квартире, может быть и выглядит как моя мама, но моей мамы нет на свете, и то, что от неё там бродит, уже не имеет к ней отношения. Это тень, а тени нужно отправлять к теням.
            Ты так учил. И я научилась, Волак.
***
            Холод резанул по телу сразу. Я не стала снимать пальто и разуваться – ничего, переживут нынешние хозяева! Не так уж на улице и сыро ещё. И потом, я тут вообще-то от призрака их спасаю.
            От призрака. Возможно, от собственного призрака.
            Здесь всё изменилось. Даже стены. Прежде они были зелеными и желтыми, мама хотела, чтобы дома всегда была часть лета – того лета, в котором родилась она, и в котором я пришла в этот мир. Теперь тут была какая-то пастельная скука. А ещё – предметов стало слишком много. Куча вазочек с сухоцветами, рамочки с умильными фотографиями счастливой пары, какие-то круглые подушечки и подсвечники, и ещё целый ворох того, что я, не задумываясь, отволокла бы на помойку, устав вытирать пыль.
            Не налететь на какое-нибудь креслице или пуфик было нереально, и я чертыхнулась раза три, пока обходила квартиру. Картина везде была одна и та же, понятия не имею, какой стиль выдерживали тут местные, но меня уже мутило от обилия ваз и сухоцветов.
            И когда люди поймут, что сама суть сухоцветов в доме привязывает призраков и теней? Поставьте уже искусственные или не удивляйтесь!
            Но да ладно, пусть так.
            Угадать комнату с активностью было нетрудно – телевизор стоял лишь в одной комнате, а в углу, тут же – ящик с треснувшими, перегоревшими и переставшими жить лампочками.
            Да вы мои умницы! Но могли просто написать записку. А ещё – могли бы не захламлять эти стены и содержимое всем подряд. Ну какое вам удовольствие от…э? раз-два, три…семи одинаковых блюдец, развешанных на стене?
            Хотя, может это искусство. Но почему оно в моём доме? Нет, ладно, не в моем. Но почему? Во имя чего же, Господи?!
– Дом, милый дом! – я усмехнулась сама себе. Нет, это не мой дом. И уже не будет моим домом, мои глаза просто не смогут забыть эту разноцветную резь. Это не мой дом, дом меня не принимает – за окном ещё не холодно, термостат показывает вполне приличные значения, а меня знобит.
            Почему, спрашивается? Но не вздумайте мне отвечать, я сама знаю почему.
            Моей душе здесь холодно. Она здесь застыла, бедняжка.
            Ладно, хватит с меня тоски!
            Я отогнула кусок ковра – такого же бежевого и раздражающего. По-хорошему, заляпать бы им тут всё воском, но что это изменит? Они что, перестанут всё заставлять черт знает чем?
            Мир им, им и их дурному вкусу. И моим манерам.
            Четыре свечи, тут много не надо – всё уже понятно, чашка с сухим рисом, если призрак будет агрессивным, розовая вода, чтобы меня слегка укачало, и самое главное – нужные знаки, начертанные мелом. Тут нельзя ошибиться. Или, как говорил Волак – можно, но один раз.
            Призраки не всегда потеряны и добры, и далеко не всегда готовы к сотрудничеству.
            Её я увидела сразу. Мама. Такая, какой была до болезни. Копна волос, улыбка, мягкие черты лица, только в них растерянность и страх.
– Кто ты? – взвизгнула она и как-то странно всхрипнула, – что ты делаешь в моём доме?
            Интересно, на что рассчитывал Волак? На «мама, я твоя дочь, ты, кстати, умерла?» абсурд! 
            Спокойно, Ниса, ты профессионал. Во всяком случае, так говорят другие люди. Людям надо верить, хотя бы иногда надо.
– Это не ваш дом. Я из Агентства. Вы умерли.
            «умерли» – это всегда шок. Даже если человек лежит в болезни, его тень не понимает, что такое «умерли». Вот же он, стоит и ходит, вот же он воздействует на предметы и неважно, что не получается так, как хочется!
– Ложь! – взревело то, что когда-то было моей матерью и попыталось швырнуть в меня светильником. Бесполезно. Руки прошли сквозь предмет, и она нелепо дёрнулась.
