Помочь сайту
Поздравления
Несостоявшееся чудо
18 ноября 2014 -
Яков Шафран
1.
Легко, играючи, поднимаемый ветром мелкий сухой снег то поземкой стелился по площади, то вихрился у ног прохожих, у фонарных столбов, лотков торгующих и тысячами многоцветных звездочек искрился в лучах света, падавшего из большого, широкого и ярко освещенного окна. Место было многолюдным и, поскольку не являлось проезжей частью, позволяло людям двигаться в разных направлениях — кому как удобно — для удовлетворения своих, ведомых только им целей. Вдали слышался шум проезжавших по улице сплошным потоком автомобилей, изредка доносились характерные звуки уходящего или приходящего поезда. Все это смешивалось со звуками музыки, вернее музык, доносившимися одновременно из киоска, стоявшего недалеко от входа на перрон, из то и дело открывавшихся дверей расположенного рядом кафе и из наушников парня ("Не громко ли ему?" — подумала она), стоявшего тут же у окна.
Она уже давно стояла здесь. Ноги, несмотря на шерстяные, правда тонкие, носки стали подмерзать,— довольно ощутимый мороз не давал наслаждаться радостью от окружающей снежной красоты,— да и под ложечкой (?) посасывало — с утра еще ни крошечки во рту не было. Однако стоять было нужно. Ведь если пропустить эти вечерние часы, то можно считать весь сегодняшний день потерянным и снова отправляться ночевать на вокзал, куда в зал ожидания без билета еще нужно было суметь просочиться. Хорошо еще, что здесь рядом целых три вокзала.
Татьяна, так звали эту девушку, вернее молоденькую женщину, была бела лицом, хотя и небогато, однако чисто одета, и пахло от нее недорогими, но приятными духами. Она видела, как стоявшие поодаль молоденькие и не очень женщины согревались сигаретами и алкоголем, доставая питье из сумочек и разливая — по чуть-чуть, на двоих-троих — по пластмассовым стаканчикам. Кто-то пил прямо из горлышка.
Мороз крепчал и начал пробирать до костей, и ветер, немного изменивший направление, теперь запорашивал глаза. Татьяна, притопывая и поеживаясь, стала подумывать, что через полчаса хорошо бы войти в здание вокзала и немного погреться. Она уже сделала движение, чтобы пойти, и в этот момент увидела подходившего к ней мужчину средних лет.
— Знакомишься?
— Знакомлюсь.
Мужчина изучающе оглядел ее с ног до головы и проговорил:
— Ну что, пойдем?
— Пойдем…
Они прошли вдоль вокзала, чтобы не протискиваться сквозь толпу и между лотками, и свернули к метро. В вагоне Татьяна уже совсем отошла от холода. Они сидели рядом на лавке в конце вагона и молчали. Ему казалось, что если он будет разговаривать с ней, то люди тут же догадаются обо всем. Поэтому сидел, чуть оборотясь к ней, чтобы ей не было обидно, но молчал. А Татьяна, как и все стеснительные люди, была весьма довольна этим.
Поезд, по раз и навсегда заведенному порядку отрабатывая свою рабочую смену, погромыхивал на стыках, за окном мелькали неясные тоннельные неопределенности, изредка освещаемые огнями фонарей, открывались и закрывались двери на станциях, предваряемые краткими объявлениями дикторши, с хорошо поставленным голосом — в отличие от вокзальных «бормотух», входили и выходили люди, с минимальным интересом, как это принято в крупных – при большой скученности людей — городах, обращая друг на друга внимание, а они все сидели и молчали.
Наконец он кивнул ей головой и, поднявшись как истинный москвич еще до начала торможения поезда, направился к выходу. Чуть погодя, и она поднялась с места. Станция была конечной. Выходя, он шепнул ей, чтобы она шла чуть поодаль. Татьяна смирилась с этим — такое знакомство не предполагало ничего более серьезного. И она шла от него метрах в десяти, с любопытством оглядываясь по сторонам. На этой станции она еще не была, хотя родилась и всю свою недолгую жизнь прожила в Москве. Стены вестибюля были отделаны темно-коричневыми пирамидальными плитами, вершины которых немного выступали перпендикулярно стене. Каждый ряд был сдвинут относительно соседнего на полинтервала, и если глядеть на стену рассредоточенным взглядом, то виделись как бы медвежьи морды с ушами и выступающей вперед пастью. Татьяна взглянула на указатель станций данного маршрута. «Надо же — "Медведково”!», — про себя улыбнулась она.------------------------------------------------------------------------
На выходе из метро резкий ветер дохнул в лицо. Здесь, на севере города, было гораздо холоднее, чем в центре. Татьяна получше запахнулась, подняла воротник и, соблюдая дистанцию, как было велено, последовала за мужчиной. Они все шли прямо и прямо, наконец, минут через десять свернули налево и пошли вдоль дома. Возле крайнего подъезда он остановился, обернулся и сделал е;й знак остановиться. Затем, набрав код на замке, открыл дверь, вошел и поманил ее – входи, мол. «Ну и дела! — подумала она. — Как в детективном фильме. Женатый что ли?» На лестнице повторилось все то же самое: остановка, знак через приоткрытую дверь и прошмыгивание внутрь.
Квартира, даже на первый взгляд, произвела впечатление холостяцкой. В ней явно не было даже малейших следов ни постоянного, ни временного присутствия особы женского пола. Женщина ведь всегда определит это уже с прихожей — по предметам возле зеркала, по обувной полке, а уж в комнате и подавно.
Мужчина, оказавшись дома, наконец расслабился и стал некоторым образом за ней ухаживать: помог раздеться, усадил и предложил поесть. Она не отказывалась.
Ванная комната, несмотря на простоту и отсутствие некоторых образцов дамского хозяйствования, как то: полочек, шкафчиков, баночек-скляночек и тюбиков, дала ей возможность впервые за долгое время почувствовать себя женщиной. Однако ненадолго, так как мужчина, а звали его Тима, Тимофей, уже нетерпеливо, приоткрывая дверь, поглядывал и приглашал. Понятно куда…
Все, что произошло между ними, было, как говорится, с чувством, с толком и расстановкой, и в чистой, — что ее весьма приятно поразило, — постели. Ко всему Тима оказался галантным мужчиной, пригласил поужинать, продолжал ухаживать за ней. За столом разговорились. Он, оказывается, приехал в Москву из Краснодарского края. О том, где работает, распространяться не стал, сказал только, что в торговле. «А по квартире далеко не скажешь», — подумалось Татьяне, но расспрашивать не стала, да и Тимофей, видимо предваряя ее вопросы, сам стал их задавать. И она решила поведать ему свою историю.
Родителей Татьяна помнила плохо. Когда ей было пять годиков, умерла мама. Она работала на стройке. Как потом сказали дочери, произошел несчастный случай, балка упала, и мамы не стало. Отец прожил с ней недолго. Неясное воспоминание об этом периоде заканчивалось одной яркой сценой — всполохом памяти, — как отец привел ее к женщине в белом халате, они поговорили немного между собой, и он повернулся, чтобы уйти, а она, Танечка, громко, глядя на отца и чуть не плача, спросила: «Папа, ты меня не бросишь?!» Отец отвел взгляд и, ничего не ответив, повернулся и, понурясь, вышел.
Об этом Татьяна Тимофею ничего не сказала, просто вспомнила по случаю, когда тот спросил:
— Откуда ты?..
— Из Москвы,— чуть помедлив из-за нахлынувших воспоминаний, ответила она.
— А почему я встретил тебя там?
— Так сложилось.
Рассказ о себе она начала с того, как окончив школу при доме–интернате и получив паспорт и аттестат (?),получила комнату в коммунальной квартире и кое-какую мебель (?), как положено по закону. Так началась ее самостоятельная, взрослая жизнь. Комната была небольшая, в старом многоквартирном здании на улице Анны Северьяновой, недалеко от Рочдельской и знаменитой "Трехгорной мануфактуры", что в народе по-доброму именовалась «Трехгоркой». Вот туда и устроилась Татьяна чистильщицей котлов. Работа была тяжелой, что и говорить…
2.
Как-то после работы у станции метро «Улица 1905-го года», когда она сидела на парапете у памятника и немного отдыхала, вдыхая относительно свежий воздух московской улицы, к ней подсел парень. Они разговорились, познакомились и стали встречаться. Закрутилось у них все быстро, скоротечно, и через некоторое время Таня пригласила его к себе. И не успела опомниться детдомовская девушка, как вскоре они расписывались в местном районном ЗАГСе, и он прописывался у нее в комнате. Забрезжило перед Татьяной тихое семейное счастье — правда, муж пока был в поисках работы: с детьми, с возможным увеличением жилплощади — Юрий, так звали мужа, обещал продать свою квартиру в Ельце.
Забрезжило было счастье… да быстро погасло. «Хорошо, что еще не забеременела», — думала Татьяна после всего случившегося. А начались выпивки, вечно пьяный муж стал поздно приходить домой, а порой и оставался ночевать где-то на стороне. Однажды в один из вечеров, ближе к полуночи, Юрий привел в их комнату такую же пьяную девицу. Они мешали Татьяне спать — рано утром ей нужно было идти на смену, — пили и ели часа три, потом, согнав ее с постели, продолжали «пировать» там, бросив ей одну подушку. Постелив зимнее пальто и укрывшись с головой покрывалом, она пролежала, так и не заснув, до утра, слушая их стоны, звуки поцелуев, бормотания и разговоры в промежутках между разлитием водки, чоканьем, щелканьем зажигалками, и затем в два голоса храп.
Как проработала смену, Татьяна не помнила, а вернувшись домой, застала ту же картину. Она вызвала Юрия на кухню, улучив момент, когда там никого не было. Но он, будучи изрядно пьяным, только что-то мычал в ответ. Так она ничего и не добилась от него.
Длилось это все с месяц. В комнате уже нечем было дышать от перегара, сигаретного дыма и запаха окурков в банке. Татьяна всегда была скромной, стеснительной, молчаливой и очень терпеливой, что отмечали еще в детдоме. Но наступил момент — постоянный недосып, невозможности как следует отдохнуть после тяжелых смен, моральная усталость дали о себе знать, — когда она, воспользовавшись отсутствием девицы и относительной трезвостью Юрия, с раздражением и дрожью в голосе прямо в лоб задала ему вопрос:
— Сколько это будет продолжаться?
— Давай все решим по-мирному.
— Что ты имеешь в виду?
— Размен.
— Комнаты?
— Ну да!
— И это говоришь ты, который мне столько всего обещал и у которого есть квартира в Ельце?
— Да нет у меня ничего… Я только полгода как освободился…
— Что же ты врал?!
— «На дурака не нужен нож. Ему с три короба наврешь, и делай с ним, что хошь…» — пропел он.
— Сволочь! — сорвалась, не выдержав, Татьяна.
— Ну-ну, поосторожнее, дура!.. Я предлагаю тебе нормальный вариант, размен. Можно поменять твои восемнадцать метров на двенадцать нам и домик в деревне тебе.
— Ты это называешь нормальным? Меня, москвичку, из Москвы да еще и в деревню?!
— Тише, тише… — зловеще прошипел он. — А то может быть и хуже.
— Хуже?
— Да, хуже, — ответил он и так характерно посмотрел на нее, перекатывая желваки, что она, прямо скажем, струсила.
Можно было, конечно, жаловаться в ЖЭУ или полицию. Но будет ли от этого толк? Ведь такие люди, как Юрка и Галка, его подружка, могут с ней все что угодно сделать — например, отравить, сказав, что сама отравилась от тяжелой жизни. И кто ею, сиротой нищей, заниматься будет — у нее ведь в Москве ни одного, не то что родного (родственники-то, может, и есть, да она их не знает, и ее не знают), а даже знакомых, кроме детдомовских да на работе, и нет никого? А узнают, что такой бандит, и никто не захочет с ним дела иметь, мало ли какие у него связи в преступном мире. Поэтому пойти пожаловаться, конечно, можно. Но, скорее всего, придут, посмотрят, поговорят, погрозят, запишут и уйдут восвояси. А ей возвращаться сюда же, вот в эту комнату, ставшую уже бардаком, и больше некуда — разве что на улицу идти. А помрет она — кто будет разбираться? Тем более что и заявлять некому будет… Так что никакое ЖЭУ и милиция-полиция не помогут ей. Кому она нужна?
— А что, и вариант уже готов? — потеряно спросила Татьяна.
— Подожди, найдем, тогда скажем. Думаю, не долго ждать, — уже более миролюбиво ответил Юрий.
…Прошло недели две. Комната, пусть и в комунальной квартире, но почти в центре Москвы, видимо привлекала внимание, и вариант подобрался быстро, как и говорил ее теперешний сожитель-несожитель, — комната десять квадратных метров в Южном Бутово и домик в деревне … … р-на недалеко от …
Татьяне обидно было из Москвы уезжать в тьму-таракань. Однако что делать? Но перед тем как согласиться, нужно посмотреть, что там за домик, а вдруг одно название? Взяла отгул на работе, собралась и поехала. (Дорога, дальность…
Домик оказался, как она и предполагала, не ахти какой, но и не развалина, хотя ремонт ему требовался — и крыши, и внутри. Жила в нем раньше старушка одна-одинешенька — детей у нее не было, а родственники жили кто где. Домик был небольшой: сени, как входишь — большая кухня с печью, она же и столовая, и прихожая с вешалкой, а из нее дверь в небольшую комнатку — спальню. Вот и все. Да ей-то что, много нужно? Вышла, посмотрела — сарай, огород, пара-тройка плодовых деревьев: какие — не разобрала, — зима была.
3.
Тимофей с лишними распросами не привязывался, пил свой чай и пододвигал ей то варенье, то печенье. Ее это устраивало. Хотя вот насчет еды она бы поговорила поподробнее, а еще лучше поела. Но просить стеснялась и налегала на печенье с вареньем.
Однако сколько ни пей чай, наступает момент, когда уже больше невмоготу. Когда это занятие закончилось, воспоминания прервались, так как Тима подсел ближе и стал вновь гладить ее везде под рубашкой, которую дал ей надеть вместо халатика. Чем кончается такое рукоблудие, все знают…
Татьяне не то что было очень хорошо с Тимофеем, но приятно. А еще более было приятно находиться в этой теплой и светлой квартире, в этой, пусть и холостяцкой, но уютной и теплой постели, рядом с мужчиной, которому с ней, как она чувствовала, нравилось. Она сладко потянулась, повернулась к нему, обняла и прижалась своим молодым, белым и упругим телом, нежно целуя в ухо.
— Ну что, понравилась?
— Да,— ответил он, чуть отстранившись.
— Так оставляй!
Тимофей промолчал. Татьяна приподнялась, упершись локтем в постель, положив голову на ладонь, и внимательно и выжидающе поглядела на него.
— Оставить тебя не могу, понимаешь, жена должна приехать, прилетает из командировки…
— Ты женат?
— Да.
— А что же ты накануне приезда жены женщину домой приводишь? — хотела сказать — с улицы, — но не стала.
— Как подумаю, что она мне там изменяет, так не могу успокоиться. А вот с тобой успокоился. Вот так!
— Мг! А вчера тоже так успокаивался?
Он промолчал.
— Ну так что, мне собираться?
— Да, чтобы в метро не опоздать.
— Спасибо за чай…
— Не за что.
— А телефон можно? Жена ведь не последний раз в командировке?
— Да нет, не нужно… Так, может, увидимся.
Татьяна встала, начала одеваться. «Врет, что женат. По всему видно, что врет, — подумала она. — Понятно, мотылек-однодневка, не любит привязываться к женщине».
Тимофей тоже встал, одел халат.
— А ты разве не проводишь меня? Ведь как никак почти полночь.
— Я же тебе говорю, жена может приехать, встретит еще возле метро, — ласково проговорил он.
— А дома не встретит?
— Она раньше двенадцати не вернется — самолет поздно прилетает.
— Все с вами ясно… Объясни хоть, как дойти до метро, я не запомнила.
Тимофей «на пальцах» объяснил ей, даже не спросив, где она живет и куда она теперь отправится, пожелал счастливого пути и закрыл за ней дверь. И Татьяна почти бегом поспешила к метро, чтобы успеть сделать пересадку на «Тургеневской» в сторону «Комсомольской», где в одном из вокзалов надеялась переночевать.
4.
Тогда Татьяна, вернувшись в Москву после знакомства с домом, хоть ей и не все понравилось в нем, оказавшись вновь в пьяно-развратном бедламе в «своей» комнате, где, почувствовав вседозволенность, развлекались уже две пары собутыльников и гуляк, дала согласие на этот вариант размена. А поговорив с соседями, очень недовольными новыми «жильцами», получила разрешение пока «перекантоваться» на общей кухне. Сердобольная одинокая старушка Мария Петровна дала ей матрас. Подушка и простынь у нее была — отвоевала. Там на кухне, когда все успокоятся и улягутся, она и спала часа четыре -пять, так как в шесть ей нужно было вставать на утреннюю смену на фабрике. В цеху Татьяну жалели, сочувствовали, но ничем, в смысле жилплощади, помочь не могли. И не хотели терять исполнительную, честную и непритязательную работницу, — но что делать, если жилье так далеко от Москвы?
