Здесь в каждом дворе растут сливы, свисают
через забор длинными многопалыми ветками, и зрелые синюшные плоды с них падают
вниз, разбиваясь желтушными пятнами как после драки, так что кажется вся земля
вокруг покрыта мелкими язвочками, а куриный помёт возле них похож на
возбухающую повсеместно гангрену. Мне прямо жаль этих слив, они сами в рот
просятся – и я тихонько хожу вдоль заборов тайком от хозяев и поедаю их жадным
хапом, а когда уж не лезет то в карманы сую, в пакеты, запазуху. Но уйти всё
равно не могу, потому что каждая рядом лежащая слива мне уже мнится почти
золотой, лучше прежних, и светится её нагота луноликая, страдая меня.
===================================
Я в первый раз увидел настоящего зелёного
кузнечика. И не в поле-на лугу: а у себя на работе, среди приваренных железяк
да раскиданных где попадя плит бетонных. Он совсем от меня не таился: просто
случайно увидел, что сейчас мой ботинок из толстой кирзы вдруг наступит ему на
зелёную голову, уже открытую пастью для завтрака и может поглотившую пару
вкусных травинок.
Вот тогда он и сиганул – цвет салатовый –
словно крошечный вилок капусты из огородной пращи, статью совсем непохожий на
своих серых братьев, на своих бурых братьев которые шустро вон скачут по куче
щебёнки. У зелёного даже голос другой – он не пищит и не жалится слабеньким
альтом, а зажав между ног страдиварную скрипку, гонит смык по натянутым
струнам, ругаясь да балуя с солнцем.
===================================
- Эх ты, горе луковое.
- А почему луковое?
- Потому что думали подарочек будет, радость
неизмеримая, когда ждёшь в день рожденья чудес – но обёртку содрали, а под нею
дешёвенький пшик. И вот лью я над тобой слёзки горючие, как будто стригу синьёра
чипполино для винегрета, а он брыкается, брызгает соком, страшась искупаться в
подсолнечном масле.
- Ты ждёшь гостей? Ну давай я тебе помогу.
- Помогай. У тебя рука как раз маленькая, и
она легко в банку пролезет – достань огурцы. Потом вымой свеклу от земли да
песка, откуси ей все длинные хвостики, и сложи кочерыжки в кастрюлю, горячей
засыпав водой.
- Водой заливают.
- Не дерзи, а то с толку собьёшься. В другую
кастрюльку уклади осторожненько яйца, залей – как ты грамотей говоришь – да
поставь на тихий огонь для салата.
=================================
Почему мне сегодня так хорошо – телом и
душою? Оттого ль что ветер прохладный севрозападный может нанесёт с собой
кучечку тучек с балтийского моря, которые осыплются на перегретую землю дождём
– и тогда на поверхность зажаренной солнцем планеты без страха выползут
дождевые червяки, толстые выкормыши плодородного подземного гумуса – и будет
раздолье для птиц и тех мелких животных, что сейчас замолчали, притихли, не
поют громко клювами да не шоркают ножками.
Или может я счастлив собой – как внезапно да
ёмко пришло ко мне временя мудрости, тот возраст в котором сердце разбухает
немедленно от дешёвенького подарка судьбы – тёплого взгляда, доброго жеста,
прикосновенья к душе.
===================================
И кажется, что ходишь не по земле а по
солнцу, всю витому перевитому зелёными стеблями дозревающей земляники. Сил не
хватит, чтоб положить в лукошко первые ягоды – они сами просятся в рот,
раздвигают губы от сладкой улыбки, а желудок уже ждёт прохладненькой мякоти
спелых плодов, лучше плодиков. Туда-сюда изпод рук бестолково сигают кузнечики:
и не понять – то ли они охраняют это колхозное поле, или может втихую
приторговывают артельным урожаем.
Вон в теньке под одинокой да скучной берёзой
из земли выполз белый слепух и стал на задние лапы, сложив ручки словно
толстенький ангел, виновато побывавший в грязном чертячьем закутке.
===================================
Не каждой лисичке или подберёзовику хочется в
солёную банку. Вот хоть маслёнок. Он когда совсем ещё маленький, то смотрит
изпод еловых иголок как крохотный мышь, у которого пока только один глаз и
открылся. Ему весь мир этот внове – и сорока, что в лесные дебри пролетела
стрекоча тревоженно, кажется доисторическим плотоядным птероящером, хоть по
чести сказать в ней самой страха больше – он сгоряча так и сыплется, пятная
колючие кусты ежевики.
А маслёнок уже быстренько растёт, после
недавних дождей становясь средненьким масёлом. Сюда бы, в лесную тьмутаракань,
ещё солнышка больше впустить – вот тогда его бурая шляпа станет похожа на
широкое индейское сомбреро, а сам он сядет своей гузкой на ёжика как на коня, и
поскачет по тропе, пуляя во все стороны еловыми стрелами.
=================================
Отчего у людей так характеры разные? У одного
например душа добрым бочком лежит к людям, а другой свой норов как палку
вздымает чтоб больнее ударить. Астрологи всех убеждают, что сиё зависит от
созвездия, под которым родился. Скорпион ядовит – а рыба себе на уме; кабан
зело свиреп – а лошадь трудяга; есть ещё всякая альфа центавра да вега омега.
