Мёртвый город

Полярный Урал покрыт снегами круглый год. Даже в самое жаркое лето, жаркое по местным понятиям, не все склоны освобождаются от многометрового снежно-ледового панциря. А невысокие вершины древнейших гор и вовсе во все времена сияют голубым снегом девственной чистоты. Из ущелий, из-под скал и ледников набирают силу десятки и сотни рек и речушек. На берегу одной из них стоит мой родной Город.

Я родился на Юге России да и сейчас, волей судьбы, проживаю в России или, как говорят здесь, на материке. Но Город навсегда остался мне родным. На Севере я прожил семнадцать лет, годы детства и юности, годы столь прекрасные, радостные и счастливые. Здесь, в моём родном Городе, жили мои родители, братья, друзья, множество знакомых. Именно этим местам я многим обязан.

История Города похожа на судьбы десятков других северных городов и посёлков. В детстве нам рассказывали в школе и дома, а потом мы сами читали, узнавали из музейных экспозиций местных краеведов недолгую, но героическую трудовую историю Города.

В далёкие первые годы Революции местный житель, разжигая костёр в тундре Приуралья, обложил его камнями: закон тайги и тундры — не навреди природе. Но каково было его удивление: камни загорелись, отдавая тепло невиданной силы. И этот немолодой охотник дошёл до Кремля, принёс В.И.Ленину образцы камней. Так по старой, или, быть может современной, легенде был открыт Северный угольный бассейн. В довоенные годы геологи разведали запасы угля, попутно обнаружив множество других богатств северных недр. Война ускорила их разработку: потеряв угольные шахты Донбасса и нефть Кавказа, страна остро нуждалась в топливе. В трудные годы непосильным трудом строились шахты, посёлки, железная дорога и мосты через множество рек северного Урала. Здесь геройства и лишений было не меньше, чем на фронте.

В пятидесятые годы посёлок стал называться Городом, так что его совершеннолетие наступило чуть раньше моего рождения, но я всё равно считаю мой Город своим ровесником.

Город разрастался: построено первое кирпичное здание из своего городского кирпича, введена в строй новая шахта-«миллионер», возведено высотное здание впервые в Мире на вечной мерзлоте, открылся плавательный бассейн с большой дорожкой, новый микрорайон, школы, детсады, дома быта, деревообрабатывающий комбинат, птицефабрика, молокозавод, хлебокомбинат, парк культуры с аттракционами и висячими мостами, пригородный совхоз и ещё много чего открыто, построено, возведено... Одним словом, был построен Город!

Шли годы... Я после школы поступил учится вдали от Города, потом работал во многих местах нашей необъятной Родины и за её пределами. В Городе бывал несколько раз, навещая  во время отпуска друзей-одноклассников. И каждый раз, оказываясь в родном Городе, удивлялся новым открытиям: новая городская площадь, сразу несколько новых улиц, школ, магазинов, незнакомые мне маршруты городского транспорта, реконструированный аэропорт. Мой город рос и хорошел, его жители трудились во благо Родины.

Шли годы... В условиях всеобщего экономического упадка мне стало из-за финансовых затруднений не под силу навещать далёких северных друзей. Со временем из-за возросших тарифов на междугороднюю связь я всё реже и реже звонил в Город. Да и связь стала барахлить... Иногда приходили письма о том, что все здоровы и, слава Богу, живы. Но я, нерадивый сын Города, отвечал нерегулярно, всё время отдавая решению нескончаемой череде житейских проблем. Писем в почтовом ящике не стало...


***


Фирменный поезд медленно «причаливал» к высокому перрону столичного вокзала. С детства знакомые очертания московских кварталов пугали незнакомой атмосферой, рождаемой навязчивой безвкусной рекламой, монстрами «авангардных» высоток, праздно шатающимися приблатнёнными стриженными молодыми людьми и горами мусора вдоль железнодорожного полотна. Я стоял в тамбуре, докуривая втихаря последнюю сигарету в этом поезде, и мысленно уже переезжал на Ярославский вокзал. Как там Комсомольская площадь, три крупнейших вокзала, высотное здание гостиницы? Тоже превращены в громадный базар, украшенный импортной рекламой, жестяными коробками дельцов и горами порожней картонной тары?

Сейчас надо быстро в кассу. Но почему мне не дали на месте билет до нужной станции? Почему в кассе сказали, что возьмёте в Москве? Сервер билетный завис? Или мест нет? Вроде бы зима, не сезон. Впрочем, одно место найдётся всегда, если не на фирменный «Северное сияние», то на пассажирский уж точно. Зато будет время побродить по столице: сколько здесь знакомых и дорогих мне мест!

Вагон последний раз качнуло, и я, прервав свои мысли и прихватив видавший виды туристический рюкзак, шагнул на московскую землю. Метро работало, как в прежние годы, лишь под землёй оказалось торгашей больше, чем на улице. И что для меня стало неожиданностью, у меня неоднократно спросили документы и поинтересовались содержимым рюкзака. Причём проверяли не только полицаи в камуфляже, коих оказалось превеликое множество, но и какие-то крепкие парни в гражданском. Впрочем, это были мелочи. Настоящая неожиданность меня ждала на Ярославском вокзале, где в расписании я не обнаружил своего поезда...

*** 

После станции Полтаз-Узловой я не спал: скоро мне сходить. В Столице Северного края мне делать нечего. Самолёты, как мне сказали попутчики, в северном направлении уже давно не летают. Поезда, правда, ходят: пригородные, по назначению, то есть не каждый день.

***

На пригородном поезде, движущемся без всякого графика. Я пробирался дальше на Север. В неотапливаемом и длительное время не убиравшемся вагоне я вдоволь наголодался и надрожался. В давно не ремонтируемом составе со мной вместе добирались ещё несколько угрюмых мужчин: охотники и железнодорожники. Атмосфера в тёмных и холодных вагонах не располагала к разговорам, холод задавил и мой весьма общительный характер...

Наконец-то Реченск! За вагонным окном редкие огни. Но, нет, еду дальше. До конечной станции, до Пыни — всё ближе к дому.

***  

Кто же мог предположить, что на этой приполярной станции я застряну на несколько суток. Когда-то Пыня была узловой станцией, а теперь — разъезд с десятком обитаемых бараков, занесённых сугробами по самые печные трубы. Приютившая меня семья железнодорожников безпрестанно и искренне нежданного гостя жалела и уговаривала вернуться назад. Севернее жизни нет... Только редкие бараки железнодорожников, и те, в основном, обитаемые лишь летом. Их рассказы были неправдоподобно страшными, но окружающая меня действительность не позволяла обвинить моих спасителей во лжи.

Если коротко, то рассказ обитателей барака состоял в следующем: второй или третий год севернее, восточнее, западнее Пыни человеческой жизни нет!!! Народ оттуда ушёл. Как-то с трудом я представлял, каким образом могли уйти целые города, посёлки, древнейшие сёла? Летом там кое-где жизнь появляется: оленеводы гоняют ещё оставшиеся стада, редкие туристы-любители острых ощущений и дикой природы ищут экстрим. И ещё сотрудники англо-американской железнодорожной компании, реализующих свою теорию «Терра-ноль».

Иноземные капиталисты скупили все паровозы, стоявшие на запасных путях, законсервированные на случай различных чрезвычайных ситуаций, скупили двухпутную дорогу с разъездами, станциями, депо. А за одно они стали хозяевами посёлков, шахтного оборудования, большей части геологоразведочного оборудования и всего-всего. Паровозы, шахтное оборудование гонят составами на юг, где распиливают на металлолом. Увозят и режут и всё другое оборудование...  Иностранцы все начальники,  работу делают за мизерную плату наши машинисты, газорезчики, стропальщики и грузчики....

А новые чужестранные «хозяева» браконьерствуют, развлекаются охотой, сафари, как они говорят. Бьют лосей, медведей, рысь, росомаху, пушного зверя и даже домашних оленей в стадах оленеводов. Под шумок бесконтрольно ведут изыскательные работы на Урале. Вместе с имуществом геологов в их руках оказались информация и точные карты, планы о залежах камней, никеля, кадмия, золота и прочего неисчислимого богатства Русского Севера. Золота, например, в районе Паджима восемьсот и выше грамм в тонне грунта!!! Драгметалл можно голыми руками брать. И берут хищные чужие руки. Берут варварски, не заботясь о природе и будущих поколениях.

На зиму «хозяева» уезжают — боятся батюшку-мороза. Остаются только некоторые наши рабочие поддерживать жизнедеятельность железной дороги. А попросту им и ехать некуда... Угля вёдрами из паровозов натаскивают, берёзовых поленьев запасают, картошка кой-какая вырастает, муку из южных районов Северного края летом каждый сам себе завозят. Остальное даёт тайга: ягоды, грибы, дичь...

Вырваться из вынужденного плена, как это ни странно, мне помогла пурга. Бушевала стихия трое суток. Вслед за отступающей разбойницей пошли снегоочистители, на которых от разъезда до разъезда я добрался до Камакурьи.

Когда-то семнадцатилетними мы с товарищами ездили в Кумакурью за грибами. Кто-то нам насоветовал, сказал, что там грибы стоят стеной. Прихватив ружья и корзины, мы выехали на разведку. Заночевали в сарайчике путейских рабочих, где хранились подложки, костыли, шпалы. Ночью стали донимать комары. А эта живность на Севере необычно крупная и плодовитая и, как вся дичь здесь, не пуганная, не знающая страха. Отгонять — дело бесполезное, тучи вампиров облепляли все открытые части тела, умудрялись жалить даже сквозь свитера. Сказывали, что заплутавшихся грибников насмерть заедали за несколько дней. Кто-то из нас предложил дымом выкурить насекомых. Помогло. Но к рассвету стал тлеть торф под сараем. Все наши попытки потушить огонь не увенчались успехом. Пришлось спешно сматываться с ночлега. Нам стало не до грибов: ведь первый же проходящий локомотив сообщит о пожаре на станцию. Мы укрылись в тайге. Шпалы горели ярко, огонь и чёрный дым было видно за многие километры. Гудки пожарного поезда долго нас пугали и гнали всё дальше в тайгу. И, как на грех, через каждые триста-пятьсот метров поднимались глухари. Но стрелять нельзя: мы же сматываемся. Остались мы без грибов и дичи, зато набрели на болото красное от клюквы. Часами ползали по кочкам. Вымокли до ниточки, но ягоды набрали предостаточно, крупной, отборной. Сарай для путейских обходчиков построили новый, но мне до сих пор стыдно за этот проступок. Набедокурили и, позорно прячась, убежали. Попросить бы прощения, да, видимо, уже не у кого...

Оставалось меньше сотни километров до моей станции, но дальше путь неочищенный. Машинист махнул рукой: оборудование оттуда вывезли, до Паджима очистим, то есть до золота. А там...

Со станции Паджим мы всегда уходили штурмовать Урал. Здесь железная дорога наиболее близко подходит к хребту. Но в этот раз мне вспомнились лишь неудачные попытки. Как-то в начале июня военрук младший лейтенант Саша повёл нас, старшеклассников, левым, южным берегом реки. Дорога через Первую скалу считалась наиболее лёгкой, так как геологи накатали вдоль реки неплохую для таёжного края дорогу. В первые полдня мы легко дошли до Первой скалы. Здесь наш руководитель велел разбить лагерь для ночёвки, а сам с несколькими парнями вышел на разведку маршрута. Вернулись они скоро, а Саша распорядился разбивать лагерь капитально и надолго. Половодье превратило ручьи, которые летом можно перешагнуть и не заметить, в бурлящие непреодолимые потоки. Сваленные поперёк преграды вековые сосны своими стволами не перекрывали бурную стихию талых вод. Мы решили ждать спада воды. Ждали неделю, но жаркая погода, которую северяне ждут годами, сослужила нам ненужное дело: ледники Урала продолжали питать кипящую лавину водного потока. Впрочем мы переживали неудачу недолго. Загорали на вершине Первой скалы, у подножья которой река несла огромные разноцветные льдины. Поток талой воды разворачивал многометровой толщины ледяные глыбы, те своей многотонной силой били о скалу, рассыпаясь на радужные осколки, и часто отрубая от скалы тонны скалистого грунта. Вечером костёр, гитара, песни, пригорелая каша, сон в палатке на свежем воздухе, берёзовый сок на завтрак вместо чая. Что ещё можно придумать для отдыха молодых здоровых парней? Правда, не пришлось порыбачить: мешал ледоход.

В этом же году осенью мы уже небольшой группой выдвинулись к Уралу правым берегом реки. На северном маршруте тропы менее нахожены, но красота предгорьей очаровывала. В первый же вечер похода я поранил руку. На утро, дойдя до Монаха, группа из-за меня решила вернуться в Город. Монах достоин отдельного рассказа. Эта скала несколько сот метров высоты с северо-востока заросла лесом, а с юго-запада нависает над рекой. Эта неприступная сторона Монаха лишена всякой растительности, зато яркими красками расчерчена пластами различных пород. Прямо, как в учебнике географии, изображающем срез земной поверхности: почва, песок, глина, ещё какой-то грунт, прослойка слюды, метры каменного угля, вновь горный грунт, опять уголь и, наконец, скальное основание. С вершины Монаха река кажется струйкой пролитой кем-то воды. Но, приглядевшись, можно заметить, как в серой холодной воде серебрятся косяки сига, сверкают чешуйчатыми боками стайки хариуса,  на отмели, греясь на солнышке, дремлет налим, а владычицу реки сёмгу или её сестру нельму можно разглядеть даже детально. Дно реки усыпано камушками всех цветов и расцветок. Хотя камушками они кажутся с высоты, а на самом деле это огромные валуны, покоящиеся под десятиметровым слоем воды.

Теперь этой красоты никому не дано увидеть: двуногие хищники в погоне за золотом разорили девственную природу Северного Урала, а саму реку лишили привычного русла, пустив воду в обход, заставляя её вымывать презренный металл.

Я уже был готов двинуться дальше пешком, но и на этот раз мне опять повезло: караван их снегоочистителя, пары вагонов и паровоза двинулся на север, продвигая вглубь нашей территории импортное оборудование. «Хозяева» готовились к сезону, гонимые золотой лихорадкой.





