Мо

«Если на Земле погибнут все пчёлы, через четыре года не станет и всех нас». Возможно, это сказал Альберт Эйнштейн.

    Невесомое чувство ожидания значимого и таинственного зарождается ещё в пути, под перестук азартных железнодорожных колёс. Ранним, обязательно солнечным утром, в тамбуре, подстерегая свою станцию – предвкушаешь. Горьковатый запах табачного дыма, оставленный несносным курильщиком, смешивается в носу с вечным вагонным абре. Прохладный, по-особому вязкий здешний воздух, в который ты въехал этой ночью, забирается в короткие рукава летней рубахи, щекотит, ставшую вдруг пупырчатой кожу.

     Состав начинает притормаживать, тихонько дёргая и потрясывая. В мутноватом дверном окошке выглядываешь ярко зелёный с красными полосами локомотив, всю дорогу невидимый и ужасно занятый, вдруг, обозначился на большом радиусе поворота. Прерывистый гудок добавляет восторга. Вагоны медленно ползут следом, повторяя его начальственное указание. Смотришь, пока вся вереница не выровняется.

     Вот уже и знакомая низкая платформа – асфальт в трещинах, узор из его кое-где просевших пазлов окаймлён выбеленным фигурным заборчиком. Громадное ореховое дерево рядом вцепилось корнями в перрон, ветки достают до вагонных крыш.

     Стоянка на такого рода станциях совсем короткая. Мать с отцом едва успевают снять два увесистых чемодана с высоких железных ступеней. Поезд дёргается звучной металлической волной и дальше, незаметно начинает движение, цокая и повизгивая железными колёсами, словно приёмистый рысак, всё быстрее и быстрей. А ты остаешься перед неряшливо выкрашенным фасадом с запачканной надписью названия местечка на треугольном фронтоне, словно великан гигантской желтой кистью ткнул в картинку, да так, что оказались испачканными часть окон. Краска накапала на асфальт, на дерево. Тысячекратно усиленный ярким солнечным светом поверх наляпанного виден твой случайно не попавший под кисть силуэт.

     Шумовая вагонная завеса резко обрывается тишиной, по другую сторону полотна ожидаемые декорации: две ржавые цистерны и несколько перетекающих из одной в другую угольных куч. За ними: тенистый парк из высоких акаций, куда который год хочеться попасть, но здравый смысл и подгоняющее время уводят тебя совершенно в другое место.

     Мне семнадцать.

     Я прибыл с родителями после первой сданной сессии в литинституте, чтобы всё оставшееся лето провести в гостях у бабушки Зинаиды и деда Павло. А значит, городская жизнь по расписанию сменится событиями, ценность и уникальность которых в эти юные годы даже не осознаёшь.

     Через полчаса придёт наш автобус, а пока, я ещё успею сбегать через пыльный сквер на площадь, чтобы посмотреть на памятник первому трактору с железными колёсами в лопастях, как у водяной мельницы, и дырчатым металлическим сиденьем на одной ножке, похожим на рисованное сердце. На этот раз размеры постамента, да и механического символа  далёкой эпохи разочаровывают. Прошлый год они были много больше. Интерес к тракторному ритуалу потерян.

     Проходя обратно мимо ларька со всякой всячиной, уже не так тянет посмотреть, имеются ли там ручки здешних марок или миниатюрные блокнотики для записей. Считаешь мелочь и покупаешь по инерции то, что покупал всегда. Первые две странички книжечки обычно заполняются фразами: «В поход – спички, нож,….», - или, - «камни – полевой шпат, гранит…». Остальное, приятное для подушечек пальцев, чистое пространство слипшихся листков, остаётся пустым. Через год или два этот блокнотик, найденный дома в дальнем углу выдвижного ящика стола, будет усечён на эти два испорченных листка, чтобы обновлённым очутиться на видном месте в жизни хозяина и принять новое постраничное участие в его уже повзрослевших делах.

     В автобусе как всегда не хватает места. Сижу на чемоданах в задней его части, где есть небольшая площадка перед скамейками. Как всегда мне везёт! Рядом оказывается бабуля в пёстрых цыганских юбках с огромным красным петухом в корзине, ещё на остановке утомившая мой слух громкими рассказами соседке по лавочке о том, как у неё несутся куры.

     Она спрашивает меня весело и напористо: «Чей, хлопец, будешь?» А уже не скажешь по-детски, мол, тех-то и тех-то бабушка, чтобы услышать в ответ: «Ай, гарный кацапчик?». Сидишь такой: здоровый лоб, парень-переросток и не молодец ещё и не ребёнок уже, хорошо хоть на своих чемоданах, а то бы со стыда под автобус провалился.

     - До дiда Павла…, - приходит на выручку мать. Автобус трогается и бабка почти кричит у меня над ухом:

     - Той шо на пожарною працюе?

     - Да, да,… улыбается мать.

     Отец равнодушно смотрит в окно. Я знаю, ему тоже неприятна эта залихватская навязчивая манера бесцеремонно влезать в чужие дела.

     - У Бiлякы чи у Дiканьку?... - слышу я, перебиваемое шумом двигателя, продолжение разговора. Он перестаёт меня касаться и, полагаясь на чистейший украинский, которым владеет мать, тоже как отец, гляжу в окно на пробегающие мимо разноцветные крыши, калитки, ворота, сады. К разговору ещё подключаются люди. Оказывается, все друг друга знают, даже водитель иногда оборачивается и шутит в салон. Теперь и я успокаиваюсь.

     Такая внезапная деревенская то ли насмешливость, то ли враждебность к приезжим, витавшая вокруг меня, вдруг обернулась весёлым гостеприимным разговором. Вот я уже улыбаюсь, почти смеюсь. Продолжаю наполняться, впитывать эти непривычные для слуха, немного смешные, для меня – городского, гэканья и шоканья. Через неделю и я стану говорить точно так же, не отличишь. А сейчас, медленно подступает неизвестное  пока чувство, привязанное к новой встрече с ней, с той девочкой из соседнего двора, с которой переписывался всю зиму и весну милыми наивными письмами. Радость охватывает меня. Сейчас я её увижу!