Когда документы на дом были готовы, она уволилась с фабрики, взяла небольшой чемоданчик нерастащенных «сожительницами» личных вещей и шубку, заранее припрятанную у соседей, и поехала на свое новое место жительства.
Приехав, Татьяна в сарайчике нашла дрова и подумала: «Хватит ли? На дворе еще февраль…» Но определить не могла, так как никогда еще не жила в сельском доме. Взяла охапку поленьев и понесла их в дом. Положив дрова в топку печи, она попыталась их разжечь. Но ничего не получилось — дрова упрямо не хотели гореть от спички. Тогда, подумав, Татьяна вытащила поленья из топки на пол и вернулась в сарай. На земляном полу собрала в ведро, висевшее на стене рядом с пилой и топором («Ведь никогда не пилила и не рубила дров!»), щепки и вернулась обратно. Щепки, сложенные в кучку, тоже не хотели разгораться. В доме была такая же температура, что и на улице, разве что без ветра и снега. Татьяна села на стул у холодной печки и уже хотела было заплакать, — так горько стало на душе от бессилия, — но, собрав воедино разбежавшиеся мысли, вытащила щепки обратно, нашла в сенях, на полу за дверью, старую кипу газет и, сделав из нескольких жгут, подожгла его. Пламя теплом лизнуло лицо, руки, отчего стало теплее и на промерзшей ее душе. Положив горящий жгут в топку, она выбрала несколько щепок посуше и поставила их горкой над огнем. Подождав пока щепки займутся, Татьяна стала потихоньку подкладывать новые, собираясь над ними класть уже дрова.
Но беда не ходит одна. Из топки вместе с теплом в комнату повалил и едкий дым. «Что такое? Неужели так и будет? Нет, не может этого быть! — всполошилась Татьяна и вспомнила о заглушке из…. (сказка или…?). Она встала на табуретку и выдвинула черную, прокопченную заглущку. Дым перестал валить, и Татьяна в изнеможении опустилась на стул.
Но дом настолько вымерз, что одной охапки дров оказалось мало, пришлось сходить за второй. Пока горели, весело потрескивая, дрова, Татьяна вскипятила в больших чугунах, стоявших на столе у печи, воду из растопленного снега — не хотелось, хотя коромысло и нашла в сенях, идти снова на мороз к видневшемуся вдали колодцу. Умывшись над корытом, она заварила чай, найдя все необходимое на полках — видно родственники умершей старушки не взяли из дома ничего, все как было в день ее смерти, так и осталось.
Протопив дом и напившись чаю с сахаром, Татьяна сняла пальто, легла на старушкину постель и мгновенно заснула крепким и добрым сном, какой всегда бывает после трудного, но результативного рабочего дня.
Спала Татьяна долго, как говорится, без задних ног. Заведенные перед сном ходики показывали восемь утра. Значит, проспала около двенадцати часов — такого с ней еще не бывало.
Дом, несмотря на возраст, был сработан добротно и хорошо хранил тепло. Татьяна во сне стащила с себя кофту с юбкой и теперь лежала, до пояса накрывшись одеялом и глядя в бревенчатый потолок.
Но долго лежать она не любила. Встала, умылась, оделась и пошла по деревне искать работу. Оказалось, информация была неверной — не то что большой, вообще никакой деревни не было. Среди многочисленных заброшенных домиков было три хозяйства. Из труб валил дым, из сараев слышалось хрюканье, — видно, по свиночке-то держали, — кудахтанье кур. Вот и все. Понятно, что колхоза давно уже нет, а молодежь вся уехала — кто в Москву, а кто в райцентр, находившийся отсюда в тридцати километрах. Если и искать работу — посоветовали ей,— то там, так как в окрестностях та же картина, что и здесь.
Поехала Татьяна в райцентр (может, поселок какой?). Двадцать минут она шла по снежной целине, ничего похожего на тропку она не найдя, кроме своих же незаметенных следов. Да и кому было ходить, если старики никуда не ездили , а за продуктами и всем необходимым ходили в сельмаг, что в соседней деревеньке, чудом еще сохранившийся и работающий в окружающем безработном пространстве. Но находился он совсем в противоположном направлении.
На табличке на автобусной будке Татьяна прочитала, что автобус будет через пятнадцать минут. Прошли минуты, полчаса, час, а автобуса все не было. Основательно замерзнув, она махнула рукой и остановила попутку.
Райцентр был небольшим городком. Татьяна зашла в вокзальный буфет и немного подкрепилась, а заодно пораспрашивала словоохотливую буфетчицу, где тут что находится.
Зашла она в одну организацию, в другую, по магазинам походила. Везде все сидят на своих местах — свободных нет. А все — хлебный, молочный, макаронный и производящий яблочное повидло из местных фруктов заводики, что раньше давали работу местным жителям, закрылись за ненадобностью — хлеб с молоком везли в избытке из Москвы и ближнего Подмосковья, а джем с фруктами и овощами и колбасы — уже давно из-за границы.
Оставались рынки — вещевой и продуктовый. Татьяна решила начать с вещевого.
Хозяина рынка звали Русланом. Он оказался радушным и словоохотливым человеком. Пригласил в кабинет, угостил конфетами и печеньем, напоил чаем. Продавцы ему требовались. Работа с 9 до 19, обед на месте. Постоянная зарплата — пять тысяч, остальное с выручки (?). Если хорошо торговать, то до десяти тысяч заработать можно. Правда, торговые точки, где требовались работники, все под открытым небом, то бишь под устанавливаемым всякий раз матерчатым навесом. «Другие же как-то работают,— подумала она,— и я смогу, ничего».
— Ну что, будем оформляться? Ты местная?
— Нет, я из Москвы. Недавно тут домик… купила…
— А-а-а, понятно, — Руслан улыбнулся и полуобнял ее.
Татьяна отстранилась и внимательно посмотрела хозяину в глаза.
— А-а, ты не компанейская? — Руслан сразу же изменил тон.— Нам на рынке нужны общительные, других не держим. И товар еще получить нужно,— осклабился он.— Какая же торговля без товара?
— Я подумаю…— промолвила Татьяна.
— Подумай и приходи завтра, в это же время,— сказал Руслан, все же не убирая руки с ее плеча.— А так, вообще, ты ничего, нам понравилась.
— Нам?
— Ну да, мы тут очень дружны — компанейские,— засмеялся он, отнял, наконец, руку от нее и погладил бородку.
Выйдя в коридор, Татьяна столкнулась с несколькими мужчинами.
— А с нами не хочешь поговорить, красавица,— спросил наиболее бойкий из них.
Как сквозь строй прошла Татьяна…
Продуктовый рынок был рядом с вещевым. Не теряя времени на разговоры с торговками, она сразу же направилась в кабинет хозяина. Внимательно оглядев ее с ног до головы своими маслянистыми глазами, то удалил из кабинета сидевших там двух женщин, судя по передникам на полушубках — торговок. Те, недовольно ворча на Алика — так звали хозяина,— собиравшегося угощать их кофе, и сердито оглядывая Татьяну, неторопливо вышли из кабинета.
— Ты от Руслана? — спросил Алик и, не дожидаясь ответа, подошел к ней и стал откровенно лапать.
Такой наглости Татьяна не ожидала и, вскочив, выбежала в коридор.
— Дура! — раздалось ей вслед.
Поняв, что работы ей здесь, — если не стать подстилкой у хозяев,— не найти, Татьяна решила податься в Москву, посоветоваться с подругой, работавшей с ней на фабрике и ушедшей куда-то работать. Может, и ей там место найдется, и общежитие, может, там есть — хотя какое сейчас общежитие? — все уже сдано и пересдано, если не продано. Но все равно, поговорить надо, а вдруг что-то присоветует.
И, пока совсем не стемнело, она вернулась домой.
8.
На следующий день Татьяна созвонилась с Валентиной — так звали подругу — и поехала в Москву. Татьяна не удивилась, что та назначила ей встречу в два часа пополудни, подумала — наверное, работает в вечернюю смену.
Валентина жила на Малой Грузинской, недалеко от Белорусского вокзала, поэтому Татьяна, приехав в Москву, быстро добралась до нее.
Подруга всегда была радушной и гостеприимной, а сейчас еще, видимо, и при деньгах. Это стало ясно не то что по накрытому столу, а по тому, что на нем стояло. А на столе был и коньяк, и дорогущие колбаса с бужениной, много конфет в богатых обертках, обилие фруктов и салатов. Татьяна многое и вообще впервые пробовала.
Выпили подруги, разговорились. Татьяна рассказала все как есть. Валентина выслушала, посочувствовала и сразу взяла быка за рога.
— Чем я буду, Татьяна, свое здоровье на фабрике гробить или на рыночного хозяйчика пахать и все за те же деньги в постели его ублажать, лучше буду человеком свободной профессии!
— Какая это профессия? Чем ты занимаешься?
— Ну, какая, какая?.. Та самая.
— Не поняла…
— Ну что ты, совсем что ли? — Первая древнейшая.
— А-а-а...— стала догадываться Татьяна. И закралась к ней мыслишка: « А может и мне заняться?» Не знала, не ведала чистая, безгрешная душа, что соблазны тем и опасны, что окружены всякими приятностями и вмиг открывающимися возможностями.
— Понимаешь, Валентина, у тебя квартира в Москве, а я живу у черта на Куличках (?)…
— Квартиру мою тебе, подруга, предоставить не могу, извини!
Раздался телефонный звонок. Валентина быстро подняла трубку.
— Хорошо, жду,— ответила она звонившему.
— Вот видишь, клиент звонит, сейчас подъедет. Так что и переночевать оставить не могу.
— Ну что же, поеду обратно,— сокрушенно вздохнула Татьяна.
— Зачем? Тут по Большой Грузинской до Белорусского двадцать минут ходьбы. Там перекантуешься в зале ожидания. Ты, вроде, прилично одета, пройдешь… Присмотришься, а может и работать начнешь.
— Да, вот я и нашла; себе работу,— вздохнула Татьяна и засобиралась.
9.
В зале ожидания, куда она прошла без проблем — охранник не обратил на нее никакого внимания,— было тепло, и Татьяна заснула, уютно устроившись в кресле, убаюканная тихим мерным вокзальным шумом и монотонными малопонятными дикторскими объявлениями по радио.
Когда она открыла глаза, был уже первый час ночи. «Долго же я проспала, больше шести часов!» — подумала Татьяна и решила выйти на улицу, проветриться. Одела свою шубку, на которой сидела. Ее и такую же меховую шапку она купила на сэкономленные за два года работы на фабрике деньги в магазине «Сток», где цены раз в пять ниже, чем в обычных магазинах Москвы, и гораздо меньше, чем в таких же «Сток»-ах в провинциальных губернских городах.
На привокзальной площади и окрестных улицах было безлюдно. Ночная Москва, блещущая разноцветными огнями, так что было светло, как днем, поразила ее своей красотой. Раньше она никогда в это время суток не гуляла по городу, ну, разве что когда возвращалась домой после вечерней смены на фабрике. Но это не в счет, так как шла она переулками — как короче.
Воздух был свежий — машин не было — и морозный. Татьяна отошла от вокзала и решила пройтись по Большой Грузинской. Вдруг из закоулка вышли трое мужчин, окружили ее. Один зажал ей рукой рот, другой аккуратно расстегнул пуговицы и схватил ее за талию, чтобы не дергалась, а третий снял сумочку с плеча, шубку и шапку заодно с пуховым шарфиком. И были таковы, только она их и видела. Хорошо, что не тронули,— не насильники. Что делать? На вокзал идти раздетой нельзя — сразу в полицию заберут, в «обезьянник». Благо рядом был вход на станцию метро. Турникеты в такое позднее время уже закрыты (?), но в павильоне перед ними все же гораздо теплее, чем на улице от воздуха, идущего снизу.
К ней было подошли полицейские — «Кто такая, откуда?» — «Раздели, украли все… А живу на 190-м (?) километре. Еле до метро добралась…» — объяснила Татьяна. Не выгнали, разрешили постоять до утра…
Утром подошел к ней мужчина лет сорока, постоял рядом, молча, не глядя. Потом спросил, что, мол, с ней, почему раздетая стоит, зима ведь на улице. Татьяна рассказала ему все. Он посочувствовал и пригласил к себе домой, сказал, что живет недалеко от метро. Она согласилась — все в тепле, не ехать же за город в таком виде, а подругу беспокоить уже не хотела. Не стала Татьяна и мужчину ни о чем расспрашивать — пусть будет как будет.
10.
До станции метро «Подбельского», возле которой жил мужчина, ехать было далеко и с пересадкой. Был час пик, людей в переходах, вестибюлях, на эскалаторах и в вагонах метро было очень много. Возникали даже «пробки», наподобие пробок из машин на улицах, но только здесь — людские. Благодаря такой скученности на нее, раздетую или, вернее, одетую не по сезону, мало кто обращал внимание, разве что рядом стоящие. Мужчина, видимо, стеснялся, думал, что и на него станут глядеть с интересом — он одет в пальто и кожаную, подбитую, хотя и искусственным, но мехом, шапку, а она в кофточке и юбочке, — поэтому держался отстраненно.
Молчание и отстраненность позволили Татьяне повнимательнее разглядеть своего спутника. Он, так и не назвавшийся, был среднего роста, плотного телосложения, с ничем не примечательным, спокойным лицом и внимательными серыми глазами. Чем-то он импонировал ей, но чем — она не могла понять. «Может я понравилась ему, — думала она,— все же моложе его и намного, да и красавица не красавица, но симпатичная, и волосы красивые — светло русые и длинные, ниже плеч, если рапустить — такие мужчинам нравятся… Кто знает, может, это шанс, и не придется ей идти торговать своим телом. И что с того, что познакомились вот так — не у вокзала же на панели?»
Татьяна стала незатейливо привлекать его внимание — то долго и с интересом посмотрит в глаза, а потом медленно опустит их, то улыбнется и одобрительно чуть кивнет головой, то вздохнет томно,— сколько есть маленьких женских хитростей. Это подействовало, мужчина стал меньше стесняться и даже чуть пододвинулся к ней.
Но вот и станция «Подбельского». Здесь в вестибюле людей было значительно меньше, чем в центре. Возникшая благодаря ее стараниям невербальная симпатия позволила мужчине держаться свободнее, и он, идя рядом, прервал молчание и стал задавать ей вопросы, какие задают любой нормальной женщине при знакомстве, начиная с:
— Как Вас зовут?
— Татьяна. А Вас?
— Михаил. А что же Вы по ночам-то одна гуляете?
— От подруги возвращалась, опоздала на последнюю электричку… — соврала она.
— Живете далеко?
— ……………………. (?)
— Ух, как далеко забрались! А работаете где?
— Там же на станции, в киоске продавцом, — продолжала лгать Татьяна.
— М-м-м, понятно…— проговорил Михаил и мельком взглянул на нее.
— А Вы? — спросила она, чтобы отвести его от дальнейших расспросов о ее «работе».
— Да в одной фирме,— туманно ответил он.— А живу, как Вы уже поняли, здесь, вернее, снимаю тут комнату. Я не москвич,— добавил он и, взяв ее под руку на выходе из метро, поторопил, потянув за собой к подходившему к остановке трамваю.— Наш, подбежим!
Они, держа друг друга за руки, по дорожке, густо обсыпанной песком с солью, так что чавкало под ногами, подбежали к трамваю, успев втиснуться — двери уже закрывались. Послушный карточке турникет пропустил их в салон.
Пассажиры тут же повернули свои лица к необычной паре, словно олицетворяющей встречу зимы и лета. Чтобы отключиться от такого внимания, как водится в таких случаях, Михаил и Татьяна повернулись друг к другу и заговорили о том о сем, подобно тому певцу, который путешествуя, пел обо всем, что видел. Но недолго длилась эта «песня» — ехать-то было всего две остановки.
11.
В небольшой комнате Михаила было все необходимое: гардероб, стол и два стула, кровать, книжные полки и телевизор. Не очень просторно, но и не тесно. А более всего ее поразила опрятность этого холостяцкого жилья.
На Татьяну нахлынули воспоминания — прощание с детдомом-интернатом (?), радость получения своей (!) комнаты, грезившееся счастье семейной жизни уже в отдельной квартире, а нет, так и в комнате можно прожить счастливо, — вспомнила и то, во что вылились ее ожидания — грязную, скандальную жизнь, после того как Юрий показал свое истинное лицо; вспомнила и свой домишко — жить бы и жить, была бы работа, ведь без нее, считай, это не дом, а хуже тюрьмы, из которой бежать бы,— да куда? — На панель и остается. Так Татьяне стало горько и больно от этих воспоминаний, так захотелось тепла и хоть какой-то устроенности. Ведь она может любую тяжелую и грязную работу выполнить — не белоручка да и терпеливая,— было бы где жить…
— Миша, как хорошо в нашей комнате! — шепотом вырвалось у нее, и она даже прослезилась, взглянув на него.
Михаил, собиравшийся уже встать, чтобы идти на кухню, приготовить какой-нибудь ужин, чуть напрягся, но потом улыбнулся:
— Отдохни пока, я сейчас,— тоже шепотом ответил он.
Вскоре Михаил вернулся с большим подносом, на котором была сковорода, накрытая крышкой, от которой распространялись аппетитные запахи, миска с салатом, тонко нарезанный хлеб и все принадлежности для еды.
— Быстро как ты!
— Ну что ты, кроме салата, все с вечера приготовлено было, только разогрел.