Часто действительность бывает страшнее самой кошмарной выдуманной фантастики...





Дорогой читатель! Не спеши покинуть страницы этой повести. Дальше, может быть, не будет интереснее... Дальше будет страшнее!!!









Наконец-то я на своей станции! Хотя два расчищенных пути едва ли можно назвать станцией. Не видно ни одной дороги или тропы от станционного посёлка в сторону Города на белеющем и сверкающем снеге. Вокруг девственная снежная пустыня. Дежурный, уткнувшись в воротник овчинного полушубка, накрылся оленей шкурой, зевнул, бросил на стол флажки и лег на топчан.

- Браток, кимарь до утра. А, ты местный? Жил здесь? Тогда топай в интернат. Знаешь, где? Школа-интернат, бывшая... Там котельная поддерживается. Под общагу ее держат. Летом полна, а сейчас несколько человек живёт. Иди... Там приютят...- ещё раз зевнул и громко засопел.

Старый заспанный кочегар или сторож, молча и безразлично, открыл дверь и, не произнося ни слова в ответ на моё приветствие, равнодушно закрыл за мной, растворившись в темноте. В первой же комнате, бывшем классе, извергая невыносимую вонь перегара и неземной силы храп, закутавшись в оленьи малицы, на полу валялись два человеческих тела. Батареи в классе были слегка тёплые, чему я весьма обрадовался. Прислонившись к тёплой трубе, сидя, я заснул. 

Проснулся от нестерпимого холода трубы, прожигающего сквозь одежду. Ноги затекли и окоченели. В классе кроме сломанной школьной мебели и гор мусора никого и ничего не было. Мои соседи, видимо, давно покинули помещение.

Старый кочегар спал, в топке дотлевал покрытый пеплом уголь. Давление в котле приближалось к нулю. Я прошуровал в топке, подкинул десяток лопат угля, толкнул старика:

- Отец, разморозишь систему.

Не открывая глаз, тот, кого я назвал отцом, произнёс юношеским голосом с явной насмешкой:

- Сынок, морозить нечего. Только пол первого этажа поддерживаю. Бессменно. Переночевал и топай. Ан нет, меня сменяй. У тебя ловко получается. Только уголь из-под снега со станции сам таскать будешь.

Я достал из кармана мятую пачку сигарет, закурил. Мой собеседник, сверкнул молодыми задорными глазами уже дружелюбно и тихо произнёс:

- Браток, угости, пожалуйста...

Покурили, помолчали... Первым не выдержал мой молодой собеседник:

- Ты куда?

- В Город.

- Ты дурак?

- Зачем так грубо? Там мои друзья...

- Ты что, дурак?

- Что ты заладил: дурак, дурак,- я уже стал обижаться.

- Там нет ни-ко-го. Наверное, давно и собак даже нет.

- Как?- моя обида моментально переросла в удивление и недоверие, хотя за свой долгий путь я, казалось, разучился удивляться.

- Так! Нет там больше Города,- раздражённо бросил кочегар,- только мусор.

- А как же дома, шахты?

- Нет там ничего. Остался только археологический мусор. И здесь, на станции, нет почти никого. Нас тут полтора десятка человек застряло. Да иногда пьяные охотники заходят. Где только, паразиты, спирт добывают?

Я, сражённый рассказом кочегара, молчал, не представляя, как может мой Город исчезнуть. Хотя по дороге я уже всего насмотрелся и наслушался и был готов, будто бы, ко всему. Но мой Город! Мои друзья, товарищи! Нет! Не верю! Иду туда, в Город, домой! Пересохшими от волнения губами я прошептал:

- Нет... не правда... Мои друзья-одноклассники там. Кто-то мог уехать, но остальные там, в Городе, в своих квартирах... Дома...

- Браток, убирайся в Россию, здесь тебе делать нечего. Нет Города, русским языком тебе говорю: нет там никого. Ни-ко-го!

- Я пойду!- уверенно и твёрдо шагнул к выходу.

- Дурень! Извини, опять вырвалось. На самом деле пойдёшь? А как? Ведь без малого двадцать километров снежной целины? - собеседник верил и не верил моей решительности.
- Дождусь вездехода геологов.

- Не дождёшься. Нет их. Летом иногда заезжают. На Паджиме золото гребут, там их промысел, вдоль Урала.

Опять помолчали. Закурили ещё раз...

- Всё-таки пойдёшь? Возьми лыжи. Охотники как-то весной бросили. Тяжёлые, правда, зато мехом оленьим обиты: лучше будут по целине идти,- кочегар опустил усталые закопчённые веки.

Я двинулся домой, в Город по едва заметному по расступившимся деревьям направлению бывшего шоссе, связывающего станционный посёлок с Городом.

Параллельно шоссе пролегала насыпь железнодорожного полотна, по которому вывозили уголь с шахт на станцию. Здесь круглосуточно кричали динамики диспетчеров, громыхали колёса на стрелочных переводах, свистели маневровые тепловозы, суетились составители, башмачники... Теперь же тишину нарушал лишь хруст снега под моими лыжами.

Вдоль асфальтовой ленты шоссе когда-то в детстве мы с товарищами собирали грибы и ягоды. Уезжали на автобусе до станции, а оттуда двигались вдоль дороги, объедаясь брусникой, черникой и переспелой морошкой. Всегда набирали и лукошко грибов: опята, подберёзовики, свинушки, подосиновики. А когда грибы складывать становилось некуда, а челюсти сводило от кислых ягод, выходили из леса на автобусную остановку, чтобы усталыми и довольными вернуться домой, порадовать маму собранными грибами. Обычно на Повороте дожидались автобуса, потому что здесь сходились два маршрута. Коротая время, спорили, заключали пари, всматриваясь в уходящую вдаль дорогу, какой автобус вперёд придёт: второй или третий маршрут, красный или белый.

За посёлком Южный в начале семидесятых годов появилась телевышка, которой гордились все горожане: она лишь немного уступала по высоте Останкинской. Конечно же нашу вышку нельзя сравнивать с главной телебашней страны: наша-то чисто технического назначения — ретрансляционная. Но это наша вышка! Она принесла в наши квартиры телевидение. Наши отцы ездили в соседние города покупать телевизоры, так как торговля не выдержала телебум. А мы, шахтёрские дети, целыми днями спорили, чей телевизор лучше: «Крым» или «Рекорд», «Фотон» или «Электрон», «Берёзка», «Шелярис», «Весна»... Лучшим, конечно же, был свой. Вечерами ловили пробные сигналы, впервые наблюдали за олимпийскими играми по телевидению. Вскоре мы могли смотреть регулярные передачи «Орбиты».

Прикрыв ладонью глаза от слепящего солнца, я всматривался вдаль: вышка стояла, упираясь верхушкой в небо, но располагавшиеся раньше рядом локаторы и военный городок ПВО исчезли. Лишь боксы автопарка, задыхаясь от холодного напора ветра, врывающегося в распахнутые ворота, тихо стонут, словно умирающий великан, отчаявшийся дождаться
спасительной помощи.

Идти было трудно, но мне это не ново. Не забыл ещё Север. Колючий морозный ветер отскакивал ледяными иголками от разгорячённого ходьбой лица. Рюкзак хоть и тянул назад, зато надёжно защищал спину от пронизывающего злого мороза. На полпути занесённое шоссе раздваивалось: влево уходила дорога в посёлок Южный. Ни следа, ни дымка... Лишь темнеют остовы многоэтажек и шахтных построек... Неестественная, мертвецкая тишина давила на уши, барабанные перепонки ритмично, до боли отстукивали учащённый пульс. Из-под сугроба торчала часть крыши автобусной остановки. В голове промелькнула мысль: вдруг пойдёт автобус, которого дожидались здесь в детстве? Оглядевшись ещё раз вокруг, с сожалением отмёл эту шальную мысль: какой тебе автобус, даже ни одной лыжни нет на снежном просторе...

Посёлок Предгорный и Маркшейдерский район даже не угадывались под многометровыми сугробами. Лишь по едва заметным приметам я определял своё местоположение. На фоне белоснежной скатерти всё ближе и ближе подступали ко мне громадины городских сооружений. Город стоит! Он не может умереть! Это всё просто недоразумение! Сейчас пойдут мне навстречу роторные снегоочистители, а за ними автобусы, машины...

И вот я уже на Горке, но снегоочистители не гудят своими мощными моторами. Дорог, расходящихся в направлении городских посёлков, нет. Лишь из-под снега наперекор невзгодам гордо поднимаются несломленные фигуры памятника шахтостроителям.

И вдруг! - неожиданная радость: перед моим взором пролегала свежая лыжня. Кто-то только что прошёл из посёлка Рассветный в направлении микрорайона Энергетиков. А может быть в центр Города? Я прибавил ходу и через несколько минут остановился. На единственном очищенном от сугробов крыльце барака стоял мой одноклассник Виктор. Мы узнали друг друга с полувзгляда, хотя не виделись более двадцати лет.


С Витей мы вместе окончили школу, вместе уезжали из Города поступать учиться. Мне повезло — я поступил в вуз, а Виктор вернулся и, как большинство мужчин Города, многие годы выдавал на-гора уголёк. С детства Витя любил тайгу и тундру. Он сутками пропадал, прихватив с собой ружьё, в ему только ведомых местах, хотя добычу приносил редко. Не ради дичи он преодолевал завалы, реки, болота. У него была какая-то своя романтическая цель, которую можно назвать любовью к дикой природе Севера. Причём эта любовь соседствовала с ревностью: Виктор всегда уходил в многокилометровые походы один, презирая опасности, подстерегающие одинокого странника ежесекундно.

Можно было безошибочно предположить, что и сейчас Витя вернулся из очередного похода. В сугробе у входа торчали точно такие же, как у меня, обитые оленьим мехом лыжи. Витины пимы густо облеплены свисающими с меха снегом и льдом, круглая, сшитая по местным обычаям шапка была сплошь покрыта инеем от тяжёлого дыхания уставшего путника. К щекам Виктора давно уже не прикасалась бритва, отчего редкая светло-русая борода делала его лицо похожим на лик с древней иконы. Глаза, лишь они, напоминали того озорного, полного жизнерадостности, сумасбродных идей и безрассудного риска моего одноклассника Витю. Но и эти серо-голубые глаза излучали не прежнюю теплоту и детскую доброжелательность, а едва улавливаемую утомлённость души, безысходность, одиночество, а, возможно, даже зло. Да, это был мой одноклассник Витя, но одновременно и чем-то чужой, незнакомый мне человек.

- Ты что здесь? - вместо приветствия встретил меня Виктор вопросом.

- Я домой, в Город.

- Ты сдурел?- Виктор говорил, едва шевеля губами, как произносят первые слова после длительной тяжёлой болезни.

- Что вы все сегодня меня дураком зовёте?

- А ты кто?- ещё тише произнёс охотник.

- Возможно вы правы,- после некоторых раздумий согласился я,- но я правда в Город.

- Пойдём чайку попьём. И я тебя, дурака, провожу «домой». В Город он собрался. Эх, дурень, смотри и скорее убирайся отсюда. Нет дома! Нет Города! Нет ничего... И меня нет! Всё умерло... Всё! Здесь труп нашей Родины. Всё, пойдём чай пить,- Витя заговорил быстро, но ни один мускул не шевельнулся на небритом лице, глаза его смотрели мимо меня, словно говорил всё это в пустоту.


Вдвоём мы растопили печку, которая долго дымила, из-под заслонки по трубе текла талая вода с сажей, оставляя на печке чёрные дорожки. Но вскоре дым рассеялся, в комнате стало тепло, закипел чайник со снеговой водой. Витя бросил в кипяток пару горстей заварки, и по дому пополз запах брусники, малины, черёмухи, берёзы, хвои и ещё, Бог знает, каких запахов тайги. Я глубоко и с удовольствием вдыхал этот знакомый с детства родной аромат и боялся выдохнуть. Запахи жизни, запахи тайги, тундры, запахи моей Родины.

Беззаботные годы детства. В редкие тёплые дни необходимо сделать массу важных дел, ведь северное лето так коротко. Надо как можно раньше с утра сбегать на речку проверить банки и собрать добычу. Стеклянную банку затягивали марлей, прорезали небольшое отверстие, кусочек хлеба для приманки и, ловись рыбка. Большая — нет, а маленькая гарантирована. Затем утащенную тайком от матери вилку прикрепить к шесту — острога готова. Переворачивай камни и бей притаившегося пескаря, а, если повезёт, то и налима. Вода, правда, ледяная, долго не поохотишься, но не беда. На очереди морошка, смородина, малина. А далее: кувырканье в стогах на сенобазе, пока сторож не видит, потом пробежка по цветущему иван-чаю, покуда не станешь серо-голубым от пыльцы, как инопланетянин. А в обед — в воду: минутное купание и пробкой из ледяной воды под солнышко и к костру, чтобы мошка не съела — прячься в дым. На тонкой веточке жарится пойманная рыбка, а на закуску — ворованная с огорода любителя-овощевода дяди Витаса репа. День заканчивался в библиотеке, где работала моя мама. Там, за круглой печью-голландкой, большой кожаный диван и масса интересных книг, оставленных специально для меня. А вечером опять к ребятам: футбол, выбивалы, бадминтон, чиж, прятки... Благо Полярный день бесконечный. Пока вышедшие за детьми матери наговорятся, пока спохватятся, зачем вышли из дома, дети набегались. Усевшись рядком на скамейке, слушают и рассказывают друг другу страшные-престрашные истории, конец которых всегда был один: «Саша, пора! Серёжа, марш домой! Танюша, пора спать...» И вновь утро! Запах хвои, вкус морошки, блеск заснеженных вершин Урала, шорох листвы, шум перекатов... Моя Родина.

Я пил чай с наслаждением, Виктор равнодушно, часто дуя в алюминиевую кружку. Все его движения показывали неимоверную усталость.

- Всё, идём, браток, провожу тебя туда и обратно.