     Она еженедельно присылала новости в аккуратном конвертике с четырьмя рисочками от шариковой ручки на стыке заклеенной тайны и два раза обведённым моим Российским адресом на парадной части письма. Я отвечал ей тем же и даже вкладывал в конверт открытки с видами нашего города. Листочки её с одинаково наклонёнными русскими буквами, заканчивались всегда одной и той же фразой: «Жду ответа, как соловей лета». Что даже в пору моей юности казалось в некотором роде - моветон. Но разве на такие мелочи в этом возрасте обращаешь внимание. Девочки все хороши и одинаково прелестны.

     Одна из новостей помню, поразила моё воображение. Дивчина из параллельного класса, чтобы доказать свою любовь соседу по парте, спрыгнула с крыши школы в сугроб, а там оказался забор, да и школа была высотой в три этажа. Лежала в больнице несколько месяцев, осталась жива.

      Я представлял тогда, как же нужно было чувствовать и страдать, чтобы совершить такое. У нас в городе не каждый парень на такое способен не то, что девочка. После столь впечатляющего известия, я на наших институтских модниц, вырвавшихся из коричневой школьной формы и щеголявших на первом курсе нарядами, даже смотреть перестал. Куцые они все какие-то, чёрствые что-ли. Радуются безделицам, а на главное ноль внимания. Всё жил надеждами на возвращение в деревню. Мне казалось, там живёт настоящее дикое чувство, которого в городе не сыщешь ни днём с огнём, ни ночью с фонариком. И жило оно, по моим представлениям, именно у Оксаны, с ней, я и познакомился прошлым летом. Теперь же жаждал встречи, и был полон надежд!

     Вот уже автобус с тяжёлыми вздохами спустился с последнего холма, бежит по серповидной бетонной дамбе. С одной стороны степь да болота в камышовых метёлках, куда хватает глаз, с другой - искусственное море мелкой рябью с проплешинами ровной синевы. Вода поблёскивает радужными искрами. За водохранилищем село - встречает нас новой, укатанной липким гудроном дорогой. Всё те же хаты-мазанки, крыши из очерета, плакучие ивы мелькают в окошке. Пирамидальные тополя – подделка под кипарисы, но в средней полосе такие не растут, а здесь с ними угадывается юг, пусть даже с пресным морем.

     Нас встречает дед Павло с велосипедом. На него мы водружаем чемоданы, но это после того, как он обмуслякает внука, (т. е. меня) прижав к своей щетине, и потом всех поочереди.

     Идём по укатанной тропинке, поскрипывает велосипедное колесо. Дед старается заговорить с отцом, тот что-то отвечает. Мать только успевает кивать с улыбкой любопытным из шагающих нам навстречу дворов. Вот двор Оксаны! Немного перехватывает дух. Стараешься не поворачивать головы. Краем глаза замечаешь железную в завитых крашеных узорах закрытую калитку (уже видишь себя здесь вечером). За ней собака тяжело дышит, высунув язык, растянулась в тени вишнёвого дерева. По двору бродят куры. Тихо, пусто. Некоторая досада перерастает в авантюрное желание появиться внезапно. Обнаружить удивление, потом радость в глазах заждавшейся подруги.

    В своём дворе все как и прежде: беленький глиняный домик, подсиненный снизу по периметру, утопает в зелени, колодец в палисаднике, словно айсберг, показавший на поверхности своё одно десятое кольцо, дворняга Боцман на привязи, весело лает и бешено вертит хвостом, за повидкой громко крякают утки.

     Баба Зина уже накрыла на стол под раскидистой яблоней на открытом воздухе. Мы рассаживаемся. Пахнет украинским борщом, пирогами. Посередине стола царствует запеченный гусь с воткнутой в него двурогой вилкой для придерживания и резки. Дед Павло несёт бутыль с мутноватым самогоном, пузатую с узким горлышком, напоминающую реквизит Госфильмофонда. И мне наливают граненый стограммовый стаканчик. Чай мужик уже!

- Ну, с приiздом!…, - дед резко выливает в рот содержимое стакана и тут же аппетитным хрустом откусывает половину огромной красной луковицы, следом идёт стрючек горького перца и только теперь настаёт очередь борща. Отец пытается повторить этот подвиг, но доходит только до луковицы. Я подношу к носу свой стаканчик. Яблочно-грушевый аромат ударяет в нос, беру в руку луковицу, но после обжигающего глотка сразу накидываюсь на борщ. Все смеются. По дедовой бугристой, испещренной красными прожилками щеке сбегает еле заметная слеза.

     В добротном хозяйстве деда Павла достаточно живности: две коровы Берёзка и Мила, гуси, утки, куры, кролики, три поросёнка, огромный огород, но кроме этого существует выездная пасека, которую устанавливают ранней весной. Везут ульи далеко за село в степь на старый хутор, где раньше жили вольные казаки. Казачьи дома давно уже сгинули под дождями и ветрами, а сады остались и разрослись во всю свою силу вокруг небольшого ставка-озера между двух огромных холмов с чистейшей прозрачной водой набежавшей из родника. В этих же местах колхоз сеет гречиху и от того это место для пчёл самое, что ни на есть выгодное. А кто знает, что такое гречишный мёд, тому и объяснять ничего не нужно.

     Сторожат пасеку по очереди люди из села, кто свозит и ставит там ульи. Небольшой шалаш от дождя да ржавое ружьё, стрелявшее последний раз ещё во времена кузнеца Вакулы, оседлавшего чёрта, вот и вся сторожевая амуниция. Ещё и поэтому радуются нашему приезду баба и дед, что лишние руки в хозяйстве не помешают.

     Прилично осоловевший от дедовского первача, лечу на двух колёсах к деревенским приятелям. Велосипедные педали сами толкают ступни.

- Эгегей!... Посторонись! – Укатанные тропинки сбегаются, разбегаются обозначенные по бокам пыльной гусиной травкой. Ах, как я мечтал, сидя на лекциях, что проедусь вот так по селу: осчастливленный первым пробным днём, за которым последует вереница беспокойных, полных юношеского задора событий.