Но ведь это же субпродукты, звёздное мясо. И
оно очень от нас далеко, пока что недосягаемо – поэтому если имеет какое-либо
влияние на сердечное состояние человека, то всегда лишь врождённое, а остальные
привычки и чёрты характера люди сами в себе воспевают от друг с другом общения,
от работы и всяческих навыков.
Компания в первую очередь создаёт душевное
обличье встрявшего в неё дорогого дружка. Может, его порожнюю натуру сразу к
рукам приберёт гадкая дрянь подзаборная, вспахав да засеяв нутро сорняками, что
порхают по воздуху как вселенская пыль и растут где попало. Тогда и тот
человечек за компанию вместе раскинет из чёрного сердца свои грязные лопухи. А
другой человек, мил да могуч, возьмёт и вольётся в творческий коллектив
серебристым ручьём, и на широком степном половодье уже золотом засверкает под
солнцем, прямя свой дерзновенный стремительный путь в русле великой реки.
Выходит, не всё в человеке от созвездий
зависит – а может, всего лишь и мелкая долька, невзрач.
==================================
Как я в первый раз её поцелую? В губы
по-взрослому? Я уж до мелочей всё продумал, и только жду того момента, когда
она, заполошная от своей смелости, или может спокойно сейчас всё решившая,
падёт в мои сердечные обьятия. Легко оттолкнётся от загустевшего нашими
жданками воздуха, с тайной тревогой – что вдруг не пойму, не приму сразу, а
второй шаг, шажок навстречу она уж не сделает, и даже наоборот вся обидится, к
гордости ринется – но как же я взрослый мужик могу не понять, если сам до
прыщей, до чесотки извёлся, ворочаясь по ночам на вонючей от пота простыне в
сладостных думках о ней.
Я положу левую ладонь на её загорелую шейку,
мягко поддерживая сзади, чтобы не опрокинулась навзничь в обессильной истоме –
когда столько лет мы рядом как тени бродили, стреляли глазами, шептали словами
- и вот в отражении наших зрачков мы друг во дружке, во счастье осязаемой
близости – легко упасть ему под ноги, целуя опечатки босоногих следов.
Потом прикоснусь боязливыми пальцами к мочке
левого ушка её, к той крылатой серёжке что сей миг улетит в поднебесье, обнажая
оголяя бесстыдно хозяйку – и приблизив свой нос с лошадиными вздутыми ноздрями,
я яро вдохну женский зпах вожделенный, и внизу ворохнётся край платья от мощи
дыханья.
Но нельзя; так нельзя сразу выказать любимой
и любящей жадное хотенье своё; обязательно нужен окорот естества, потому что не
все мы тревоги снесли, мало радостей вкушено нами – мы, нами, для нас это
впервые всё вместе и надо продлить познаванье любви.
И вот
поцелуй. Я уже трепетной бабочкой скользнул по ресничкам, по стыдливо румяным
щекам – омахнул весь цветок, и вытянув хобот присаживаюсь пить нектар –
божественную амброзию из сладчайших уст. А потом, теряя сознание, валюсь к
подножию обнимая крыльями листья, стебель и завязь материнских плодов.
==================================
Интересен мне мой водила маршрутчик. Как
человек, конечно – а не симпатией своей. Ему слегка за тридцать, уже не в меру
он лысоват, и по нервным движениям упитанного тела я определяю в нём тягу к
скандалам, или хоть маленьким ссорам. Когда нас подрезает на дороге чужая
машина, а особенно дорогая блескучая иномарка с блатными номерками, то парень
прямо вываливается из-за руля к лобовому стеклу и кричит, матюкаясь в пять
пальцев сжатых в кулак. Если салонные женщины попеняют ему фифи за ругань, и
даже обещая больше не садиться к такому несдержанному водителю – тогда за парня
вступаются близкие и дальние мужики, своя шоферня, а один всегда полуспящий
дедок, который видать подкормляется дачкой, тут же заводит длинную карусельку о
том как благородно жили старинные люди, и как достойно ныне живут на том свете.
Я езжу с ним по утрам только. Когда ещё очень
широко зевается и глаза видят светлый солнечный мир в лёгком тумане
непросыпанья. Может быть поэтому он иногда проскакивает мимо меня – хотя уже и
отличает средь всех по зелёному рюкзаку – но я совсем не обижаюсь на его глупую
спешку, и даже усмехаюсь над тем, что мильён пассажиров ему всё равно не собрать,
а то бы он стал олигархом и блестел на каком-нибудь двухэтажном омнибусе.
Утром седоков не особенно много – едва
хватает наскрести на бензин – и от этого, бывает, у парня испорчивается
настроение. Сначала он закуривает свою первую за рейс туберкулёзную палочку,
достав её из весьма недешёвенькой пачки. Он сердито глядит в нарисованный череп
с костями, потом зло отражается к нам из квадратного зеркала, и ни у кого не
спросив разрешения – да что, мол, в салоне одна мелкота – круто дым выпускает
под потолок. Вот тогда, после первой затяжки, его душа окутывается почти
наркотичным туманом сигаретного благолепия: уползают в зелёную норку тревоги,
обиды, и всякая гнусь.
==============================
Хорошо в утренней смуртане, когда уже знаешь
о наглом появлении солнца, собираться в поход за грибами. Если слякоть не
устоялась лесными болотцами, легче ботинки обуть, и обычная ветровка в
благодатную рань согреет лучше тулупа.
Начнёшь собираться один; погремишь чуток
копытами - тут и жена поднимется с постели.