Снежная равнина больно ударила по глазам отражённым светом яркого солнца. Наконец-то кончилась Полярная ночь, и зима поворачивала на весну. Напротив Витиного крыльца чернела громадина ТЭЦ, высоченные, всегда дымящие трубы которой сегодня стояли покрытые снежными шапками.



Мы выдвинулись по первой улице Города. Деревянные двух-, трёхэтажные дома, первые дома Города стали на полтора этажа ниже, вросли в сугробы. Дворец шахтёров смотрел на нас, двух нежданных гостей Города, чёрным витражом фойе со своей величественной и торжественной высоты. Я замедлил ход, рассматривая заброшенный, необитаемый Дворец, и вспоминались те далёкие, счастливые годы. Кино, концерты, смотры художественной самодеятельности, торжественные праздничные мероприятия и, конечно же, общегородской бал выпускников Города. Наши порхающие в бальных нарядах девчата и напущено серьёзные по этому случаю мальчишки — вчерашние озорники и сорванцы.

Витя ушёл далеко вперёд, и я, проваливаясь в нехоженых сугробах, едва догнал его, таёжного человека, размеренно и неторопливо, но уверенно и скоро преодолевающего снежные препятствия некогда многолюдных улиц родного Города. Сейчас же знакомые улицы напоминали сказку о мёртвом царстве.

- Вить, а как же парк на острове?

Парк был ещё одной гордостью горожан. Река делилась на два рукава, соединяясь через километра два вновь в одно русло. Между протоками лежал покрытый лесом живописный островок, который был превращён в место отдыха шахтёров и их семей. Для взрослых — бильярд и беседки, пивные ларьки и тишина природы, для молодёжи — танцплощадки и тихие уголки в чащобе, для детей — аттракционы и просторы парка. Всем находилось и место и интересное занятие. С Городом парк соединялся висячим мостом, на котором, ах, как теперь стыдно! Мы, подростки, раскачивались с шумом и визгом, пугая добропорядочных горожан. Те собирались по обе стороны моста, ругались и одновременно боялись за нас: вдруг тросы не выдержат — быть беде. Как теперь стыдно за наши выходки...
 А при выходе из парка укоризненно смотрел на нас великий русский композитор П.И.Чайковский, словно говоря: «Эх, вы... Вашему поколению предстоят великие дела, грандиозные свершения, определяющие историю открытия! А вы... Эх!» Да, наше поколение наделало дел... Эх!...

- Витя, а как стадион и бассейн?- я крутил головой по сторонам,- А Дворец Спорта?

Виктор молчал и лишь грустно ухмылялся в редкую бородёнку.

- Витя, это же площадь Ленина...

- Вить, а вот эта девятиэтажка впервые в мире построена на вечной мерзлоте...

Виктор размеренно шагал, не издавая ни звука в ответ на мои возгласы и вопросы.

Вот и наш первый кинотеатр, вон начинается наша улица, переименованная на заре перестройки, сменив имя бывшего руководителя Ленинграда на оптимистическое название : улица Мира. Но мир какой-то дикий, мёртвый.. Больничный комплекс. Самое популярное в Городе кафе. Мы вышли на Центральную улицу: школы, магазины, гостиница... Я двигался, как во сне, не веря своим глазам. Всё на месте, но где люди? Почему всё в запущении? Где люди? Народ, где ты? Мне вспомнилась изучаемая когда-то в Армии картина ядерной войны: после нанесения удара нейтронным оружием гибнет всё, но материальные средства остаются практически невредимыми.

Обойдя девятую школу, я окинул взглядом новую часть Города, которую до этого видел не всю. Город рос быстро, наверное успел соединится Центр с Чернореченским посёлком. А вот бывший мой дом, мой, занесённый до третьего этажа подъезд.

В начале семидесятых моему отцу, в то время уже Почётному шахтёру СССР, дали благоустроенную квартиру. До этого он с мамой и нами, тремя сыновьями, прожил восемнадцать лет в бараке. Радость была нескончаемая: три комнаты, все удобства, встроенные шкафы, балкон. И этаж удобный — третий, ровно посередине. Приехали мы с отцом осматривать новое жильё: запах краски, новенькие двери, рамы, просторная прихожая, правда, кухня тесновата для большой семьи.

На подоконниках лежал снег, холодновато в нежилом пока помещении. Батареи едва тёплые. Попробовали открыть вентиль, а оттуда фонтан горячей воды: сальники не держат, схалтурили сантехники. Благо соседи стали уже вселяться, дали тазик и тряпку. Остался я с этим нехитрым инструментом собирать воду, чтобы соседей не затопить. Только в полночь вернулся отец со старшим братом. Вентиль братишка под руководством отца починил. Сам отец не мог: рука и грудь были одеты в гипсовый панцирь. Травму серьёзную в шахте получил... Надо переезжать, а он временно в беспомощном состоянии. Шли дни, дом заселялся. Отец от отчаяния слегка запил. Ждал квартиру долгие годы, дождался: семья рада, супруга и сыновья ждут переселения, а он... Эх, не вовремя эта травма. Как-то в выходной к нашему бараку подкатила грузовая машина, человек пять отцовских товарищей в два рейса перевезли всё наше нехитрое добро. И нас тоже. Потом было новоселье посреди разбросанных узлов... После зимних каникул я перешёл в школу, которая рядом с новым домом. Школа тоже была новая. Здесь мы и стали с Виктором одноклассниками.

Виктор молча толкнул лыжей раму второго этажа и спрыгнул с сугроба в чью-то квартиру.

- Где твой дом? - раздражённо спросил он,- забыл уже, наверное, какая была ваша квартира?

- Нет, не забыл. На третьем этаже мы жили, а потом там успели пожить и другие жильцы...

Поднялись этажом выше. Лестница занесена снегом чуть ли не до потолка. Толкнули входную дверь квартиры, в которой жил много лет назад. Дверь оказалась не запертой, вместе с нами в прихожую ввалился сугроб с площадки. Двери в комнаты прикрыты, наверное, хозяева здесь, всё же на местах. Быть может отдыхают? Казалось, что жильцы отзовутся: «Заходите, дорогие гости. Мы здесь одни задремали после обеда...»

Но почему же в квартире так холодно, холоднее, чем на улице? Почему всё покрыто колючим инеем? Виктор молчал, угрюмо смотрел на свои лыжи и смахивал с них прилипший снег. Я обошёл комнаты: мебель, посуда, телевизор, книги, всё-всё находилось на своих местах. Нет, просто хозяева выехали в отпуск и по старой привычке не заперли дверь. Я помню те времена, когда двери на замок никто не закрывал. Это уже позже стали врезать глазки, по два-три замка, цепочки, стальные косяки и прочие новшества цивилизации. На кухонном столе стоял бокал с недопитым замёрзшим чаем. Лёгкая дровяная печь для приготовления пищи стояла на своём месте. Когда-то мы с отцом её убрали в подвал, а готовили на электрической плите.

Однажды отец прибежал домой, запыхавшись:

- Мать, давай денег! - и убежал обратно. Пришёл не скоро, уставший, но необычно весёлый и довольный. В прихожую внёс огромную коробку : «Электропечь Мечта-2. Made in USSR». И весь день возился, слегка напевая себе под нос: «Тополя, тополя...» Провёл провод к новой розетке, собрал печь, читал инструкцию и объяснял матери, что, как и для чего, засекал время, за которое вскипал чайник. Мечта, одно слово. Ни дыма, ни дров тебе. Утром встал, включил, пока умывался — чай готов. В духовке этой плиты я впервые в жизни испёк ватрушки. На этих конфорках получал навыки кулинарии. Позже, приезжая в отпуск к родителям, с помощью старенькой «Мечты» я готовил своё фирменное блюдо: утка, запечённая в собственном соку. Правда, отец дал более короткое, но точное название моему блюду: натюрморт. Это в насмешку о моём пристрастии к мясным блюдам, в которых я с детства видел неописуемую красоту и непередаваемый вкус.

Теперь почему-то старая дровяная печь оказалась на кухне. Рядом лежали приготовленные дрова. Я машинально стал растапливать печь.   Дверь на кухне прикрыли, и через полчаса крохотное помещение «заплакало» росой, выступившей на стенах, посуде и потолке. Тепло медленно возвращало к жизни мой дом.


В подоконном шкафчике я нашёл кусок сала, мороженного, слегка пожелтевшего, но, по-моему, вполне съедобного. В прихожей во встроенном шкафу на верхней полке обнаружил сгущёнку и свиную китайскую тушёнку. Всё, как прежде. Всё на своих местах. У всех хозяек был небольшой запас тушёнки, сгущёнки, варения, консервов. На всякий случай. Семьи большие, пусть лежит запас на «черный день». Бывшие жильцы, видимо, не воспользовались своим запасом. Или не дождались «чёрных дней»...

Открыв холодильник, я увидел батарею бутылок с этикетками «Спирт питьевой».

- Наша последняя валюта,- усмехнулся Виктор,- глянь, сохранился.

Открыли тушёнку, разогретую на печке, нарезали сала, Витя достал из своей котомки сырого мяса и мастерски приготовил строганину. Набрали в чайник снега и натопили немного воды. Развели спирт. Выпили. Молча. Крякнули лишь разом. Выпили ещё. Поели. Молча...

Запах спирта, дыма, мокрые ноги, закуска на скорую руку, усталость и отблеск огня напомнили мне армейскую палатку на дальнем полигоне. Так в Армии, вернувшись с ночных занятий в промозглую погоду, сушили портянки у окопной печи, пили из солдатских кружек, закусывая нехитрой снедью, играли в преферанс, глядя сонными глазами в истёртые карты. Сейчас, правда, было не до карт.

Впервые за последние дни я в тепле. И не надо никуда идти: я дома. Но где же мои друзья, теперешние хозяева квартиры? С этой мыслью я, кажется, стал засыпать: усталость, тепло и хмель делали своё дело. Но тут вдруг Виктор заговорил твёрдым и вовсе не хмельным голосом.

- Слушай, друг-одноклассник, прости за дурака. Но зачем ты сюда сунулся? Здесь город-кладбище. Здесь кругом витает смерть. Это самое ужасное место на земле. И таких мест на Севере становится всё больше. Я тебе всё расскажу и, ты, давай-ка, уходи отсюда. Завтра же уходи. Не задерживайся здесь. Прошу тебя, уходи. Я тоже завтра уйду и до следующей зимы вряд ли сюда вернусь. И вернусь ли...

Пошарив по кухонным шкафчикам, я нашёл огарок свечи и под мерцающий огонёк и завывание вновь разгулявшейся пурги стал слушать рассказ последнего жителя Города.

Виктор говорил долго, сбивчиво, перескакивая с одного на другое, прикладываясь то к бокалу с чаем, то к стакану со спиртом. И вот, что я от него узнал.



В разгар перестройки на шахтах возгорелись стихийные забастовки: не по норме выдали мыло, горячий обед до лавы доходит холодным, начальство не перестроилось и слабо реагирует на нужды рабочих. Даёшь мыло, льготы. Долой начальство. Долой горкомы, шахткомы. Власть шахтёрским комитетам. Президент должен быть демократическим. Долой партократов.

Эйфория от своей значимости и, казалось, одержанной победы затмила у многих разум. Лишь Николай Николаевич, депутат последнего горсовета, один из старейших горожан не уставал повторять, что нас эти «реформы» оставят в ГУЛАГе без колючей проволоки. Не поверили старому шахтёру. Что ты! Приватизация, акционирование, сами станем хозяевами и так далее... Городом и шахтами стали управлять те, кто поднимал шахтёров на борьбу за мыло.

Помнишь, браток, когда учились в школе, нас всем классом добровольно-принудительно водили в музей на передвижную выставку рисунков юной художницы Нади Рушевой, умершей в семнадцать лет? Я ничего тогда не понял там, да и сейчас в живописи не силён: живая природа прекраснее. Но один рисунок я запомнил навсегда. Вспомни, ещё экскурсовод говорил, что это классика графики: Змей, соблазняющий Адама и Еву. В последние дни Города я мечтал получить эту картинку и показывать каждому работяге: глянь в глаза этому Змею, они вам никого не напоминают?

События стали развиваться, как предсказывали честные и думающие люди: неплатежи, задержки зарплаты. Перекрытие железной дороги и стучание касками не дали даже видимого результата. Коммерсанты потеряли интерес к Северу, а государство нас просто бросило на произвол судьбы. Перебои с поставками самых необходимых товаров рождали дикий рост цен даже в сравнении с центральными областями России. Стало невозможно отправить детей на летний отдых, выехать на лечение. Далее последовал новый виток забастовок, забастовок отчаяния и без надежд на хоть какой-то положительный результат. Иногда были редкие подачки от правительства, а чаще голые обещания и переваливание вины друг на друга.  Уголь, поднятый на-гора, горел в отвалах, но не отгружался неплательщикам. Тарифы на перевозку угля железнодорожным транспортом превысили стоимость самого груза. Возить с Севера топливо стало невыгодно, впрочем во всей стране стало невыгодно работать. Основные потребители нашего угля практически производство остановили. Но Город кое-как ещё стоял, держался. Но в очередную зиму, не дождавшись обещанных благ, всё сразу рухнуло.

До этого более полгода не платили зарплату шахтёрам, а потом и вовсе перестали говорить на эту тему. На последней оставшейся на плаву шахте начали процедуру банкротства. Плачевное состояние и с продуктовым снабжением, правительство вовсе сбросило с себя бремя северного завоза. Мы превратились в изгоев. Забастовки так же внезапно и безрезультатно затухали, как и возникали: нас просто никто не слышал и не слушал. Народ массово стал выезжать, кто как мог, на Юг, в Россию. Первыми слиняло большинство из начальства, предварительно отправив свои вещи и семьи. Затем и сами боссы уезжали, якобы в командировку, назад уже не возвращались.