     Приятели мои мне ужасно рады, как всегда на своём месте всей толпой режутся в карты, словно и не уезжал я никуда. Хлопанья с размаха ладонями, дружеские объятья, початая бутылка портвейна, сунутая мне в руки.

- Пiй, казак, бо атаманом не станишь….

     День получился наполненным. Я ездил с деревенскими на местный пляж, засиженный выводками домашней птицы (та же гусиная травка и гусиные какашки). Кто-то привёз весть, что в местный магазин завезли жигулёвское и все, грохоча мотоциклами и жужжа мопедами, ринулись занимать очередь, и я вслед за ними верчу педалями. Потом гоняли в футбол на вытоптанной проплешине возле речки с вихрастым названием «Хорол». Импровизированные ворота из кривых деревянных кольев. Умаялись. В речке и помылись. Уговорились встретиться вечером в клубе. Киномеханики обещали американский фильм.

     Но самым странным для меня оказалось то, что я обнаружил в себе всё возрастающее волнение. С чего бы это? Такой замечательный день! Если бы я знал тогда, что этот зов природы можно проигнорировать,… но в семнадцать лет поддаёшься ему безропотно. Образ Оксаны, в синем платьице в белый горошек неотступно преследовал меня весь день. Подчиняясь его магической дудочке, меняешь неожиданно для себя и свои планы на вечер, и в конечном итоге - свою жизнь.

     Наконец долгожданные сумерки наступили.

     Она уже ждала. Сидела на лавочке возле своего двора, с подружкой из тех сопровождающих и поверенных во всех девичьих делах, но незаметных, словно без лица. Завидев меня, летящего на велосипеде, прикрыла улыбку ладонью. Лихо затормозил около лавочки, да так близко, что девчонки собрались, уже было, поджать ноги.  

     Вот он момент встречи!

     Я успел сгонять за околицу в степь и привёз пару красных маков и несколько захлебнувшихся синевой васильков в паре с гигантскими белыми колокольчиками. Всё это с надеждой собранное, молча протянул Оксане. Она приняла букет, будто ждала его, и сразу уткнула в него своё личико - спряталась.

     Сколько раз я представлял этот момент, так все и произошло, именно так. Ни учёба, ни книги столь любимые мной, ни увлечение аквариумными рыбками не могли мне заменить желания думать о ней ежедневно, представлять нашу неизбежную встречу. Иногда со страшной ясностью я понимал, что чувство, зарождающееся во мне, не было привязано именно к Оксане и могло легко перекидываться на других девочек, находившихся вокруг меня в больших количествах в наших учебных аудиториях. Но поскольку именно от Оксаны каждую неделю приходили письма, то считалось, что это чувство принадлежит только ей.

     Безликая подружка, отводя глаза, шепнула что-то на ухо Оксане и, кивнув мне, видимо на прощанье, тактично удалилась. Мы остались одни. Я прислонил велосипед к забору и сел рядом на лавочку.

- Ой, - Оксана прикоснулась к моей руке, - я цветы в воду поставлю…

     Я опять остался один. Рука от её мягкого прикосновения зажглась. Казалось, что и щёки мои пылают в подступающих сумерках. В веранде дома загорелся свет и тут же погас. Послышались шлепки резиновых вьетнамок о пятки. Оксана вернулась в тёплой кофте - значит посидим подольше. Теперь она источала искусственный аромат сирени, (только что надушилась) я воспринял это как руководство к действию.

После отстранённой незначительной беседы: что-то о дороге, поездах и верхних полках, я, нависший над её хрупкой фигуркой, прислонил её к калитке.

     Украинская ночь словно создана для этого. Темень непроглядная, если бы не одноглазый фонарь, неподалёку просматривающий насквозь всю улицу, не видно было бы ни зги.

      Голову кружило её взволнованное дыхание, настойчиво мешал сиреневый запах, под ложечкой что-то дёргалось и посасывало,… я не отступал: нащупал своим носом её прохладную щёчку и потянулся губами в это живое и желанное.

      Но неожиданно для меня Оксана быстро завертела головой в разные стороны, и мои напряжённые губы чиркнули по чему-то непонятному несколько раз. Девочка беззвучно нырнула у меня под рукой, пробежала и села на лавочку. Я последовал за ней. Пытался прихватить её за уплотнённую кофтой талию, но она отодвинула мою руку и встала.

     Веранда в доме засветилась снова. Завершающим щелчком открылась дверь, и встревоженный женский голос произнёс: «Оксана, домой!»

- До завтра, - сказала она мне без тени досады, - в полдень приходи к школе, моя очередь кролей кормить. Поможешь?

     «Ну, может завтра…», - думал я, ведя велосипед за рога к своему двору, - «…вот так давно не виделись!» План встречи, столь удачно позволивший осуществится сначала, был сорван по неизвестным для меня причинам.

     Всё следующее утро я готовился к назначенному свиданию: брил обозначенную лёгким пушком бороду и наметившиеся редкие усы. Даже пронёсся мимо школы на велике, изучая, так сказать, обстановку. Школа была новенькая, только что сошедшая с ватмана проектировщика. Ровный крашенный бордовым бетон, огромные чистые окна, вход с массивным козырьком, подпёртый тремя цилиндрическими колоннами. Завершали рисунок архитектора небольшие зелёные сосенки, высаженные по периметру закрашенного до хлорной белизны заборчика, вот одна пожелтела.

     Представилась зима и лежащая на снегу девочка, сбросившая себя с крыши.

     Школьные кролики оказались с другой стороны здания в деревянном сарае, ученики поочереди приходили кормить их, а люцерну для них косил местный сторож. И в этот раз посреди сарая нас с Оксаной уже ждала куча свежей травы. Клеток оказалось много, я едва успевал подтаскивать охапки зелени, а Оксана делила их на небольшие пучки и распихивала по открытым дверцам. Вскоре сарай наполнился звуками размеренного жевания. Мы вышли из полутьмы и запаха кроличьего жилища на солнце.

     Здесь, среди одинаково подстриженных неизвестных мне ягодных кустиков, я и хотел продолжить прерванное вчера на самом интересном месте дело. Но все мои попытки с объятиями и поцелуями снова обратили Оксану в бегство. На этот раз она, смеющимся раскатистым эхом, порхала по школьному огороду, не даваясь мне в руки. Я, уставший и запыхавшийся, догнал её уже на тропинке, ведущей к дому.