- Далеко ты?- поправив волосы, поднимет
весёлые глаза на твою худую шею, обтянутую воротом лёгкого свитерка.
А ты сразу не ответишь; будешь смотреть на
неё, будто не обычная баба, а чудо небесное. Обнимешь мягче пухового платка:- в
лес, за грибами.
Вы уйдёте по полям, по тропинкам, и наберёте
в лубяные лукошки грибов да ягод, диких груш, яблок на варенье, слив сочащих в
компот. Туда же поместятся громы, дожди, да роса; перекатипаутина присядет на
волосы, и лучи солнца уснут к вечеру на ресницах. А в сенцах вашего дома
схоронится лето.
Пойду-ка и я за ним. Рюкзак на плечи - айда.
Шишкуя ботинками встречные камешки, подальше от хутора. Сердце осталось
угрюмым, тревожным, будто печальное предвестие с телеграммой пришло. А в другой
половине громадной души песни пел и плясал я, радуясь своему выздоровлению.
На малоезженой грунтовке меня встретил тихий
дворовый овчар, которого хозяева выпустили на зелёную пасть поклацать зубами.
Собакам тоже иногда нужно вместо мяса ботвы цветущей, обезболивающей - от
простуды и чумки. Я присел перед ним, почесал за ушами его добрую нежность. Он,
счастливо подвизгивая, проводил меня до речки - но там застыл, шаря глазами по
кустам, видно выдру услышал. То здесь - плеск, где вода ровная и дно босое; а
то из прибрежных коряжин мордочка выглянет.
Пёс догнал меня у яблонева сада – хвост
трубой, сигналя белым берёзкам в карауле тополей. Тут по левую руку шмыганули
наперекосяк два зайца, а третий сильно струсил и застыл невменяемо. Я пуганул
его огрызком кислой антоновки, и тогда они со псом умчались вперегонки
насовсем.
Дальше версту прошёл я; возле чащи лису
встретил. Видно, в деревню - стрёмно шагает, хвостом следы сзади машет, чтобы
отпечатков не осталось. Под нос мурлычет песню голодную, поминая врагов браным
словом:- ой, я, бедная лисица, мне без куры и не спится, на зубах одна трава да
пшенична полова. Не с руки питаться этим, подрастают в чаще дети, им бы ярочку
под бок - кушай дочка, ешь сынок. Уууу, собачьи горлодёры, пухнете с костей и с
лести, пусть вам снится в сонну пору дрын хозяйский с плетью вместе.- При
последних словах рыжая сиганула под сиреневый куст, где коровьих котяхов было
побольше, извалялась там и вылезла в наружу - шерсть воняет несносно, лапы
скользкие. Но для деревенских псов этот запах свой, товарищеский.
В тихой дремоте леса мне показалось будто я
один здесь. Вдруг над головой затараторила сорока, торопясь облететь всех
соседей.- привет, сова!- подскочила к дуплу толстого дуба.
- я филин, а не сова,- буркнул сыч обиженно,
и хлопнул крыльями. Сорока отпрыгнула в испуге на дальнюю ветку и осерчала
визгливо:- да мне какая разница! кто вас разберёт, летаете всё ночью, когда
добрые птицы спят, запужал насмерть своими разбирательствами!
- разница в том, что я больше на мужика
похож, чем баба моя. Лети дальше по свету, и если жену увидишь - вернёшься:
доложишь мне, где и с кем.
Ой, ревнииивец - всплеснула крыльями пёстрая
сплетница, и уже надумывала тишком, как об этом случае растрезвонит на птичьей
завалинке.
Сорока завертолётила хвостом в глубь леса; а
филин прикрыл ставнем дупло, и опять задремал. С наступлением сумерек дебри всё
больше становятся похожими на древнее усыпище. Кругом со штыками деревья - как
стража мёртвая, живьём черепа замученные - надёжнее нет проклятья, чем
непогребённые души. И уже непонятно: куда идти, где поворачивать - от чьих
когтей убегать без задних ног, а кого и по загривку приложить можно. Пока меж
стволов рукастых деревьев пробивались неяркие светы, было спокойнее - но
сумерки нагнетали панику. И треск сучьев, и лесные шорохи в темноте совсем не
похожи на природные шалости: в них виделась мне чьято злая сила, чтобы
устрашить и похитить безвольного духом да слабого телом. Шёл я, боясь нарушить
дремоту сказочного леса; хотелось песню великую выть от храбрости, да куда
только пропала былая отвага. Вернусь, нет ли - то лишь ангелу моему ведомо; а он
сам дрожит среди лиха, рядом жижу болотную хлюпая мокренькими сапожками. Ему
тоже ветки глаза шпыняют, комарьё кровушку пьёт - уснуть хочет родненький, да
примоститься негде.
- Как это негде?.. А идите ко мне!- словно
выплыла из трясины, с тумана бабка виденье.
- Что ты делаешь на болоте? тихуешь
коварство для добрых людей?- Я зло посмотрел на кривую смешливую старуху;
почудилось мне, что вся её убогость напялена личиной сверху тощего тела. И
глядела она нам под ноги, шептала, словно отваживая от земли.- Ты своим лупатым
взглядом меня в мох не зароешь.
- Ды кто же тебя пугает, милый бродяжка!-
хихикнула даже.- Я здесь давно живу, всем знакома; а ты на ночь забрёл и уже
грозишься, суета городская. В ножки мне поклонись, ободри разговором приветливым
- а то ведь за дерзость рисковую тут и не такие богатыри жизнями заплатили.