Город потихоньку пустел, но ещё кое-как дышал. А когда случились перебои в работе ТЭЦ, Город опять взбудоражился: нет света и тепла! Стали втаскивать в квартиры печи и «буржуйки», запасать уголь и дрова. Шахтёры создали рабочие комитеты спасения и городской шахтёрский Совет, так как руководства Города и предприятий в тяжёлые дни на месте не оказалось. Николай Николаевич, несмотря на преклонный возраст, носился на своих «Жигулях», успокаивал народ, организовывал расчистку дорог, завоз продуктов и угля в посёлки. Но к середине зимы стало ясно, что Город не выживет. Внезапно стала барахлить связь, видимо из-за отсутствия специалистов. Лишь со станции по железнодорожной связи удавалось иногда общаться с Большой Землёй. Сбылись предсказания Николая Николаевича: мы стали заложниками ГУЛАГа без проволоки и охраны. Нас никто и не собирался даже баландой кормить...

Шахтёрский Совет поднял красный флаг с чёрными траурными лентами и объявил эвакуацию. Все надеялись, что покидают Город временно. Сначала организовали выезд стариков и семей с маленькими детьми. Николай Николаевич уже носился на роторном снегоочистителе, расчищая дорогу между Городом и станцией, проводя автобусы и машины с беженцами. А дальше везли их в теплушках, скотских вагонах с «буржуйками»: на большее не было средств. Предприятия стоят, банки давно бездействуют, даже не понимаю, как это всё организовывалось. И не понимаю, как можно ехать туда, где ты тоже никому не нужен... Кто и где ждал наших горожан?

Пассажирские поезда ещё ходили через нашу станцию, но редко и нерегулярно. Но кто возьмёт безбилетного пассажира? Хотя некоторые умудрялись уехать и без денег в пассажирском вагоне, расплачиваясь чем-то другим.

В Городе оставались только те, кто не хотел или не мог по различным причинам уезжать, да члены рабочих Советов, отправив семьи, оставались до тех пор, пока ещё что-то могли делать для жителей Города.

К весне оставалось несколько сот или, может быть, тысяча горожан. Все надеялись, что с наступлением тепла вернутся жители. И Город вновь оживёт. Уже планировали с чего начать восстановление. Но... Никто не вернулся...

Временами появлялись банды заезжих мародёров. Затем англо-американская компания скупила всё. Вплоть до этой квартиры. Впрочем, такие же мародёры, только богатые и с виду цивилизованные. Одно не пойму: кто же им продал нас? Кто?

Заполыхали пожары в бараках, опустели многие посёлки, особенно пострадали отдалённые шахтные. Лето стояло необычно сухое и жаркое. Загорелись пересохшие торфяные болота. Ты сам знаешь, что такое лесные пожары, как страшно, когда под ногами горит торф. Выгорели почти все отвалы угля на поверхности. Раньше при таких пожарах приходила помощь, а теперь некому было бороться с этой бедой. Город и тайга на многие километры были покрыты пеленой дыма и смрада.

Город стал тихим, жутким, но ещё не мёртвым. Мы ещё жили в Городе, но с каждым днём нас становилось всё меньше и меньше. Машины без топлива встали. Дизеля иногда заправляли правдами и неправдами на станции из тепловозов, но у новых «хозяев» это было сделать непросто. А потом и тепловозов не стало, лишь паровозы двигались через нашу станцию.

Николай Николаевич где-то в пригороде «мобилизовал» двух коней, случайно не съеденных в тяжёлую зиму. С продуктами в то время стало легче. На базе орса оставались продукты резерва, запасённые на многотысячный город и его окрестности, так что сотню жителей можно было прокормить, а к осени нас оставалось не больше ста человек. На базу был назначен один рабочий, который выдавал продукты всем, кому сколько надо. А потом и он исчез, стали брать сами. Теперь кое-что и сейчас можно найти, но кроме нас больше и некому...

Куда делись наши товарищи, одноклассники, Николай Николаевич со своим активом, я не знаю. Может быть уехали... Нет, не все уехали. В те страшные годы умерло много народа. От элементарной простуды мёрли. Хроники — от отсутствия лекарств. От нервного истощения и сердечных приступов. Многие помирали, и никто не знал об этом. До весны. А как потеплело, пошёл смрад...

Николаю Николаевичу и шахтёрскому Совету досталась и эта скорбная работа. Хоронили сначала на кладбище, а потом прямо в районах за домами. Зверьё стало шататься по Городу: песцы, лисы, даже медведи захаживали. Но об этих мерзостях не стану рассказывать.

А спирт брали с продбазы ящиками, надеясь им расплачиваться в дороге. Спирт — это единственное, чем помогло нам родное правительство в то страшное время. Бутылка питьевого спирта была последней нашей валютой, денег давно уже не стало, хождение их прекратилось.

На следующую зиму Город умер. Я ушел в тайгу охотиться, а когда вернулся к концу зимы, то не нашёл ни одного следа человеческого...

* * *

Виктор зевнул и уснул на своей шубе. Я принёс из спальной пару одеял и матрас. Одним одеялом завесил окно, плотно прикрыл кухонную дверь, подбросил в печурку дров и лёг на полу рядом с Виктором. Но сон не шёл: перед глазами стояли картины из услышанного рассказа. Ужас и смерть. Всё это подкреплялось впечатлениями от увиденного по дороге в Город. Я курил сигарету за сигаретой, лишь изредка останавливаясь: завтра курить будет нечего, и негде взять. Запас курева тает...

Я, как первобытный наш предок, зачарованно смотрел на языки пламени, бушующие и пляшущие бесовской танец в тесной печурке, и видел, как в этом огне сгорал мой Город, моя юность, моя Родина. Вместе с прогоревшими дровами рушились и распадались в пепел наши стремления, наши творения, наши судьбы и сама жизнь. И лишь злорадствовала за окном вьюга, жестоко и требовательно ударяя в стекло:

- У-у-у, доберусь до вас, непокорные и гордые...

Проснулся я, когда уже из-за одеяла в щель пробивался дневной свет. На кухне было нестерпимо холодно, и я, как в детстве, боялся вылазить из-под одеяла.

В детстве обычно я просыпался первым и долго лежал, боясь пошевельнуться. С вечера старший брат предупреждал:

- Не дай Бог, потревожишь меня утром, жаворонок предрассветный!

Но на долго меня не хватало. Я медленно высовывал одну ногу, вторую, приподнимался на локте... Но пружина дивана предательски скрипнула. Братец шевельнулся, я замер. Но в неудобном положении рука затекает, я делал ещё одно осторожное движение, пружины фискально взвывали. Брат переставал сопеть, казалось, затаил дыхание. Ещё немного, и он мне бы всыпал. Я резко вскакивал и на отёкших без движения ногах бросался вон из комнаты. Вслед неслось:

- Порода петушиная!

Братец спал долго, вскакивал за десять минут до того, как пора бежать в техникум. Наконец-то не надо прятаться и таиться: он пробудился, и ему уже не до меня.

Печурка потухла, надо подниматься. Сдёрнув одеяло с окна, я невольно зажмурился от яркого солнца, которое слепило даже сквозь замёрзшие стёкла. И только теперь я заметил, что Виктора нет. На столе лежала записка:
«Дурень! Сматывайся отсюда! Я в тундре у Малой речки в районе Больших Озёр на северо-западе от Города. Если захочешь, то найдёшь мой чум. А лучше — сматывайся. Ты один в Городе!
В.Б.»

Растопил печь, попил чай и стал обдумывать дальнейший план. В Городе я на самом деле один. Надо где-то жить. Предположим, что буду жить в этой квартире на кухне. Уезжать, пока не узнаю всё, я не собираюсь. Надо питаться. Где база, я знаю. Витя наверняка запасался на ней, по следам найду. Чем топить печь — найдётся. Весь Город мой, плевал я на англо-американских дельцов с их компанией. Это мой Город! Проживём! И всё выясним до конца.

Для начала начал исследовать квартиру. Эта комната, видимо, детская, за таким же письменным столом учились мы со старшим братом, а затем и младший. В одном из ящиков стола у меня была своя маленькая химическая лаборатория. Любил я этот предмет в школе, и жаль, что получив неплохое образование в этой области, я так далёк от данной науки. Жизнь разлучила меня и с этой, казалось, вечной любовью.

В остальных комнатах та же обстановка, которая была много лет назад во многих домах моих сверстников. В спальной открыл шкаф: китель Почётного шахтёра СССР с орденами, медалями, знаками. И лента Почётного Гражданина Города. Гражданина Мёртвого Города. Смахнув слезу. Я закрыл шкаф. Теперь я единственный гражданин Города...

Двинулся я на разведку по соседям. Часть квартир заперта, но многие двери открыты. Из этих квартир выехали хозяева с вещами. Здесь орудовали мародёры или просто вандалы. Тут никого не было, как в той, где я остановился. Казалось вот-вот вернуться жильцы. Невольно поймал себя на мысли, что можно кое-что взять для жизни. Но тут же с отвращением подумалось: мародёр. Нет, не мародёр. Мне надо здесь выжить. Зачем? - Не знаю... Но надо!

Пока светло, а день ещё короткий, надо двигаться дальше.

Выполз через окно второго этажа, в которое и входили в дом вчера с Виктором. Встал на лыжи, спасибо станционному кочегару за подарок. Окна домов кое-где без стёкол, а местами были и без рам. С детства знакомой, а теперь мертвецки чужой, дорогой я интуитивно двинулся к своей школе. На противоположной стороне улицы любимый нами Детский Мир. На сохранившихся стёклах витрины остались рисунки к Новому году. Только не понятно к какому, можно лишь догадываться. Вот и магазин Книжный Мир. Витрина разбита, торговый зал весь в снегу. Капнув концом лыжи сугроб, достал из-под снега томик: «Конец Бешеного. Книга 13». С отвращением бросил: похоже конец не только Бешеному.

Вышел на Новую площадь. Здесь стоял памятник Ленину, но я уже слышал, что в эйфории победы демократии его снесли. Наивные же люди, памятник им помешал... А ещё на этой площади каждый зимний день до позднего вечера под светом новогодней иллюминации и северного сияния стоял шум и гам, смех и весёлые песни переливались от дома к дому. Стараниями городских властей для детей и взрослых здесь возводились снежные городки: зубчатые крепостные стены, избушки на курьих ножках, башни, фигуры Деда Мороза, Снегурочки, сказочных зверей, собравшихся вокруг высоченной, украшенной цветными огнями ёлки. И ещё две ледяные, расчерченные снежной лепниной горы. Для подростков и взрослых — с пятиэтажное здание высотой, а для детей - вдвое меньше. И, конечно же, каток. Сейчас же своё снежное творение соорудила сама суровая северная природа, украсив ужасающе безобразными фигурами мой навсегда заснувший Город.

Лыжи привели меня к школе. Её, видимо, здорово пограбили. Или малолетние хулиганы отыгрались на школе за «своё счастливое детство». Мне так хотелось зайти, подняться на второй этаж и, слегка приоткрыв дверь, заглянуть в кабинет литературы. Валентина Ивановна снимет очки, прищурит уставшие глаза, оторвав их от стопки проверяемых тетрадей, и улыбнётся. А я её скажу: «Здравствуйте, моя любимая учительница!» А ученикам, оставленным после уроков, прочту стихи любимого поэта моей учительницы А.А.Блока:

Мильоны — вас. Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы,
С раскосыми и жадными очами!

Для вас — века, для нас — единый час.
Мы, как послушные холопы,
Держали щит меж двух враждебных рас
Монголов и Европы!

….....
Россия — Сфинкс. Ликуя и скорбя,
И, обливаясь чёрной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя
И с ненавистью, и с любовью!..

….....
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
В тяжёлых, нежных наших лапах?

….....
Мы широко по дебрям и лесам
Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернёмся к вам
Своею азиатской рожей!

…......
В последний раз — опомнись, старый мир!

Обойдя остов школы, двинулся, пробивая сугробы, к базе. Здание ДОСААФ, здесь я учился на радиотелефониста. Дом быта, тут мне шили выпускной костюм. Всё цело, всё на своих местах. Но... кладбищенская тишина и траурно-чёрные глазницы окон. Напротив дома номер шестнадцать я остановился. Вон балкон на четвёртом этаже. Хотел, как в юности свистнуть, но рассудок подсказал: твоя школьная Надежда не выйдет на балкон. Где ты теперь, моя школьная любовь? С трудом осознавалось, что вообще никто не выглянет в окно, никто и ни где не выйдет. Даже собака не гавкнет. Как-будто подтверждая мои мысли, громко, надрывно закаркала ворона с крыши детского сада, на фасаде которого красовалась вывеска: «Мелкооптовая торговля», разукрашенная рекламой «Стиморола», «Пепси»...

- Кар! - разносилось над мёртвым Городом.

- Кар! - и перед моим взором вставали древнерусские города, разорённые ордами кочевников.

- Кар! - и  Русь залита кровью и завалена обезглавленными трупами.

- Кар! - и толпы русичей спасаются бегством от несчетных туч озлобленных завоевателей. Близость добычи и запах крови сделали их ещё злее и беспощаднее.

- Кар! - и тевтоны поднимают на копьях изрубленные тела непокорных славян.
- Кар! - и полыхают белокаменные православные храмы, лишь пепел поднимается из-под копыт коней наполеоновских гвардейцев.

- Кар! И горят сотни и сотни сёл от Бреста до Сталинграда, рушатся города. Опять течёт русская кровью- Кар! Кар!

- Кар! Кар... - орды исчезли, дым рассеялся, поверженные вороги бежали. Но мой Город умер... Умер не от нашествия варваров или диких племён. Умер по воле самих жителей. Почти каждый из них раскачивал молот реформ, и он ударил по ним самим. Ударил сразу же смертельно, сметая города, посёлки, сёла и саму страну — Россию. И этот разрушительный молот продолжает свой смертоносный ход по земле русской...

* * * 

Всем необходимым я запасся. Жильё своё обустроил. Зиму переживу. Обойду весь Город, каждый дом. Узнаю всё, что здесь произошло. Всё-всё. А впрочем что? И зачем? Кому это надо? - Не знаю... Но свой Город я не покину. Мы нужны друг другу...
Пока я здесь, мой Город не умер! Он, как я, еще жив!

Начал вести дневник, хоть с бумагой пообщаюсь, что бы не сойти с ума. Сделал первую запись: «Шёл последний год второго десятилетия двадцать первого века, заканчивался очередной этап реформ...»