— Понятно. Что на ужин, то и на завтрак и на следующий ужин. Зимой и летом — одним цветом. Холостяк холостяком!
— А что делать? Некогда.
Татьяна была голодна — со вчерашнего утра ничего не ела и не пила. Но, сдержав позывы голодного желудка, первую тарелку поставила перед Михаилом и, лишь когда он поднес ложку ко рту, принялась есть сама.
Да, голод брал свое, Татьяна глотала, обжигаясь, и чувствовала как желудок наполняется горячей сытной тяжестью. А вслед за этим появились и боли, ставшие уже привычными от нерегулярного (?), и чаще в сухомятку(?), питания. Татьяна ела, наклоняясь к тарелке, беря одной рукой попеременно то ложку, то хлеб, а вторую руку держала на животе, пытаясь хоть как-то утишить боль.
— Болит? — заметил Михаил.
— Болит.
— Так нужно лечиться!
— Где? В медпункте на станции? А до района все некогда доехать, да и далеко — тридцать километров. Ничего, пройдет.
— Нет, нужно к врачу сходить и лечиться по-настоящему.
— Спасибо за заботу, Миша,— Татьяна положила свою руку на его, лежавшую на столе.— Ты прав, нужно.
— Таня, скажи, а как ты попала в такую глухомань? Ведь, судя по говору, ты не из области, а самая что ни на есть классическая москвичка. Я вот, например, из К-й области, в Москве уже двенадцать лет, а так и не освободился полностью от нашего говора.
— Да, я мосвичка,— чуть погодя ответила Татьяна и кратко поведала ему свою незатейливую по нынешним временам историю.
— Понятно…— произнес Михаил, когда она закончила.— Пойду поставлю чайник.
— Да, хорошо, а то я все согреться не могу.
Он вышел на кухню и через пять минут вернулся, неся в одной руке чайник с кипятком, а в другой — поднос с чайными принадлежностями. Татьяна по-простому заварила чай и, дав ему настояться, разлила темную духмяную жидкость по чашкам. Они молча стали пить чай в прикуску с карамелью.
— А почему ты один живешь? — не выдержав, нарушила она молчание.
— Так получилось,— нехотя ответил Михаил.
— Давно снимаешь комнату?
— Нет, недавно.
— А до этого?
— До этого тоже снимал.
— Женат-то ты хоть был?
— Был, был…— проронил Михаил и стал сосредоточенно собирать посуду на поднос.
— Ты совсем неразговорчив.
— …
— А почему ты подошел ко мне, жалко стало?
— И жалко тоже.
— Понятно.
Михаил унес поднос с посудой на кухню. После еды желудок на время отпустил Татьяну, она подошла к полкам с книгами и стала с интересом разглядывать корешки.
Вошел Михаил, подойдя сзади, обнял ее и сильно прижал к себе. Татьяна не сопротивлялась, напротив, повернулась и прильнула к нему. Ничего не говоря, Михаил стал целовать ее, одновременно одной рукой обхватив за талию, а другой гладя по спине. Облако давно не испытываемой неги накрыло Татьяну с головой и повлекло куда-то…
Очнулась она в постели, наспех раскинутой — одеяло у стены, подушка на полу… Какое-то время они лежали так, потом Татьяна подняла подушку, сунула ее под голову Михаилу и притянула одеяло. Ей было хорошо, как не было уже давно.
— Как тебе со мной? — спросила она.
— Ничего…
— Ничего — это ничего и есть.
Михаил ничего не ответил. Через некоторое время он протянул руку к тумбочке и взял часы.
— Ого! Уже поздно, давай спать — завтра рано вставать.
— Спокойной ночи, — тихо промолвила Татьяна и повернулась на другой бок.
12.
Всю ночь Татьяне снился сон. Будто она в своей комнате, полной пьяных сожителей — мат-перемат, сексуальные оргии, густой запах перегара и сигаретного дыма. Какой-то мужчина, незнакомый, с дико горящими глазами и недельной щетиной, подходил к ней и замахивался большой тяжелой бутылкой из-под шампанского. Она вскрикивала, просыпалась и вскакивала на постели, инстинктивно закрывая голову руками. Михаил тоже испугано вздрагивал, просыпался и со сна удивленно разглядывал — кто это тут со мной? — ворчал и, сопя, отворачивался. Потом, успокаиваясь, и Татьяна засыпала, и снова ей снился тот же сон. Так они то просыпались, то засыпали до самого утра.
Их разбудил будильник сотового телефона. Мобильник на тумбочке вибрировал так, что вот-вот должен был свалиться на пол. Татьяна, справившись с испугом внезапного пробуждения и подчиняясь первому побуждению души, потянулась к Михаилу, хотела обнять его. Но тот осторожно отстранился и стал протирать глаза.
— Доброе утро! — улыбнулась Татьяна.
— Доброе…— побурчал он, суетливо шаря ногами по полу в поисках тапочек. Наконец, обув их, поднялся, полуобернулся и, виновато поморгав, вышел из комнаты..
«Да… Похоже тоже любитель одноразовых приключений, — подумала Татьяна. — Или боится, мало ли кого на улице встретить можно. А с другой стороны, если бы боялся, зачем домой привел? Скорее всего все же первое».
В коридоре послышались шаги и раздался громкий басовитый мужской голос. Ему отвечал знакомый голос Михаила. «Наверное, хозяин квартиры проснулся, — решила она. Через некоторое время вновь раздались шаги, и хлопнула дверь, а из кухни раздался звон посуды.
Вернулся Михаил, сказал, что можно идти умываться. Татьяна встала и тихонечко прошла в ванную комнату.
Когда она вновь вошла в «их» комнату, на столе слояли чашки с дымящимся кофе и на тарелке лежали бутерброды с колбасой и сыром.
— Садись, позавтракаем,— пригласил Михаил. Татьяна благодарно взглянула на него и присела рядышком. Некоторое время они молчали, маленькими глотками отхлебывая кофе и налегая на еду. Наконец он прервал молчание.
— Понимаешь, Татьяна, Николай, хозяин, против, чтобы здесь еще кто-то жил. Да и я концы с концами еле свожу — зарплата небольшая: за комнату отдать, — цены московские знаешь, — коммунальные, межгород — у меня мать старенькая, одна в другом городе живет, раза три в неделю звоню ей, разговариваем — проезд в транспорте в Москве, сама знаешь, не наездишься. Вот и остается минимум на питание. Так что…
— Ясно…
— Не обессудь, но оставить тебя не могу,— промолвил он.— Дай мне свой телефон, позвоню, может, встретимся.
— У меня нет телефона.
— А вообще-то, не я тебе нужен, конечно.
— Ну что ты…
— Да нет, тебе нужен другой. Ну, что я могу тебе дать?
— Себя!
— Как? — Михаил недоуменно посмотрел на нее.
— Я пошутила, ответила Татьяна.
— А-а-а…
Она допила кофе, поставила чашку на поднос и встала.
— Я пойду.
Он развел руками, мол, что я могу поделать.
Татьяна кивком головы показала на прихожую. Михаил понял, вышел, подошел к комнате хозяина, постоял, прислушиваясь, и утвердительно кивнул головой. Она вышла одела ботинки и стала открывать входную дверь. В первое мгновение Михаил удивился — так неожиданно было видеть человека, выходящего зимой на улицу без пальто и шапки,— но вспомнил — она ведь и пришла с ним без всего этого. Он остановил ее, ринулся в комнату, открыл стенной шкаф, достал вязанную спортивную шапку и такой же шарф и отдал ей. Татьяна надела шапку, упрятав в нее волосы и укуталась в шарф.
— Спасибо тебе и прощай,— улыбнулась она.
Михаил достал из внутреннего кармана своего пальто маленький листок бумаги и протянул ей.
— Это мой телефон, на всякий случай.
Татьяна молча взяла листок и, не оборачиваясь, вышла на площадку. Так же, не оборачиваясь она стала спускаться по лестнице. Услышала как Михаил закрыл дверь, остановилась и, чуть помедлив, положила листок с номером его телефона на подоконник. «Что проку в дереве сухом?» — почему-то вспомнилась ей строка из давно, еще в детдоме, читанного стихотворения.
13.
Татьяна, как была одета (или правильнее – раздетая), когда выходила от Михаила, стояла у касс метро и разговаривала с товарками. Они советовали ей, не откладывая ехать до станции «Петровско-Разумовская» (?), а оттуда на автобусе……..(?) Там можно всего за двести-триста рублей купить теплую куртку или пальто, или даже полушубок, почти как новые. «Почему так дешево?» — спросила она. «Так вещи-то покойников. А на них, будь они хоть и совсем новые, неношеные ни разу, по каким-то негласным законам, цены всегда раз в десять — двадцать, ниже реальных.
Время было утреннее, день воскресный, и Татьяна поехала — вот так как была. На большой площади раскинулся «блошиный рынок» (?). Чего тут только не было. На любой вкус и любого фасона можно было найти вещь. Порою и такую, что нигде в магазине не найдешь, сколько ни ищи, да еще из натурального материала. А продавалось здесь все, начиная от обуви и колготок до головных уборов и зимней одежды. Вещи лежали прямо на расстеленных на снегу клеенках и полиэтиленовых подстилках, ящиках и картонных коробках, висели на сварганенных для этих целей растяжках. Торговали и молодые, но больше средних лет и пожилые женщины. Среди них наблюдались и мужчины, но только пожилого возраста.
Все люди сочувственно глядели на нее, кивали головой, кто-то говорил что-то ободряющее. Попадались и зло подшучивающие, хотя их было гораздо меньше. Все наперебой, но почему-то негромко предлагали свой товар.
Погода стояла неплохая — небольшой, но бодрый морозец, без снега и ветра, хотя небо было пасмурным. Снег как-то начал было чуть сыпать, и торговые люди тут же стали накрывать свои вещи заранее приготовленной прозрачной пленкой. Татьяна еще заметила, что все они стояли либо на деревяшках, либо на картоне,— наверное, так теплее.
Она подобрала себе теплую куртку с верхом из плащевой ткани, с меховой подкладкой и с таким же капюшоном. И уложилась почти тютелька в тютельку.
Вернулась Татьяна радостная, в «новой» куртке. Товарки тут как тут, мол обмыть надо — иначе носиться не будет. «Ну, обмыть так обмыть,— согласилась Татьяна,— но только вечером, пока же денег нет». Да и из других соображений до вечера нужно подождать — времени терять не хотелось, так как день-то воскресный и вечером работы не будет. А также у подружки какой переночевать можно будет по такому случаю. И они разошлись.
А вечером, часов в семь, встретились у Ярославского вокзала и пошли вдоль перрона и дальше, туда, где нет глаз и где потише. Нашли дворик, правда без лавочек, но чистенький, поставили ящик вверх дном, застелили пакетом и устроили себе небольшой, на скорую руку ужин.
Шутка за шуткой, анекдот за анекдотом, а то и из собственной жизни, богатой на происшествия, может быть, увлекательных для детективного чтива, но весьма тяжелых и неприятных для того, с кем они случались. И, как свойственно в компаниях, да под вино с водочкой, рассказывали с юморком и смешком — лишь где-то в глубине глаз, в сокрытом полупьяной завесой зеркале души, отразится порой темная печаль, но тут же исчезнет, сокроется — что других печалить, подругам и так не сладко, лучше их повеселить, — и сменится смешливой искоркой, да искрометным крепким словцом подкрепится.
14.
Незаметно пролетели три часа. Все уже было съедено и выпито, все было переговорено, а сигарет перекурено — несть числа. И пошли веселые, бесшабашные женщины, и так им хорошо было на душе, так легко и радостно, что запели они. Прохожие с удивлением глядели на них, некоторые даже оглядывались, а кое-кто и у виска пальцем крутил — отвыкли люди от непосредственных проявлений чувств, а тем более от уличного пения. С удивлением, переросшим затем в неподдельный интерес, глядели на них и полицейские. А женщины шли, не глядя вокруг и не замечая никого. Правда, на площади уже повыдохлись, песни не пели, да и прощаться пора. А Татьяне еще нужно зайти в кассу метро, купить карточку — подруга жила далеко.
Так что она оставила своих товарок на пару минут, а сама нетвердой походкой направилась ко входу в метро. И не заметила, как за ней пошли привлеченные пением «сопровождающие», решившие — по принципу охоты — с одной-то легче, чем с тремя, а тем более четырьмя.
Когда Татьяна подошла к кассе и обратилась с вопросом к мужчине: «Вы последний?», к ней решительно подошли полицейские.
— Так, предлагаем сексуальные услуги?
— Нет, нет, я в кассу! Мне карточку купить нужно.
— Знаем мы, какие карточки таких, как ты, интересуют! Пройдем!
— Ребята, вы что? Да я ведь на самом деле…
— Так, хватит болтать, а то хуже будет! Пройдем, кому сказано! — двое крепко взяли ее под руки, а третий для «подстраховки» шел сзади.
— Куда вы меня? — спросила Татьяна.
— Фу, да ты еще и пьяная! В отделение! — ответил старший, судя по лычкам на погонах.
На площадке перед входом в метро подруг уже не было, видимо, увидев полицейских, направлявшихся за Татьяной, они все поняли и разбежались.
В железнодорожном отделении полиции (сокращенно, как у нас любят, — ЖОП), куда они пришли, никого, кроме дежурного, не было.
— Присаживайся,— сказал один из полицейских.
— Ребята, может быть, договоримся? — решилась Татьяна — деньги-то у нее, хоть и небольшие, были.
— Договоримся, договоримся… Только не так, как ты думаешь,— заявил старший и добавил: — Паспорт есть?
— Да.
— Давай сюда!
Он сел за стол, на паспорт даже не посмотрел, а, открыв сейф, бросил его туда. Протокол тоже составлять не стал. Татьяна была в растерянности. А тот, сложив руки на столе, прямо посмотрел ей в глаза и без тени смущения, твердо и членораздельно спросил:
— Хочешь получить паспорт? — Тридцать тысяч!
— Чего тридцать тысяч? — хмель еще не сошел с нее.
— Рублей! Шутница, ишь ты!
— А что, можешь и в долларах,— в свою очередь пошутил дежурный.
— Ребята, да это же мне два месяца работать, если не больше, и все, что заработаю, отдавать вам! А на что я жить-то буду, и куда без паспорта? И билет на электричку не куплю — живу-то я далеко-далеко в районе, и ваши могут опять же остановить — тогда я и работать не смогу. Помилуй вас Бог!
— Дело твое, выкрутишься. Вы, девки, хитрые. Во! — в две смены, ха-ха-ха, паши! Короче, хочешь, живи на вокзале — не тронем, хочешь — рядом у подружки. Твое дело, но чтоб деньги были! А сроком не ограничиваем,— поставил точки над «i» старший.— Ну, а теперь,— за работу, товарищи! — как говорил вождь мирового пролетариата не так и давно, по сути,— засмеялся он, а за ним захохотали и остальные полицейские.
И стала «трудиться» Татьяна не щадя сил — паспорт же нужно было вызволять, а вместе с ним и себя из неволи. Подружки ее жили далеко не рядом с тремя вокзалами, ехать к ним нужно было на метро. Поэтому, ради экономии, она стала жить на вокзалах. Благо, думала, деньги месяца за два все же соберет. А если и на питании сэкономить, то еще быстрее. Думала так Татьяна, да в расчет не взяла, что неухоженная и немытая — ведь на баню будут все деньги уходить, на еду не останется,— осунувшаяся от недоедания и недосыпания она с каждым часом будет становиться все менее и менее привлекательной, и чем дальше, тем больше ее будут сторониться не только мужчины, но и ее же подружки, и не пустят ночевать, если и появится такая рядом живущая…
Прошло время, и ранее казавшаяся одолимой сумма, стала для Татьяны просто недосягаемой. Опустившаяся молодая женщина стала выглядеть бомжихой неопределенного возраста, от которой неприятно пахло и на которую просто неприятно было смотреть.
15.
Выходные Тимофей обычно проводил на природе: летом на Лосином острове или в пригородном лесу: пешком или на велосипеде (он был из тех, кто, гуляя по лесу, глядел вверх, а не вниз, и потому грибов и ягод собирать не умел), а зимой — там же на лыжах. Но в эти дни стояла дождливая апрельская погода — мелкий занудный дождь моросил не переставая, и он направился в Н(?)екрасовскую библиотеку полистать журналы.
Из-за дождя обычно кишевшая людьми, особенно у памятника Пушкину, площадь была пуста. Лишь одинокий юноша под зонтом бродил в виду задумчивого Александра Сергеевича — видимо, упорно дожидался свидания со своей возлюбленной.
Тимофей направился к библиотеке. Большая Бронная отсвечивала стального цвета влажной мостовой, и воздух был гораздо чище, благодаря заметно меньшему количеству машин.
В библиотеке, обычно многолюдной, сегодня не было никого. «Вы первый»,— приветливо улыбнулась гардеробщица. Тимофей прошел в зал периодики и стал прогуливаться возле стеллажей с журналами. Он снимал с полки заинтересовавший его журнал и, полистав, брал другой. В «……..» (?) внимание Тимофея привлекла статья об одной святой. Заинтересовавшись, он присел за стол и вчитался.
……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….