Стряхнул со спины я трусливых мурашек:-
Поклонился до самой воды, кабы не приболел. Шатаюсь с хворобами, а сила в
трясине легла, пузыри пускает.
Баба приложила к моей груди сухую ладонь,
похожую на свиток январского каштана; слушала долго, морща утиный нос и шевеля
локаторами ушей. Я сначала упрямился из мужицкой гордости, осличал немножко, но
потом сам пошёл за нею на привязи. Может быть, это и окаянное приключение - да
уж очень душа просит отдыха, для тела приюта. Тем более, что в старой избушке
деревенским быльём пахнет: неделяшные раки с угла хмару речную наносят, хоть от
них скорлупы не осталось; под потолком шерстит луковая шелуха, что давно уже с
супом уварена. И полведра торфа томится в печи - её тёплый воздух, ласковый
щенок, пятки лижет.
- Ох, непутёвый человек. Зачем ты забрёл ко
мне в глушь, не пасуя пред страхом , а лишь загадав на удачу?- Баба яга
притопнула лыковым лаптем, полыхнув очами из седых косматей.- Отвечай без
любезностей.
Я молитвенно сложил руки, пропев:-
Бабуленькааааа, истинная красота не вянет в любом возрасте, и не во грех
превознести твои достоинства.
- Какие же они у меня, плут?- усмехнулась
старуха с приятностью.
- Вижу, что женщина вы порядочная - по
глазам, и по сердцу верно. Что коварства за пазухой нет: или сразу съешь, иль
приветишь халвой долгожданной.
- С какой это радости я тебя, крендель
сахарный, стану миловать?- Яга, взяв со стола хлебный нож, метнула его во
притолоку. Клинок на два пальца врез в дерево.- Или золотишком богат
откупиться?
- Не совру, беден. Зато порадую твою
одинокую душу разными сказками, байками да любовными былями.
Старуха пожалась плечами невнятно:- Ну
ладно, жалобь меня, репей тебе в печёнку. Люблю я слушать слёзное, но с перцем.
Можешь даже пустить матюков - уши стерпят, а плоть возрадуется.- Яга вдруг
както нехорошо обглядела меня, захихикала, будто в замочную скважину:- Баньку
пора истопить. Отмываться будем от грязи болотины.- Кивнула на стол:- Ты пока
перекуси, чтобы голодную хворобу заморить, а я огонёк подпалю. Там у меня в
очажке есть камень природный - кержач называется. От него уходят любые боли,
даже сердечные.
Старуха быстренько управилась; выставила на
белую скатерть сковороду с яичницей и мякотное сало в плошке. Я заглотил слюну,
но постеснялся сразу за ложку.- Прости, пожалуйста, бабуль. А может, стопочку
нальёшь, если найдётся?
- Вот молодчина, напомнил,- всплеснула она
цветным фартучком.- Четверть стоит в погребке. Слазь , милый, без канительных
обид. Да прихвати помидоров баночку.
Сошёл я обласканный под землю на пять шагов,
и диву дался. Не всё время, видать, яга живёт человечьим разором - вон телячьи
окорока, свиная копчёная туша; а уж соленьев десятки - капуста с грибами,
пересыпанная изюмом, огурцы в пролежнях укропа. И настойка стояла рядом с
колдовским зельем. Я взял её, прихватив помидоры. Да смутился запаха мяса,
цапнув зубами ароматную корочку.
- Где ты там? всё забрал?- переклонилась
бабка в подполье, шаря глазами во мраке. Даже стала на колени, задрав кверху
зад.
- Иду, родненькая.- Я, поспешив, сбил
кастрюлю; пролился рассол.- Вот, матушка, и не гадал, что ты такая аккуратная
хозяйка,- говорил ей громче нужного, чтоб не слыхать было моей возни с
посудой.- Всё на полках прилежно, в банках и кадках ароматно да вкусно. Поучить
бы городских девок готовить всласть, может семейной ругни уменьшится.
Старуха подала мне руку, но я чуть опёрся на
слабую помощь, для вида. Тогда она вытянула за плечи; и силу проявила, напугав
меня неосторожно.
- Ну мать, тебя годы не старят. Здоровье
хорошее.
- А чего мне тут сделается, во лесу? Все
болезни ж от нервов - так доктора говорят. Я одна живу, вот и некому спортить
настроение, радость отнять. Без скандалов, без ссор - хоть и сватались многие.
До сих пор ещё заезжают по старой памяти, но всерьёзку вручить себя боюсь
мужикам.- Тряхнула яга плечиками, будто сбрасывая с шеи ярмо.- В деревнях они
спились, в городах обабились. Ране мастеров было пруд пруди, да неводом черпай.
И не козырные слова болтают люди про золотые руки. Так и есть - за что мужик ни
возьмётся, всё ладно выходит. Хоть дом поставить, хоть жёнку любить, и детей
нарожает. Без топора да матерьяла, без подмоги даже - одним мужеским семенем.
- Думаешь, бабка, мы хуже стали?- Я так
огорчился на старую, что взять её за ноги да об стенку.