– Не получается? – я вздохнула, – послушайте, момент смерти– это момент большого шока. Вы умерли давно, но ваша тень не обретала сил. Поскольку вы были мертвы, времени для вас не стало и вы не знаете сами…
– Ложь! – она снова попыталась навредить мне. Отрицание – это то, что отличает жизнь от смерти. Но отрицать очевидное глупо. Впрочем, на этот раз её удар был направлен на стену с чёртовыми тарелочками. Одна из них дернулась даже, видимо, «мама» набрала силу, но не упала.
            Жаль, кстати, что не упала.
– Давайте еще раз, – предложила я, – по той же самой тарелочке. Бесит неимоверно.
            Она посмотрела на меня ослепшими глазами и вдруг глухо расхохоталась. Смех прошёлся дрожью по комнате, скрепил холод в новые объятия и усилил, а потом разошёлся, высвободил…
– Я бы повесила сюда картины, – сказала она, отсмеявшись.
            У нас и были картины, мама. Там, где тарелочки, была картина с какой-то мельницей. А там, где целый стеллаж с фарфоровыми статуэтками…
            Нет, не мама. Тень. Тень жизни, не имеющая к ней никакого отношения.
– Я бы тоже, – сказала я. – И ещё бы изменила цвет стен.
            Она помолчала. Или прикидывала что-то о цветах, или пыталась вспомнить, что это такое, я даже думала, что она пропадёт совсем, но этого не случилось.
– Я знаю, что меня нет на свете, – признание было тихим и неожиданным, – только…не помню как?
– Болезнь, – я сказала правду, – долгая болезнь.
– Давно?
            Очень давно. Ты даже не знаешь как давно. Видишь меня? тогда мне было шесть. Видишь как я выросла? За плечами уже годы обучения и годы работы, а всё одно – трясёт и знобит за дверью прошлого.
– Для вас больше нет понятия времени .
– Мне казалось, я сплю. Видела, но не могла ничего сделать.
            Беспомощность защищает живых от мёртвых. Если бы живые знали сколько глаз следят за ними повсюду! И в туалете, и в ванной, и во сне! Что делать, если умирает слишком много людей, а умерло и того больше и нужно куда-то душам деться? Просто тела одних истлели, тела других не погребены – сколько было войн? А тени не исчезают. Однажды я видела дом, который был сплошь облеплен тенями…
            Большая часть теней безвредна и слаба. Они не могут шевелиться, не могут трогать предметы и даже на свет воздействовать не могут, могут лишь смотреть, пока не придёт кто-то, кто пошлёт их всех в вечность.
            А люди даже не знают, что их жизнь под вечным наблюдением! Что тени смотрят на них с потолка и из-за штор, с пола и шкафов…
– А теперь пришли эти, и вот что они сделали с моим домом! – вот что её взбесило, вот что дало ей сил. Впрочем, я бы тоже не смогла бы удержаться, если бы мой дом превратили в подобное.
            Она попыталась коснуться ближайшей статуэтки, не смогла. Рука прошла сквозь.
– Это не ваш дом.
            Не наш, если быть точнее. Я тоже в ярости. Я тоже хочу здесь пошвырять предметы, но не могу. Нет, физически могу, а по факту – Волак мне голову оторвет.
– Куда же мне? – теперь она была готова смириться. Подобно тому, как люди теряют свою интуицию, люди теряют и путь в посмертии. Кто-то уходит легко, за кем-то приходят оттуда, ну, кто нужен…
            А кто-то остаётся здесь.
            Моя мать была больна и долгие годы страдала от болезни. А последние дни её были и вовсе отравлены ядом лихорадки и агонией. Но при жизни она не заинтересовала посмертие и оно положилось на её интуицию. Но не сработало. И вот я тут.
– Поддайтесь пустоте внутри себя, – пустота разъедает тело, преданное земле. Оно выедает все внутренности, оставляя оболочку, которая ничего не значит.
            Она колебалась.
– У меня кто-то…кто-то помнит меня?
            Я помню, мама.
– Нет, вы умерли давно. У вас не осталось близких.
            Нельзя тревожить мёртвых памятью о жизни. Если не помнят, так и должно быть. Не надо им помнить. Живые могут найти помощь у друзей, в баре, на приеме психолога или психотерапевта, а к кому пойти мертвым?