     Некоторая досада, разочарование и даже раздражение тряслись в моих уставших от погони ногах. Только виду я не показывал. Дышал тяжело. Дошёл с Оксаной до её калитки и кивнув головой на сказанное: «До вечера», - отправился, обиженный, купаться. 

      Там, лёжа на горячих бетонных дамбовых плитах, размышлял о том, что вся моя дальнейшая жизнь с Оксаной будет похожа на бег с препятствиями. Постоянное хозяйство, стирка, заготовки впрок. О рождении детей даже думать не хотелось, казалось, именно тут меня и сживут со свету. Признаться, я был озадачен. Столько усилий и беготни ради одной свадебной ночи? Ну, уж нет! Если и сдаваться на милость тещи, то за что-нибудь более ценное.

     Решил я в тайне даже от самого себя попробовать заигрывать с симпатичной почтальоншей по имени Света. Она развозила газеты и письма на дамском велосипеде по селу и то тут, то там можно было встретить её стройную, обтянутую легким платьицем фигурку. Я подстерёг её у нашей калитки, где она, в промежутках между штакетинами забора, вставляла свёрнутую трубочкой корреспонденцию. Там, в листьях разросшейся бузины, после короткого и незначительного флирта, мне удалось чмокнуть её в пунцовую щёчку. После этого Света стала два раза в день возить нам почту. Дед Павло всё удивлялся, а баба Зина давно всё поняла и только издалека грозила мне пальцем, завидев нас вместе.

     Через три дня мы со Светой задержались в кустах бузины уже подольше, но от волнения у неё разболелся живот, и многообещающие объятия пришлось перенести на вечер. Я пригласил девушку в клуб на индийский фильм.

     Поскучав с Оксаной положенное время на лавочке возле её дома, я отправился на ежедневный клубный просмотр. Но Света не явилась ни до, ни во время, ни после фильма. И я с тоски отправился с деревенскими на колхозное поле воровать помидоры.

     На следующее утро помидорам баба Зина обрадовалась и, не без мстительной иронии, сообщила мне, что Свету положили в больницу с аппендицитом, (помню, меня тогда поразила самим собой озвученная мысль, что Света предпочла скальпель хирурга моему обществу)

 и поэтому, подкравшийся вечер снова застал меня рядом с Оксаной.

     Так продолжалось целую потерянную неделю.

     Мы сидели на  разных концах скамейки, примерно сложив руки на коленях, и я безропотно слушал о том, когда при варке нужно солить картофель и что бельё полоскают только в холодной воде.

     До настойчивого окрика «Оксана домой» оставалась всего капля моего терпения, как неожиданно, из наползающей  на всё темноты, появилась девушка. Однолавошница моя успела шепнуть: «Это она с крыши прыгала, помнишь, я писала…»

     Наташка оказалась красавицей. От её чарующего присутствия,  моё обычное слово «привет» трансформировалось в болезненное «з-з-здравствуйте». Чувство моё неопознанное, не принятое, задавленное, - снова хлынуло мне на лицо. Она села между нами на лавку, и я ощутил её бедро, упругое и тёплое. Мысль об Оксане со свистом покинула мою голову, вызвав лёгкое головокружение. Липкая нега разлилась по ногам и рукам.

     Не могу вспомнить, о чём мы говорили втроём. Когда Оксана безропотно удалилась на отеческий зов, мы с Наташкой двинулись в одном направлении.  Несколько непоправимых шагов до плакучей ивы, и в домике, под её ниспадающими купольными ветвями, приладились к друг другу губами, словно хотели высосать, таким образом, все переполнявшие нас одичавшие в одиночестве чувства.

     Так все, что было припасено и береглось для Оксаны, досталось необузданной красоте совершенно другой девушки. Она ответила мне. Что-то соединилось в нас, подошло, словно ключ к замку, дверь открылась. Мать-природа хитра, всему найдёт применение!

     Мы ничего не выясняли между собой, ни о чём не спрашивали друг друга. Назначали встречи и несмотря ни на что, являлись на них. Едва ли мы могли говорить о чём-то, как это принято в нашем цивилизованном обществе. Все наши слова сводились к вопросам: «Когда?» и «Где?», ни букетиков, ни записочек. Чистые поцелуи, чистые ласки в непроглядной тьме украинской ночи. Настоящее дикое бессловесное чувство! Не об этом ли я мечтал?

     Домой теперь я стабильно приходил, когда все начинали просыпаться. Петухи провожали меня громогласным криком, звонким эхом, летевшим по всему селу.  Баба Зина, глядя на меня, заморённого, но счастливого, подливала борща в тарелку и говорила: «Ой, принэсете у подолi дитятю, шо робытымем? На шо тоби эта безотцовщина?» (Имелась ввиду Наташка). Я же про себя рассуждал иначе: «У Оксаны есть и работящий отец и благовоспитанная мать, дядька напротив живёт, женился недавно – образец семейного благополучия, а толку, в смысле радости бытия, никакого. Да вообще, у неё полное село родни, улыбаются тебе при встрече, здоровкаются подчёркнуто вежливо. Понимаешь, что заочно уже в семейный клан принят, и твоя худощавая кандидатура навеки будет похоронена в толстом, обтянутом плюшем фотоальбоме, среди голожопых младенцев и откормленных туш родственников в непомерно растянутых купальниках. Другое дело Наташка! Свободная для чувств, живущая одним днём…».

     Родители мои, по этому поводу, хранили молчание. Отец, потому что меня понимал, а мать надеялась на моё благоразумие.

     А собственно ничего и не происходило. Дама моего чувства сама пресекала все попытки совершить что-то большее. Дальше поцелуев и объятий дело не двигалось, но природа была настойчива и терпелива. Я же, полагаясь на нее, ждал, когда она устроит нам тот самый незабываемый день.