- Хужее ли - не знаю, а ослабли сильно. Вы,
ребяты, нынче ни за что отвечать не хотите. За родимую землю, опоганенную
злобой и жадностью; за брошеные семьи в дальних краях. Скитаетесь по свету псы
уличные. А вам давно уж объединяться надо, гнать ворогов взашей. Они злые,
трусливые - таким и пинка хватит. Да вот только загребущая нескромная жизнь
расплодила много супостатов - кого обласкала, кому пригрозила, сделав холуями богатства.
И усадила сверху на мужицкую шею. Под ними вы пропиваете разум свой, заробели в
грехах зависти, лени, уныния. Словно не господь вас создал, а ворона на
простынь нагадила.- Бабка уже топотала лаптями по хате как вождь по броневику,
сыпала кругом церковными словечками и родовыми суеверьями, пробивая отвагой в
моём равнодушии свистящие дыры.- Гидра человечьих пороков страшнее кощея,
дракона, вампира. Те хоть в открытую жгут, пожирают и рушат. Их легко
распознать. А вот нелюдей новых, с обличьем да статью, с улыбками хитрыми вроде
теперь и обидеть зазорно - законы для них писаны. Раз человеком зовётся, да к
тому при богатстве, при власти - не тронь. Но тронуть его, паря, надо. До
мозгов придушить, чтобы месяц цедил через тряпицу манную кашу.
- Ты, видно, злее побитого генерала,- дивясь
старческому задору, покачал я башкой будто крыльями загруженого штурмовика.-
Обидели чем?
- Да не меня, дурачок. А отечество. Плохо,
что лиходеи подбираются к природе. Лес валят, рыбу черпают, планету сверлят -
людей зависть ест изза чужого пристатка. Один мужичок золотом разживётся, а за
ним другие вдогонку. И крошится землица на рваные межи, хоть досроду одному
богу принадлежала. Живая она, сыночек - на мёртвой бы не народилось столько
безумцев. И терпит земля до поры, пока ещё внимая разуму. Ты уж повстучи за неё
во запертые души, как вот я в твоей побередила.
- грубая, неотёсанная, безграмотная,-
удивлялся я про себя бабкиному злопыхательству. Это её вымучила нынешняя
разруха повитуха, которая всё никак не примет благоденственные роды у сытой
счастливой жизни. В одном права старая - неладно у людей в головах да брюхах.
- Насильем человека не исправишь. Обозлить
можно.- Я загромыхал кулаком в свою грудную клетку; выбив из неё, как дробот
свинцовых пуль, болезненный кашель.- Твоё милосердие к падшим, боюсь, что
грознее окажется плахи. Тут в главарях нужен умный мужик, чтобы вовремя
окоротил бойцовый пыл.
Бабка чихнула, перебив мою тронную речь;
потом ещё три разка - видно, нюхательный табак попал к ней в ноздрю. Потом
пытливо заглянула мне внутрь; скребанула ногтем по кишкам, содрав застарелую
кросту:- А сам пойдёшь всех впереди?
- Ну конечно!!- захохотал я как прокламация
на королевской площади.- Скажи, помолясь добру: где тут поблизости, а может
далече, случаются драчливые митинги да стихийные бунты? Страх мне хочется
почесать кулаки, чтоб родимчики на спине заледенели холодным ознобом - чтобы
нас, бунтарей, таскали жандармы на крючьях штыков.
- Не ёрничай, сынок.- Вздохнула старуха,
слёзно поминая былых узников.- В тюремной кутузке даже всемогущая смерть
томится при куске чёрствого хлеба. Да при маленьком оконце, которое решёткой не
забрали острожные мастера - умудрись, мол, руку просунуть. Иногда лишь подсядет
больной голубь: ай люли, милый, с пайки хоть кроху кину.
- Матушка. Неужели ты судима?- Я ошарашено
вглядывался в морщинистое косматое лицо, пытаясь приметить на нём увядшие следы
революции и горьких сидельных лет.
Но заливистый старушечий смех раскатился,
словно из той сказки о потерянном времени - собирай бусинки с пола.-
Нет,милый.- И совершенно секретно приложилась к моему уху:- Знаю одного
человека. Не совсем настоящего - он с того света. Неделю уже прячу его от
людей, а особо от господа. Беспощадно казнили его на земле, но ему и на небе
покоя нету. Поговори с ним, авось чем подможешь.
Нуну; мели языком, бабуся. Захожу
громогласно в баню - а из угла мне змеиное - шшшшшшш!!!- Выползает навстречу
человекоящер - травоядное, не хищное животное. Он мяса не ест; ему бы только
своими жвалами как саранче пожувать внутри организма, где мяса нет совсем, лишь
мягонькая душа - скошенная зелёнка.- разрешите познакомиться,- и пытаясь
привстать, тянет кверху трёхпалую лапу с перепонками. Преодолев человеческую
брезгливость от запаха тухлой пещерной мути, я наклонился к нему. Но:- друг!-
он кинулся сам мне на шею. И не отвязаться, не сбросить, хоть брыкай. Бедняга
виснет, кряхтя от натуги толстеньких ручек, просит солнца для своей мрачной
грусти.
- Как зовут тебя?- Мне совсем не было
интересно, так спросил - из любезности; но сразу пожалел, что теперь, с именем,
с биографией, мне от него будет трудно отделаться. И я тут же поправился:- Ну,
не хочешь - молчи.
- да я сам не знаю.- Зелёная его кожа ещё
крепче позеленела, настоявшись как чай в кипящем котле нежданной стыдливости.