            На благо их, я заботлива. Потому я лгу. Я спасу себя где-нибудь в другом месте, а вот кто спасет тень? Солгать проще, чем держать ответ потом перед совестью за открытую правду.
            Правда даст только страдание и тысячу вопросов и тревог: где близкие? Где дети? Где семья? Помнят ли? Знают ли…
            Не помнить, не знать, забыть – вот формула для покоя. Вот ключ к пустоте.
– Хорошо, – она вдруг расслабленно улыбнулась и закрыла давно уже слепые глаза.
            Всё произошло быстро. Это всегда происходит быстро. Окончательная смерть, последний уход – это считанные мгновения, после которых пространство пустует, лишённое важной части своего наполнения. Части, что зачастую не ощущается.
            Я открыла глаза – пусто и тихо. Она ушла. Спасибо, спасибо, что не пришлось применять радикальных мер! Спасибо, что послушала меня. спасибо тебе, хоть ты и совсем не та, которую я знала.
***
– Как прошло? – Волак нетерпеливо вышагивал около машины, когда я пришла.
– Ремонт отстой, призрака нет, – доложила я. – Обстановку легко может вызвать тошноту.
            Я села в машину нагло, не дожидаясь приглашения. Волак последовал за мной, сел с другой стороны.
– Ниса, скажи только… это она? – он уже понял, что не принес мне никакого покоя, не дал мне никакого последнего прощания, и что его порыв, явно продиктованный самыми лучшими побуждениями, всего лишь труха.
            Он только ждал моего приговора, моего слова, чтобы понять степень своей вины. Я взглянула на него и солгала:
– Нет.
            Он улыбнулся, выдохнул с явным облегчением:
– Хорошо! Хорошо, Ниса, а то я уже переживал.
            Переживал? Да, ты переживал. Но я забочусь иногда и о живых. И лгу, как легко я лгу!
– Отчёт писать не буду, – предупредила я, – устала. И вообще, у меня своя работа есть.
            Волак согласился быстро – это была меньшая цена за моё присутствие в прошлом.
            Мы ехали на работу, в наше Агентство, а я никак не могла согреть своих рук. Холод квартиры, охвативший меня при возвращении в прежний дом, не отпускал. Слабело, дрожало что-то в сердце, колюче и жестко подкатывало к самим слезам, призывая поплакать…
            Но я молчала. Кому слова принесут облегчение? Только мне, а я что? Я, как и все живые – я найду себе где-нибудь опору.
(*) из цикла «Мёртвые дома» - вселенная отдельных рассказов. Предыдущие рассказы: «Рутина, рутина…» , «Отрешение» и «Тот шкаф»
 
 
 
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2024

Регистрационный номер №0532400

от Сегодня в 05:42

[Скрыть] Регистрационный номер 0532400 выдан для произведения: – Тебя искал Волак! – вот тебе и здрасьте. Ни зайти не дали, ни кофе выпить, ни мрачно взглянуть на всех, перехватили, проклятые, на пороге…
            Подловили, значит!
– Подождёт! – я отпихнула Эйшу с пути, она даже задохнулась от возмущения, видимо, я и правда была очень уже бесцеремонна в своём порыве, но, видят мёртвые, она сама виновата – кто будет в здравом уме бросаться мне под ноги, да ещё и с утра?
– Он вызывал тебя уже трижды! – Эйша крикнула мне это уже в спину, голос её дрожал от отчаяния и испуга, а ещё от того нервного напряжения, которое свойственно лишь обиде: никогда не быть ей такой как я!
            Волак редко кого вызывает. И ещё – он мне многое прощает, я его ученица. Да, конечно, став начальником, он учит меня работать по-другому, но прежде-то, прежде! Нет, господин Волак, хорошо помнит ваша Ниса что вы и сами были довольно грубы!
            Ниса помнит, а Эйша нет. Но мне плевать на Эйшу. Мне вообще плевать на живых – моя работа связана с мёртвыми, они не виноваты, уже настрадались, остаётся лишь провести их последними путями.
            В каждом доме живёт хотя бы тень. Да, зачастую столь слабая, что её лишь краем глаза и заметить можно, но живёт! А если тень крепнет, если вспыхивает и в ней, в глубине её что-то о прошлом, то и вовсе беги! Не поможет никакой уговор.