Тимофей откинулся на спинку стула и задумался. Мысли его обратились к своей жизни. Ранее он неоднократно ловил себя на том, что ведет, в общем-то, почти святой образ жизни: и в церковь ходит, и молитвы читает, очень воздержанно питается, не пьет, не курит, не делает никому зла, а, наоборот, старается помогать людям, чем может. К тому же ежедневно делает зарядку, обливается холодной водой и… почти не знается с женщинами.
«А вот с этого места немного поподробнее!» — почти явственно прозвучало внутри. Конечно, конечно, знается, правда изредка. И хочет прожить без них, но не получается — нервничать начинает, плохо спит, а то и в депрессию впадает, в задумчивость, что ведет к ошибкам на работе. Один раз даже так ошибся — в графе «Сумма» на один ноль больше написал, —что фирме пришлось выплатить поставщику в десять раз больше положенного. Потом долго возвращали эти деньги. Чуть не уволили его…
Ну так вот, как только впадает он в это состояние,— идет знакомиться с женщиной, а иногда, — что греха таить,— и с улицы приводит. И можно было бы найти подходящую, да беда — не может Тимофей долго терпеть рядом с собой «сей сосуд змеиный», не может выносить, что женщина, как правило,— одна раньше, другая позже,— начинает забирать над ним власть, диктовать свои порядки в быту, вплоть до мелочей, требовать денег больше, чем он может заработать и так далее, и так далее. Нет, можно было бы привыкнуть — другие же как-то смиряются, — тем более что раньше он и влюблялся и, как казалось, любил. Но это все — самообман, решил, ибо куда потом это девается, куда улетучивается? — И следа не остается, только одно раздражение, накапливающееся изо дня в день, пока не дойдет до предела, не «зашкалит». Это все касаемо, конечно, порядочных женщин. Уличных Тимофей отправлял в тот же день, или на следующий, обратно, откуда, как говорится, пришли — ну не оставлять же такую в качестве жены!
Так все и шло у Тимофея по кругу… И вот эта статья, вернее, рассказ о житии святой (…) (?) Почему он так всколыхнул его, задел, что называется, за живое? Что общего у него с персонажами рассказа?
Тимофей снова прочитал публикацию от первой до последней буквы. Ну да, молодец этот святой (…)(?), как повлиял …(?) на (…)(?), что даже она, совершенно падшая, сама стала святой.! Что-то снова завибрировало у него в душе, заставляло, не закрывая, держать этот журнал на развороте, где была помещена статья. Он, уже зная текст наизусть, как бы видел перед собой картину повествования.
17.
Дождь уже перестал петь свою тихую заунывную песню, и Тимофей, выйдя на Пушкинскую площадь, решил пройтись по Тверской. Он любил дождь и мокрый асфальт, особенно осенью, когда его устилает желто-красная листва, еще не соприкоснувшаяся с метлой дворника. Был уже вечер, но солнце еще не зашло и своими косыми лучами из-за обрывков туч, из-за стен домов освещало разноцветные и разнокалиберные авто, стоящие на обочине мостовой, стройные фонари, прохожих, стайки и парочки молодых людей, весело щебечущих о своем, и одиноких молодых женщин, скромно застывших с деловым выражением лица у торговых точек и изредка меняющих позу.
Взгляд Тимофея задержался на одной из них, худенькой, невысокого роста, стройной, словно точеной, и одетой по последней моде. Она держала полураскрытый и опущенный вниз мокрый зонт. Проходя мимо, почувствовал запах дорогих и приятных духов. Женщина заметила его внимание и ответила взглядом, чуть приподняв веки с большими, объемными ресницами. Но Тимофей тут же отвел взгляд, сделав вид, что его внимание привлекло что-то впереди. А в голове, по каким-то необъяснимым ассоциациям, возник образ другой молодой женщины, виденной им, и не только виденной, еще относительно совсем недавно.
Он вспомнил и вечер, проведенный с ней. Что-то защемило в груди Тимофея, заставило остановиться, словно здесь, на фешенебельной улице, фешенебельной даже в таком городе как Москва, в свою очередь, богатейшей по сравнению со всей остальной Россией, он увидел ту («Как же ее звали? — подумал.— Нет, не могу вспомнить») молодую женщину, которую он с площади Ярославского вокзала привел к себе домой.
«Да, помню. А что было потом? Потом все, как обычно. И в конце проводил ее, нет, не до метро — до двери. Сказал, что жена должна вот-вот вернуться. Соврал… Но дело даже не в этом. А в чем? — спросил сам себя Тимофей и понял: — Дело в сегодняшнем журнале, вернее, в том рассказе, повествовании, житии, или как там правильно, которое он прочитал. В той истории дело… Нет, не так, не то! — Дело в ее проекции на ту кратковременную встречу, даже не встречу, а случай, да, случай!.. А выходит, что и не случай тогда произошел, а целое событие, может быть, даже в чем-то определяющее событие. Ибо что же оно так взволновало его теперь?» — так думал Тимофей, идя по Тверской, где, вслед за заходящим солнцем, медленно зажигались огни фонарей и реклам.
«А что если бы я мог тогда изменить ее жизнь? Что если бы она стала порядочной, обрела крышу над головой, нашла работу? — продолжал размышлять он, вспомнив, что тогда он про себя отметил, удивительно чистые глаза девушки, чистоту ее души, буквально сквозившую в каждом слове. Отметил, но не поверил! — А вдруг это было мне испытанием, проверкой всей моей «святой жизни»? — и вдруг его осенило: — Вот бы встретить ее сейчас — я бы поступил по-другому! Да, нужно пойти туда, к Ярославскому, найти ее и изменить ее жизнь!»
Тимофей решительно направился ко входу на станцию метро «Охотный ряд» и сел в поезд по направлению к «Комсомольской». Однако, подъезжая к «Чистым прудам», почувствовал голодные спазмы желудка, слабость и, вспомнив, что с раннего утра ничего не ел, вышел. Совершив переход, он поехал к себе в Медведково.
«Завтра же вечером, непременно поеду туда, буду ездить хоть каждый вечер, пока не найду ее. А найдя, заберу и сделаю так, чтобы она стала другой!» — решил он.
17.
Хорошо с подружкой — и время быстрее идет за разговорами, и денег можно занять на пачку кефира и пирожок, если не везет. Вот у Татьяны появилась подружка, нет, к Сашке она отношения не имела, сама «работала». Звали ее Надей, и была она ровесницей Татьяне.
Слово за слово — рассказали подружки каждая свою историю. Вот и Надина прояснилась. Однажды весной, когда звонко звенела капель под мартовским, столь много обещающим юной душе, солнцем, шла Надюша, четырнадцатилетняя девочка, из школы, где она была сегодня дежурной: мыла пол в классе, вытирала пыль и поливала цветы. Шла и про себя напевала модную в то время песню, глядя на прохожих с улыбкой сочувствия, мол, что же вы такие грустные? — Посмотрите, как хорошо-то вокруг! А навстречу ей — группа ребят-одноклассников, человек семь идут улыбаются, смеются. Она улыбнулась им в ответ. Они подошли, окружили ее, шутят. Чувствует Надя — пахнет от них спиртным. Она-то очень хорошо знала этот запах — отец у нее запойный пьяница.
— Пойдемьте в гаражи! — предложил один подросток.— А то тут, короче, предки ходят, глядят…
— Пойдем, типа, покурим, посидим, побалакаем — там лавочка, короче, есть в одном месте, — поддержал его другой.
— Погодите, я за гитарой схожу, тут рядом,— загорелся третий.
Надя была не против — свои ребята, из ее класса, к тому же петь она любила, и гитару тоже. А уроки успеет вечером сделать.
Когда вернулся парень с гитарой, они всей гурьбой пошли к гаражам, которые плотной массой, разделенные проездами, теснились между домами и рекой. Они прошли к крайним из них, к реке. В этом месте у гаражей и впрямь была лавочка. Никого вокруг не было, было тихо, и ребята расслабились, закурили. Кто-то достал бутылку водки, стаканчики. Разлили, предложили Наде, но она отказалась. Когда они выпили, и посыпались скабрезные анекдоты и шутки, ей стало немного не по себе. «Ну, ничего, мальчишки ведь, и в школе на переменках шутят иногда, отпускают не совсем хорошие слова», — подумала она. Зазвучала гитара. Но вместо тех молодежных песен, которые она любила и что звучали в лагере и на классных выездах за город, в ее уши вначале вкрадчиво, потом все напористее полились хрипловато вульгарные слова уркоганных песенок. Она подумала, что лучше бы уйти — не соответствовало это все ее еще недавнему настроению. Но ребята-то свои, одноклассники, как, так вот сразу, ни с того ни с сего взять и уйти? Один из парней достал из кармана какой-то пакетик, и все по очереди стали нюхать. Парни от этого совсем опьянели. Надя почувствовала на себе их оловянные сальные взгляды. А вот и чьи-то руки обняли ее за талию, а другие стали шарить под курткой. Она уже поняла, что совершила ошибку — нужно было раньше уйти, — а теперь они плотным кольцом окружили ее, дыша в лицо перегаром и сигаретным дымом. Словно некое многорукое жестокое чудовище набросилось на нее. Надя почувствовала, как с нее срывают куртку. Ей зажали рот и повалили на лавку...
…В класс Надежда больше не вернулась. Мать, работавшая уборщицей в этой же школе, перевела ее в другую, до которой нужно было ехать на автобусе, и сама уволилась… Был суд — еще один позор, после позора соседского, был приговор — не очень жестокий, так как у одного из учеников отец, а у другого мать, были какими-то высокопоставленными или, может, просто богатыми,— она так и не поняла, да и не хотела вникать,— людьми…
А через девять месяцев родился Алешка, сыночек, забравший у нее, четырнадцатилетней, и без того скудно питавшейся в семье, которая жила на материнскую зарплату уборщицы и что оставалось от запоев отца-пьяницы, весь кальций (?) из организма. Так она в неполных пятнадцать лет осталась совсем без зубов — выпали все до единого — и с ребенком на руках, и на том же семейном бюджете.
Мальчик рос, ему требовалось питание, одежда, игрушки, а в семь лет и в школу собрать, и на все это нужны были деньги. А здоровья трудиться где-то неквалифицированной рабочей, — не имея специальности и денег на учебу, — у нее не было никакого, да и ни на ребенка, ни на зубы, ни на лечение так не заработаешь.
18.
Да… Понасмотрелась Татьяна здесь, на вокзалах. Вот подошла Наташа, прикурила у Надежды. Одета очень просто и как-то блекло, а ведь молодая, красивая. Сын у нее, мальчик лет десяти, болен гепатитом «С» и муж — инвалид первой группы. Деньги на лечение и тому, и другому нужны. А где их взять, если она по образованию — воспитатель детского сада. Вот после работы и бежит в железнодорожный отстойник мыть вагоны. Работа очень тяжелая — помыть за смену состав. И так ежедневно — попробуй-ка! Слабенькой Татьяне, да и Надежде с ее здоровьем и ребенком, с которым заниматься нужно и в школу собирать и вести ей одной, — это не по силам.
Покурили девчата, поговорили… Наталья все о богатом любовнике мечтает. Красивая она. А вот Татьяна все дурнеет: лицо обветрилось и загорело от постоянного пребывания на улице, одежда обтрепалась. Не в пример ей те, кто из квартир своих приезжает,— холенные, и в «спецквартирах» живут,— но тех и не видно.
Вспомнила Татьяна, когда была еще свеженькой и симпатичной, подходила к ней женщина («мамка», как называют тут сутенерш и держательниц тайных публичных домов) и предлагала пойти работать в «бордель». Это тогда! А сейчас уже не предложит — смотреть не на что, да и кто знает, может, больна, не обследовалась — платить нужно. За нее кто же платить будет? Тут девочки свеженькие и беленькие из провинции и ближнего зарубежья приезжают. Зачем возиться с такой, как она. К тому же и пьет, и курит уже вовсю, без этого никуда. Не хотела тогда соглашаться, а сейчас поздно… Вот и пожалела.
Задумалась Татьяна. Вдруг, что как дернуло ее. Глядит, идет мимо тот, очень знакомый ей мужчина — Тимофей, оглядывается, будто ищет кого-то. Сразу узнала она его — запал он тогда ей в душу, часто вспоминала она их знакомство, как были они у него дома. Захотелось окликнуть, так встрепенулось все в душе: «А вдруг? Вдруг он ее ищет?» но потом одернула себя — ну, куда она, такая, с ним пойдет, как в глаза глядеть будет, как в постель белоснежную с ним, таким интеллигентным и чистым ляжет?
А Тимофей, уже несколько дней подряд приезжавший на площадь трех вокзалов (?), искал ее, именно ее — и не находил. Не находил ее ту, которую помнил — светловолосую, белолицую, со светящимися, открытыми всему миру, несмотря на все беды и несчастья, которыми изобиловала ее недолгая молодая жизнь, глазами. Все не те. Есть красивые, молодые и одетые прилично, но он искал именно ее, движимый чувством не то что долга — спасти. Так, в принципе, можно и любую из здесь стоящих и прогуливающихся — красивых и «замухрышек», опрятных и неопрятных — на любой вкус выбрать и спасти. Но Тимофеем двигало, скорее, сожаление о том, что он так поступил именно с Татьяной, не дав ей тогда шанса. А может быть, это было сожаление о себе самом? Как же он будет думать теперь о себе, как о культурном и даже духовном человеке? Нет, он должен найти ее и доказать себе и всем, что он именно такой. Или не такой?.. «Как правильно — духовный или не бездуховный? Запутался… Короче, я должен ее найти все!»
Вот уже второй вечер Тимофей ходит по площади. Тутошние женщины вначале думали, что он хочет познакомиться и выбирает, а сейчас, наверное, думают о нем невесть что. Ходит он, а Татьяны все не находит. Сегодня решился спросить о ней, подошел к одной, другой. «Татьяна? Есть такие…» Показывали, подходил — нет, не те. Вот и сейчас показали ему еще одну Татьяну с темным лицом, выбивающимися из-под вязанной шапки клоками волос, в неопрятного вида, помятой одежде и с какими-то горящими и упорно глядящими на него глазами. «Нет, опять не она!»
— Вы меня помните? — послышалось ему, когда она вытащила изо рта сигарету и улыбнулась, оголив желтые, давно нечищеные зубы.
— Нет, я вас не знаю…
— Я Татьяна!
— Знаю, что Татьяна, мне сказали. Но — вас я не знаю, — ответил он инстинктивно отстраняясь от этого неприятного существа.
— Не знаете?
— Нет, нет, не знаю,— и, решив на всякий случай, проверить, спросил: — А как меня зовут?
— Тимофей. И мы были у вас дома.
— И где же? — спросил он, почему-то (?) не обратив внимания на свое имя, названное ею.
— Не знаю...
— А метро какое было?
— Не помню… Но там… ну, были какие-то, типа, медвежьи морды на стенах вестибюля.
«Какие медвежьи морды? Он никогда не обладал художественным воображением, поэтому ему и не могло привидется то, что увидела тогда Татьяна. — Что она мелет — пьяная что ли? — Думал он, вновь упорно вытесняя из сознания то, что она назвала его имя. (?) — Нет, ту девушку я хорошо помню, помню, как она хорошо выглядела, помню все, а эта ничего не помнит. Несчастное, опустившееся создание, готовое как угодно себя назвать и что угодно сделать, чтобы избавиться от того состояния, в котором находится… Но имя-то мое откуда знает? — прорвалось все же в его сознание. — Наверное, кому-то из здешних назвался в первый день, кажется…»
Татьяна молча переминалась с ноги на ногу, лишь изредка взглядывая на него, будто ждала чего-то, но тут же снова опускала взгляд, и лицо ее в этот момент выражало опустошение и потерянность. Тимофей, так же молча, стоял, разглядывая ее. А может быть, все же это она, думалось ему. Вот и черты ее красного, обветренного, без малейших следов косметики лица, если приглядеться, хоть и отдаленно, но напоминают ту; Татьяну, которую он последние дни хотел спасти, свежую, чистую, светлую девушку с легкими следами косметики. Но э;та Татьяна… Какое она, собственно, имеет к нему отношение? Да, ту; Татьяну он хотел спасти, идя сюда, ту; Татьяну он искал для этого. Но разве можно спасти всех вот таки;х? Вот ту; бы Татьяну встретить вновь…
Тимофей постоял еще немного, сунул руку в карман, вытащил портмоне, достал пятисотрублевую бумажку, сунул ей за ворот куртки и, повернувшись, пошел прочь.
Татьяна вытащила купюру и, держа ее в руке перед собой, долго еще стояла на том самом месте, словно силясь то ли что-то вспомнить, то ли размышляя о чем-то. Глаза ее были сухи, слезы свои она уже давно выплакала, став внутренне каким-то маленьким, зажатым существом в этом огромном и блистающем мире, не ждущей уже ничего от него — ни плохого, ни хорошего, даже если бы это было и чудо.
Мимо проходил бомж. Остановился и стоял, глядя то на нее, то на деньги в ее руке. Татьяна протянула ему купюру. Тот быстро взял ее, засунул в глубокий карман своих штанов и, не переставая глядеть на Татьяну, улыбаясь то ли ей, то ли нежданно свалившемуся на него счастью, одной ему — пташке Божьей — ведомой дорогой пошел дальше.