     Дитя, которым пугала баба Зина, совершенно не повергало меня в ужас, как ей собственно хотелось. В полуобморочном состоянии моей страсти, помноженной на бессонные ночи, Наташка с ребёнком на руках представлялась идеалом, венцом моих желаний. Так, наверное, думает большая часть одураченных природой мужиков, заболевших инстинктом самца и принимающих за благо то, что может выжечь их молодую не объезженную судьбу напалмом слепого закона.

     Вскоре мы посетили все окрестные пустующие чердаки, сеновалы, брёвнышки  и лавочки, но видимо у провиденья свои планы: чем скорей, тем лучше, а дальше разбирайтесь сами, здесь свои порядки и сроки. Тот, кто повелевал: «Плодиться и размножаться» не предупредил о глупости будущих поколений, усердствующих в составлении правил жития.

     Чтобы разбавить наши ночные гулянья, мы устроили вечеринку. Я был познакомлен с подругой Раисой, рыжеволосой, конопатой плотно сбитой девушкой, которая сразу же мне не без ехидства сообщила, что букет, подаренный мною Оксане, высох, но всё ещё стоит у неё на окне веранды, его специально видно с улицы. Ещё она сообщила, что мать Оксаны приходила к бабе Зине и имела с ней продолжительную беседу обо мне, намекала на моё прощение и возвращение. Оказывается, бедная Оксана уже вторую неделю льёт слёзы и не выходит из своей комнаты, грозилась наложить на себя руки.

      Вот так и сталкивается выдумка с реальностью. Мир, прописанный на бумаге законотворцами с Божественной десницей. Но по мне уж лучше броситься с крыши, сгорая от страсти, чем повеситься из-за того, что тебе нет ещё восемнадцати.

     На меня эти новости не произвели особого впечатления и даже немного порадовали, я же был под кайфом по имени Наташка. В чувствах, как и в жизни, выживает тот, кто заранее к ним готов и не ждёт разрешения у толстозадой тётеньки из собеса. Лёгкость, с которой я совершал безрассудные поступки, была сродни состоянию опьянения. Всё нипочём. Но ведь кто-то вложил это в меня. Откуда бы оно тогда взялось. Явно уж не из брошюры «Брак и семья», подсунутой ради смеха мне родителями под подушку.

     На стуле, к нам раскрытым ртом, стояла радиола и  с шипением облизывала виниловым языком иглу звукоснимателя. Граммофонной плавающей мелодией запел Робертино Лоретти «О соля мио», единственная современная пластинка, что нашлась среди «Раскинулось море широко» переходящих в «Ой, Мороз, мороз». Постепенно старушка по имени «Серенада» разошлась, и голос её перестал тянуть и вибрировать.

     Первой меня пригласила Рая. Она была вся обсыпана блёстками, толстый слой помады потрескался на губах, от неё пахло искусственной сиренью, как от Оксаны. Значит, в магазин завезли только один сорт духов – подметил я. Она пыталась прижаться ко мне всем своим просящим телом так, что я начинал чувствовать за тонким платьем нетерпеливое липкое. Конечно, я интуитивно отстранялся.

     Когда кончилась песня, Рая меня не выпустила и прошипела в ухо: «Давай ещё один станцуем…». Она училась в областном городе в техникуме и по-русски говорила хорошо, хотя это почему-то раздражало.

     Заиграла «Аве Мария».

     Мы просто топтались на месте. Её шустрая рука пробралась мне под рубашку и начала там своё коварное путешествие. После того, как слабое моё сопротивление, таким образом, было подавлено, Рая приросла ко мне накрепко и проговорила в ухо: «Как разойдемся, возвращайся к моей калитке,…не пожалеешь!» Я зачем-то кивнул головой, и покосился на Наташку, которая сидела возле радиолы и ждала, когда мы натанцуемся.

     Почувствовал себя нехорошо.

     Танец с Наташкой меня ввёл в состояние дрожания, она никогда не красилась и пахла только свежестью своего тела, что просто заставляло меня тихонько трястись от нетерпения. Было ужасно стыдно, что я согласился на приглашение наполовину искусственной Раисы, в тоже время меня терзало жадное любопытство. Идти, не идти? На самом деле я уже решил внутри себя, что пойду, попробую, как это,… но худая и чахлая совесть внутри орала с трибуны верности: «Нет, никогда!». Поэтому я вложил в танец всю нежность, на какую только был способен в этом возрасте, чтобы загладить свою ещё не случившуюся вину.

Наташка это заметила, и я увидел, как тревожен стал её взгляд, как она прикусывала нижнюю губку, когда Раиса подходила ко мне, касалась меня.

    Чуть позже, я стоял у Райкиной калитки какое-то время в густой черноте. Жутко, когда вокруг тебя неизвестно что. Рядом раздался шепот.

- Ты здесь?

- Здесь…,- ответил я, и сердце моё почему-то сладостно сжалось.

- Иди сюда,…на голос иди…

Я двинулся вперёд, по моему лицу проехались невидимые ветки в листьях. Меня нащупала в темноте настойчивая рука и повела. Так мы шли, запинаясь за странные выросты из земли, в конце пути я всё-таки умудрился задеть за пустое ведро, которое громыхнуло словно пушечный выстрел.

- Теперь можно,…- сказала Рая, и передо мной повис тусклый свет фонарика. Мы покорили неприступный сеновал и втащили за собой лестницу.

     Настойчиво пахло подгнившей травой. Пространство вокруг кололось и норовило проникнуть под рубаху. Рая положила фонарик так, чтобы он светил на неё, и стала расстёгивать специальный в иероглифах халат.

     Те несколько вздохов и движений, что мы произвели под умирающим жёлтеньким лучиком, нельзя было даже назвать безответным словом - любовь. Райка, привалившись ко мне в продавленной сенной яме, нашёптывала в ухо гиревидные прилагательные: «милый», «дорогой». Она их использовала, не чувствуя меры. Отчего я ощутил себя огромным котом, которого гладят против шерсти. «Милым» в моём понимании вырисовывался очкастый худощавый зубрила с русско-английским словарём подмышкой, а при слове «дорогой» сразу представлялся наш городской ювелирный салон. Чередование этих двух несовместимых вещей довело меня до стона сквозь зубы. Но я был молод и терпелив, старательно делал вид что сплю, и Райка вскоре притихла.