            Под внимательно-обиженным взглядом Эйши я сняла пальто, причесалась, хотя волосы и без того лежали в порядке, даже подправила сбившуюся помаду.
            Нет, если бы не такая встреча, я была бы уже в кабинете Волака, честное слово, но он сам виноват, и я капризничаю.
            Я имею право на каприз!
– Вот теперь иду, – но виновато-рассерженный и в то же время забавно-испуганный вид Эйши в зеркале раздражал. Она была такой нелепой, что портила мне удовольствие от созерцания своего живого ещё лица в зеркале.
            Пришлось свернуться, чтобы совсем не раздражаться и постучаться в ближайшие же минуты к Волаку.
            Я пришла не сразу, чтобы Волак понял, что я опаздываю к нему. Да, можно было ворваться минута в минуту, продемонстрировать свою преданность его делу, но кому, во имя чего это надо? Я лучше многих знаю, что такое смерть, так почему мне унижаться в жизни, подобострастно вскакивая к назначенной минуте в кабинет?
            Что ещё мне сделать? Обойдётесь, все вы, живые, обойдётесь!
– Доброе утро, – Волак был умён, и повышение не отняло его умственных способностей в отношении подчинённых. –  Я рад, что ты здесь, Ниса. Сегодня поедем вместе.
            Вместе? Волак не ездит давно по адресам – это не его уровень, он ведь выше меня по рангу и может позволить себе…что он вообще делает? Формирует какие-то отчёты из наших, в том числе и моих отчётов?
            Если честно, я слабо представляла себе его работу – да и зачем? Повышать он меня не повышал, я, мол, плохо схожусь с живыми, а ко мне не лез. Так чего я полезу?
            А теперь приплыли – вместе!
– А что, лишний вес не даёт покоя? – я не должна была этого говорить, это было даже для меня грубо, но всё равно сказала.
            Невыносимая Ниса! Себе же невыносимая…
– Считай меня контролем, – он усмехнулся. Он не обиделся, а чего ему было обижаться на свою же тень? Он учил меня, он сделал меня такой, так чего же ждать?
– А что, сомнения? – я не сдавалась. Я не люблю работать с кем-то, работа со смертью предполагает больше тишины, чем голоса. И всё же, всё же…
– Разумеется, нет. Но хороший начальник всегда готов прийти на помощь своему сотруднику.
            Напомнил, да, слегка, но напомнил всё же, что я его сотрудник. Но да ладно, я уже выросла из иллюзий и мне на своём месте комфортно.
            Я заставляю себя так думать, потому что иначе нужно искать новое место.
– Когда выдвигаемся? – я спросила самым скучным голосом. Он начальство, но он живой, а мне что живые? Я работаю с мёртвыми.
– Сейчас, если у тебя нет срочных дел.
            Можно было попытаться изобразить деятельность, но если Волак искал меня уже трижды, то, вернее всего, и о делах моих уже справился, а из дел у меня только текучка – шесть вызовов на ближайшие три дня с небольшими активностями призрачных сил.
            Это мало для сотрудника с моим опытом, это рутина.
– Сейчас так сейчас, – я не стала отвечать по поводу срочности дел, в конце концов, это не так и важно, какая может быть срочность? Я к мёртвым не опоздаю никогда, а вот к живым, которые внезапно выяснили, что живут бок о бок с мёртвыми…
            Но это не моя вина. Внимательнее надо быть! Нельзя списывать странный шум на один ветер, остановку часов во всём доме на плохие батарейки, а неожиданный холод, которого прежде не было, на бессовестность погоды.
            Призраки слабы. Для того, чтобы проявиться, им нужно либо уйти на состоянии шока и боли, либо в ярости, либо долгие и долгие годы набираться сил, питаясь жизненной силой.
            Волак не обманул. Он не стал тянуть время, поднялся из-за стола, направился к дверям. Пришлось возвращаться за пальто. Эйша, встретив меня, попыталась, было, выяснить, куда я, ведь срочности не планировалось, но я взглянула на неё так ласково, что она в испуге отшатнулась.
            То-то же!
            В машине, а Волак не позволил бы себе, словно рядовому сотруднику, отправиться на городском транспорте, было неуютно и непривычно. Лично я часто пользовалась метро, автобусом или шла пешком, если дальность адреса не была очень уж катастрофичной. Свежий запах кожи придавливал и заставлял меня жаться к краю, как чужой.