Он даже заиккккался:- ззззабыл. Честное слово.- И обхватив вислые бородавчатые
щёки маленькими ладошками, поспешил объяснить:- нам бесполезно всё лишнее.
Только самую малость я латками помню.
Вот что он поведал мне на ухо, таращась
глазами объевшийся клоп: жил раньше на земле - в меру достойно. Избранных любил
да ненавидел, к остальным равнодушен. А когда беднягу враги погубили, то
господь не дал его блуждающей душе нового тела приятного: кинул под ноги
подлое, грязное.
- зато я летать научился, и во всяких умею
вселяться,- шепчет он, ехидно потирая перепончаты лапки.- я теперь отомщуууу,
отплачуууу.
- Месть замышляешь? вендету колхозную?- Я с
кислой виноградной ухмылкой покачал головой, стряхивая на него пыль,
перемешанную суровым осуждением.- А ты подумай что этим убийством, если б ты
был благороден сам, то они проложили тебе дорожку в рай. Но раз так не случилось
- винить себя нужно. Потому что крохотные достоинства затонули с потрохами в
пузатой бочке негодяйства - и как уж господь силился их разглядеть, но одно
лишь всплывало дерьмо.
- ух ты?! и перевёртыш какой!!- воскликнул
змеёныш со смешным возмущением, будто социальные благодетели подсунули ему,
неходячему калеке, без движка каталку. Руками крутить?! Фигушки!!- потвоему, я
больше душегубов в своём горе виноват? И мне обеляться всю жизнь нужно было,
чтобы они меня чистенького прихлопнули?! Выходит, для этого именно случая жил и
работал я, мучился и любил!! уууутварь!!- хлестанул меня по лицу, оставив
жжёный рубец.
Увидя его ощеренные клыки, и что не угас ещё
его смертный пыл, я визгнул трусо да очумело, и понёсся петляя между сорных
колючек чертоплоха , красным зелёную траву кропя. Прыжки мои быстрые длинные,
меня далеко от него унесли. Успел на сосну я взобраться, чтоб ещё дальше
сорваться взлететь, и на самой верхушке всё жарче распалял себя, почти крича
среди таинства леса:- Трус поганый! На тебя мир, затаившись, смотрит - а ты
прыгнуть боишься!- И тут же проныл:- ойёй; набери в грудки воздуху, и безмеры
выдохнись вместе с ним к облакам…
Пшик. Стою на сосне, оцепленный иглами
сучьями, а страх дерзкой молнией пригвоздил мне затылок.
Но:- герои! на помощь! ура!- и шагнул я за
ними в бездонное небо. Ах, какая красота вокруг; да вот только штанина крепко
ухватилась за сук, что не отодрать. Минут десять висю уже. Подрёбрышко кровью
обливается, а в голове стало туманно. Как вор попался. Чердачные похитители
шарят бельё под крышами; вагонные толкачи промышляют багажом бедных
переселенцев; форточные шныри залезают в квартиры через оконные дырки. Есть ещё
подвальные, чуланные, кладбищенские. Которые у старух таскают соленья с
погреба, воруют цветы по могилкам. И орут громче всех:- держи его!!!- а у меня
горло бедой перехвачено.
Полз мимо ящер. Хрустя привядшим малинником,
давя сизые ягоды. Потом вдруг остановился, чтобы одну спелую сорвать, а в пяти
шагах слышно - капкапкап. Посмотрел кругом - мимо; гребень свой кверху задрал -
в самую точку. Пора спасать: уже кровью наплыло белое горюшко.
Он выпустил когти, обхватил сосну лапами, и
в мгновение был под макушкой средь шишек. Осторожно взвалил на плечо моё тело,
и одним крылом цепляясь - где за ветки, где за деревенские матюки - сполз к
подножью.
- милый дракончик,- едва очухавшись,
взмолился я,- прости навсегда и отнеси меня к звёздам. Это великая мечта моей
жизни.
- ты задохнёшься там.- Ящер погладил себя по
башке неуклюже.
- А если недолго? если скоро вернёмся?
Хмыкнул ехидно змей сквозь четыре зуба; то
ли жалеючи, то ль представясь в полёте со мной. Но я уже нагло приматывался к
его горбу малиновыми лозьями, схватил цепко за шею - и мы упорхнули к бледному
глазу луны. Тихо; даже чуткие совы не гукнули, а только парочка очумелых
воробьёв бросилась врассыпную. Я прислонился всем телом к большой тягловой
силе, и для подмоги дрыгал ногами, словно плыл по морю на спине доброго
дельфина. А ящер чуял мои лягушачьи рывки, да посмеивался:- не егози, пожалуйста.
Я и десяток таких дотащу в хомуте.- Боязно не было: в сердце моём танцевал
юношеский восторг, нежно обнимая прекрасную даму. Лицо она скрыла вуалью;
длинный шлейф платья изредка открывал её босые ножки, очарованно волочась
следом и преступно слизывая отпечатки надушенных пальчиков.
На небо высыпала путеводная нить в белой
муке далёкой галактики. И то - долго лететь до ближайшей планеты - но если есть
за плечами мешок с харчами, если в баклажке три литра бражки, тогда любой путь
окажется вдвое короче. А уж коли рядом лебёдушка плывёт, постреливая красивыми
глазками, можно с ней даже на край белого света, коего никто не видал, а
древние старики рассказывают. Что там крокодилы щиплют слонов, гоняются
кашалоты с акулами, и пингвины ныряют в ледяную воду, чтобы не простудиться.