© Copyright: Николай Талызин, 2015

Регистрационный номер №0265761

от 18 января 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0265761 выдан для произведения: Полярный Урал покрыт снегами круглый год. Даже в самое жаркое лето, жаркое по местным понятиям, не все склоны освобождаются от многометрового снежно-ледового панциря. А невысокие вершины древнейших гор и вовсе во все времена сияют голубым снегом девственной чистоты. Из ущелий, из-под скал и ледников набирают силу десятки и сотни рек и речушек. На берегу одной из них стоит мой родной Город.

Я родился на Юге России да и сейчас, волей судьбы, проживаю в России или, как говорят здесь, на материке. Но Город навсегда остался мне родным. На Севере я прожил семнадцать лет, годы детства и юности, годы столь прекрасные, радостные и счастливые. Здесь, в моём родном Городе, жили мои родители, братья, друзья, множество знакомых. Именно этим местам я многим обязан.

История Города похожа на судьбы десятков других северных городов и посёлков. В детстве нам рассказывали в школе и дома, а потом мы сами читали, узнавали из музейных экспозиций местных краеведов недолгую, но героическую трудовую историю Города.

В далёкие первые годы Революции местный житель, разжигая костёр в тундре Приуралья, обложил его камнями: закон тайги и тундры — не навреди природе. Но каково было его удивление: камни загорелись, отдавая тепло невиданной силы. И этот немолодой охотник дошёл до Кремля, принёс В.И.Ленину образцы камней. Так по старой, или, быть может современной, легенде был открыт Северный угольный бассейн. В довоенные годы геологи разведали запасы угля, попутно обнаружив множество других богатств северных недр. Война ускорила их разработку: потеряв угольные шахты Донбасса и нефть Кавказа, страна остро нуждалась в топливе. В трудные годы непосильным трудом строились шахты, посёлки, железная дорога и мосты через множество рек северного Урала. Здесь геройства и лишений было не меньше, чем на фронте.

В пятидесятые годы посёлок стал называться Городом, так что его совершеннолетие наступило чуть раньше моего рождения, но я всё равно считаю мой Город своим ровесником.

Город разрастался: построено первое кирпичное здание из своего городского кирпича, введена в строй новая шахта-«миллионер», возведено высотное здание впервые в Мире на вечной мерзлоте, открылся плавательный бассейн с большой дорожкой, новый микрорайон, школы, детсады, дома быта, деревообрабатывающий комбинат, птицефабрика, молокозавод, хлебокомбинат, парк культуры с аттракционами и висячими мостами, пригородный совхоз и ещё много чего открыто, построено, возведено... Одним словом, был построен Город!

Шли годы... Я после школы поступил учится вдали от Города, потом работал во многих местах нашей необъятной Родины и за её пределами. В Городе бывал несколько раз, навещая  во время отпуска друзей-одноклассников. И каждый раз, оказываясь в родном Городе, удивлялся новым открытиям: новая городская площадь, сразу несколько новых улиц, школ, магазинов, незнакомые мне маршруты городского транспорта, реконструированный аэропорт. Мой город рос и хорошел, его жители трудились во благо Родины.

Шли годы... В условиях всеобщего экономического упадка мне стало из-за финансовых затруднений не под силу навещать далёких северных друзей. Со временем из-за возросших тарифов на междугороднюю связь я всё реже и реже звонил в Город. Да и связь стала барахлить... Иногда приходили письма о том, что все здоровы и, слава Богу, живы. Но я, нерадивый сын Города, отвечал нерегулярно, всё время отдавая решению нескончаемой череде житейских проблем. Писем в почтовом ящике не стало...


***


Фирменный поезд медленно «причаливал» к высокому перрону столичного вокзала. С детства знакомые очертания московских кварталов пугали незнакомой атмосферой, рождаемой навязчивой безвкусной рекламой, монстрами «авангардных» высоток, праздно шатающимися приблатнёнными стриженными молодыми людьми и горами мусора вдоль железнодорожного полотна. Я стоял в тамбуре, докуривая втихаря последнюю сигарету в этом поезде, и мысленно уже переезжал на Ярославский вокзал. Как там Комсомольская площадь, три крупнейших вокзала, высотное здание гостиницы? Тоже превращены в громадный базар, украшенный импортной рекламой, жестяными коробками дельцов и горами порожней картонной тары?

Сейчас надо быстро в кассу. Но почему мне не дали на месте билет до нужной станции? Почему в кассе сказали, что возьмёте в Москве? Сервер билетный завис? Или мест нет? Вроде бы зима, не сезон. Впрочем, одно место найдётся всегда, если не на фирменный «Северное сияние», то на пассажирский уж точно. Зато будет время побродить по столице: сколько здесь знакомых и дорогих мне мест!

Вагон последний раз качнуло, и я, прервав свои мысли и прихватив видавший виды туристический рюкзак, шагнул на московскую землю. Метро работало, как в прежние годы, лишь под землёй оказалось торгашей больше, чем на улице. И что для меня стало неожиданностью, у меня неоднократно спросили документы и поинтересовались содержимым рюкзака. Причём проверяли не только полицаи в камуфляже, коих оказалось превеликое множество, но и какие-то крепкие парни в гражданском. Впрочем, это были мелочи. Настоящая неожиданность меня ждала на Ярославском вокзале, где в расписании я не обнаружил своего поезда...

*** 

После станции Полтаз-Узловой я не спал: скоро мне сходить. В Столице Северного края мне делать нечего. Самолёты, как мне сказали попутчики, в северном направлении уже давно не летают. Поезда, правда, ходят: пригородные, по назначению, то есть не каждый день.

***

На пригородном поезде, движущемся без всякого графика. Я пробирался дальше на Север. В неотапливаемом и длительное время не убиравшемся вагоне я вдоволь наголодался и надрожался. В давно не ремонтируемом составе со мной вместе добирались ещё несколько угрюмых мужчин: охотники и железнодорожники. Атмосфера в тёмных и холодных вагонах не располагала к разговорам, холод задавил и мой весьма общительный характер...

Наконец-то Реченск! За вагонным окном редкие огни. Но, нет, еду дальше. До конечной станции, до Пыни — всё ближе к дому.

***  

Кто же мог предположить, что на этой приполярной станции я застряну на несколько суток. Когда-то Пыня была узловой станцией, а теперь — разъезд с десятком обитаемых бараков, занесённых сугробами по самые печные трубы. Приютившая меня семья железнодорожников безпрестанно и искренне нежданного гостя жалела и уговаривала вернуться назад. Севернее жизни нет... Только редкие бараки железнодорожников, и те, в основном, обитаемые лишь летом. Их рассказы были неправдоподобно страшными, но окружающая меня действительность не позволяла обвинить моих спасителей во лжи.

Если коротко, то рассказ обитателей барака состоял в следующем: второй или третий год севернее, восточнее, западнее Пыни человеческой жизни нет!!! Народ оттуда ушёл. Как-то с трудом я представлял, каким образом могли уйти целые города, посёлки, древнейшие сёла? Летом там кое-где жизнь появляется: оленеводы гоняют ещё оставшиеся стада, редкие туристы-любители острых ощущений и дикой природы ищут экстрим. И ещё сотрудники англо-американской железнодорожной компании, реализующих свою теорию «Терра-ноль».

Иноземные капиталисты скупили все паровозы, стоявшие на запасных путях, законсервированные на случай различных чрезвычайных ситуаций, скупили двухпутную дорогу с разъездами, станциями, депо. А за одно они стали хозяевами посёлков, шахтного оборудования, большей части геологоразведочного оборудования и всего-всего. Паровозы, шахтное оборудование гонят составами на юг, где распиливают на металлолом. Увозят и режут и всё другое оборудование...  Иностранцы все начальники,  работу делают за мизерную плату наши машинисты, газорезчики, стропальщики и грузчики....

А новые чужестранные «хозяева» браконьерствуют, развлекаются охотой, сафари, как они говорят. Бьют лосей, медведей, рысь, росомаху, пушного зверя и даже домашних оленей в стадах оленеводов. Под шумок бесконтрольно ведут изыскательные работы на Урале. Вместе с имуществом геологов в их руках оказались информация и точные карты, планы о залежах камней, никеля, кадмия, золота и прочего неисчислимого богатства Русского Севера. Золота, например, в районе Паджима восемьсот и выше грамм в тонне грунта!!! Драгметалл можно голыми руками брать. И берут хищные чужие руки. Берут варварски, не заботясь о природе и будущих поколениях.

На зиму «хозяева» уезжают — боятся батюшку-мороза. Остаются только некоторые наши рабочие поддерживать жизнедеятельность железной дороги. А попросту им и ехать некуда... Угля вёдрами из паровозов натаскивают, берёзовых поленьев запасают, картошка кой-какая вырастает, муку из южных районов Северного края летом каждый сам себе завозят. Остальное даёт тайга: ягоды, грибы, дичь...

Вырваться из вынужденного плена, как это ни странно, мне помогла пурга. Бушевала стихия трое суток. Вслед за отступающей разбойницей пошли снегоочистители, на которых от разъезда до разъезда я добрался до Камакурьи.

Когда-то семнадцатилетними мы с товарищами ездили в Кумакурью за грибами. Кто-то нам насоветовал, сказал, что там грибы стоят стеной. Прихватив ружья и корзины, мы выехали на разведку. Заночевали в сарайчике путейских рабочих, где хранились подложки, костыли, шпалы. Ночью стали донимать комары. А эта живность на Севере необычно крупная и плодовитая и, как вся дичь здесь, не пуганная, не знающая страха. Отгонять — дело бесполезное, тучи вампиров облепляли все открытые части тела, умудрялись жалить даже сквозь свитера. Сказывали, что заплутавшихся грибников насмерть заедали за несколько дней. Кто-то из нас предложил дымом выкурить насекомых. Помогло. Но к рассвету стал тлеть торф под сараем. Все наши попытки потушить огонь не увенчались успехом. Пришлось спешно сматываться с ночлега. Нам стало не до грибов: ведь первый же проходящий локомотив сообщит о пожаре на станцию. Мы укрылись в тайге. Шпалы горели ярко, огонь и чёрный дым было видно за многие километры. Гудки пожарного поезда долго нас пугали и гнали всё дальше в тайгу. И, как на грех, через каждые триста-пятьсот метров поднимались глухари. Но стрелять нельзя: мы же сматываемся. Остались мы без грибов и дичи, зато набрели на болото красное от клюквы. Часами ползали по кочкам. Вымокли до ниточки, но ягоды набрали предостаточно, крупной, отборной. Сарай для путейских обходчиков построили новый, но мне до сих пор стыдно за этот проступок. Набедокурили и, позорно прячась, убежали. Попросить бы прощения, да, видимо, уже не у кого...

Оставалось меньше сотни километров до моей станции, но дальше путь неочищенный. Машинист махнул рукой: оборудование оттуда вывезли, до Паджима очистим, то есть до золота. А там...

Со станции Паджим мы всегда уходили штурмовать Урал. Здесь железная дорога наиболее близко подходит к хребту. Но в этот раз мне вспомнились лишь неудачные попытки. Как-то в начале июня военрук младший лейтенант Саша повёл нас, старшеклассников, левым, южным берегом реки. Дорога через Первую скалу считалась наиболее лёгкой, так как геологи накатали вдоль реки неплохую для таёжного края дорогу. В первые полдня мы легко дошли до Первой скалы. Здесь наш руководитель велел разбить лагерь для ночёвки, а сам с несколькими парнями вышел на разведку маршрута. Вернулись они скоро, а Саша распорядился разбивать лагерь капитально и надолго. Половодье превратило ручьи, которые летом можно перешагнуть и не заметить, в бурлящие непреодолимые потоки. Сваленные поперёк преграды вековые сосны своими стволами не перекрывали бурную стихию талых вод. Мы решили ждать спада воды. Ждали неделю, но жаркая погода, которую северяне ждут годами, сослужила нам ненужное дело: ледники Урала продолжали питать кипящую лавину водного потока. Впрочем мы переживали неудачу недолго. Загорали на вершине Первой скалы, у подножья которой река несла огромные разноцветные льдины. Поток талой воды разворачивал многометровой толщины ледяные глыбы, те своей многотонной силой били о скалу, рассыпаясь на радужные осколки, и часто отрубая от скалы тонны скалистого грунта. Вечером костёр, гитара, песни, пригорелая каша, сон в палатке на свежем воздухе, берёзовый сок на завтрак вместо чая. Что ещё можно придумать для отдыха молодых здоровых парней? Правда, не пришлось порыбачить: мешал ледоход.

В этом же году осенью мы уже небольшой группой выдвинулись к Уралу правым берегом реки. На северном маршруте тропы менее нахожены, но красота предгорьей очаровывала. В первый же вечер похода я поранил руку. На утро, дойдя до Монаха, группа из-за меня решила вернуться в Город. Монах достоин отдельного рассказа. Эта скала несколько сот метров высоты с северо-востока заросла лесом, а с юго-запада нависает над рекой. Эта неприступная сторона Монаха лишена всякой растительности, зато яркими красками расчерчена пластами различных пород. Прямо, как в учебнике географии, изображающем срез земной поверхности: почва, песок, глина, ещё какой-то грунт, прослойка слюды, метры каменного угля, вновь горный грунт, опять уголь и, наконец, скальное основание. С вершины Монаха река кажется струйкой пролитой кем-то воды. Но, приглядевшись, можно заметить, как в серой холодной воде серебрятся косяки сига, сверкают чешуйчатыми боками стайки хариуса,  на отмели, греясь на солнышке, дремлет налим, а владычицу реки сёмгу или её сестру нельму можно разглядеть даже детально. Дно реки усыпано камушками всех цветов и расцветок. Хотя камушками они кажутся с высоты, а на самом деле это огромные валуны, покоящиеся под десятиметровым слоем воды.

Теперь этой красоты никому не дано увидеть: двуногие хищники в погоне за золотом разорили девственную природу Северного Урала, а саму реку лишили привычного русла, пустив воду в обход, заставляя её вымывать презренный металл.

Я уже был готов двинуться дальше пешком, но и на этот раз мне опять повезло: караван их снегоочистителя, пары вагонов и паровоза двинулся на север, продвигая вглубь нашей территории импортное оборудование. «Хозяева» готовились к сезону, гонимые золотой лихорадкой.