            Хотя с чего это «как»? чужая и есть.
– Что ты помнишь о матери? – неожиданно спросил Волак и я поперхнулась собственной неловкостью и взглянула на него, надеясь, что ослышалась.
            Но не ослышалась. Он задал мне вполне конкретный вопрос и ждал такого же конкретного ответа. Как жаль, что за такие вопросы я не могу бить морду – это большое упущение цивилизованного мира! Волак лучше других знает, что помню я только муть её образа.
            Люди умирают каждый день, каждый час, каждую минуту. Таков закон нашего мира. Болезни и аварии, естественная смерть и собственная глупость, но смерть за углом – и я не вижу смысла дорожить этим фактом: его следовало бы и вовсе пустить под ноги ковровой дорожкой и идти, идти…
– Ничего, – мой ответ прозвучал тихо и грубо, уж я постаралась.
– Ты помнишь, как она выглядела? – он не унимался, и это было дурным знаком, который я, к сожалению, никак не могла истолковать.
            Помню ли? Когда-то, до той зимы, у неё была копна русых волос, но после… эта копна поредела от лечения и затускнелась, а после и вовсе сменилась короткой стрижкой. Помню её смешок:
– Отрастут! – и помню ту безнадёжность, что прозвучала в этом смешке.
            Безнадежность  оказалась права: не отросли. Лечение было сильным, но не всемогущим. Волосы её я помню, а вот лица совсем нет. Словно и не было лица, лишь муть. Да, впрочем, болезнь и его  не пощадила, превратила глаза в провалы, а нос истончила, а губы…
– Нет, не помню, – и это не было ложью. Нельзя помнить то, что уже не было моей матерью. – Но почему эти вопросы?
– Как думаешь, куда мы едем? – спросил Волак, глядя на меня с тем самым сочувствием, которое я так не выношу.
            Куда? Я глянула в окно, улицы были уже знакомые.
– В мой прежний дом? – догадка была единственной, но тут и не могло быть иных вариантов.
– Верно, – Волак не стал утаивать. – Две недели назад молодая семейная пара заселилась в твою прежнюю квартиру, и началось светопредставление во всех смыслах этого слова: то телевизор включается и выключается, то лампочки выбивает, словом, активность зарегистрирована и в объяснение людского рода уже не входит.
– И почему я? – он не ждал такого вопроса от меня и даже взглянул с изумлением, что позволило мне, откровенно говоря, сравнять счёт.  – Любой сотрудник справился бы. Активность не физическая, направлена не на предметы, так что…
            Я развела руками, какое, мол, лёгкое дело!
– Вдруг это тень твоей мамы? – Волак был изумлен и не мог этого скрыть.
– Ты говорил, что жизнь заканчивается на смерти, и жизнь принадлежит нам и нашим близким, а то, что после неё, уже не наше, – я напомнила Волаку его же слова, даже не пытаясь скрыть удовольствия. Получай, дорогой наставник.
            В сентиментальность вздумал поиграть? Не на ту напал!
            Машина мягко остановилась. Да, мой дом. Мой прежний дом. Та же – обожжённая всеми ветрами тяжелая входная дверь, те же слепые нелепые грубые окна. Когда я оставила это место и оказалась на попечении тётушки, я мечтала каждую минуту о возвращении именно в наш с мамой дом. Мне хотелось верить в то, что она ещё там.
            Но её там не оказалось. Пришло совершеннолетие, и тётушка вернула мне ключи, и в тот же день я побежала туда, где когда-то было счастье. И…ничего. Холодные, чужие стены, пустота внутри и снаружи. Совсем чужая, отвратительно засаленная, расползающаяся обивкой мебель.
            Я не смогла там не только жить, даже заночевать не смогла, и уже через месяц умудрилась продать её первому же, кто согласился на мою цену.
            А теперь мне надо было сюда вернуться. Волак счёл меня сентиментальной! Волак счёл меня не той, кем он сам меня сделал.
 – Есть свидетельство о женщине с русыми волосами, – объяснил он, выходя за мной, – я проверил по сводке всех владельцев, подходит только твоя мама. Вдобавок, как мне известно, она ведь…болела?