     Я уже жалел, что поддался своей слабости. Мысли мои были обращены к Наташке, и я отчаянно просил у неё прощения.

     В такой темноте невозможно было отсюда уйти. Приходилось подавлять в себе это нарастающее желание. Я решился на побег, чуть стало виднеться. Предметы вокруг начали вырисовываться неясными силуэтами. Я как можно тише спустил в приземлённую темноту лестницу и уже поставил ногу на первую ступень раскаяния, как вдруг Раиса мстительно сказала из сумрака сеновала:

- Наташка поспорила с деревенскими на две бутылки водки, что отобьет тебя у Оксаны.

     Я ничего не ответил и начал спуск с высотного ложа.

     По пути домой, тер рукой губы, будто пытался стереть все неприятные поцелуи, но запах магазинной сирени словно въелся в кожу. В голове помутилось то ли от обиды, то ли от собственной глупости. Метастазы страсти уже проникли в сердце и жестоко терзали его теперь. Клубок странных бешеных мыслей вертелся в голове и, оформившись почему-то в животе, рванулся наружу. Перед калиткой своего двора меня вырвало.

     Когда я проснулся, в игрушечные крашенные синим окошки, вовсю било солнце. В одно из стекол упиралась ветка, и на ней висело шикарное яблоко. В хате никого не было. Я смотрел на этот зелёный в красных штрихах фрукт и по ассоциации с первородным грехом вспомнил свой вчерашний. Снова стало нехорошо.

     Про слова, сказанные Райкой, я старался не думать.

     В комнату вошёл дед.

- Очухался гулёна, сбырайся, на пасеку поидемо.

     Пришло время нашего дежурства на пчелиной ферме.

     Эта новость меня так обрадовала, что через несколько минут я уже сидел в телеге и передо мной вилял хвостом, отгоняя мух, серый в пятнах кобылий зад. Самое лучшее, когда тебе плохо, это куда-нибудь уехать, и самое главное - никому ничего не сказать, не предупредить. Просто уехать молча и всё. И чтобы по пути тебе никто не встретился, вот! А там за селом степь, холмы, медовый гречишный дурман, да жаворонок в небе. Ох, хорошо!

     Корзина с провизией, запотевший алюминиевый термос с водой из колодца да покрывало – вот и всё, что уже лежало на примятой соломе в телеге. Единственное, что я ещё прихватил с собой, это книга, вещь заменяющая целомудрие. Мальчик, читающий книгу в окружении пчёл, это ли не искупление содеянного.

     Все эти предметы непоседливо запрыгали на дне телеги, когда дед Павло крикнул, щёлкнув в воздухе кнутом: «Но, пшла!» Пришлось держать. За грохочущей по дороге телегой весёлой трусцой увязался Боцман. Он то пропадал в придорожных бурьянах, проделывая там свои обычные собачьи дела, то снова резво догонял нас несколькими пружинистыми прыжками, но неотступно следовал рядом. Даже кобыла его иногда пугалась и прибавляла ходу. Отчего дед Павло кричал зычно: «Тпру, куды пишла!»

     Уже на месте осмотрели ульи. Дед показал мне шалаш и ружьё, выгрузил скарб, посадил в телегу предыдущего сонного сторожа и сказав, что скоро приедет, погромыхал обратно в село. Тут я понял, что меня просто-напросто отправили в ссылку, подальше от ночных приключений. Но близкие мои даже не подозревали как, кстати, пришлась их хитрость.

     Побродив в одиночестве вокруг озера, я сначала привёл в порядок свои мысли и, уверил себя, что всё не так уж плохо. Нашёл раскинувшееся до самого берега абрикосовое дерево с плодами размером с мой кулак, взгромоздился промеж его толстых удобных ветвей и начал поглощать сочную оранжевую мякоть, прицельно бросая косточки в корягу, засевшую подо мной в камышах.  

     Насытился.

Вернулся в шалаш. Достал томик Лермонтова и продолжил чтение, прерванное ещё в поезде. Боцман с видом преданного друга лежал у моих ног.

     «Эх, брат Печорин, как я тебя понимаю…», - дошёл я до места, - «…любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни…». Прилетела запыхавшаяся пчёлка и решила отдохнуть прямо у меня на странице книги. Она медленно проползла по сгибу томика, остановилась где-то посередине и свернула на строчку «…воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало…», - прочитал я вслед за ней. Пчела остановилась, потёрла передними лапками телескопические глаза и с опасным гудением поднялась в воздух. Я отложил книгу и на всякий случай вышел из шалаша.

     Солнце жгло вовсю. Где-то недалеко в ветвях ворковали голуби. Я даже их разглядел: светлые такие, совсем на городских не похожи. Голубь около голубицы с ветки на ветку, с ветки на ветку… . Так захотелось увидеть Наташку, аж неожиданная слеза вынырнула на ресницы. В груди защекотало, оскомина от абрикос прошлась по всему небу, и горло перехватило, защипало, сбилось дыхание, как захотелось увидеть Наташку! Этот неожиданный прилив нежности и страсти, впервые испытанный мной, поверг моё существо в состояние болезненности. Вот значит, какое оно…то, что я ожидал…Вот оно значит как…невыносимо, почти больно и в то же время сладко и торжественно. Только исправить уже ничего нельзя, не вынуть, не выбросить из себя это, как бы не хотелось. Проросло и цветёт!

     Мои страдания прервал близкий стрёкот мотоциклов. Вон они: три силуэта остановились против солнца на верхушке холма. Средний, самый большой, идет ко мне.

     Подошёл рослый парень. Боцман предупредительно зарычал из тени шалаша. Незнакомец остановился напротив меня и спросил зло: «Ты с Наташкой гуляешь?» Я не успел ничего ответить, как меня свалил на землю удар в глаз. Просыпались яркие золотые шарики в голове и синие с жёлтым круги колокольным шумом залетали вокруг. Но необыкновенная ярость всколыхнулась во мне, я, только что изнывавший от своего бессилия, вскочил и ещё плохо соображая, что делаю, кинулся на обидчика. Так я узнал, что чувство это обладает неимоверными качествами силы.