Часто действительность бывает страшнее самой кошмарной выдуманной фантастики...





Дорогой читатель! Не спеши покинуть страницы этой повести. Дальше, может быть, не будет интереснее... Дальше будет страшнее!!!









Наконец-то я на своей станции! Хотя два расчищенных пути едва ли можно назвать станцией. Не видно ни одной дороги или тропы от станционного посёлка в сторону Города на белеющем и сверкающем снеге. Вокруг девственная снежная пустыня. Дежурный, уткнувшись в воротник овчинного полушубка, накрылся оленей шкурой, зевнул, бросил на стол флажки и лег на топчан.

- Браток, кимарь до утра. А, ты местный? Жил здесь? Тогда топай в интернат. Знаешь, где? Школа-интернат, бывшая... Там котельная поддерживается. Под общагу ее держат. Летом полна, а сейчас несколько человек живёт. Иди... Там приютят...- ещё раз зевнул и громко засопел.

Старый заспанный кочегар или сторож, молча и безразлично, открыл дверь и, не произнося ни слова в ответ на моё приветствие, равнодушно закрыл за мной, растворившись в темноте. В первой же комнате, бывшем классе, извергая невыносимую вонь перегара и неземной силы храп, закутавшись в оленьи малицы, на полу валялись два человеческих тела. Батареи в классе были слегка тёплые, чему я весьма обрадовался. Прислонившись к тёплой трубе, сидя, я заснул. 

Проснулся от нестерпимого холода трубы, прожигающего сквозь одежду. Ноги затекли и окоченели. В классе кроме сломанной школьной мебели и гор мусора никого и ничего не было. Мои соседи, видимо, давно покинули помещение.

Старый кочегар спал, в топке дотлевал покрытый пеплом уголь. Давление в котле приближалось к нулю. Я прошуровал в топке, подкинул десяток лопат угля, толкнул старика:

- Отец, разморозишь систему.

Не открывая глаз, тот, кого я назвал отцом, произнёс юношеским голосом с явной насмешкой:

- Сынок, морозить нечего. Только пол первого этажа поддерживаю. Бессменно. Переночевал и топай. Ан нет, меня сменяй. У тебя ловко получается. Только уголь из-под снега со станции сам таскать будешь.

Я достал из кармана мятую пачку сигарет, закурил. Мой собеседник, сверкнул молодыми задорными глазами уже дружелюбно и тихо произнёс:

- Браток, угости, пожалуйста...

Покурили, помолчали... Первым не выдержал мой молодой собеседник:

- Ты куда?

- В Город.

- Ты дурак?

- Зачем так грубо? Там мои друзья...

- Ты что, дурак?

- Что ты заладил: дурак, дурак,- я уже стал обижаться.

- Там нет ни-ко-го. Наверное, давно и собак даже нет.

- Как?- моя обида моментально переросла в удивление и недоверие, хотя за свой долгий путь я, казалось, разучился удивляться.

- Так! Нет там больше Города,- раздражённо бросил кочегар,- только мусор.

- А как же дома, шахты?

- Нет там ничего. Остался только археологический мусор. И здесь, на станции, нет почти никого. Нас тут полтора десятка человек застряло. Да иногда пьяные охотники заходят. Где только, паразиты, спирт добывают?

Я, сражённый рассказом кочегара, молчал, не представляя, как может мой Город исчезнуть. Хотя по дороге я уже всего насмотрелся и наслушался и был готов, будто бы, ко всему. Но мой Город! Мои друзья, товарищи! Нет! Не верю! Иду туда, в Город, домой! Пересохшими от волнения губами я прошептал:

- Нет... не правда... Мои друзья-одноклассники там. Кто-то мог уехать, но остальные там, в Городе, в своих квартирах... Дома...

- Браток, убирайся в Россию, здесь тебе делать нечего. Нет Города, русским языком тебе говорю: нет там никого. Ни-ко-го!

- Я пойду!- уверенно и твёрдо шагнул к выходу.

- Дурень! Извини, опять вырвалось. На самом деле пойдёшь? А как? Ведь без малого двадцать километров снежной целины? - собеседник верил и не верил моей решительности.
- Дождусь вездехода геологов.

- Не дождёшься. Нет их. Летом иногда заезжают. На Паджиме золото гребут, там их промысел, вдоль Урала.

Опять помолчали. Закурили ещё раз...

- Всё-таки пойдёшь? Возьми лыжи. Охотники как-то весной бросили. Тяжёлые, правда, зато мехом оленьим обиты: лучше будут по целине идти,- кочегар опустил усталые закопчённые веки.

Я двинулся домой, в Город по едва заметному по расступившимся деревьям направлению бывшего шоссе, связывающего станционный посёлок с Городом.

Параллельно шоссе пролегала насыпь железнодорожного полотна, по которому вывозили уголь с шахт на станцию. Здесь круглосуточно кричали динамики диспетчеров, громыхали колёса на стрелочных переводах, свистели маневровые тепловозы, суетились составители, башмачники... Теперь же тишину нарушал лишь хруст снега под моими лыжами.

Вдоль асфальтовой ленты шоссе когда-то в детстве мы с товарищами собирали грибы и ягоды. Уезжали на автобусе до станции, а оттуда двигались вдоль дороги, объедаясь брусникой, черникой и переспелой морошкой. Всегда набирали и лукошко грибов: опята, подберёзовики, свинушки, подосиновики. А когда грибы складывать становилось некуда, а челюсти сводило от кислых ягод, выходили из леса на автобусную остановку, чтобы усталыми и довольными вернуться домой, порадовать маму собранными грибами. Обычно на Повороте дожидались автобуса, потому что здесь сходились два маршрута. Коротая время, спорили, заключали пари, всматриваясь в уходящую вдаль дорогу, какой автобус вперёд придёт: второй или третий маршрут, красный или белый.

За посёлком Южный в начале семидесятых годов появилась телевышка, которой гордились все горожане: она лишь немного уступала по высоте Останкинской. Конечно же нашу вышку нельзя сравнивать с главной телебашней страны: наша-то чисто технического назначения — ретрансляционная. Но это наша вышка! Она принесла в наши квартиры телевидение. Наши отцы ездили в соседние города покупать телевизоры, так как торговля не выдержала телебум. А мы, шахтёрские дети, целыми днями спорили, чей телевизор лучше: «Крым» или «Рекорд», «Фотон» или «Электрон», «Берёзка», «Шелярис», «Весна»... Лучшим, конечно же, был свой. Вечерами ловили пробные сигналы, впервые наблюдали за олимпийскими играми по телевидению. Вскоре мы могли смотреть регулярные передачи «Орбиты».

Прикрыв ладонью глаза от слепящего солнца, я всматривался вдаль: вышка стояла, упираясь верхушкой в небо, но располагавшиеся раньше рядом локаторы и военный городок ПВО исчезли. Лишь боксы автопарка, задыхаясь от холодного напора ветра, врывающегося в распахнутые ворота, тихо стонут, словно умирающий великан, отчаявшийся дождаться
спасительной помощи.

Идти было трудно, но мне это не ново. Не забыл ещё Север. Колючий морозный ветер отскакивал ледяными иголками от разгорячённого ходьбой лица. Рюкзак хоть и тянул назад, зато надёжно защищал спину от пронизывающего злого мороза. На полпути занесённое шоссе раздваивалось: влево уходила дорога в посёлок Южный. Ни следа, ни дымка... Лишь темнеют остовы многоэтажек и шахтных построек... Неестественная, мертвецкая тишина давила на уши, барабанные перепонки ритмично, до боли отстукивали учащённый пульс. Из-под сугроба торчала часть крыши автобусной остановки. В голове промелькнула мысль: вдруг пойдёт автобус, которого дожидались здесь в детстве? Оглядевшись ещё раз вокруг, с сожалением отмёл эту шальную мысль: какой тебе автобус, даже ни одной лыжни нет на снежном просторе...

Посёлок Предгорный и Маркшейдерский район даже не угадывались под многометровыми сугробами. Лишь по едва заметным приметам я определял своё местоположение. На фоне белоснежной скатерти всё ближе и ближе подступали ко мне громадины городских сооружений. Город стоит! Он не может умереть! Это всё просто недоразумение! Сейчас пойдут мне навстречу роторные снегоочистители, а за ними автобусы, машины...

И вот я уже на Горке, но снегоочистители не гудят своими мощными моторами. Дорог, расходящихся в направлении городских посёлков, нет. Лишь из-под снега наперекор невзгодам гордо поднимаются несломленные фигуры памятника шахтостроителям.

И вдруг! - неожиданная радость: перед моим взором пролегала свежая лыжня. Кто-то только что прошёл из посёлка Рассветный в направлении микрорайона Энергетиков. А может быть в центр Города? Я прибавил ходу и через несколько минут остановился. На единственном очищенном от сугробов крыльце барака стоял мой одноклассник Виктор. Мы узнали друг друга с полувзгляда, хотя не виделись более двадцати лет.


С Витей мы вместе окончили школу, вместе уезжали из Города поступать учиться. Мне повезло — я поступил в вуз, а Виктор вернулся и, как большинство мужчин Города, многие годы выдавал на-гора уголёк. С детства Витя любил тайгу и тундру. Он сутками пропадал, прихватив с собой ружьё, в ему только ведомых местах, хотя добычу приносил редко. Не ради дичи он преодолевал завалы, реки, болота. У него была какая-то своя романтическая цель, которую можно назвать любовью к дикой природе Севера. Причём эта любовь соседствовала с ревностью: Виктор всегда уходил в многокилометровые походы один, презирая опасности, подстерегающие одинокого странника ежесекундно.

Можно было безошибочно предположить, что и сейчас Витя вернулся из очередного похода. В сугробе у входа торчали точно такие же, как у меня, обитые оленьим мехом лыжи. Витины пимы густо облеплены свисающими с меха снегом и льдом, круглая, сшитая по местным обычаям шапка была сплошь покрыта инеем от тяжёлого дыхания уставшего путника. К щекам Виктора давно уже не прикасалась бритва, отчего редкая светло-русая борода делала его лицо похожим на лик с древней иконы. Глаза, лишь они, напоминали того озорного, полного жизнерадостности, сумасбродных идей и безрассудного риска моего одноклассника Витю. Но и эти серо-голубые глаза излучали не прежнюю теплоту и детскую доброжелательность, а едва улавливаемую утомлённость души, безысходность, одиночество, а, возможно, даже зло. Да, это был мой одноклассник Витя, но одновременно и чем-то чужой, незнакомый мне человек.

- Ты что здесь? - вместо приветствия встретил меня Виктор вопросом.

- Я домой, в Город.

- Ты сдурел?- Виктор говорил, едва шевеля губами, как произносят первые слова после длительной тяжёлой болезни.

- Что вы все сегодня меня дураком зовёте?

- А ты кто?- ещё тише произнёс охотник.

- Возможно вы правы,- после некоторых раздумий согласился я,- но я правда в Город.

- Пойдём чайку попьём. И я тебя, дурака, провожу «домой». В Город он собрался. Эх, дурень, смотри и скорее убирайся отсюда. Нет дома! Нет Города! Нет ничего... И меня нет! Всё умерло... Всё! Здесь труп нашей Родины. Всё, пойдём чай пить,- Витя заговорил быстро, но ни один мускул не шевельнулся на небритом лице, глаза его смотрели мимо меня, словно говорил всё это в пустоту.


Вдвоём мы растопили печку, которая долго дымила, из-под заслонки по трубе текла талая вода с сажей, оставляя на печке чёрные дорожки. Но вскоре дым рассеялся, в комнате стало тепло, закипел чайник со снеговой водой. Витя бросил в кипяток пару горстей заварки, и по дому пополз запах брусники, малины, черёмухи, берёзы, хвои и ещё, Бог знает, каких запахов тайги. Я глубоко и с удовольствием вдыхал этот знакомый с детства родной аромат и боялся выдохнуть. Запахи жизни, запахи тайги, тундры, запахи моей Родины.

Беззаботные годы детства. В редкие тёплые дни необходимо сделать массу важных дел, ведь северное лето так коротко. Надо как можно раньше с утра сбегать на речку проверить банки и собрать добычу. Стеклянную банку затягивали марлей, прорезали небольшое отверстие, кусочек хлеба для приманки и, ловись рыбка. Большая — нет, а маленькая гарантирована. Затем утащенную тайком от матери вилку прикрепить к шесту — острога готова. Переворачивай камни и бей притаившегося пескаря, а, если повезёт, то и налима. Вода, правда, ледяная, долго не поохотишься, но не беда. На очереди морошка, смородина, малина. А далее: кувырканье в стогах на сенобазе, пока сторож не видит, потом пробежка по цветущему иван-чаю, покуда не станешь серо-голубым от пыльцы, как инопланетянин. А в обед — в воду: минутное купание и пробкой из ледяной воды под солнышко и к костру, чтобы мошка не съела — прячься в дым. На тонкой веточке жарится пойманная рыбка, а на закуску — ворованная с огорода любителя-овощевода дяди Витаса репа. День заканчивался в библиотеке, где работала моя мама. Там, за круглой печью-голландкой, большой кожаный диван и масса интересных книг, оставленных специально для меня. А вечером опять к ребятам: футбол, выбивалы, бадминтон, чиж, прятки... Благо Полярный день бесконечный. Пока вышедшие за детьми матери наговорятся, пока спохватятся, зачем вышли из дома, дети набегались. Усевшись рядком на скамейке, слушают и рассказывают друг другу страшные-престрашные истории, конец которых всегда был один: «Саша, пора! Серёжа, марш домой! Танюша, пора спать...» И вновь утро! Запах хвои, вкус морошки, блеск заснеженных вершин Урала, шорох листвы, шум перекатов... Моя Родина.

Я пил чай с наслаждением, Виктор равнодушно, часто дуя в алюминиевую кружку. Все его движения показывали неимоверную усталость.

- Всё, идём, браток, провожу тебя туда и обратно.