            Волаку тяжело давались слова, он уже понимал, что не принес мне никакого облегчения, и я не лью сентиментальных слёз о возможной встрече с почившей матерью. Потому что мёртвое – мёртвым. Мёртвых нельзя тревожить памятью о жизни, Волак сам так учил, пусть не отрекается теперь.
– Болела, – подтвердила я, глядя на знакомую дверь. Ветер был беспощаден ко мне, но я не спешила идти внутрь. Это на словах я сильна и независима от прошлого, а вот по делу-то, по делу!
            Она не просто болела, она умирала. Больницы уже ничего не могли сказать, кроме сурового:
– Готовьтесь.
            И мы готовились. Как могли, конечно, потому что приготовиться по-настоящему нельзя. Тётушка молилась, прислушивалась к её обрывистому нервному дыханию, а я плакала, жалась к креслу, но плакала без слёз. И до сих пор я помню какие эти слёзы были горячие.
– Ты пойдёшь со мной? – удивилась я, когда всё-таки решилась идти, и Волак пошёл тоже. – Дело не такое уж и важное. Если только воздействие на свет и телевизор.
– Я для тебя иду, – он не стал уклоняться и ответил, как умел. – Всё-таки, это твой дом. Возможно, твоё прошлое.
– Нет, – возразила я, – это дом мёртвых. Это призрак, а не прошлое. Это тень, которую надо вернуть в последний мир.
            Я хотела в это верить в эту минуту. Не знаю, верил ли мне Волак и была ли я убедительна в своих словах, но он кивнул и остался стоять на месте, протянул мне связку ключей:
– Хозяева не шибко хотят быть там. Ушли с радостью, будут где-то через два часа. Время у тебя есть.
            Время на что? На работу? Не темни, Волак, у тебя не получится. То, что там в квартире, может быть и выглядит как моя мама, но моей мамы нет на свете, и то, что от неё там бродит, уже не имеет к ней отношения. Это тень, а тени нужно отправлять к теням.
            Ты так учил. И я научилась, Волак.
***
            Холод резанул по телу сразу. Я не стала снимать пальто и разуваться – ничего, переживут нынешние хозяева! Не так уж на улице и сыро ещё. И потом, я тут вообще-то от призрака их спасаю.
            От призрака. Возможно, от собственного призрака.
            Здесь всё изменилось. Даже стены. Прежде они были зелеными и желтыми, мама хотела, чтобы дома всегда была часть лета – того лета, в котором родилась она, и в котором я пришла в этот мир. Теперь тут была какая-то пастельная скука. А ещё – предметов стало слишком много. Куча вазочек с сухоцветами, рамочки с умильными фотографиями счастливой пары, какие-то круглые подушечки и подсвечники, и ещё целый ворох того, что я, не задумываясь, отволокла бы на помойку, устав вытирать пыль.
            Не налететь на какое-нибудь креслице или пуфик было нереально, и я чертыхнулась раза три, пока обходила квартиру. Картина везде была одна и та же, понятия не имею, какой стиль выдерживали тут местные, но меня уже мутило от обилия ваз и сухоцветов.
            И когда люди поймут, что сама суть сухоцветов в доме привязывает призраков и теней? Поставьте уже искусственные или не удивляйтесь!
            Но да ладно, пусть так.
            Угадать комнату с активностью было нетрудно – телевизор стоял лишь в одной комнате, а в углу, тут же – ящик с треснувшими, перегоревшими и переставшими жить лампочками.
            Да вы мои умницы! Но могли просто написать записку. А ещё – могли бы не захламлять эти стены и содержимое всем подряд. Ну какое вам удовольствие от…э? раз-два, три…семи одинаковых блюдец, развешанных на стене?
            Хотя, может это искусство. Но почему оно в моём доме? Нет, ладно, не в моем. Но почему? Во имя чего же, Господи?!
– Дом, милый дом! – я усмехнулась сама себе. Нет, это не мой дом. И уже не будет моим домом, мои глаза просто не смогут забыть эту разноцветную резь. Это не мой дом, дом меня не принимает – за окном ещё не холодно, термостат показывает вполне приличные значения, а меня знобит.
            Почему, спрашивается? Но не вздумайте мне отвечать, я сама знаю почему.
            Моей душе здесь холодно. Она здесь застыла, бедняжка.
            Ладно, хватит с меня тоски!