© Copyright: Яков Шафран, 2014
Свидетельство о публикации №214111800414
Легко, играючи, поднимаемый ветром мелкий сухой снег то поземкой стелился по площади, то вихрился у ног прохожих, у фонарных столбов, лотков торгующих и тысячами многоцветных звездочек искрился в лучах света, падавшего из большого, широкого и ярко освещенного окна. Место было многолюдным и, поскольку не являлось проезжей частью, позволяло людям двигаться в разных направлениях — кому как удобно — для удовлетворения своих, ведомых только им целей. Вдали слышался шум проезжавших по улице сплошным потоком автомобилей, изредка доносились характерные звуки уходящего или приходящего поезда. Все это смешивалось со звуками музыки, вернее музык, доносившимися одновременно из киоска, стоявшего недалеко от входа на перрон, из то и дело открывавшихся дверей расположенного рядом кафе и из наушников парня ("Не громко ли ему?" — подумала она), стоявшего тут же у окна.
Она уже давно стояла здесь. Ноги, несмотря на шерстяные, правда тонкие, носки стали подмерзать,— довольно ощутимый мороз не давал наслаждаться радостью от окружающей снежной красоты,— да и под ложечкой (?) посасывало — с утра еще ни крошечки во рту не было. Однако стоять было нужно. Ведь если пропустить эти вечерние часы, то можно считать весь сегодняшний день потерянным и снова отправляться ночевать на вокзал, куда в зал ожидания без билета еще нужно было суметь просочиться. Хорошо еще, что здесь рядом целых три вокзала.
Татьяна, так звали эту девушку, вернее молоденькую женщину, была бела лицом, хотя и небогато, однако чисто одета, и пахло от нее недорогими, но приятными духами. Она видела, как стоявшие поодаль молоденькие и не очень женщины согревались сигаретами и алкоголем, доставая питье из сумочек и разливая — по чуть-чуть, на двоих-троих — по пластмассовым стаканчикам. Кто-то пил прямо из горлышка.
Мороз крепчал и начал пробирать до костей, и ветер, немного изменивший направление, теперь запорашивал глаза. Татьяна, притопывая и поеживаясь, стала подумывать, что через полчаса хорошо бы войти в здание вокзала и немного погреться. Она уже сделала движение, чтобы пойти, и в этот момент увидела подходившего к ней мужчину средних лет.
— Знакомишься?
— Знакомлюсь.
Мужчина изучающе оглядел ее с ног до головы и проговорил:
— Ну что, пойдем?
— Пойдем…
Они прошли вдоль вокзала, чтобы не протискиваться сквозь толпу и между лотками, и свернули к метро. В вагоне Татьяна уже совсем отошла от холода. Они сидели рядом на лавке в конце вагона и молчали. Ему казалось, что если он будет разговаривать с ней, то люди тут же догадаются обо всем. Поэтому сидел, чуть оборотясь к ней, чтобы ей не было обидно, но молчал. А Татьяна, как и все стеснительные люди, была весьма довольна этим.
Поезд, по раз и навсегда заведенному порядку отрабатывая свою рабочую смену, погромыхивал на стыках, за окном мелькали неясные тоннельные неопределенности, изредка освещаемые огнями фонарей, открывались и закрывались двери на станциях, предваряемые краткими объявлениями дикторши, с хорошо поставленным голосом — в отличие от вокзальных «бормотух», входили и выходили люди, с минимальным интересом, как это принято в крупных – при большой скученности людей — городах, обращая друг на друга внимание, а они все сидели и молчали.
Наконец он кивнул ей головой и, поднявшись как истинный москвич еще до начала торможения поезда, направился к выходу. Чуть погодя, и она поднялась с места. Станция была конечной. Выходя, он шепнул ей, чтобы она шла чуть поодаль. Татьяна смирилась с этим — такое знакомство не предполагало ничего более серьезного. И она шла от него метрах в десяти, с любопытством оглядываясь по сторонам. На этой станции она еще не была, хотя родилась и всю свою недолгую жизнь прожила в Москве. Стены вестибюля были отделаны темно-коричневыми пирамидальными плитами, вершины которых немного выступали перпендикулярно стене. Каждый ряд был сдвинут относительно соседнего на полинтервала, и если глядеть на стену рассредоточенным взглядом, то виделись как бы медвежьи морды с ушами и выступающей вперед пастью. Татьяна взглянула на указатель станций данного маршрута. «Надо же — "Медведково”!», — про себя улыбнулась она.------------------------------------------------------------------------
На выходе из метро резкий ветер дохнул в лицо. Здесь, на севере города, было гораздо холоднее, чем в центре. Татьяна получше запахнулась, подняла воротник и, соблюдая дистанцию, как было велено, последовала за мужчиной. Они все шли прямо и прямо, наконец, минут через десять свернули налево и пошли вдоль дома. Возле крайнего подъезда он остановился, обернулся и сделал е;й знак остановиться. Затем, набрав код на замке, открыл дверь, вошел и поманил ее – входи, мол. «Ну и дела! — подумала она. — Как в детективном фильме. Женатый что ли?» На лестнице повторилось все то же самое: остановка, знак через приоткрытую дверь и прошмыгивание внутрь.
Квартира, даже на первый взгляд, произвела впечатление холостяцкой. В ней явно не было даже малейших следов ни постоянного, ни временного присутствия особы женского пола. Женщина ведь всегда определит это уже с прихожей — по предметам возле зеркала, по обувной полке, а уж в комнате и подавно.
Мужчина, оказавшись дома, наконец расслабился и стал некоторым образом за ней ухаживать: помог раздеться, усадил и предложил поесть. Она не отказывалась.
Ванная комната, несмотря на простоту и отсутствие некоторых образцов дамского хозяйствования, как то: полочек, шкафчиков, баночек-скляночек и тюбиков, дала ей возможность впервые за долгое время почувствовать себя женщиной. Однако ненадолго, так как мужчина, а звали его Тима, Тимофей, уже нетерпеливо, приоткрывая дверь, поглядывал и приглашал. Понятно куда…
Все, что произошло между ними, было, как говорится, с чувством, с толком и расстановкой, и в чистой, — что ее весьма приятно поразило, — постели. Ко всему Тима оказался галантным мужчиной, пригласил поужинать, продолжал ухаживать за ней. За столом разговорились. Он, оказывается, приехал в Москву из Краснодарского края. О том, где работает, распространяться не стал, сказал только, что в торговле. «А по квартире далеко не скажешь», — подумалось Татьяне, но расспрашивать не стала, да и Тимофей, видимо предваряя ее вопросы, сам стал их задавать. И она решила поведать ему свою историю.
Родителей Татьяна помнила плохо. Когда ей было пять годиков, умерла мама. Она работала на стройке. Как потом сказали дочери, произошел несчастный случай, балка упала, и мамы не стало. Отец прожил с ней недолго. Неясное воспоминание об этом периоде заканчивалось одной яркой сценой — всполохом памяти, — как отец привел ее к женщине в белом халате, они поговорили немного между собой, и он повернулся, чтобы уйти, а она, Танечка, громко, глядя на отца и чуть не плача, спросила: «Папа, ты меня не бросишь?!» Отец отвел взгляд и, ничего не ответив, повернулся и, понурясь, вышел.
Об этом Татьяна Тимофею ничего не сказала, просто вспомнила по случаю, когда тот спросил:
— Откуда ты?..
— Из Москвы,— чуть помедлив из-за нахлынувших воспоминаний, ответила она.
— А почему я встретил тебя там?
— Так сложилось.
Рассказ о себе она начала с того, как окончив школу при доме–интернате и получив паспорт и аттестат (?),получила комнату в коммунальной квартире и кое-какую мебель (?), как положено по закону. Так началась ее самостоятельная, взрослая жизнь. Комната была небольшая, в старом многоквартирном здании на улице Анны Северьяновой, недалеко от Рочдельской и знаменитой "Трехгорной мануфактуры", что в народе по-доброму именовалась «Трехгоркой». Вот туда и устроилась Татьяна чистильщицей котлов. Работа была тяжелой, что и говорить…
2.
Как-то после работы у станции метро «Улица 1905-го года», когда она сидела на парапете у памятника и немного отдыхала, вдыхая относительно свежий воздух московской улицы, к ней подсел парень. Они разговорились, познакомились и стали встречаться. Закрутилось у них все быстро, скоротечно, и через некоторое время Таня пригласила его к себе. И не успела опомниться детдомовская девушка, как вскоре они расписывались в местном районном ЗАГСе, и он прописывался у нее в комнате. Забрезжило перед Татьяной тихое семейное счастье — правда, муж пока был в поисках работы: с детьми, с возможным увеличением жилплощади — Юрий, так звали мужа, обещал продать свою квартиру в Ельце.
Забрезжило было счастье… да быстро погасло. «Хорошо, что еще не забеременела», — думала Татьяна после всего случившегося. А начались выпивки, вечно пьяный муж стал поздно приходить домой, а порой и оставался ночевать где-то на стороне. Однажды в один из вечеров, ближе к полуночи, Юрий привел в их комнату такую же пьяную девицу. Они мешали Татьяне спать — рано утром ей нужно было идти на смену, — пили и ели часа три, потом, согнав ее с постели, продолжали «пировать» там, бросив ей одну подушку. Постелив зимнее пальто и укрывшись с головой покрывалом, она пролежала, так и не заснув, до утра, слушая их стоны, звуки поцелуев, бормотания и разговоры в промежутках между разлитием водки, чоканьем, щелканьем зажигалками, и затем в два голоса храп.
Как проработала смену, Татьяна не помнила, а вернувшись домой, застала ту же картину. Она вызвала Юрия на кухню, улучив момент, когда там никого не было. Но он, будучи изрядно пьяным, только что-то мычал в ответ. Так она ничего и не добилась от него.
Длилось это все с месяц. В комнате уже нечем было дышать от перегара, сигаретного дыма и запаха окурков в банке. Татьяна всегда была скромной, стеснительной, молчаливой и очень терпеливой, что отмечали еще в детдоме. Но наступил момент — постоянный недосып, невозможности как следует отдохнуть после тяжелых смен, моральная усталость дали о себе знать, — когда она, воспользовавшись отсутствием девицы и относительной трезвостью Юрия, с раздражением и дрожью в голосе прямо в лоб задала ему вопрос:
— Сколько это будет продолжаться?
— Давай все решим по-мирному.
— Что ты имеешь в виду?
— Размен.
— Комнаты?
— Ну да!
— И это говоришь ты, который мне столько всего обещал и у которого есть квартира в Ельце?
— Да нет у меня ничего… Я только полгода как освободился…
— Что же ты врал?!
— «На дурака не нужен нож. Ему с три короба наврешь, и делай с ним, что хошь…» — пропел он.
— Сволочь! — сорвалась, не выдержав, Татьяна.
— Ну-ну, поосторожнее, дура!.. Я предлагаю тебе нормальный вариант, размен. Можно поменять твои восемнадцать метров на двенадцать нам и домик в деревне тебе.
— Ты это называешь нормальным? Меня, москвичку, из Москвы да еще и в деревню?!
— Тише, тише… — зловеще прошипел он. — А то может быть и хуже.
— Хуже?
— Да, хуже, — ответил он и так характерно посмотрел на нее, перекатывая желваки, что она, прямо скажем, струсила.
Можно было, конечно, жаловаться в ЖЭУ или полицию. Но будет ли от этого толк? Ведь такие люди, как Юрка и Галка, его подружка, могут с ней все что угодно сделать — например, отравить, сказав, что сама отравилась от тяжелой жизни. И кто ею, сиротой нищей, заниматься будет — у нее ведь в Москве ни одного, не то что родного (родственники-то, может, и есть, да она их не знает, и ее не знают), а даже знакомых, кроме детдомовских да на работе, и нет никого? А узнают, что такой бандит, и никто не захочет с ним дела иметь, мало ли какие у него связи в преступном мире. Поэтому пойти пожаловаться, конечно, можно. Но, скорее всего, придут, посмотрят, поговорят, погрозят, запишут и уйдут восвояси. А ей возвращаться сюда же, вот в эту комнату, ставшую уже бардаком, и больше некуда — разве что на улицу идти. А помрет она — кто будет разбираться? Тем более что и заявлять некому будет… Так что никакое ЖЭУ и милиция-полиция не помогут ей. Кому она нужна?
— А что, и вариант уже готов? — потеряно спросила Татьяна.
— Подожди, найдем, тогда скажем. Думаю, не долго ждать, — уже более миролюбиво ответил Юрий.
…Прошло недели две. Комната, пусть и в комунальной квартире, но почти в центре Москвы, видимо привлекала внимание, и вариант подобрался быстро, как и говорил ее теперешний сожитель-несожитель, — комната десять квадратных метров в Южном Бутово и домик в деревне … … р-на недалеко от …
Татьяне обидно было из Москвы уезжать в тьму-таракань. Однако что делать? Но перед тем как согласиться, нужно посмотреть, что там за домик, а вдруг одно название? Взяла отгул на работе, собралась и поехала. (Дорога, дальность…
Домик оказался, как она и предполагала, не ахти какой, но и не развалина, хотя ремонт ему требовался — и крыши, и внутри. Жила в нем раньше старушка одна-одинешенька — детей у нее не было, а родственники жили кто где. Домик был небольшой: сени, как входишь — большая кухня с печью, она же и столовая, и прихожая с вешалкой, а из нее дверь в небольшую комнатку — спальню. Вот и все. Да ей-то что, много нужно? Вышла, посмотрела — сарай, огород, пара-тройка плодовых деревьев: какие — не разобрала, — зима была.
3.
Тимофей с лишними распросами не привязывался, пил свой чай и пододвигал ей то варенье, то печенье. Ее это устраивало. Хотя вот насчет еды она бы поговорила поподробнее, а еще лучше поела. Но просить стеснялась и налегала на печенье с вареньем.
Однако сколько ни пей чай, наступает момент, когда уже больше невмоготу. Когда это занятие закончилось, воспоминания прервались, так как Тима подсел ближе и стал вновь гладить ее везде под рубашкой, которую дал ей надеть вместо халатика. Чем кончается такое рукоблудие, все знают…
Татьяне не то что было очень хорошо с Тимофеем, но приятно. А еще более было приятно находиться в этой теплой и светлой квартире, в этой, пусть и холостяцкой, но уютной и теплой постели, рядом с мужчиной, которому с ней, как она чувствовала, нравилось. Она сладко потянулась, повернулась к нему, обняла и прижалась своим молодым, белым и упругим телом, нежно целуя в ухо.
— Ну что, понравилась?
— Да,— ответил он, чуть отстранившись.
— Так оставляй!
Тимофей промолчал. Татьяна приподнялась, упершись локтем в постель, положив голову на ладонь, и внимательно и выжидающе поглядела на него.
— Оставить тебя не могу, понимаешь, жена должна приехать, прилетает из командировки…
— Ты женат?
— Да.
— А что же ты накануне приезда жены женщину домой приводишь? — хотела сказать — с улицы, — но не стала.
— Как подумаю, что она мне там изменяет, так не могу успокоиться. А вот с тобой успокоился. Вот так!
— Мг! А вчера тоже так успокаивался?
Он промолчал.
— Ну так что, мне собираться?
— Да, чтобы в метро не опоздать.
— Спасибо за чай…
— Не за что.
— А телефон можно? Жена ведь не последний раз в командировке?
— Да нет, не нужно… Так, может, увидимся.
Татьяна встала, начала одеваться. «Врет, что женат. По всему видно, что врет, — подумала она. — Понятно, мотылек-однодневка, не любит привязываться к женщине».
Тимофей тоже встал, одел халат.
— А ты разве не проводишь меня? Ведь как никак почти полночь.
— Я же тебе говорю, жена может приехать, встретит еще возле метро, — ласково проговорил он.
— А дома не встретит?
— Она раньше двенадцати не вернется — самолет поздно прилетает.
— Все с вами ясно… Объясни хоть, как дойти до метро, я не запомнила.
Тимофей «на пальцах» объяснил ей, даже не спросив, где она живет и куда она теперь отправится, пожелал счастливого пути и закрыл за ней дверь. И Татьяна почти бегом поспешила к метро, чтобы успеть сделать пересадку на «Тургеневской» в сторону «Комсомольской», где в одном из вокзалов надеялась переночевать.
4.
Тогда Татьяна, вернувшись в Москву после знакомства с домом, хоть ей и не все понравилось в нем, оказавшись вновь в пьяно-развратном бедламе в «своей» комнате, где, почувствовав вседозволенность, развлекались уже две пары собутыльников и гуляк, дала согласие на этот вариант размена. А поговорив с соседями, очень недовольными новыми «жильцами», получила разрешение пока «перекантоваться» на общей кухне. Сердобольная одинокая старушка Мария Петровна дала ей матрас. Подушка и простынь у нее была — отвоевала. Там на кухне, когда все успокоятся и улягутся, она и спала часа четыре -пять, так как в шесть ей нужно было вставать на утреннюю смену на фабрике. В цеху Татьяну жалели, сочувствовали, но ничем, в смысле жилплощади, помочь не могли. И не хотели терять исполнительную, честную и непритязательную работницу, — но что делать, если жилье так далеко от Москвы?
Когда документы на дом были готовы, она уволилась с фабрики, взяла небольшой чемоданчик нерастащенных «сожительницами» личных вещей и шубку, заранее припрятанную у соседей, и поехала на свое новое место жительства.
