Караси в сметане

Караси в сметане

Я с детства не был расположен к рыбе. Не знаю в чем дело, но мне, даже голодному, никогда не захотелось бы съесть рыбы.

Может дело в том, что мои мать и бабка признавали среди рыб только одну селедку, от одного запаха которой мне хотелось убежать и не возвращаться. Неоднократно мать пыталась, как она говорила – «научить», а по правде сказать – «заставить», есть селедку. Но стоило мне только увидеть эту вонючую склизкую рыбину, больше напоминавшую и цветом и видом громадного слизняка, как тошнота начинала подступать мне к горлу. А когда мать отрезала мне «маленький кусочек» размером со спичечный коробок, и клала мне на тарелку, я отворачивался, в страхе, что меня тотчас вырвет.

Поскольку уговоры и увещевания не помогли, то мать попыталась подманить меня к селедке разными вкусными приманками. Она, например, покупала вкусную булочку и обещала мне ее дать, только если я съем селедки. Уговор такой – кусочек селедки – одна булочка. Как же она удивлялась, зная мою неземную любовь к сладкому, когда я наотрез отказывался от селедки. Отвращение, вызываемое селедкой было намного больше удовольствия от булочек.

Впервой, мамка простила меня и отдала мне булочку беспрекословно. Но, когда я во второй раз отказался от селедки, она демонстративно съела булку сама, чтобы мне не повадно было. Даже при таком раскладе, я продолжал отказываться от селедки.

Тогда мать заменила булочку шоколадными конфетами, которые она мне покупала очень редко, поскольку они были дороги. Соблазн производимый ими был настолько велик, что я дрогнул и не устоял перед соблазном, согласившись съесть кусочек селедочки, как ласково называла ее мать.

Она с бабушкой вместе отрезали, по совести, совсем небольшой кусочек и положили мне на тарелку. А сами расположились по обе стороны от меня – наблюдать как я буду «это» есть.

Не знаю какого черта далась им эта селедка и почему они так хотели в меня ее засунуть. Наверное, все-таки из соображения экономии. Ведь селедка – рыба, а, как я где-то прочел на рекламном щите: «рыба была и будет дешевле мяса». К тому же, моя мать совершенно не умела готовить. У нее то подгорало, то выкипало, то протухало, то прогоркало. А коли не то и не другое, то приготовленное либо было дубовым, как монумент, либо раскисшим как сметана. И в том и в другом случае пахло она совсем не привлекательно. Сколько лет она промытарилась у плиты, но так и не смогла освоить эту, хоть и не простую, но и не такую уж сложную, премудрость, с которой удачно справляется большинство женщин и множество мужчин. А с селедкой все просто – вынул из банки – и ешь. Даже греть не надо. Ну и еще, селёдка – самая, что ни на есть, еврейская еда, всегда кошерная и всегда дешёвая – а я подразумеваю, что у моей бабки были еврейские корни. Мои, почти былинные щуры (или пра-пра-деды по-современному) братья Абрамка и Давыдка, от которых пошли ветви Абрамкиных и Давыдкиных, что-то не кажутся мне особливо русскими. Имена у них, конечно, крещеные, данные по святцам, но был бы один Степан, другой – Абрам – еще куда ни шло, а тут – оба с такими характерными еврейскими именами.

В общем, я, скрепя сердце, пытаясь не дышать, чтобы не обонять тошнотворный селедочный запах, кое-как насадил кусок на вилку, поскольку глядел мимо стола, чтобы меня не мутило от его вида и положил в рот… Рот обожгло отвратительной жидкостью, напоминающей уксус, в котором растворили половую тряпку. Я зажмурился и… попытался проглотить…. Но не тут-то было! Кусок пошел обратно в тарелку, увлекая за собой содержимое моего желудка. Надо же было родителям сначала накормить меня, а потом подсунуть этот «рвотный камень». Но они и поплатились за свою глупость. Стол был полностью загажен, а вместе с ним и сервант и край кровати[1]. Да и я от неожиданной блевотни находился в полуобморочном состоянии.

После этого фиаско мать уже не пыталась пробудить во мне интерес к селедке. С какой-то стороны ей это и трафило тем, что не любя селедку, не любил все рыбное. Я не ел, ни кету с осетриной, ни черную и красную икру. Что уменьшало ее расходы на посещения театров и опер, где в те голодные годы, подавали малюсенькие бутербродики с икрой за бешеные деньги. И люди, зная, что нигде, кроме как в театре, они этого не купят выстаивали громадные очереди в буфет. Иногда мне казалось, что многие ходят в театр только исключительно ради буфета. Поскольку зачастую спектакль начинался, а очередь продолжала стоять к прилавку.