Рубашка на мне пятнами виснет, штаны болтаются мокро: но я зло кручу ухо ящеру,
выпытывая главный его секрет:- научи летать! научи!
- дурачок,- он даже не сердится.- Это
страшное умение. Знаешь ли ты, как души набожные и неверующие, бухие да трезвые
покидают тело в последние мгновения земной жизни? Они вылетают резво, чтобы
опробовать воздух, напряжённый словно цветок эдельвейса, когда к нему тянется
рука влюблённого скалолаза. Но выбравшись из оболочки сознания и покружив чуть
меж звёзд, душа пугается одиночества, рвётся назад. Туда, где уже ошеломлённо
толпятся родственники, прохожие иль хирурги - разводят руками да плачут - а
душа орёт вроде бы громко и человечески:- рот откройте, придурки! через него я
обратно войду!- Только шиш ей; в гортань запал язык, и нет дороги блуднице. Сей
миг гулкое эхо разнесло порох да визг топливных баков моей стартующей в
вечность души. Ломкой болью отозвался отрыв серебристых нитей, связанных с
умершим телом. Вместо шляпы стеклянного скафандра мне для смеха нацепили
замасленый треух, подвязали бантиком, успокаивая что на том свете жить лучше.
Воздух чистый, лёгкие вдыхают цветочный аромат, а сердце гуляет в райских кущах
гигиены и здоровья - но я орал не хочу! не могу!- Будет неизменное благо,
забудется ужасть преданой любви и проданой дружбы.- Но эхо моего крика в ответ
взорвалось, раскидав по белому свету злые проклятья - станет вам моё отомщение
лунным серпом косить судьбы как погнившую рожь. Душа исказилась страхом да
яростью; её глотал голубой туман неба - а мои кровавые губы вгрызлись в потный
кадык облаков, и потащили их за собой на прочной привязи изломанной шеи. Облака
ж мёртвой хваткой вцепились в горы, сворачивая их каменные головы. Тоскующая
душа разматывала многоцветный клубок планеты, чтобы по ржавой нитке экватора
вернуться домой обратно.
А потом вдруг она успокоилась. Головёшкой
вперёд полетел я в неведомое, запоздав принять боевую стойку, и только воздух
свистел в абсолютно безлюдном просторе, таком нищем, что и корочку подать было
некому. Я возрадовался сначала - и небу, и свободе, лёгким крыльям - стал
беситься от счастья полёта, от избавления надоевшей жизни: а что она кончилась
в тюремном застенке минут десять назад, то я быстро понял. И не жаль мне жену
да детишек - пусть воют над трупом, лицемерно слезя - это их безвозвратная
тоска по себе, по как они смогут жить без меня одиноко. Упрячут ботинки и
куртку в чулан, и в цыплячий загончик под хатой сховают любимые мужние вещи… а
пыльца-то останется гнить по углам, которая с грязных волос моих падала, с
потного тела, вновь прорастёт и то застарелое семя на обтруханных простынях
любови земной.
И опять душа громко завыла, чтобы заглушить
тёмные мысли да звуки, но они всё равно прорывались с боевыми гранатами в
жалобных песнопениях плакальщиц. Надо мной поют?- и так больно ударило сущее
скорбью поддых, прямо в сплетение сердца и солнца, что я, грубиян и невежа,
пригласил на суд господа вседержащего как простого товарища.- Друже. Нет
большей веры на белом свете, чем в твою справедливость ко лжи, и ко правде.
Если душа моя чёрна, как твои босые пятки, прошедшие сквозь адовы коридоры по
дорожке ко мне, то и накажи мученьями - не жалей, господь! не милосердуй.
Да он и не стал, потому что всегда живёт по
закону, который сам сотворил. Вдруг разверзлись облака под ногами, и я
провалился, будто слепой бедолага без кобеля да без палочки. Только успел
рукиноги повыставить, тем и смягчил жестоко пав ниц - больно ступням, сгорели
башмаки. И стою как дурак на карачках, жду оплеуху или удар топором.
- Говори последнее желание, раскаянный
грешник. Исполню его для того лишь, чтобы стойко ты вытерпел кару небес.
Мнётся государь на месте, от неловкости
заботливой чуть прихрамывая, или чердачная заноза ему попала в пятку. Я эту
малую соринку краем глаза едва цепанул, с улыбкой прикусив губу, а всеявый
сударь осерчал сразу, не вынеся моей лёгкой иронии.
- Смеёшься?!- Пнул под ноги шкуру бесхозного
ящера:- Заселяйся.- то ли плакать, хохотать ли навзрыд.- Кто ж меня признает в
этом облике? тогда, всемогущий, обели мою душу беспамятью - забвения дай, что
покоя. Не желаю крылять по родимой отчизне огнедышащим змеем, драконом
свирепым. Или страшно мне знать, как гублю я в пожарищах своё прошлое счастье.
Снове душу хочу - пустую, будто мир первородный.- Утро вечера мудренее,- в боге
скуксился дьявол улыбкой.- Спать ложись, за милосердие возблагодарив меня.
- А утром, друже, предо мною открылись
двери, вошёл я в подземелье мрачное. Не воздух, а гниль под потолком плавает -
дышу через рот, запах наизнанку выворачивает. Но я мужик крепкий, не чахлик
вмерущий - и потому факел высоко поднял, чтобы страхи разогнать, да песню
запел. Думаю, если кто рядом есть, отзовётся же - подпоёт боевой моей мелодии.