Приехав, Татьяна в сарайчике нашла дрова и подумала: «Хватит ли? На дворе еще февраль…» Но определить не могла, так как никогда еще не жила в сельском доме. Взяла охапку поленьев и понесла их в дом. Положив дрова в топку печи, она попыталась их разжечь. Но ничего не получилось — дрова упрямо не хотели гореть от спички. Тогда, подумав, Татьяна вытащила поленья из топки на пол и вернулась в сарай. На земляном полу собрала в ведро, висевшее на стене рядом с пилой и топором («Ведь никогда не пилила и не рубила дров!»), щепки и вернулась обратно. Щепки, сложенные в кучку, тоже не хотели разгораться. В доме была такая же температура, что и на улице, разве что без ветра и снега. Татьяна села на стул у холодной печки и уже хотела было заплакать, — так горько стало на душе от бессилия, — но, собрав воедино разбежавшиеся мысли, вытащила щепки обратно, нашла в сенях, на полу за дверью, старую кипу газет и, сделав из нескольких жгут, подожгла его. Пламя теплом лизнуло лицо, руки, отчего стало теплее и на промерзшей ее душе. Положив горящий жгут в топку, она выбрала несколько щепок посуше и поставила их горкой над огнем. Подождав пока щепки займутся, Татьяна стала потихоньку подкладывать новые, собираясь над ними класть уже дрова.
Но беда не ходит одна. Из топки вместе с теплом в комнату повалил и едкий дым. «Что такое? Неужели так и будет? Нет, не может этого быть! — всполошилась Татьяна и вспомнила о заглушке из…. (сказка или…?). Она встала на табуретку и выдвинула черную, прокопченную заглущку. Дым перестал валить, и Татьяна в изнеможении опустилась на стул.
Но дом настолько вымерз, что одной охапки дров оказалось мало, пришлось сходить за второй. Пока горели, весело потрескивая, дрова, Татьяна вскипятила в больших чугунах, стоявших на столе у печи, воду из растопленного снега — не хотелось, хотя коромысло и нашла в сенях, идти снова на мороз к видневшемуся вдали колодцу. Умывшись над корытом, она заварила чай, найдя все необходимое на полках — видно родственники умершей старушки не взяли из дома ничего, все как было в день ее смерти, так и осталось.
Протопив дом и напившись чаю с сахаром, Татьяна сняла пальто, легла на старушкину постель и мгновенно заснула крепким и добрым сном, какой всегда бывает после трудного, но результативного рабочего дня.
Спала Татьяна долго, как говорится, без задних ног. Заведенные перед сном ходики показывали восемь утра. Значит, проспала около двенадцати часов — такого с ней еще не бывало.
Дом, несмотря на возраст, был сработан добротно и хорошо хранил тепло. Татьяна во сне стащила с себя кофту с юбкой и теперь лежала, до пояса накрывшись одеялом и глядя в бревенчатый потолок.
Но долго лежать она не любила. Встала, умылась, оделась и пошла по деревне искать работу. Оказалось, информация была неверной — не то что большой, вообще никакой деревни не было. Среди многочисленных заброшенных домиков было три хозяйства. Из труб валил дым, из сараев слышалось хрюканье, — видно, по свиночке-то держали, — кудахтанье кур. Вот и все. Понятно, что колхоза давно уже нет, а молодежь вся уехала — кто в Москву, а кто в райцентр, находившийся отсюда в тридцати километрах. Если и искать работу — посоветовали ей,— то там, так как в окрестностях та же картина, что и здесь.
Поехала Татьяна в райцентр (может, поселок какой?). Двадцать минут она шла по снежной целине, ничего похожего на тропку она не найдя, кроме своих же незаметенных следов. Да и кому было ходить, если старики никуда не ездили , а за продуктами и всем необходимым ходили в сельмаг, что в соседней деревеньке, чудом еще сохранившийся и работающий в окружающем безработном пространстве. Но находился он совсем в противоположном направлении.
На табличке на автобусной будке Татьяна прочитала, что автобус будет через пятнадцать минут. Прошли минуты, полчаса, час, а автобуса все не было. Основательно замерзнув, она махнула рукой и остановила попутку.
Райцентр был небольшим городком. Татьяна зашла в вокзальный буфет и немного подкрепилась, а заодно пораспрашивала словоохотливую буфетчицу, где тут что находится.
Зашла она в одну организацию, в другую, по магазинам походила. Везде все сидят на своих местах — свободных нет. А все — хлебный, молочный, макаронный и производящий яблочное повидло из местных фруктов заводики, что раньше давали работу местным жителям, закрылись за ненадобностью — хлеб с молоком везли в избытке из Москвы и ближнего Подмосковья, а джем с фруктами и овощами и колбасы — уже давно из-за границы.
Оставались рынки — вещевой и продуктовый. Татьяна решила начать с вещевого.
Хозяина рынка звали Русланом. Он оказался радушным и словоохотливым человеком. Пригласил в кабинет, угостил конфетами и печеньем, напоил чаем. Продавцы ему требовались. Работа с 9 до 19, обед на месте. Постоянная зарплата — пять тысяч, остальное с выручки (?). Если хорошо торговать, то до десяти тысяч заработать можно. Правда, торговые точки, где требовались работники, все под открытым небом, то бишь под устанавливаемым всякий раз матерчатым навесом. «Другие же как-то работают,— подумала она,— и я смогу, ничего».
— Ну что, будем оформляться? Ты местная?
— Нет, я из Москвы. Недавно тут домик… купила…
— А-а-а, понятно, — Руслан улыбнулся и полуобнял ее.
Татьяна отстранилась и внимательно посмотрела хозяину в глаза.
— А-а, ты не компанейская? — Руслан сразу же изменил тон.— Нам на рынке нужны общительные, других не держим. И товар еще получить нужно,— осклабился он.— Какая же торговля без товара?
— Я подумаю…— промолвила Татьяна.
— Подумай и приходи завтра, в это же время,— сказал Руслан, все же не убирая руки с ее плеча.— А так, вообще, ты ничего, нам понравилась.
— Нам?
— Ну да, мы тут очень дружны — компанейские,— засмеялся он, отнял, наконец, руку от нее и погладил бородку.
Выйдя в коридор, Татьяна столкнулась с несколькими мужчинами.
— А с нами не хочешь поговорить, красавица,— спросил наиболее бойкий из них.
Как сквозь строй прошла Татьяна…
Продуктовый рынок был рядом с вещевым. Не теряя времени на разговоры с торговками, она сразу же направилась в кабинет хозяина. Внимательно оглядев ее с ног до головы своими маслянистыми глазами, то удалил из кабинета сидевших там двух женщин, судя по передникам на полушубках — торговок. Те, недовольно ворча на Алика — так звали хозяина,— собиравшегося угощать их кофе, и сердито оглядывая Татьяну, неторопливо вышли из кабинета.
— Ты от Руслана? — спросил Алик и, не дожидаясь ответа, подошел к ней и стал откровенно лапать.
Такой наглости Татьяна не ожидала и, вскочив, выбежала в коридор.
— Дура! — раздалось ей вслед.
Поняв, что работы ей здесь, — если не стать подстилкой у хозяев,— не найти, Татьяна решила податься в Москву, посоветоваться с подругой, работавшей с ней на фабрике и ушедшей куда-то работать. Может, и ей там место найдется, и общежитие, может, там есть — хотя какое сейчас общежитие? — все уже сдано и пересдано, если не продано. Но все равно, поговорить надо, а вдруг что-то присоветует.
И, пока совсем не стемнело, она вернулась домой.
8.
На следующий день Татьяна созвонилась с Валентиной — так звали подругу — и поехала в Москву. Татьяна не удивилась, что та назначила ей встречу в два часа пополудни, подумала — наверное, работает в вечернюю смену.
Валентина жила на Малой Грузинской, недалеко от Белорусского вокзала, поэтому Татьяна, приехав в Москву, быстро добралась до нее.
Подруга всегда была радушной и гостеприимной, а сейчас еще, видимо, и при деньгах. Это стало ясно не то что по накрытому столу, а по тому, что на нем стояло. А на столе был и коньяк, и дорогущие колбаса с бужениной, много конфет в богатых обертках, обилие фруктов и салатов. Татьяна многое и вообще впервые пробовала.
Выпили подруги, разговорились. Татьяна рассказала все как есть. Валентина выслушала, посочувствовала и сразу взяла быка за рога.
— Чем я буду, Татьяна, свое здоровье на фабрике гробить или на рыночного хозяйчика пахать и все за те же деньги в постели его ублажать, лучше буду человеком свободной профессии!
— Какая это профессия? Чем ты занимаешься?
— Ну, какая, какая?.. Та самая.
— Не поняла…
— Ну что ты, совсем что ли? — Первая древнейшая.
— А-а-а...— стала догадываться Татьяна. И закралась к ней мыслишка: « А может и мне заняться?» Не знала, не ведала чистая, безгрешная душа, что соблазны тем и опасны, что окружены всякими приятностями и вмиг открывающимися возможностями.
— Понимаешь, Валентина, у тебя квартира в Москве, а я живу у черта на Куличках (?)…
— Квартиру мою тебе, подруга, предоставить не могу, извини!
Раздался телефонный звонок. Валентина быстро подняла трубку.
— Хорошо, жду,— ответила она звонившему.
— Вот видишь, клиент звонит, сейчас подъедет. Так что и переночевать оставить не могу.
— Ну что же, поеду обратно,— сокрушенно вздохнула Татьяна.
— Зачем? Тут по Большой Грузинской до Белорусского двадцать минут ходьбы. Там перекантуешься в зале ожидания. Ты, вроде, прилично одета, пройдешь… Присмотришься, а может и работать начнешь.
— Да, вот я и нашла; себе работу,— вздохнула Татьяна и засобиралась.
9.
В зале ожидания, куда она прошла без проблем — охранник не обратил на нее никакого внимания,— было тепло, и Татьяна заснула, уютно устроившись в кресле, убаюканная тихим мерным вокзальным шумом и монотонными малопонятными дикторскими объявлениями по радио.
Когда она открыла глаза, был уже первый час ночи. «Долго же я проспала, больше шести часов!» — подумала Татьяна и решила выйти на улицу, проветриться. Одела свою шубку, на которой сидела. Ее и такую же меховую шапку она купила на сэкономленные за два года работы на фабрике деньги в магазине «Сток», где цены раз в пять ниже, чем в обычных магазинах Москвы, и гораздо меньше, чем в таких же «Сток»-ах в провинциальных губернских городах.
На привокзальной площади и окрестных улицах было безлюдно. Ночная Москва, блещущая разноцветными огнями, так что было светло, как днем, поразила ее своей красотой. Раньше она никогда в это время суток не гуляла по городу, ну, разве что когда возвращалась домой после вечерней смены на фабрике. Но это не в счет, так как шла она переулками — как короче.
Воздух был свежий — машин не было — и морозный. Татьяна отошла от вокзала и решила пройтись по Большой Грузинской. Вдруг из закоулка вышли трое мужчин, окружили ее. Один зажал ей рукой рот, другой аккуратно расстегнул пуговицы и схватил ее за талию, чтобы не дергалась, а третий снял сумочку с плеча, шубку и шапку заодно с пуховым шарфиком. И были таковы, только она их и видела. Хорошо, что не тронули,— не насильники. Что делать? На вокзал идти раздетой нельзя — сразу в полицию заберут, в «обезьянник». Благо рядом был вход на станцию метро. Турникеты в такое позднее время уже закрыты (?), но в павильоне перед ними все же гораздо теплее, чем на улице от воздуха, идущего снизу.
К ней было подошли полицейские — «Кто такая, откуда?» — «Раздели, украли все… А живу на 190-м (?) километре. Еле до метро добралась…» — объяснила Татьяна. Не выгнали, разрешили постоять до утра…
Утром подошел к ней мужчина лет сорока, постоял рядом, молча, не глядя. Потом спросил, что, мол, с ней, почему раздетая стоит, зима ведь на улице. Татьяна рассказала ему все. Он посочувствовал и пригласил к себе домой, сказал, что живет недалеко от метро. Она согласилась — все в тепле, не ехать же за город в таком виде, а подругу беспокоить уже не хотела. Не стала Татьяна и мужчину ни о чем расспрашивать — пусть будет как будет.
10.
До станции метро «Подбельского», возле которой жил мужчина, ехать было далеко и с пересадкой. Был час пик, людей в переходах, вестибюлях, на эскалаторах и в вагонах метро было очень много. Возникали даже «пробки», наподобие пробок из машин на улицах, но только здесь — людские. Благодаря такой скученности на нее, раздетую или, вернее, одетую не по сезону, мало кто обращал внимание, разве что рядом стоящие. Мужчина, видимо, стеснялся, думал, что и на него станут глядеть с интересом — он одет в пальто и кожаную, подбитую, хотя и искусственным, но мехом, шапку, а она в кофточке и юбочке, — поэтому держался отстраненно.
Молчание и отстраненность позволили Татьяне повнимательнее разглядеть своего спутника. Он, так и не назвавшийся, был среднего роста, плотного телосложения, с ничем не примечательным, спокойным лицом и внимательными серыми глазами. Чем-то он импонировал ей, но чем — она не могла понять. «Может я понравилась ему, — думала она,— все же моложе его и намного, да и красавица не красавица, но симпатичная, и волосы красивые — светло русые и длинные, ниже плеч, если рапустить — такие мужчинам нравятся… Кто знает, может, это шанс, и не придется ей идти торговать своим телом. И что с того, что познакомились вот так — не у вокзала же на панели?»
Татьяна стала незатейливо привлекать его внимание — то долго и с интересом посмотрит в глаза, а потом медленно опустит их, то улыбнется и одобрительно чуть кивнет головой, то вздохнет томно,— сколько есть маленьких женских хитростей. Это подействовало, мужчина стал меньше стесняться и даже чуть пододвинулся к ней.
Но вот и станция «Подбельского». Здесь в вестибюле людей было значительно меньше, чем в центре. Возникшая благодаря ее стараниям невербальная симпатия позволила мужчине держаться свободнее, и он, идя рядом, прервал молчание и стал задавать ей вопросы, какие задают любой нормальной женщине при знакомстве, начиная с:
— Как Вас зовут?
— Татьяна. А Вас?
— Михаил. А что же Вы по ночам-то одна гуляете?
— От подруги возвращалась, опоздала на последнюю электричку… — соврала она.
— Живете далеко?
— ……………………. (?)
— Ух, как далеко забрались! А работаете где?
— Там же на станции, в киоске продавцом, — продолжала лгать Татьяна.
— М-м-м, понятно…— проговорил Михаил и мельком взглянул на нее.
— А Вы? — спросила она, чтобы отвести его от дальнейших расспросов о ее «работе».
— Да в одной фирме,— туманно ответил он.— А живу, как Вы уже поняли, здесь, вернее, снимаю тут комнату. Я не москвич,— добавил он и, взяв ее под руку на выходе из метро, поторопил, потянув за собой к подходившему к остановке трамваю.— Наш, подбежим!
Они, держа друг друга за руки, по дорожке, густо обсыпанной песком с солью, так что чавкало под ногами, подбежали к трамваю, успев втиснуться — двери уже закрывались. Послушный карточке турникет пропустил их в салон.
Пассажиры тут же повернули свои лица к необычной паре, словно олицетворяющей встречу зимы и лета. Чтобы отключиться от такого внимания, как водится в таких случаях, Михаил и Татьяна повернулись друг к другу и заговорили о том о сем, подобно тому певцу, который путешествуя, пел обо всем, что видел. Но недолго длилась эта «песня» — ехать-то было всего две остановки.
11.
В небольшой комнате Михаила было все необходимое: гардероб, стол и два стула, кровать, книжные полки и телевизор. Не очень просторно, но и не тесно. А более всего ее поразила опрятность этого холостяцкого жилья.
На Татьяну нахлынули воспоминания — прощание с детдомом-интернатом (?), радость получения своей (!) комнаты, грезившееся счастье семейной жизни уже в отдельной квартире, а нет, так и в комнате можно прожить счастливо, — вспомнила и то, во что вылились ее ожидания — грязную, скандальную жизнь, после того как Юрий показал свое истинное лицо; вспомнила и свой домишко — жить бы и жить, была бы работа, ведь без нее, считай, это не дом, а хуже тюрьмы, из которой бежать бы,— да куда? — На панель и остается. Так Татьяне стало горько и больно от этих воспоминаний, так захотелось тепла и хоть какой-то устроенности. Ведь она может любую тяжелую и грязную работу выполнить — не белоручка да и терпеливая,— было бы где жить…
— Миша, как хорошо в нашей комнате! — шепотом вырвалось у нее, и она даже прослезилась, взглянув на него.
Михаил, собиравшийся уже встать, чтобы идти на кухню, приготовить какой-нибудь ужин, чуть напрягся, но потом улыбнулся:
— Отдохни пока, я сейчас,— тоже шепотом ответил он.
Вскоре Михаил вернулся с большим подносом, на котором была сковорода, накрытая крышкой, от которой распространялись аппетитные запахи, миска с салатом, тонко нарезанный хлеб и все принадлежности для еды.
— Быстро как ты!
— Ну что ты, кроме салата, все с вечера приготовлено было, только разогрел.
— Понятно. Что на ужин, то и на завтрак и на следующий ужин. Зимой и летом — одним цветом. Холостяк холостяком!