Последующие мои встречи с рыбопродуктами были такими же неудачными.

Когда мне было четырнадцать лет, буквально за несколько месяцев перед операцией аппендицита, мать купила себе банку шпрот. Неожиданно для себя самого, я почувствовал, что их запах меня привлекает. Я подошел и вытащил, прямо за хвост, одного малька из банки. Дав стечься маслу, я отправил его в рот и испытал удовольствие. Я взял, теперь уже вилкой, и отправил в рот второго малька. Потом – третьего. Так и не заметив, как съел целую банку. Мамка была в восторге. Она рассиялась от того, что я наконец-то осознал вкус рыбы и начала строить планы относительно того, что мне надо попробовать еще и кильку... Но у моего желудка были иные планы. Он только и мечтал, как бы вернуть все съеденное обратно. Не прошло и получаса как меня стало рвать. Да так круто, что потом часа два я лежал в лежку.

Став взрослым я всегда сторонился рыбных блюд, будь то рыбный суп или котлеты, икра или вобла. Но однажды мои друзья по аспирантуре уговорили меня на вяленого леща с пивом. О, Боже! Зачем я поддался на их уговоры! Всю ночь меня рвало с часовыми интервалами. Утро я встретил бледным как смерть с синюшными мешками под глазами и такой слабостью, что еле-еле доходил до окна, чтобы посмотреть (как мне казалось тогда – в последний раз) на этот мир. В тот день произошло в моей жизни еще одно очень прискорбное событие, которое я описал в рассказе «Мама, ведь ты ударила саму себя»

Поэтому все воспоминания о рыбе вызывали у меня только отвращение.

Ирина знала, что я не люблю рыбы и никогда ее не ем, поэтому не предлагала. Но в тот день Галина Константиновна принесла трех наисвежайших карасиков, которых, как она сказала, купила идя домой у каких-то мальчишек, только что выловивших их из Хопра. Она решила приготовить традиционных карасей в сметане.

Ирина не настаивала чтобы я их ел, но, как только я почувствовал их запах, сразу понял, что это рыба совсем иного плана, чем я пробовал до сих пор. Это был – восторг! Это был – шедевр! Это было – объедение! То, что называется – пальчики оближешь!

Съев первые кусочки я рассыпался в похвалах, и Галине Константиновне, и мальчишкам за то, что они их выловили, и Хопру за то, что произвел такие экземпляры. Я думал, что разом сожру всех трех карасей сам, не поделившись ни с кем. Но не тут-то было!

Глотая очередной кусочек я почувствовал какую-то резкую боль и давление в горле. Я сглотнул, но боль только усилилась Мне хотелось кашлянуть, но не получалось. Я понял, что подавился рыбной костью. О какая костистая рыба – карась!

Дергаясь туда-сюда я ничем не мог помочь себе. Боль становилась не скажу, что нестерпимой, но очень и очень тягостной. Горло распирало, на желудке мутило, к тому же меня не покидало ощущение страха. Стало ясно, что надо идти к врачу. Иринка начала уже собираться, говоря, что слава богу здесь, в Турках, все это очень недалеко и врач щипцами за минуту вынет из меня эту дрянь. Она продолжала успокаивать меня, как вдруг мне пришло на память, что в таких случаях всегда пользуются хлебным мякишем. Я быстро наковырял его целую ладонь. Галина Константиновна подала мне чайник и я хлебанул прямо из носика, пытаясь проглотить весь тот размокший хлеб, который я набил рот.

Глоток-другой, что-то дернулось туда-сюда в горле и я, почувствовав острую боль, как будто бы меня изнутри полоснули ножом, ощутил, что размокший хлеб потоком ухнул в мое горло, как вода в отверстие унитаза, с каким-то чмокающим звуком.

Я сглотнул – кость исчезла! Слава Богу! Но боль осталась! Решив продезинфицировать горло и привести себя в равновесное состояние, я выпил маленькими глоточками целый стакан водки. Отчего опьянел, разомлел и успокоился. К ночи успокоилось и мое горло. Хотя, встреченный через несколько дней, врач сказал, что лучше было бы все-таки вытащить – как бы кость не впилась в кишечник и не привела бы к нагноению и операции. Я на минуту сильно струхнул, но в молодости существует так много радостей, что той же ночью я начисто забыл об этом предупреждении[2].

С той поры я даже не смотрю в сторону рыбы, наложив на нее строгое табу. «Пусть едят другие» – считаю я, перефразируя известную латинскую поговорку. Может во мне живет память дальних-дальних предков, один из которых был рыбой и я не в состоянии есть своих соплеменников.