Но на звуки голоса – труптруптруп - выползли горбатые тритоны, и так много их
было, что уже друг на дружку полезли: хотели, видно, лучше меня разглядеть.
Одного я кулаком в нос подоткнул; так они всем скопом завизжали, тыкаясь у моих
ног.
Да тут дурманить меня стало - как я ротом ни
дышал, а всё ж голова закружилась; и присели мы с ней к стене, от пола до
потолка мхом заросшей. А среди этой зелени грибы попадаются - у него шляпа
большая, вроде съедобная, но вот ножка как пискля комариная. Я хочу есть -
никакой мочи нет удержаться, прямо напасть, колдовство. В ладонь сгрёб горсть
шляпочников - и не жуя. Вкуууусно. Поначалу… Но как пошли из меня дымы, огни
разные - да и газы, чего стесняться - уродливый гребень на голове вырос, горб
огромный, и хвост крокодила. В лужу на земле посмотрелся - а я теперь совсем
даже такой змей горыныч, что и мама родная не узнает. Обхватил башку свою
крыльями чешуйными:- ойёй, лишенько! куда приткнуться теперь бывшему доброму
молодцу, а ныне худшему гаду на свете?- Ломанулся я в дверь, но узки оказались
воротца; тогда по стенкам, по полу я, сметая всё на пути своём.
Тут ктото меня крепко стукнул дубой по ноге:
озлился, рррразорву с горя - глаза горючие поднял от земли, а глядь - предо
мной я стою. Только в старом человеческом облике: по фотографиям, зеркалам по.
Говорит мне я:- Лети, светик, на восток,- и
карту суёт под нос с городами да весями,- сожги вот эту деревню дотла, а жильцов
кого убей, кого в полон притащи. И будет тебе награда, обретёшься вновь.-
А я уже на всё согласен, чтобы рыла ужасного
больше не видеть, ко обличью возвратиться. Открылся мне камень сезам с потайным
ходом, и выполз змей мой на волю. Взмахнул крылами от пуза - подняли они на
небеса его.
Летит горыныч, очами зыркает по лесам да
пашням, всё больше подгребая хвостом к той указанной местности. На карте был
луг заболоченный - и тут вот жабья кочка на кочке, а каждая лягва ножками бьёт,
приветствуя лютого змея. Ан нет, показалось; лишь ниже спустился, лягушки стали
в харю бросать комья грязи, и зенки безвекие заплевали хором:- улетай,
проклятый тритон, откуда беда тебя пригнала, а то и по костям назад не
воротишься.- Дыхнул дракон на них огнём, они спрятались. Но на душе у
гребнеголового осталась дурная примета, что лягушки проповедали.
Лес показался; то ли хмарь из него, то ли
гнус навстречу - мать честная! совы с коршунами в одной упряжке божьим днём
насмерть кинулись змея против. А ещё слева голуби-стрижи; с правого бока
налетела поселковая мелочь, что пузья свои греет в пыли дорожной.
Плюнул опять горыныч огнём, да ведь всех не
перебьёшь, а на место сгубленных встаёт новая пернатость, злее прежней. С
высоты стал змей падать, потому что невмочь ему крылять да отбиваться. Тут же
ближние хаты показались - селяне выкатывают старинную пушку на прямую наводку,
но небесную нечисть с неё не взять. Пульнули раз - мимо; и второй промахнулись
мужики. Тогда бабы похватали детишков в охапку, и к церквям веровальным бегут
со всех ног - оборони, боже! А мужья их живьём горят, потому что похерить
дракона нечем - дети да бабы, камень на шее. Главный орёт командир, разодрав на
кителе пуговки - уррра!! И незло на него змею даже, а со слезой душевно.
Но пока птицы клювы долбили, стронулось в
голове у горыныча - память вернулась. Узнаёт он родные места, плутни-оборотни
да с девками шашни. Ойёй, здесь любовь на свиданку ходила, по тропке лебеду
мяла в тапочках без задников. А на том земляничном взгорке он мужиком с нею
стал: загрёбся целовать в ухи, шею, а сам всё сползал на коленках, невмочь
опереться о землю.
И вспомнил змей, что прежде был человеком -
вот ещё ране, как солнце взошло. Но красоту его спёрла нечисть, уродство
оставив поганое.
- Себя я вспомнил, каким сроду был.- Зелёные
морщины на морде ящера, сложенные извилистым клубком, словно посунясь в ушко
иголки стали разматываться, кроя узоры.- Отказался я выполнять верховный
приказ, и вот теперь прячусь от государева гнева в этой чащобе.- Он гоготнул с
тоской:- Ну что, дурачок, ты ещё хочешь так научиться?
- Нет.- В башке моей тоже сдвинулось. Я
отвёл глаза, кургузый малец, и тихо промолвил:- Спасибо тебе за честь да
беседу, но пора мне домой. Ещё свидимся.
Ящер притушил сзади коптилку:- Я впредь не загадываю,
а тебя ждать буду. По нраву пришёлся.
На бреющем, по земле стлясь и кусты задевая,
он ссадил меня возле дома. Заверещала кукуня в часах; сбив перья, выскочила из
воротцев встречать.
Змей улетел, зелёный огонёк, и не знаю как
он сейчас …
Помочь сайту
Поздравления