     Мы лупасили друг друга постепенно скатывались с горки к берегу озера, а вокруг нас с заходящимся рычащим лаем прыгал Боцман. Он пытался куснуть чужака, но, боясь поранить меня, не мог подойти ближе. Наконец мы скатились прямо в воду. Грязь и брызги летели прямо в лицо. Пока чьи-то руки не схватили меня  подмышки и не оттащили в сторону.

     Весть о том, что кто-то кому-то поехал набить морду, по селу разносится быстро. И когда бывший Наташкин ухажёр решил разобраться со мной, наши деревенские вовремя подоспели на помощь.

     Пришельцы были с позором изгнаны, и я, раздетый, сушился на траве с мокрым медным пятаком на глазу. Ребята решили подежурить со мной эту ночку, а заодно половить раков. Митько сгонял на своём дрышпаке в магазин и привёз две огромные авоськи с вином с подходящим названием «Амлинская долина». Ведро раков к этому времени было уже сварено на костре и, разбавляя их в желудке яблочным «портвейном», мы сидели у шалаша, травили анекдоты и перемывали косточки поверженному врагу.

     Именно после таких, сдобренных алкоголем событий, становятся друзьями не разлей вода, кажется, что на веки.

     Мы горланили песни, курили цыгарки, носились друг за другом по высокой траве, падали в неё и кувыркались. И было так, пока тьма насущная не прибила нас к затухающему костру. А утро не покрыло росой наши разбросанные по лужайке тела.

- Слушай, Митько, привези мне Наташку вечером, а то мне отсюда ещё сутки не уйти…Страсть как увидеться хочеться!», - смог я так по-братски попросить друга, дёргающего заводилку у мотоцикла.

Митько посмотрел на меня, хитро прищурив око, и выдал:

- Гадом буду, если не прывезу,…жды.

     День прошёл в нервных гаданиях: приедут - не приедут, согласится - не согласится? Наверняка ей уже всё известно о моих похождения с Раисой. Как я страдал, в какие глубины размышлений опускался, и поднимался на вершины самых смелых мечтаний. Как надежда, вдруг покидала меня, и охватывало отчаяние, стоило подумать, что всё кончено. Я не ожидал, что влияние чувства на меня, окажется таким мощным и всепоглощающим. Не хватало сил его усмирить и здраво рассудить, что же все-таки со мной случилось. Знал я только одно: не увижу Наташку – сдохну!

     В середине дня, неизбежным напоминанием о реальности, приехал отец на телеге, привёз провиант. Посочувствовал по- отечески ссыльному, сообщил, что завтра приедут качать мёд, и удалился.

     Квохтанье митьковского мотоцикла, мне казалось, я услышал, когда он только выскочил из села. Вот ближе, вот громче, совсем рядом, шмыгнул из-за деревьев. На нём две фигуры. Сердце обдало жаром. Остановился на дороге. На траву не стал заезжать. Одна фигурка отклеилась от него и направилась ко мне. Митько поднял руку в знак приветствия, лихо развернулся, вздыбив клуб чёрной пыли, и с бойким стрёкотом умчался обратно.

     Моя Наташка подошла. Вся какая-то необыкновенная праздничная, в новеньком беленьком коротком платьице, махнула мне два раза ресницами, словно у неё  вместо них были крылья бабочки. Я окунулся в синие глаза и взял её податливую руку.

- Откуды финхал?

- Твой бывший  удружил…

- От дурный, мы с им ще в прошлом годи рассталысь…

Она поднялась на цыпочки и чмокнула меня в оплывший глаз.

     Потом, мы молча поднялись на холм, поросший причёсанным в одну сторону ковылём, обернулись, посмотрели на мир по эту сторону и стали спускаться вниз к себе, в долину, на дне которой огромной синей каплей переливалось озеро. Вскоре перевалы холмов отделили нас от внешнего мира, словно его и не существовало более.

     Остаток дня мы бродили по берегу среди вишневых и абрикосовых деревьев, валялись на зелёных полянках с травинками в зубах, ели сочные ягоды с исполинской шелковицы, потом целовались выкрашенными тёмно-синими языками. Рядом с нами на мелководье пара серых журавлей, выгнув шеи буквой «С», стрекотала красными клювами. Ещё смотрели на пчёл. Тяжело подбирались они к своим домикам с жёлтыми шариками на задних ножках, отдыхали по прилёту, устало заползали внутрь улья и вновь выныривали из узкого летка лёгкие, усердные, влекомые гречишным медовым духом и летели, летели, летели…

     С наступлением сумерек пришлось вернуться к шалашу. Я насобирал сухих ивовых веток для костра. Наташка расстелила покрывало тут же на траве. В накрывающей нас ночи хором запели сверчки, где-то недалеко заухала сова, быстрая стая летучих мышей со свистом пронеслась у нас над головами.

- Далеко-ли отсюда до Диканьки?... - Разрушил я молчаливую идиллию вопросом.

- Зусим рядом, на шо вона тобi? - Наташка присела на покрывало, прихлопнув одновременно на голой икре комара, а я лёг и положил ей голову на колени.

- Читала Гоголя?

- Проходили у школi…Чертей боишься?... Правильно, бойся их тут полно…

Я поёжился и вздрогнул. Наташка сказала удивлённо:

- Гля, и взаправду спужался…- и стала гладить меня по волосам горячей ладошкой. Я взял ее за другую руку и поцеловал в пульсирующее запястье.

- Давай огонь заводи…комариков поналетело.

     Пока я ломал ветки и разжигал вчерашний костёр, ночь полностью овладела долиной, но всё равно было жарко, даже душно. Теперь только языки пламени выхватывали из темноты причудливые стволы яблонь, их шарообразные кроны. Боцман лежал от нас по другую сторону костра, положив морду на землю и прикрыв её лапой, словно стеснялся смотреть в нашу сторону.

     Она сидела в круге огня. Вдруг встала и верхом стянула с себя платье. Сразу же освободилась от купальника и села, обхватив колени обратно на покрывало. Вслед за ней я скинул с себя всё и лёг рядом, и она легла, и мы смотрели друг на друга и не могли наглядеться. Отсветы костра плясали по её девичьей наготе, разжигая во мне такой огонь, который я более никогда и нигде не испытывал.