Снежная равнина больно ударила по глазам отражённым светом яркого солнца. Наконец-то кончилась Полярная ночь, и зима поворачивала на весну. Напротив Витиного крыльца чернела громадина ТЭЦ, высоченные, всегда дымящие трубы которой сегодня стояли покрытые снежными шапками.



Мы выдвинулись по первой улице Города. Деревянные двух-, трёхэтажные дома, первые дома Города стали на полтора этажа ниже, вросли в сугробы. Дворец шахтёров смотрел на нас, двух нежданных гостей Города, чёрным витражом фойе со своей величественной и торжественной высоты. Я замедлил ход, рассматривая заброшенный, необитаемый Дворец, и вспоминались те далёкие, счастливые годы. Кино, концерты, смотры художественной самодеятельности, торжественные праздничные мероприятия и, конечно же, общегородской бал выпускников Города. Наши порхающие в бальных нарядах девчата и напущено серьёзные по этому случаю мальчишки — вчерашние озорники и сорванцы.

Витя ушёл далеко вперёд, и я, проваливаясь в нехоженых сугробах, едва догнал его, таёжного человека, размеренно и неторопливо, но уверенно и скоро преодолевающего снежные препятствия некогда многолюдных улиц родного Города. Сейчас же знакомые улицы напоминали сказку о мёртвом царстве.

- Вить, а как же парк на острове?

Парк был ещё одной гордостью горожан. Река делилась на два рукава, соединяясь через километра два вновь в одно русло. Между протоками лежал покрытый лесом живописный островок, который был превращён в место отдыха шахтёров и их семей. Для взрослых — бильярд и беседки, пивные ларьки и тишина природы, для молодёжи — танцплощадки и тихие уголки в чащобе, для детей — аттракционы и просторы парка. Всем находилось и место и интересное занятие. С Городом парк соединялся висячим мостом, на котором, ах, как теперь стыдно! Мы, подростки, раскачивались с шумом и визгом, пугая добропорядочных горожан. Те собирались по обе стороны моста, ругались и одновременно боялись за нас: вдруг тросы не выдержат — быть беде. Как теперь стыдно за наши выходки...
 А при выходе из парка укоризненно смотрел на нас великий русский композитор П.И.Чайковский, словно говоря: «Эх, вы... Вашему поколению предстоят великие дела, грандиозные свершения, определяющие историю открытия! А вы... Эх!» Да, наше поколение наделало дел... Эх!...

- Витя, а как стадион и бассейн?- я крутил головой по сторонам,- А Дворец Спорта?

Виктор молчал и лишь грустно ухмылялся в редкую бородёнку.

- Витя, это же площадь Ленина...

- Вить, а вот эта девятиэтажка впервые в мире построена на вечной мерзлоте...

Виктор размеренно шагал, не издавая ни звука в ответ на мои возгласы и вопросы.

Вот и наш первый кинотеатр, вон начинается наша улица, переименованная на заре перестройки, сменив имя бывшего руководителя Ленинграда на оптимистическое название : улица Мира. Но мир какой-то дикий, мёртвый.. Больничный комплекс. Самое популярное в Городе кафе. Мы вышли на Центральную улицу: школы, магазины, гостиница... Я двигался, как во сне, не веря своим глазам. Всё на месте, но где люди? Почему всё в запущении? Где люди? Народ, где ты? Мне вспомнилась изучаемая когда-то в Армии картина ядерной войны: после нанесения удара нейтронным оружием гибнет всё, но материальные средства остаются практически невредимыми.

Обойдя девятую школу, я окинул взглядом новую часть Города, которую до этого видел не всю. Город рос быстро, наверное успел соединится Центр с Чернореченским посёлком. А вот бывший мой дом, мой, занесённый до третьего этажа подъезд.

В начале семидесятых моему отцу, в то время уже Почётному шахтёру СССР, дали благоустроенную квартиру. До этого он с мамой и нами, тремя сыновьями, прожил восемнадцать лет в бараке. Радость была нескончаемая: три комнаты, все удобства, встроенные шкафы, балкон. И этаж удобный — третий, ровно посередине. Приехали мы с отцом осматривать новое жильё: запах краски, новенькие двери, рамы, просторная прихожая, правда, кухня тесновата для большой семьи.

На подоконниках лежал снег, холодновато в нежилом пока помещении. Батареи едва тёплые. Попробовали открыть вентиль, а оттуда фонтан горячей воды: сальники не держат, схалтурили сантехники. Благо соседи стали уже вселяться, дали тазик и тряпку. Остался я с этим нехитрым инструментом собирать воду, чтобы соседей не затопить. Только в полночь вернулся отец со старшим братом. Вентиль братишка под руководством отца починил. Сам отец не мог: рука и грудь были одеты в гипсовый панцирь. Травму серьёзную в шахте получил... Надо переезжать, а он временно в беспомощном состоянии. Шли дни, дом заселялся. Отец от отчаяния слегка запил. Ждал квартиру долгие годы, дождался: семья рада, супруга и сыновья ждут переселения, а он... Эх, не вовремя эта травма. Как-то в выходной к нашему бараку подкатила грузовая машина, человек пять отцовских товарищей в два рейса перевезли всё наше нехитрое добро. И нас тоже. Потом было новоселье посреди разбросанных узлов... После зимних каникул я перешёл в школу, которая рядом с новым домом. Школа тоже была новая. Здесь мы и стали с Виктором одноклассниками.

Виктор молча толкнул лыжей раму второго этажа и спрыгнул с сугроба в чью-то квартиру.

- Где твой дом? - раздражённо спросил он,- забыл уже, наверное, какая была ваша квартира?

- Нет, не забыл. На третьем этаже мы жили, а потом там успели пожить и другие жильцы...

Поднялись этажом выше. Лестница занесена снегом чуть ли не до потолка. Толкнули входную дверь квартиры, в которой жил много лет назад. Дверь оказалась не запертой, вместе с нами в прихожую ввалился сугроб с площадки. Двери в комнаты прикрыты, наверное, хозяева здесь, всё же на местах. Быть может отдыхают? Казалось, что жильцы отзовутся: «Заходите, дорогие гости. Мы здесь одни задремали после обеда...»

Но почему же в квартире так холодно, холоднее, чем на улице? Почему всё покрыто колючим инеем? Виктор молчал, угрюмо смотрел на свои лыжи и смахивал с них прилипший снег. Я обошёл комнаты: мебель, посуда, телевизор, книги, всё-всё находилось на своих местах. Нет, просто хозяева выехали в отпуск и по старой привычке не заперли дверь. Я помню те времена, когда двери на замок никто не закрывал. Это уже позже стали врезать глазки, по два-три замка, цепочки, стальные косяки и прочие новшества цивилизации. На кухонном столе стоял бокал с недопитым замёрзшим чаем. Лёгкая дровяная печь для приготовления пищи стояла на своём месте. Когда-то мы с отцом её убрали в подвал, а готовили на электрической плите.

Однажды отец прибежал домой, запыхавшись:

- Мать, давай денег! - и убежал обратно. Пришёл не скоро, уставший, но необычно весёлый и довольный. В прихожую внёс огромную коробку : «Электропечь Мечта-2. Made in USSR». И весь день возился, слегка напевая себе под нос: «Тополя, тополя...» Провёл провод к новой розетке, собрал печь, читал инструкцию и объяснял матери, что, как и для чего, засекал время, за которое вскипал чайник. Мечта, одно слово. Ни дыма, ни дров тебе. Утром встал, включил, пока умывался — чай готов. В духовке этой плиты я впервые в жизни испёк ватрушки. На этих конфорках получал навыки кулинарии. Позже, приезжая в отпуск к родителям, с помощью старенькой «Мечты» я готовил своё фирменное блюдо: утка, запечённая в собственном соку. Правда, отец дал более короткое, но точное название моему блюду: натюрморт. Это в насмешку о моём пристрастии к мясным блюдам, в которых я с детства видел неописуемую красоту и непередаваемый вкус.

Теперь почему-то старая дровяная печь оказалась на кухне. Рядом лежали приготовленные дрова. Я машинально стал растапливать печь.   Дверь на кухне прикрыли, и через полчаса крохотное помещение «заплакало» росой, выступившей на стенах, посуде и потолке. Тепло медленно возвращало к жизни мой дом.


В подоконном шкафчике я нашёл кусок сала, мороженного, слегка пожелтевшего, но, по-моему, вполне съедобного. В прихожей во встроенном шкафу на верхней полке обнаружил сгущёнку и свиную китайскую тушёнку. Всё, как прежде. Всё на своих местах. У всех хозяек был небольшой запас тушёнки, сгущёнки, варения, консервов. На всякий случай. Семьи большие, пусть лежит запас на «черный день». Бывшие жильцы, видимо, не воспользовались своим запасом. Или не дождались «чёрных дней»...

Открыв холодильник, я увидел батарею бутылок с этикетками «Спирт питьевой».

- Наша последняя валюта,- усмехнулся Виктор,- глянь, сохранился.

Открыли тушёнку, разогретую на печке, нарезали сала, Витя достал из своей котомки сырого мяса и мастерски приготовил строганину. Набрали в чайник снега и натопили немного воды. Развели спирт. Выпили. Молча. Крякнули лишь разом. Выпили ещё. Поели. Молча...

Запах спирта, дыма, мокрые ноги, закуска на скорую руку, усталость и отблеск огня напомнили мне армейскую палатку на дальнем полигоне. Так в Армии, вернувшись с ночных занятий в промозглую погоду, сушили портянки у окопной печи, пили из солдатских кружек, закусывая нехитрой снедью, играли в преферанс, глядя сонными глазами в истёртые карты. Сейчас, правда, было не до карт.

Впервые за последние дни я в тепле. И не надо никуда идти: я дома. Но где же мои друзья, теперешние хозяева квартиры? С этой мыслью я, кажется, стал засыпать: усталость, тепло и хмель делали своё дело. Но тут вдруг Виктор заговорил твёрдым и вовсе не хмельным голосом.

- Слушай, друг-одноклассник, прости за дурака. Но зачем ты сюда сунулся? Здесь город-кладбище. Здесь кругом витает смерть. Это самое ужасное место на земле. И таких мест на Севере становится всё больше. Я тебе всё расскажу и, ты, давай-ка, уходи отсюда. Завтра же уходи. Не задерживайся здесь. Прошу тебя, уходи. Я тоже завтра уйду и до следующей зимы вряд ли сюда вернусь. И вернусь ли...

Пошарив по кухонным шкафчикам, я нашёл огарок свечи и под мерцающий огонёк и завывание вновь разгулявшейся пурги стал слушать рассказ последнего жителя Города.

Виктор говорил долго, сбивчиво, перескакивая с одного на другое, прикладываясь то к бокалу с чаем, то к стакану со спиртом. И вот, что я от него узнал.



В разгар перестройки на шахтах возгорелись стихийные забастовки: не по норме выдали мыло, горячий обед до лавы доходит холодным, начальство не перестроилось и слабо реагирует на нужды рабочих. Даёшь мыло, льготы. Долой начальство. Долой горкомы, шахткомы. Власть шахтёрским комитетам. Президент должен быть демократическим. Долой партократов.

Эйфория от своей значимости и, казалось, одержанной победы затмила у многих разум. Лишь Николай Николаевич, депутат последнего горсовета, один из старейших горожан не уставал повторять, что нас эти «реформы» оставят в ГУЛАГе без колючей проволоки. Не поверили старому шахтёру. Что ты! Приватизация, акционирование, сами станем хозяевами и так далее... Городом и шахтами стали управлять те, кто поднимал шахтёров на борьбу за мыло.

Помнишь, браток, когда учились в школе, нас всем классом добровольно-принудительно водили в музей на передвижную выставку рисунков юной художницы Нади Рушевой, умершей в семнадцать лет? Я ничего тогда не понял там, да и сейчас в живописи не силён: живая природа прекраснее. Но один рисунок я запомнил навсегда. Вспомни, ещё экскурсовод говорил, что это классика графики: Змей, соблазняющий Адама и Еву. В последние дни Города я мечтал получить эту картинку и показывать каждому работяге: глянь в глаза этому Змею, они вам никого не напоминают?

События стали развиваться, как предсказывали честные и думающие люди: неплатежи, задержки зарплаты. Перекрытие железной дороги и стучание касками не дали даже видимого результата. Коммерсанты потеряли интерес к Северу, а государство нас просто бросило на произвол судьбы. Перебои с поставками самых необходимых товаров рождали дикий рост цен даже в сравнении с центральными областями России. Стало невозможно отправить детей на летний отдых, выехать на лечение. Далее последовал новый виток забастовок, забастовок отчаяния и без надежд на хоть какой-то положительный результат. Иногда были редкие подачки от правительства, а чаще голые обещания и переваливание вины друг на друга.  Уголь, поднятый на-гора, горел в отвалах, но не отгружался неплательщикам. Тарифы на перевозку угля железнодорожным транспортом превысили стоимость самого груза. Возить с Севера топливо стало невыгодно, впрочем во всей стране стало невыгодно работать. Основные потребители нашего угля практически производство остановили. Но Город кое-как ещё стоял, держался. Но в очередную зиму, не дождавшись обещанных благ, всё сразу рухнуло.

До этого более полгода не платили зарплату шахтёрам, а потом и вовсе перестали говорить на эту тему. На последней оставшейся на плаву шахте начали процедуру банкротства. Плачевное состояние и с продуктовым снабжением, правительство вовсе сбросило с себя бремя северного завоза. Мы превратились в изгоев. Забастовки так же внезапно и безрезультатно затухали, как и возникали: нас просто никто не слышал и не слушал. Народ массово стал выезжать, кто как мог, на Юг, в Россию. Первыми слиняло большинство из начальства, предварительно отправив свои вещи и семьи. Затем и сами боссы уезжали, якобы в командировку, назад уже не возвращались.