— А что делать? Некогда.
Татьяна была голодна — со вчерашнего утра ничего не ела и не пила. Но, сдержав позывы голодного желудка, первую тарелку поставила перед Михаилом и, лишь когда он поднес ложку ко рту, принялась есть сама.
Да, голод брал свое, Татьяна глотала, обжигаясь, и чувствовала как желудок наполняется горячей сытной тяжестью. А вслед за этим появились и боли, ставшие уже привычными от нерегулярного (?), и чаще в сухомятку(?), питания. Татьяна ела, наклоняясь к тарелке, беря одной рукой попеременно то ложку, то хлеб, а вторую руку держала на животе, пытаясь хоть как-то утишить боль.
— Болит? — заметил Михаил.
— Болит.
— Так нужно лечиться!
— Где? В медпункте на станции? А до района все некогда доехать, да и далеко — тридцать километров. Ничего, пройдет.
— Нет, нужно к врачу сходить и лечиться по-настоящему.
— Спасибо за заботу, Миша,— Татьяна положила свою руку на его, лежавшую на столе.— Ты прав, нужно.
— Таня, скажи, а как ты попала в такую глухомань? Ведь, судя по говору, ты не из области, а самая что ни на есть классическая москвичка. Я вот, например, из К-й области, в Москве уже двенадцать лет, а так и не освободился полностью от нашего говора.
— Да, я мосвичка,— чуть погодя ответила Татьяна и кратко поведала ему свою незатейливую по нынешним временам историю.
— Понятно…— произнес Михаил, когда она закончила.— Пойду поставлю чайник.
— Да, хорошо, а то я все согреться не могу.
Он вышел на кухню и через пять минут вернулся, неся в одной руке чайник с кипятком, а в другой — поднос с чайными принадлежностями. Татьяна по-простому заварила чай и, дав ему настояться, разлила темную духмяную жидкость по чашкам. Они молча стали пить чай в прикуску с карамелью.
— А почему ты один живешь? — не выдержав, нарушила она молчание.
— Так получилось,— нехотя ответил Михаил.
— Давно снимаешь комнату?
— Нет, недавно.
— А до этого?
— До этого тоже снимал.
— Женат-то ты хоть был?
— Был, был…— проронил Михаил и стал сосредоточенно собирать посуду на поднос.
— Ты совсем неразговорчив.
— …
— А почему ты подошел ко мне, жалко стало?
— И жалко тоже.
— Понятно.
Михаил унес поднос с посудой на кухню. После еды желудок на время отпустил Татьяну, она подошла к полкам с книгами и стала с интересом разглядывать корешки.
Вошел Михаил, подойдя сзади, обнял ее и сильно прижал к себе. Татьяна не сопротивлялась, напротив, повернулась и прильнула к нему. Ничего не говоря, Михаил стал целовать ее, одновременно одной рукой обхватив за талию, а другой гладя по спине. Облако давно не испытываемой неги накрыло Татьяну с головой и повлекло куда-то…
Очнулась она в постели, наспех раскинутой — одеяло у стены, подушка на полу… Какое-то время они лежали так, потом Татьяна подняла подушку, сунула ее под голову Михаилу и притянула одеяло. Ей было хорошо, как не было уже давно.
— Как тебе со мной? — спросила она.
— Ничего…
— Ничего — это ничего и есть.
Михаил ничего не ответил. Через некоторое время он протянул руку к тумбочке и взял часы.
— Ого! Уже поздно, давай спать — завтра рано вставать.
— Спокойной ночи, — тихо промолвила Татьяна и повернулась на другой бок.
12.
Всю ночь Татьяне снился сон. Будто она в своей комнате, полной пьяных сожителей — мат-перемат, сексуальные оргии, густой запах перегара и сигаретного дыма. Какой-то мужчина, незнакомый, с дико горящими глазами и недельной щетиной, подходил к ней и замахивался большой тяжелой бутылкой из-под шампанского. Она вскрикивала, просыпалась и вскакивала на постели, инстинктивно закрывая голову руками. Михаил тоже испугано вздрагивал, просыпался и со сна удивленно разглядывал — кто это тут со мной? — ворчал и, сопя, отворачивался. Потом, успокаиваясь, и Татьяна засыпала, и снова ей снился тот же сон. Так они то просыпались, то засыпали до самого утра.
Их разбудил будильник сотового телефона. Мобильник на тумбочке вибрировал так, что вот-вот должен был свалиться на пол. Татьяна, справившись с испугом внезапного пробуждения и подчиняясь первому побуждению души, потянулась к Михаилу, хотела обнять его. Но тот осторожно отстранился и стал протирать глаза.
— Доброе утро! — улыбнулась Татьяна.
— Доброе…— побурчал он, суетливо шаря ногами по полу в поисках тапочек. Наконец, обув их, поднялся, полуобернулся и, виновато поморгав, вышел из комнаты..
«Да… Похоже тоже любитель одноразовых приключений, — подумала Татьяна. — Или боится, мало ли кого на улице встретить можно. А с другой стороны, если бы боялся, зачем домой привел? Скорее всего все же первое».
В коридоре послышались шаги и раздался громкий басовитый мужской голос. Ему отвечал знакомый голос Михаила. «Наверное, хозяин квартиры проснулся, — решила она. Через некоторое время вновь раздались шаги, и хлопнула дверь, а из кухни раздался звон посуды.
Вернулся Михаил, сказал, что можно идти умываться. Татьяна встала и тихонечко прошла в ванную комнату.
Когда она вновь вошла в «их» комнату, на столе слояли чашки с дымящимся кофе и на тарелке лежали бутерброды с колбасой и сыром.
— Садись, позавтракаем,— пригласил Михаил. Татьяна благодарно взглянула на него и присела рядышком. Некоторое время они молчали, маленькими глотками отхлебывая кофе и налегая на еду. Наконец он прервал молчание.
— Понимаешь, Татьяна, Николай, хозяин, против, чтобы здесь еще кто-то жил. Да и я концы с концами еле свожу — зарплата небольшая: за комнату отдать, — цены московские знаешь, — коммунальные, межгород — у меня мать старенькая, одна в другом городе живет, раза три в неделю звоню ей, разговариваем — проезд в транспорте в Москве, сама знаешь, не наездишься. Вот и остается минимум на питание. Так что…
— Ясно…
— Не обессудь, но оставить тебя не могу,— промолвил он.— Дай мне свой телефон, позвоню, может, встретимся.
— У меня нет телефона.
— А вообще-то, не я тебе нужен, конечно.
— Ну что ты…
— Да нет, тебе нужен другой. Ну, что я могу тебе дать?
— Себя!
— Как? — Михаил недоуменно посмотрел на нее.
— Я пошутила, ответила Татьяна.
— А-а-а…
Она допила кофе, поставила чашку на поднос и встала.
— Я пойду.
Он развел руками, мол, что я могу поделать.
Татьяна кивком головы показала на прихожую. Михаил понял, вышел, подошел к комнате хозяина, постоял, прислушиваясь, и утвердительно кивнул головой. Она вышла одела ботинки и стала открывать входную дверь. В первое мгновение Михаил удивился — так неожиданно было видеть человека, выходящего зимой на улицу без пальто и шапки,— но вспомнил — она ведь и пришла с ним без всего этого. Он остановил ее, ринулся в комнату, открыл стенной шкаф, достал вязанную спортивную шапку и такой же шарф и отдал ей. Татьяна надела шапку, упрятав в нее волосы и укуталась в шарф.
— Спасибо тебе и прощай,— улыбнулась она.
Михаил достал из внутреннего кармана своего пальто маленький листок бумаги и протянул ей.
— Это мой телефон, на всякий случай.
Татьяна молча взяла листок и, не оборачиваясь, вышла на площадку. Так же, не оборачиваясь она стала спускаться по лестнице. Услышала как Михаил закрыл дверь, остановилась и, чуть помедлив, положила листок с номером его телефона на подоконник. «Что проку в дереве сухом?» — почему-то вспомнилась ей строка из давно, еще в детдоме, читанного стихотворения.
13.
Татьяна, как была одета (или правильнее – раздетая), когда выходила от Михаила, стояла у касс метро и разговаривала с товарками. Они советовали ей, не откладывая ехать до станции «Петровско-Разумовская» (?), а оттуда на автобусе……..(?) Там можно всего за двести-триста рублей купить теплую куртку или пальто, или даже полушубок, почти как новые. «Почему так дешево?» — спросила она. «Так вещи-то покойников. А на них, будь они хоть и совсем новые, неношеные ни разу, по каким-то негласным законам, цены всегда раз в десять — двадцать, ниже реальных.
Время было утреннее, день воскресный, и Татьяна поехала — вот так как была. На большой площади раскинулся «блошиный рынок» (?). Чего тут только не было. На любой вкус и любого фасона можно было найти вещь. Порою и такую, что нигде в магазине не найдешь, сколько ни ищи, да еще из натурального материала. А продавалось здесь все, начиная от обуви и колготок до головных уборов и зимней одежды. Вещи лежали прямо на расстеленных на снегу клеенках и полиэтиленовых подстилках, ящиках и картонных коробках, висели на сварганенных для этих целей растяжках. Торговали и молодые, но больше средних лет и пожилые женщины. Среди них наблюдались и мужчины, но только пожилого возраста.
Все люди сочувственно глядели на нее, кивали головой, кто-то говорил что-то ободряющее. Попадались и зло подшучивающие, хотя их было гораздо меньше. Все наперебой, но почему-то негромко предлагали свой товар.
Погода стояла неплохая — небольшой, но бодрый морозец, без снега и ветра, хотя небо было пасмурным. Снег как-то начал было чуть сыпать, и торговые люди тут же стали накрывать свои вещи заранее приготовленной прозрачной пленкой. Татьяна еще заметила, что все они стояли либо на деревяшках, либо на картоне,— наверное, так теплее.
Она подобрала себе теплую куртку с верхом из плащевой ткани, с меховой подкладкой и с таким же капюшоном. И уложилась почти тютелька в тютельку.
Вернулась Татьяна радостная, в «новой» куртке. Товарки тут как тут, мол обмыть надо — иначе носиться не будет. «Ну, обмыть так обмыть,— согласилась Татьяна,— но только вечером, пока же денег нет». Да и из других соображений до вечера нужно подождать — времени терять не хотелось, так как день-то воскресный и вечером работы не будет. А также у подружки какой переночевать можно будет по такому случаю. И они разошлись.
А вечером, часов в семь, встретились у Ярославского вокзала и пошли вдоль перрона и дальше, туда, где нет глаз и где потише. Нашли дворик, правда без лавочек, но чистенький, поставили ящик вверх дном, застелили пакетом и устроили себе небольшой, на скорую руку ужин.
Шутка за шуткой, анекдот за анекдотом, а то и из собственной жизни, богатой на происшествия, может быть, увлекательных для детективного чтива, но весьма тяжелых и неприятных для того, с кем они случались. И, как свойственно в компаниях, да под вино с водочкой, рассказывали с юморком и смешком — лишь где-то в глубине глаз, в сокрытом полупьяной завесой зеркале души, отразится порой темная печаль, но тут же исчезнет, сокроется — что других печалить, подругам и так не сладко, лучше их повеселить, — и сменится смешливой искоркой, да искрометным крепким словцом подкрепится.
14.
Незаметно пролетели три часа. Все уже было съедено и выпито, все было переговорено, а сигарет перекурено — несть числа. И пошли веселые, бесшабашные женщины, и так им хорошо было на душе, так легко и радостно, что запели они. Прохожие с удивлением глядели на них, некоторые даже оглядывались, а кое-кто и у виска пальцем крутил — отвыкли люди от непосредственных проявлений чувств, а тем более от уличного пения. С удивлением, переросшим затем в неподдельный интерес, глядели на них и полицейские. А женщины шли, не глядя вокруг и не замечая никого. Правда, на площади уже повыдохлись, песни не пели, да и прощаться пора. А Татьяне еще нужно зайти в кассу метро, купить карточку — подруга жила далеко.
Так что она оставила своих товарок на пару минут, а сама нетвердой походкой направилась ко входу в метро. И не заметила, как за ней пошли привлеченные пением «сопровождающие», решившие — по принципу охоты — с одной-то легче, чем с тремя, а тем более четырьмя.
Когда Татьяна подошла к кассе и обратилась с вопросом к мужчине: «Вы последний?», к ней решительно подошли полицейские.
— Так, предлагаем сексуальные услуги?
— Нет, нет, я в кассу! Мне карточку купить нужно.
— Знаем мы, какие карточки таких, как ты, интересуют! Пройдем!
— Ребята, вы что? Да я ведь на самом деле…
— Так, хватит болтать, а то хуже будет! Пройдем, кому сказано! — двое крепко взяли ее под руки, а третий для «подстраховки» шел сзади.
— Куда вы меня? — спросила Татьяна.
— Фу, да ты еще и пьяная! В отделение! — ответил старший, судя по лычкам на погонах.
На площадке перед входом в метро подруг уже не было, видимо, увидев полицейских, направлявшихся за Татьяной, они все поняли и разбежались.
В железнодорожном отделении полиции (сокращенно, как у нас любят, — ЖОП), куда они пришли, никого, кроме дежурного, не было.
— Присаживайся,— сказал один из полицейских.
— Ребята, может быть, договоримся? — решилась Татьяна — деньги-то у нее, хоть и небольшие, были.
— Договоримся, договоримся… Только не так, как ты думаешь,— заявил старший и добавил: — Паспорт есть?
— Да.
— Давай сюда!
Он сел за стол, на паспорт даже не посмотрел, а, открыв сейф, бросил его туда. Протокол тоже составлять не стал. Татьяна была в растерянности. А тот, сложив руки на столе, прямо посмотрел ей в глаза и без тени смущения, твердо и членораздельно спросил:
— Хочешь получить паспорт? — Тридцать тысяч!
— Чего тридцать тысяч? — хмель еще не сошел с нее.
— Рублей! Шутница, ишь ты!
— А что, можешь и в долларах,— в свою очередь пошутил дежурный.
— Ребята, да это же мне два месяца работать, если не больше, и все, что заработаю, отдавать вам! А на что я жить-то буду, и куда без паспорта? И билет на электричку не куплю — живу-то я далеко-далеко в районе, и ваши могут опять же остановить — тогда я и работать не смогу. Помилуй вас Бог!
— Дело твое, выкрутишься. Вы, девки, хитрые. Во! — в две смены, ха-ха-ха, паши! Короче, хочешь, живи на вокзале — не тронем, хочешь — рядом у подружки. Твое дело, но чтоб деньги были! А сроком не ограничиваем,— поставил точки над «i» старший.— Ну, а теперь,— за работу, товарищи! — как говорил вождь мирового пролетариата не так и давно, по сути,— засмеялся он, а за ним захохотали и остальные полицейские.
И стала «трудиться» Татьяна не щадя сил — паспорт же нужно было вызволять, а вместе с ним и себя из неволи. Подружки ее жили далеко не рядом с тремя вокзалами, ехать к ним нужно было на метро. Поэтому, ради экономии, она стала жить на вокзалах. Благо, думала, деньги месяца за два все же соберет. А если и на питании сэкономить, то еще быстрее. Думала так Татьяна, да в расчет не взяла, что неухоженная и немытая — ведь на баню будут все деньги уходить, на еду не останется,— осунувшаяся от недоедания и недосыпания она с каждым часом будет становиться все менее и менее привлекательной, и чем дальше, тем больше ее будут сторониться не только мужчины, но и ее же подружки, и не пустят ночевать, если и появится такая рядом живущая…
Прошло время, и ранее казавшаяся одолимой сумма, стала для Татьяны просто недосягаемой. Опустившаяся молодая женщина стала выглядеть бомжихой неопределенного возраста, от которой неприятно пахло и на которую просто неприятно было смотреть.
15.
Выходные Тимофей обычно проводил на природе: летом на Лосином острове или в пригородном лесу: пешком или на велосипеде (он был из тех, кто, гуляя по лесу, глядел вверх, а не вниз, и потому грибов и ягод собирать не умел), а зимой — там же на лыжах. Но в эти дни стояла дождливая апрельская погода — мелкий занудный дождь моросил не переставая, и он направился в Н(?)екрасовскую библиотеку полистать журналы.
Из-за дождя обычно кишевшая людьми, особенно у памятника Пушкину, площадь была пуста. Лишь одинокий юноша под зонтом бродил в виду задумчивого Александра Сергеевича — видимо, упорно дожидался свидания со своей возлюбленной.
Тимофей направился к библиотеке. Большая Бронная отсвечивала стального цвета влажной мостовой, и воздух был гораздо чище, благодаря заметно меньшему количеству машин.
В библиотеке, обычно многолюдной, сегодня не было никого. «Вы первый»,— приветливо улыбнулась гардеробщица. Тимофей прошел в зал периодики и стал прогуливаться возле стеллажей с журналами. Он снимал с полки заинтересовавший его журнал и, полистав, брал другой. В «……..» (?) внимание Тимофея привлекла статья об одной святой. Заинтересовавшись, он присел за стол и вчитался.
……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….
Тимофей откинулся на спинку стула и задумался. Мысли его обратились к своей жизни. Ранее он неоднократно ловил себя на том, что ведет, в общем-то, почти святой образ жизни: и в церковь ходит, и молитвы читает, очень воздержанно питается, не пьет, не курит, не делает никому зла, а, наоборот, старается помогать людям, чем может. К тому же ежедневно делает зарядку, обливается холодной водой и… почти не знается с женщинами.