     Эх, не прав ты брат Печорин, и сплин твой - есть проявление бесовской грубой породы зажравшегося мещанина. Кокетство слезливой барышни с судьбой. В твоем, насквозь дырявом рубище жизни, возможно только терять и не сожалея об утратах, разрушать всё далее на своём пути. Как же разглядеть в такой кутерьме важное, предназначенное только тебе.

     Не испорченная знаниями великой скорби, не тронутая каменными стенами квартир, не имеющая алчных желаний и рассчитанного будущего, она цвела в этом саду особой жизнью.

     Она была словно вода в озере, в которую хотелось окунуться, будто фруктовые деревья, готовые принести плоды. Горячая словно земля, хорошо прогретая солнцем. Густой медовый дух, волнами накатывавший с гречишного поля, стал её дыханием.

Это награда за желание увидеть мир таким, каким он и был задуман – полным, богатым, щедрым, божественное послание, то чего здесь больше нет.

     После нашей усталости, забрезжил рассвет.

     Костёр рядом ещё жил тоненьким дымком. Мы лежали в медовом дурмане и смотрели на гаснущие в белеющем небе звёзды.

     Я очнулся оттого, что Боцман лизал меня тёплым шершавым языком прямо под носом. Наташки рядом не было. Оглядевшись, заметил её живые линии, прикрытые лишь обрывками тумана недалеко, под яблоней. Она тянулась за крупным красным плодом. Чуть-чуть не достать. Вот подпрыгнула и схватила. Ветка махнула вверх: «Ай да заберите, да съешьте уже, для кого же растила». Вслед послышались глухие удары о землю других упавших яблок.

     Вернулась ко мне, по-кошачьи потёрлась об меня прохладным боком. Заставила откусить сочного сладкого.

- Пишлы купатысь. - Встала она и потянула меня за собой.

- Холодно ведь,… - заупрямился я.

- Там согриешься,… - исчезая в утренней дымке, ответила Наташка.

     Озеро действительно оказалось тёплым. Над ним висел лёгкий парок. Мы входили в тихую воду, держась за руки. Дно оказалось мягким, и нога проваливалась во что-то довольно глубоко. Из прибрежной травы упругим кольцом шлёпнулась в воду чёрная длиннющая змея, развернулась и заскользила по воде латинской буквой  «S» . Я остановился.

- Не бийся, вона у води не укусе.

     Она первая легла в парную гладь и тихо поплыла вслед за змеёй. Я последовал за ней. Чувства переполняли моё существо: я вдруг стал одним целым с Наташкой, с озером. В моих жилах вместо крови в этот момент наверняка протекал благоухающий нектар. Натасканный в меня, словно пчёлами, миллионами чудесных мгновений. Я ни о чём не думал: не пытался строить планы на будущее, не хотел знать даже, что будет через минуту, я просто жил. Ещё я понял, что Эдем понятие не постоянное, в смысле у него нет постоянного места, и сейчас этот волшебный сад находится именно здесь.

     Пусть я был парень и начитанный, но тогда такие мысли вряд-ли посещали мою голову. Это уже сейчас с высоты лет, я мог бы так сказать, и печально потупив взор добавить: «Если Бог, прежде чем отправить меня в пекло, разрешит исполнить моё последнее желание, я попрошу его милости прожить эту ночь ещё раз».

     Мы выбирались из озера. Перепачкали чёрной грязью ноги и долго отмывали друг друга: смеялись и брызгались. Потом сидели нагишом под грушей и вкушали сладкие водянистые плоды.

     Солнце начинало припекать, пришлось одеваться.

     Скоро должен был приехать дед Павло с бидонами и медогонкой. Мы ждали первого мёда счастливые, разомлевшие от солнца, тишины, гречишного духа и безвременья.

- Ты на меня спорила? – на всякий случай решил уточнить я, уже не придавая этому вопросу судьбоносного значения.

- Спорыла….  Сама соби проспорыла.... А ты з Райкою на сеновале… Зачем?

Я замолчал, пристыженный и обнял её. Она прижалась ко мне притихшим зверьком. Теперь я понял, как она нужна мне, а я нужен ей, казалось - это навеки. У природы везде один обман! Наглый Боцман привалился к нам сзади своим шерстяным боком и задышал, нагревая нам спины.

     После полудня священнодействие началось. Дед словно сошедший с небес с белым кругом над головой в специальной шапке, но голыми руками осматривал улей за ульем. Моя мать, которая приехала вместе с ним, носила очищенные от пчёл рамки в шалаш. Удивилась, что Наташка здесь, но особого виду не подала, только повязала ей, как и себе, белую косынку на волосы, чтобы избежать залётных пчёлок. Я поглядывал исподлобья, как они начали ладить между собой, уважительно помогали друг другу. Сердце моё, доселе напряжённое, забилось ровно, счастливо и работа от этого заспорилась. Природа мудра, и если не знаешь, что делать, доверься ей, любые поправки, внесённые тобой в её утверждённый план, приведут тебя к краху. Если она потребует от тебя умереть сегодня, лучше умри, (сбрось себя с крыши) не стоит коптить собой это прозрачное аквамариновое небо!

      Наташка разогревала на костре широкий костяной нож, подавала его мне, довольная ролью моей, уже признанной хозяйки. Я вскрывал запечатанные пчёлами соты, аккуратно срезая верхний слой, складывал забрус отдельно, тщательно вытирая острое полотно ножа о край стеклянной банки. Она, с перерывами на поцелуи, мыла его в баке, в ставшей уже медовой воде (из которой дед после пузырения будет гнать медовуху) и снова грела нож на огне. Тяжёлые, наполненные мёдом рамки, обеими руками  я вставлял в центрифугу, и я же, с усердием крутил её, изогнутую зетом ручку, придерживая другой рукой  вырывающуюся центробежную силу.  Механическая бочка начинала гудеть всеми своими двумя шестеренками, и мёд тёк из её стока в подставленный широкий таз, толстой, тёмной, тягучей, душистой струёй.