Город потихоньку пустел, но ещё кое-как дышал. А когда случились перебои в работе ТЭЦ, Город опять взбудоражился: нет света и тепла! Стали втаскивать в квартиры печи и «буржуйки», запасать уголь и дрова. Шахтёры создали рабочие комитеты спасения и городской шахтёрский Совет, так как руководства Города и предприятий в тяжёлые дни на месте не оказалось. Николай Николаевич, несмотря на преклонный возраст, носился на своих «Жигулях», успокаивал народ, организовывал расчистку дорог, завоз продуктов и угля в посёлки. Но к середине зимы стало ясно, что Город не выживет. Внезапно стала барахлить связь, видимо из-за отсутствия специалистов. Лишь со станции по железнодорожной связи удавалось иногда общаться с Большой Землёй. Сбылись предсказания Николая Николаевича: мы стали заложниками ГУЛАГа без проволоки и охраны. Нас никто и не собирался даже баландой кормить...

Шахтёрский Совет поднял красный флаг с чёрными траурными лентами и объявил эвакуацию. Все надеялись, что покидают Город временно. Сначала организовали выезд стариков и семей с маленькими детьми. Николай Николаевич уже носился на роторном снегоочистителе, расчищая дорогу между Городом и станцией, проводя автобусы и машины с беженцами. А дальше везли их в теплушках, скотских вагонах с «буржуйками»: на большее не было средств. Предприятия стоят, банки давно бездействуют, даже не понимаю, как это всё организовывалось. И не понимаю, как можно ехать туда, где ты тоже никому не нужен... Кто и где ждал наших горожан?

Пассажирские поезда ещё ходили через нашу станцию, но редко и нерегулярно. Но кто возьмёт безбилетного пассажира? Хотя некоторые умудрялись уехать и без денег в пассажирском вагоне, расплачиваясь чем-то другим.

В Городе оставались только те, кто не хотел или не мог по различным причинам уезжать, да члены рабочих Советов, отправив семьи, оставались до тех пор, пока ещё что-то могли делать для жителей Города.

К весне оставалось несколько сот или, может быть, тысяча горожан. Все надеялись, что с наступлением тепла вернутся жители. И Город вновь оживёт. Уже планировали с чего начать восстановление. Но... Никто не вернулся...

Временами появлялись банды заезжих мародёров. Затем англо-американская компания скупила всё. Вплоть до этой квартиры. Впрочем, такие же мародёры, только богатые и с виду цивилизованные. Одно не пойму: кто же им продал нас? Кто?

Заполыхали пожары в бараках, опустели многие посёлки, особенно пострадали отдалённые шахтные. Лето стояло необычно сухое и жаркое. Загорелись пересохшие торфяные болота. Ты сам знаешь, что такое лесные пожары, как страшно, когда под ногами горит торф. Выгорели почти все отвалы угля на поверхности. Раньше при таких пожарах приходила помощь, а теперь некому было бороться с этой бедой. Город и тайга на многие километры были покрыты пеленой дыма и смрада.

Город стал тихим, жутким, но ещё не мёртвым. Мы ещё жили в Городе, но с каждым днём нас становилось всё меньше и меньше. Машины без топлива встали. Дизеля иногда заправляли правдами и неправдами на станции из тепловозов, но у новых «хозяев» это было сделать непросто. А потом и тепловозов не стало, лишь паровозы двигались через нашу станцию.

Николай Николаевич где-то в пригороде «мобилизовал» двух коней, случайно не съеденных в тяжёлую зиму. С продуктами в то время стало легче. На базе орса оставались продукты резерва, запасённые на многотысячный город и его окрестности, так что сотню жителей можно было прокормить, а к осени нас оставалось не больше ста человек. На базу был назначен один рабочий, который выдавал продукты всем, кому сколько надо. А потом и он исчез, стали брать сами. Теперь кое-что и сейчас можно найти, но кроме нас больше и некому...

Куда делись наши товарищи, одноклассники, Николай Николаевич со своим активом, я не знаю. Может быть уехали... Нет, не все уехали. В те страшные годы умерло много народа. От элементарной простуды мёрли. Хроники — от отсутствия лекарств. От нервного истощения и сердечных приступов. Многие помирали, и никто не знал об этом. До весны. А как потеплело, пошёл смрад...

Николаю Николаевичу и шахтёрскому Совету досталась и эта скорбная работа. Хоронили сначала на кладбище, а потом прямо в районах за домами. Зверьё стало шататься по Городу: песцы, лисы, даже медведи захаживали. Но об этих мерзостях не стану рассказывать.

А спирт брали с продбазы ящиками, надеясь им расплачиваться в дороге. Спирт — это единственное, чем помогло нам родное правительство в то страшное время. Бутылка питьевого спирта была последней нашей валютой, денег давно уже не стало, хождение их прекратилось.

На следующую зиму Город умер. Я ушел в тайгу охотиться, а когда вернулся к концу зимы, то не нашёл ни одного следа человеческого...

* * *

Виктор зевнул и уснул на своей шубе. Я принёс из спальной пару одеял и матрас. Одним одеялом завесил окно, плотно прикрыл кухонную дверь, подбросил в печурку дров и лёг на полу рядом с Виктором. Но сон не шёл: перед глазами стояли картины из услышанного рассказа. Ужас и смерть. Всё это подкреплялось впечатлениями от увиденного по дороге в Город. Я курил сигарету за сигаретой, лишь изредка останавливаясь: завтра курить будет нечего, и негде взять. Запас курева тает...

Я, как первобытный наш предок, зачарованно смотрел на языки пламени, бушующие и пляшущие бесовской танец в тесной печурке, и видел, как в этом огне сгорал мой Город, моя юность, моя Родина. Вместе с прогоревшими дровами рушились и распадались в пепел наши стремления, наши творения, наши судьбы и сама жизнь. И лишь злорадствовала за окном вьюга, жестоко и требовательно ударяя в стекло:

- У-у-у, доберусь до вас, непокорные и гордые...

Проснулся я, когда уже из-за одеяла в щель пробивался дневной свет. На кухне было нестерпимо холодно, и я, как в детстве, боялся вылазить из-под одеяла.

В детстве обычно я просыпался первым и долго лежал, боясь пошевельнуться. С вечера старший брат предупреждал:

- Не дай Бог, потревожишь меня утром, жаворонок предрассветный!

Но на долго меня не хватало. Я медленно высовывал одну ногу, вторую, приподнимался на локте... Но пружина дивана предательски скрипнула. Братец шевельнулся, я замер. Но в неудобном положении рука затекает, я делал ещё одно осторожное движение, пружины фискально взвывали. Брат переставал сопеть, казалось, затаил дыхание. Ещё немного, и он мне бы всыпал. Я резко вскакивал и на отёкших без движения ногах бросался вон из комнаты. Вслед неслось:

- Порода петушиная!

Братец спал долго, вскакивал за десять минут до того, как пора бежать в техникум. Наконец-то не надо прятаться и таиться: он пробудился, и ему уже не до меня.

Печурка потухла, надо подниматься. Сдёрнув одеяло с окна, я невольно зажмурился от яркого солнца, которое слепило даже сквозь замёрзшие стёкла. И только теперь я заметил, что Виктора нет. На столе лежала записка:
«Дурень! Сматывайся отсюда! Я в тундре у Малой речки в районе Больших Озёр на северо-западе от Города. Если захочешь, то найдёшь мой чум. А лучше — сматывайся. Ты один в Городе!
В.Б.»

Растопил печь, попил чай и стал обдумывать дальнейший план. В Городе я на самом деле один. Надо где-то жить. Предположим, что буду жить в этой квартире на кухне. Уезжать, пока не узнаю всё, я не собираюсь. Надо питаться. Где база, я знаю. Витя наверняка запасался на ней, по следам найду. Чем топить печь — найдётся. Весь Город мой, плевал я на англо-американских дельцов с их компанией. Это мой Город! Проживём! И всё выясним до конца.

Для начала начал исследовать квартиру. Эта комната, видимо, детская, за таким же письменным столом учились мы со старшим братом, а затем и младший. В одном из ящиков стола у меня была своя маленькая химическая лаборатория. Любил я этот предмет в школе, и жаль, что получив неплохое образование в этой области, я так далёк от данной науки. Жизнь разлучила меня и с этой, казалось, вечной любовью.

В остальных комнатах та же обстановка, которая была много лет назад во многих домах моих сверстников. В спальной открыл шкаф: китель Почётного шахтёра СССР с орденами, медалями, знаками. И лента Почётного Гражданина Города. Гражданина Мёртвого Города. Смахнув слезу. Я закрыл шкаф. Теперь я единственный гражданин Города...

Двинулся я на разведку по соседям. Часть квартир заперта, но многие двери открыты. Из этих квартир выехали хозяева с вещами. Здесь орудовали мародёры или просто вандалы. Тут никого не было, как в той, где я остановился. Казалось вот-вот вернуться жильцы. Невольно поймал себя на мысли, что можно кое-что взять для жизни. Но тут же с отвращением подумалось: мародёр. Нет, не мародёр. Мне надо здесь выжить. Зачем? - Не знаю... Но надо!

Пока светло, а день ещё короткий, надо двигаться дальше.

Выполз через окно второго этажа, в которое и входили в дом вчера с Виктором. Встал на лыжи, спасибо станционному кочегару за подарок. Окна домов кое-где без стёкол, а местами были и без рам. С детства знакомой, а теперь мертвецки чужой, дорогой я интуитивно двинулся к своей школе. На противоположной стороне улицы любимый нами Детский Мир. На сохранившихся стёклах витрины остались рисунки к Новому году. Только не понятно к какому, можно лишь догадываться. Вот и магазин Книжный Мир. Витрина разбита, торговый зал весь в снегу. Капнув концом лыжи сугроб, достал из-под снега томик: «Конец Бешеного. Книга 13». С отвращением бросил: похоже конец не только Бешеному.

Вышел на Новую площадь. Здесь стоял памятник Ленину, но я уже слышал, что в эйфории победы демократии его снесли. Наивные же люди, памятник им помешал... А ещё на этой площади каждый зимний день до позднего вечера под светом новогодней иллюминации и северного сияния стоял шум и гам, смех и весёлые песни переливались от дома к дому. Стараниями городских властей для детей и взрослых здесь возводились снежные городки: зубчатые крепостные стены, избушки на курьих ножках, башни, фигуры Деда Мороза, Снегурочки, сказочных зверей, собравшихся вокруг высоченной, украшенной цветными огнями ёлки. И ещё две ледяные, расчерченные снежной лепниной горы. Для подростков и взрослых — с пятиэтажное здание высотой, а для детей - вдвое меньше. И, конечно же, каток. Сейчас же своё снежное творение соорудила сама суровая северная природа, украсив ужасающе безобразными фигурами мой навсегда заснувший Город.

Лыжи привели меня к школе. Её, видимо, здорово пограбили. Или малолетние хулиганы отыгрались на школе за «своё счастливое детство». Мне так хотелось зайти, подняться на второй этаж и, слегка приоткрыв дверь, заглянуть в кабинет литературы. Валентина Ивановна снимет очки, прищурит уставшие глаза, оторвав их от стопки проверяемых тетрадей, и улыбнётся. А я её скажу: «Здравствуйте, моя любимая учительница!» А ученикам, оставленным после уроков, прочту стихи любимого поэта моей учительницы А.А.Блока:

Мильоны — вас. Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы,
С раскосыми и жадными очами!

Для вас — века, для нас — единый час.
Мы, как послушные холопы,
Держали щит меж двух враждебных рас
Монголов и Европы!

….....
Россия — Сфинкс. Ликуя и скорбя,
И, обливаясь чёрной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя
И с ненавистью, и с любовью!..

….....
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
В тяжёлых, нежных наших лапах?

….....
Мы широко по дебрям и лесам
Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернёмся к вам
Своею азиатской рожей!

…......
В последний раз — опомнись, старый мир!

Обойдя остов школы, двинулся, пробивая сугробы, к базе. Здание ДОСААФ, здесь я учился на радиотелефониста. Дом быта, тут мне шили выпускной костюм. Всё цело, всё на своих местах. Но... кладбищенская тишина и траурно-чёрные глазницы окон. Напротив дома номер шестнадцать я остановился. Вон балкон на четвёртом этаже. Хотел, как в юности свистнуть, но рассудок подсказал: твоя школьная Надежда не выйдет на балкон. Где ты теперь, моя школьная любовь? С трудом осознавалось, что вообще никто не выглянет в окно, никто и ни где не выйдет. Даже собака не гавкнет. Как-будто подтверждая мои мысли, громко, надрывно закаркала ворона с крыши детского сада, на фасаде которого красовалась вывеска: «Мелкооптовая торговля», разукрашенная рекламой «Стиморола», «Пепси»...

- Кар! - разносилось над мёртвым Городом.

- Кар! - и перед моим взором вставали древнерусские города, разорённые ордами кочевников.

- Кар! - и  Русь залита кровью и завалена обезглавленными трупами.

- Кар! - и толпы русичей спасаются бегством от несчетных туч озлобленных завоевателей. Близость добычи и запах крови сделали их ещё злее и беспощаднее.

- Кар! - и тевтоны поднимают на копьях изрубленные тела непокорных славян.
- Кар! - и полыхают белокаменные православные храмы, лишь пепел поднимается из-под копыт коней наполеоновских гвардейцев.

- Кар! И горят сотни и сотни сёл от Бреста до Сталинграда, рушатся города. Опять течёт русская кровью- Кар! Кар!

- Кар! Кар... - орды исчезли, дым рассеялся, поверженные вороги бежали. Но мой Город умер... Умер не от нашествия варваров или диких племён. Умер по воле самих жителей. Почти каждый из них раскачивал молот реформ, и он ударил по ним самим. Ударил сразу же смертельно, сметая города, посёлки, сёла и саму страну — Россию. И этот разрушительный молот продолжает свой смертоносный ход по земле русской...

* * * 

Всем необходимым я запасся. Жильё своё обустроил. Зиму переживу. Обойду весь Город, каждый дом. Узнаю всё, что здесь произошло. Всё-всё. А впрочем что? И зачем? Кому это надо? - Не знаю... Но свой Город я не покину. Мы нужны друг другу...
Пока я здесь, мой Город не умер! Он, как я, еще жив!

Начал вести дневник, хоть с бумагой пообщаюсь, что бы не сойти с ума. Сделал первую запись: «Шёл последний год второго десятилетия двадцать первого века, заканчивался очередной этап реформ...»

 

Рыбалка, дед, часы и лисапед...

Скажите Государю