«А вот с этого места немного поподробнее!» — почти явственно прозвучало внутри. Конечно, конечно, знается, правда изредка. И хочет прожить без них, но не получается — нервничать начинает, плохо спит, а то и в депрессию впадает, в задумчивость, что ведет к ошибкам на работе. Один раз даже так ошибся — в графе «Сумма» на один ноль больше написал, —что фирме пришлось выплатить поставщику в десять раз больше положенного. Потом долго возвращали эти деньги. Чуть не уволили его…
Ну так вот, как только впадает он в это состояние,— идет знакомиться с женщиной, а иногда, — что греха таить,— и с улицы приводит. И можно было бы найти подходящую, да беда — не может Тимофей долго терпеть рядом с собой «сей сосуд змеиный», не может выносить, что женщина, как правило,— одна раньше, другая позже,— начинает забирать над ним власть, диктовать свои порядки в быту, вплоть до мелочей, требовать денег больше, чем он может заработать и так далее, и так далее. Нет, можно было бы привыкнуть — другие же как-то смиряются, — тем более что раньше он и влюблялся и, как казалось, любил. Но это все — самообман, решил, ибо куда потом это девается, куда улетучивается? — И следа не остается, только одно раздражение, накапливающееся изо дня в день, пока не дойдет до предела, не «зашкалит». Это все касаемо, конечно, порядочных женщин. Уличных Тимофей отправлял в тот же день, или на следующий, обратно, откуда, как говорится, пришли — ну не оставлять же такую в качестве жены!
Так все и шло у Тимофея по кругу… И вот эта статья, вернее, рассказ о житии святой (…) (?) Почему он так всколыхнул его, задел, что называется, за живое? Что общего у него с персонажами рассказа?
Тимофей снова прочитал публикацию от первой до последней буквы. Ну да, молодец этот святой (…)(?), как повлиял …(?) на (…)(?), что даже она, совершенно падшая, сама стала святой.! Что-то снова завибрировало у него в душе, заставляло, не закрывая, держать этот журнал на развороте, где была помещена статья. Он, уже зная текст наизусть, как бы видел перед собой картину повествования.
17.
Дождь уже перестал петь свою тихую заунывную песню, и Тимофей, выйдя на Пушкинскую площадь, решил пройтись по Тверской. Он любил дождь и мокрый асфальт, особенно осенью, когда его устилает желто-красная листва, еще не соприкоснувшаяся с метлой дворника. Был уже вечер, но солнце еще не зашло и своими косыми лучами из-за обрывков туч, из-за стен домов освещало разноцветные и разнокалиберные авто, стоящие на обочине мостовой, стройные фонари, прохожих, стайки и парочки молодых людей, весело щебечущих о своем, и одиноких молодых женщин, скромно застывших с деловым выражением лица у торговых точек и изредка меняющих позу.
Взгляд Тимофея задержался на одной из них, худенькой, невысокого роста, стройной, словно точеной, и одетой по последней моде. Она держала полураскрытый и опущенный вниз мокрый зонт. Проходя мимо, почувствовал запах дорогих и приятных духов. Женщина заметила его внимание и ответила взглядом, чуть приподняв веки с большими, объемными ресницами. Но Тимофей тут же отвел взгляд, сделав вид, что его внимание привлекло что-то впереди. А в голове, по каким-то необъяснимым ассоциациям, возник образ другой молодой женщины, виденной им, и не только виденной, еще относительно совсем недавно.
Он вспомнил и вечер, проведенный с ней. Что-то защемило в груди Тимофея, заставило остановиться, словно здесь, на фешенебельной улице, фешенебельной даже в таком городе как Москва, в свою очередь, богатейшей по сравнению со всей остальной Россией, он увидел ту («Как же ее звали? — подумал.— Нет, не могу вспомнить») молодую женщину, которую он с площади Ярославского вокзала привел к себе домой.
«Да, помню. А что было потом? Потом все, как обычно. И в конце проводил ее, нет, не до метро — до двери. Сказал, что жена должна вот-вот вернуться. Соврал… Но дело даже не в этом. А в чем? — спросил сам себя Тимофей и понял: — Дело в сегодняшнем журнале, вернее, в том рассказе, повествовании, житии, или как там правильно, которое он прочитал. В той истории дело… Нет, не так, не то! — Дело в ее проекции на ту кратковременную встречу, даже не встречу, а случай, да, случай!.. А выходит, что и не случай тогда произошел, а целое событие, может быть, даже в чем-то определяющее событие. Ибо что же оно так взволновало его теперь?» — так думал Тимофей, идя по Тверской, где, вслед за заходящим солнцем, медленно зажигались огни фонарей и реклам.
«А что если бы я мог тогда изменить ее жизнь? Что если бы она стала порядочной, обрела крышу над головой, нашла работу? — продолжал размышлять он, вспомнив, что тогда он про себя отметил, удивительно чистые глаза девушки, чистоту ее души, буквально сквозившую в каждом слове. Отметил, но не поверил! — А вдруг это было мне испытанием, проверкой всей моей «святой жизни»? — и вдруг его осенило: — Вот бы встретить ее сейчас — я бы поступил по-другому! Да, нужно пойти туда, к Ярославскому, найти ее и изменить ее жизнь!»
Тимофей решительно направился ко входу на станцию метро «Охотный ряд» и сел в поезд по направлению к «Комсомольской». Однако, подъезжая к «Чистым прудам», почувствовал голодные спазмы желудка, слабость и, вспомнив, что с раннего утра ничего не ел, вышел. Совершив переход, он поехал к себе в Медведково.
«Завтра же вечером, непременно поеду туда, буду ездить хоть каждый вечер, пока не найду ее. А найдя, заберу и сделаю так, чтобы она стала другой!» — решил он.
17.
Хорошо с подружкой — и время быстрее идет за разговорами, и денег можно занять на пачку кефира и пирожок, если не везет. Вот у Татьяны появилась подружка, нет, к Сашке она отношения не имела, сама «работала». Звали ее Надей, и была она ровесницей Татьяне.
Слово за слово — рассказали подружки каждая свою историю. Вот и Надина прояснилась. Однажды весной, когда звонко звенела капель под мартовским, столь много обещающим юной душе, солнцем, шла Надюша, четырнадцатилетняя девочка, из школы, где она была сегодня дежурной: мыла пол в классе, вытирала пыль и поливала цветы. Шла и про себя напевала модную в то время песню, глядя на прохожих с улыбкой сочувствия, мол, что же вы такие грустные? — Посмотрите, как хорошо-то вокруг! А навстречу ей — группа ребят-одноклассников, человек семь идут улыбаются, смеются. Она улыбнулась им в ответ. Они подошли, окружили ее, шутят. Чувствует Надя — пахнет от них спиртным. Она-то очень хорошо знала этот запах — отец у нее запойный пьяница.
— Пойдемьте в гаражи! — предложил один подросток.— А то тут, короче, предки ходят, глядят…
— Пойдем, типа, покурим, посидим, побалакаем — там лавочка, короче, есть в одном месте, — поддержал его другой.
— Погодите, я за гитарой схожу, тут рядом,— загорелся третий.
Надя была не против — свои ребята, из ее класса, к тому же петь она любила, и гитару тоже. А уроки успеет вечером сделать.
Когда вернулся парень с гитарой, они всей гурьбой пошли к гаражам, которые плотной массой, разделенные проездами, теснились между домами и рекой. Они прошли к крайним из них, к реке. В этом месте у гаражей и впрямь была лавочка. Никого вокруг не было, было тихо, и ребята расслабились, закурили. Кто-то достал бутылку водки, стаканчики. Разлили, предложили Наде, но она отказалась. Когда они выпили, и посыпались скабрезные анекдоты и шутки, ей стало немного не по себе. «Ну, ничего, мальчишки ведь, и в школе на переменках шутят иногда, отпускают не совсем хорошие слова», — подумала она. Зазвучала гитара. Но вместо тех молодежных песен, которые она любила и что звучали в лагере и на классных выездах за город, в ее уши вначале вкрадчиво, потом все напористее полились хрипловато вульгарные слова уркоганных песенок. Она подумала, что лучше бы уйти — не соответствовало это все ее еще недавнему настроению. Но ребята-то свои, одноклассники, как, так вот сразу, ни с того ни с сего взять и уйти? Один из парней достал из кармана какой-то пакетик, и все по очереди стали нюхать. Парни от этого совсем опьянели. Надя почувствовала на себе их оловянные сальные взгляды. А вот и чьи-то руки обняли ее за талию, а другие стали шарить под курткой. Она уже поняла, что совершила ошибку — нужно было раньше уйти, — а теперь они плотным кольцом окружили ее, дыша в лицо перегаром и сигаретным дымом. Словно некое многорукое жестокое чудовище набросилось на нее. Надя почувствовала, как с нее срывают куртку. Ей зажали рот и повалили на лавку...
…В класс Надежда больше не вернулась. Мать, работавшая уборщицей в этой же школе, перевела ее в другую, до которой нужно было ехать на автобусе, и сама уволилась… Был суд — еще один позор, после позора соседского, был приговор — не очень жестокий, так как у одного из учеников отец, а у другого мать, были какими-то высокопоставленными или, может, просто богатыми,— она так и не поняла, да и не хотела вникать,— людьми…
А через девять месяцев родился Алешка, сыночек, забравший у нее, четырнадцатилетней, и без того скудно питавшейся в семье, которая жила на материнскую зарплату уборщицы и что оставалось от запоев отца-пьяницы, весь кальций (?) из организма. Так она в неполных пятнадцать лет осталась совсем без зубов — выпали все до единого — и с ребенком на руках, и на том же семейном бюджете.
Мальчик рос, ему требовалось питание, одежда, игрушки, а в семь лет и в школу собрать, и на все это нужны были деньги. А здоровья трудиться где-то неквалифицированной рабочей, — не имея специальности и денег на учебу, — у нее не было никакого, да и ни на ребенка, ни на зубы, ни на лечение так не заработаешь.
18.
Да… Понасмотрелась Татьяна здесь, на вокзалах. Вот подошла Наташа, прикурила у Надежды. Одета очень просто и как-то блекло, а ведь молодая, красивая. Сын у нее, мальчик лет десяти, болен гепатитом «С» и муж — инвалид первой группы. Деньги на лечение и тому, и другому нужны. А где их взять, если она по образованию — воспитатель детского сада. Вот после работы и бежит в железнодорожный отстойник мыть вагоны. Работа очень тяжелая — помыть за смену состав. И так ежедневно — попробуй-ка! Слабенькой Татьяне, да и Надежде с ее здоровьем и ребенком, с которым заниматься нужно и в школу собирать и вести ей одной, — это не по силам.
Покурили девчата, поговорили… Наталья все о богатом любовнике мечтает. Красивая она. А вот Татьяна все дурнеет: лицо обветрилось и загорело от постоянного пребывания на улице, одежда обтрепалась. Не в пример ей те, кто из квартир своих приезжает,— холенные, и в «спецквартирах» живут,— но тех и не видно.
Вспомнила Татьяна, когда была еще свеженькой и симпатичной, подходила к ней женщина («мамка», как называют тут сутенерш и держательниц тайных публичных домов) и предлагала пойти работать в «бордель». Это тогда! А сейчас уже не предложит — смотреть не на что, да и кто знает, может, больна, не обследовалась — платить нужно. За нее кто же платить будет? Тут девочки свеженькие и беленькие из провинции и ближнего зарубежья приезжают. Зачем возиться с такой, как она. К тому же и пьет, и курит уже вовсю, без этого никуда. Не хотела тогда соглашаться, а сейчас поздно… Вот и пожалела.
Задумалась Татьяна. Вдруг, что как дернуло ее. Глядит, идет мимо тот, очень знакомый ей мужчина — Тимофей, оглядывается, будто ищет кого-то. Сразу узнала она его — запал он тогда ей в душу, часто вспоминала она их знакомство, как были они у него дома. Захотелось окликнуть, так встрепенулось все в душе: «А вдруг? Вдруг он ее ищет?» но потом одернула себя — ну, куда она, такая, с ним пойдет, как в глаза глядеть будет, как в постель белоснежную с ним, таким интеллигентным и чистым ляжет?
А Тимофей, уже несколько дней подряд приезжавший на площадь трех вокзалов (?), искал ее, именно ее — и не находил. Не находил ее ту, которую помнил — светловолосую, белолицую, со светящимися, открытыми всему миру, несмотря на все беды и несчастья, которыми изобиловала ее недолгая молодая жизнь, глазами. Все не те. Есть красивые, молодые и одетые прилично, но он искал именно ее, движимый чувством не то что долга — спасти. Так, в принципе, можно и любую из здесь стоящих и прогуливающихся — красивых и «замухрышек», опрятных и неопрятных — на любой вкус выбрать и спасти. Но Тимофеем двигало, скорее, сожаление о том, что он так поступил именно с Татьяной, не дав ей тогда шанса. А может быть, это было сожаление о себе самом? Как же он будет думать теперь о себе, как о культурном и даже духовном человеке? Нет, он должен найти ее и доказать себе и всем, что он именно такой. Или не такой?.. «Как правильно — духовный или не бездуховный? Запутался… Короче, я должен ее найти все!»
Вот уже второй вечер Тимофей ходит по площади. Тутошние женщины вначале думали, что он хочет познакомиться и выбирает, а сейчас, наверное, думают о нем невесть что. Ходит он, а Татьяны все не находит. Сегодня решился спросить о ней, подошел к одной, другой. «Татьяна? Есть такие…» Показывали, подходил — нет, не те. Вот и сейчас показали ему еще одну Татьяну с темным лицом, выбивающимися из-под вязанной шапки клоками волос, в неопрятного вида, помятой одежде и с какими-то горящими и упорно глядящими на него глазами. «Нет, опять не она!»
— Вы меня помните? — послышалось ему, когда она вытащила изо рта сигарету и улыбнулась, оголив желтые, давно нечищеные зубы.
— Нет, я вас не знаю…
— Я Татьяна!
— Знаю, что Татьяна, мне сказали. Но — вас я не знаю, — ответил он инстинктивно отстраняясь от этого неприятного существа.
— Не знаете?
— Нет, нет, не знаю,— и, решив на всякий случай, проверить, спросил: — А как меня зовут?
— Тимофей. И мы были у вас дома.
— И где же? — спросил он, почему-то (?) не обратив внимания на свое имя, названное ею.
— Не знаю...
— А метро какое было?
— Не помню… Но там… ну, были какие-то, типа, медвежьи морды на стенах вестибюля.
«Какие медвежьи морды? Он никогда не обладал художественным воображением, поэтому ему и не могло привидется то, что увидела тогда Татьяна. — Что она мелет — пьяная что ли? — Думал он, вновь упорно вытесняя из сознания то, что она назвала его имя. (?) — Нет, ту девушку я хорошо помню, помню, как она хорошо выглядела, помню все, а эта ничего не помнит. Несчастное, опустившееся создание, готовое как угодно себя назвать и что угодно сделать, чтобы избавиться от того состояния, в котором находится… Но имя-то мое откуда знает? — прорвалось все же в его сознание. — Наверное, кому-то из здешних назвался в первый день, кажется…»
Татьяна молча переминалась с ноги на ногу, лишь изредка взглядывая на него, будто ждала чего-то, но тут же снова опускала взгляд, и лицо ее в этот момент выражало опустошение и потерянность. Тимофей, так же молча, стоял, разглядывая ее. А может быть, все же это она, думалось ему. Вот и черты ее красного, обветренного, без малейших следов косметики лица, если приглядеться, хоть и отдаленно, но напоминают ту; Татьяну, которую он последние дни хотел спасти, свежую, чистую, светлую девушку с легкими следами косметики. Но э;та Татьяна… Какое она, собственно, имеет к нему отношение? Да, ту; Татьяну он хотел спасти, идя сюда, ту; Татьяну он искал для этого. Но разве можно спасти всех вот таки;х? Вот ту; бы Татьяну встретить вновь…
Тимофей постоял еще немного, сунул руку в карман, вытащил портмоне, достал пятисотрублевую бумажку, сунул ей за ворот куртки и, повернувшись, пошел прочь.
Татьяна вытащила купюру и, держа ее в руке перед собой, долго еще стояла на том самом месте, словно силясь то ли что-то вспомнить, то ли размышляя о чем-то. Глаза ее были сухи, слезы свои она уже давно выплакала, став внутренне каким-то маленьким, зажатым существом в этом огромном и блистающем мире, не ждущей уже ничего от него — ни плохого, ни хорошего, даже если бы это было и чудо.
Мимо проходил бомж. Остановился и стоял, глядя то на нее, то на деньги в ее руке. Татьяна протянула ему купюру. Тот быстро взял ее, засунул в глубокий карман своих штанов и, не переставая глядеть на Татьяну, улыбаясь то ли ей, то ли нежданно свалившемуся на него счастью, одной ему — пташке Божьей — ведомой дорогой пошел дальше.
© Copyright: Яков Шафран, 2014
Свидетельство о публикации №214111800414
Рейтинг: +1
347 просмотров
Комментарии (1)
| Сергей Чернец # 18 ноября 2014 в 12:16 0 | ||
|
Новые произведения