            Я отогнула кусок ковра – такого же бежевого и раздражающего. По-хорошему, заляпать бы им тут всё воском, но что это изменит? Они что, перестанут всё заставлять черт знает чем?
            Мир им, им и их дурному вкусу. И моим манерам.
            Четыре свечи, тут много не надо – всё уже понятно, чашка с сухим рисом, если призрак будет агрессивным, розовая вода, чтобы меня слегка укачало, и самое главное – нужные знаки, начертанные мелом. Тут нельзя ошибиться. Или, как говорил Волак – можно, но один раз.
            Призраки не всегда потеряны и добры, и далеко не всегда готовы к сотрудничеству.
            Её я увидела сразу. Мама. Такая, какой была до болезни. Копна волос, улыбка, мягкие черты лица, только в них растерянность и страх.
– Кто ты? – взвизгнула она и как-то странно всхрипнула, – что ты делаешь в моём доме?
            Интересно, на что рассчитывал Волак? На «мама, я твоя дочь, ты, кстати, умерла?» абсурд! 
            Спокойно, Ниса, ты профессионал. Во всяком случае, так говорят другие люди. Людям надо верить, хотя бы иногда надо.
– Это не ваш дом. Я из Агентства. Вы умерли.
            «умерли» – это всегда шок. Даже если человек лежит в болезни, его тень не понимает, что такое «умерли». Вот же он, стоит и ходит, вот же он воздействует на предметы и неважно, что не получается так, как хочется!
– Ложь! – взревело то, что когда-то было моей матерью и попыталось швырнуть в меня светильником. Бесполезно. Руки прошли сквозь предмет, и она нелепо дёрнулась.
– Не получается? – я вздохнула, – послушайте, момент смерти– это момент большого шока. Вы умерли давно, но ваша тень не обретала сил. Поскольку вы были мертвы, времени для вас не стало и вы не знаете сами…
– Ложь! – она снова попыталась навредить мне. Отрицание – это то, что отличает жизнь от смерти. Но отрицать очевидное глупо. Впрочем, на этот раз её удар был направлен на стену с чёртовыми тарелочками. Одна из них дернулась даже, видимо, «мама» набрала силу, но не упала.
            Жаль, кстати, что не упала.
– Давайте еще раз, – предложила я, – по той же самой тарелочке. Бесит неимоверно.
            Она посмотрела на меня ослепшими глазами и вдруг глухо расхохоталась. Смех прошёлся дрожью по комнате, скрепил холод в новые объятия и усилил, а потом разошёлся, высвободил…
– Я бы повесила сюда картины, – сказала она, отсмеявшись.
            У нас и были картины, мама. Там, где тарелочки, была картина с какой-то мельницей. А там, где целый стеллаж с фарфоровыми статуэтками…
            Нет, не мама. Тень. Тень жизни, не имеющая к ней никакого отношения.
– Я бы тоже, – сказала я. – И ещё бы изменила цвет стен.
            Она помолчала. Или прикидывала что-то о цветах, или пыталась вспомнить, что это такое, я даже думала, что она пропадёт совсем, но этого не случилось.
– Я знаю, что меня нет на свете, – признание было тихим и неожиданным, – только…не помню как?
– Болезнь, – я сказала правду, – долгая болезнь.
– Давно?
            Очень давно. Ты даже не знаешь как давно. Видишь меня? тогда мне было шесть. Видишь как я выросла? За плечами уже годы обучения и годы работы, а всё одно – трясёт и знобит за дверью прошлого.
– Для вас больше нет понятия времени .
– Мне казалось, я сплю. Видела, но не могла ничего сделать.
            Беспомощность защищает живых от мёртвых. Если бы живые знали сколько глаз следят за ними повсюду! И в туалете, и в ванной, и во сне! Что делать, если умирает слишком много людей, а умерло и того больше и нужно куда-то душам деться? Просто тела одних истлели, тела других не погребены – сколько было войн? А тени не исчезают. Однажды я видела дом, который был сплошь облеплен тенями…
            Большая часть теней безвредна и слаба. Они не могут шевелиться, не могут трогать предметы и даже на свет воздействовать не могут, могут лишь смотреть, пока не придёт кто-то, кто пошлёт их всех в вечность.
            А люди даже не знают, что их жизнь под вечным наблюдением! Что тени смотрят на них с потолка и из-за штор, с пола и шкафов…
– А теперь пришли эти, и вот что они сделали с моим домом! – вот что её взбесило, вот что дало ей сил. Впрочем, я бы тоже не смогла бы удержаться, если бы мой дом превратили в подобное.
            Она попыталась коснуться ближайшей статуэтки, не смогла. Рука прошла сквозь.
– Это не ваш дом.
            Не наш, если быть точнее. Я тоже в ярости. Я тоже хочу здесь пошвырять предметы, но не могу. Нет, физически могу, а по факту – Волак мне голову оторвет.
– Куда же мне? – теперь она была готова смириться. Подобно тому, как люди теряют свою интуицию, люди теряют и путь в посмертии. Кто-то уходит легко, за кем-то приходят оттуда, ну, кто нужен…
            А кто-то остаётся здесь.
            Моя мать была больна и долгие годы страдала от болезни. А последние дни её были и вовсе отравлены ядом лихорадки и агонией. Но при жизни она не заинтересовала посмертие и оно положилось на её интуицию. Но не сработало. И вот я тут.
– Поддайтесь пустоте внутри себя, – пустота разъедает тело, преданное земле. Оно выедает все внутренности, оставляя оболочку, которая ничего не значит.
            Она колебалась.
– У меня кто-то…кто-то помнит меня?
            Я помню, мама.
– Нет, вы умерли давно. У вас не осталось близких.
            Нельзя тревожить мёртвых памятью о жизни. Если не помнят, так и должно быть. Не надо им помнить. Живые могут найти помощь у друзей, в баре, на приеме психолога или психотерапевта, а к кому пойти мертвым?
            На благо их, я заботлива. Потому я лгу. Я спасу себя где-нибудь в другом месте, а вот кто спасет тень? Солгать проще, чем держать ответ потом перед совестью за открытую правду.
            Правда даст только страдание и тысячу вопросов и тревог: где близкие? Где дети? Где семья? Помнят ли? Знают ли…
            Не помнить, не знать, забыть – вот формула для покоя. Вот ключ к пустоте.
– Хорошо, – она вдруг расслабленно улыбнулась и закрыла давно уже слепые глаза.
            Всё произошло быстро. Это всегда происходит быстро. Окончательная смерть, последний уход – это считанные мгновения, после которых пространство пустует, лишённое важной части своего наполнения. Части, что зачастую не ощущается.
            Я открыла глаза – пусто и тихо. Она ушла. Спасибо, спасибо, что не пришлось применять радикальных мер! Спасибо, что послушала меня. спасибо тебе, хоть ты и совсем не та, которую я знала.
***
– Как прошло? – Волак нетерпеливо вышагивал около машины, когда я пришла.
– Ремонт отстой, призрака нет, – доложила я. – Обстановку легко может вызвать тошноту.
            Я села в машину нагло, не дожидаясь приглашения. Волак последовал за мной, сел с другой стороны.
– Ниса, скажи только… это она? – он уже понял, что не принес мне никакого покоя, не дал мне никакого последнего прощания, и что его порыв, явно продиктованный самыми лучшими побуждениями, всего лишь труха.
            Он только ждал моего приговора, моего слова, чтобы понять степень своей вины. Я взглянула на него и солгала:
– Нет.
            Он улыбнулся, выдохнул с явным облегчением:
– Хорошо! Хорошо, Ниса, а то я уже переживал.
            Переживал? Да, ты переживал. Но я забочусь иногда и о живых. И лгу, как легко я лгу!
– Отчёт писать не буду, – предупредила я, – устала. И вообще, у меня своя работа есть.
            Волак согласился быстро – это была меньшая цена за моё присутствие в прошлом.
            Мы ехали на работу, в наше Агентство, а я никак не могла согреть своих рук. Холод квартиры, охвативший меня при возвращении в прежний дом, не отпускал. Слабело, дрожало что-то в сердце, колюче и жестко подкатывало к самим слезам, призывая поплакать…
            Но я молчала. Кому слова принесут облегчение? Только мне, а я что? Я, как и все живые – я найду себе где-нибудь опору.
(*) из цикла «Мёртвые дома» - вселенная отдельных рассказов. Предыдущие рассказы: «Рутина, рутина…» , «Отрешение» и «Тот шкаф»
 
 
 
 

 

Чёрное небо