Я не уеду в ночь...

    Ей нездоровилось. Да еще привязчивой мелодией с утра в голове всё звучало:

«Я уезжала в ночь, Хотелось плакать, Но рельсы мчали прочь – В туман и слякоть… Сказать забыла я, Как ты мне дорог…» Непонятно было, откуда эти строчки, отчего вдруг всплыли. Но они крутились и крутились как заезженная пластинка, спотыкаясь на месте царапин: «как ты мне дорог… как ты мне дорог…»

     Продолжения она, как ни пыталась, вспомнить не могла, и это ее мучило.

Потом этот разговор с мужем. Нет, они не ругались, не спорили по-настоящему даже. Но недомолвка, сказанное неловко слово – и она замкнулась, захлопнула створки своей раковины бесшумно, но плотно.

   Лицо ее сразу подурнело, опустившиеся уголки глаз и губ напоминали грустную скобку. Она молчала, прятала глаза, ощущая жаром в затылке его взгляды.

   …В тот момент ей показалось, что всё зыбко и эфемерно в их отношениях.

   Муж ушел на работу, а она всё продолжала спор, теперь сама с собой. Обида – не на него даже, а на кого-то неведомого, может, сидящего в ней самой, захлестывала ее целиком, не давая трезво посмотреть на то, что произошло.

   А что, собственно, произошло? Он сказал, что не хотел бы так скоро приезда ее детей. В его осторожных словах промелькнуло опасение, что они могут стать обузой, проблемой сейчас, когда еще и их совместное житье не вполне обустроено.

   Она не стала убеждать его, что мальчики уже достаточно взрослые и садиться на шею новоиспеченному мужу мамы им не позволит элементарная гордость мужчины. Что даже если они и надумают переехать в тот же город, то единственно из стремления вернуть ощущение семьи, которого им недостает. Что желание быть ближе к самому родному человеку – маме – абсолютно естественное.

  Так ей казалось.

   Но ничего этого она не сказала вслух.

   Она не могла просить его стать отцом ее взрослым детям. Отец у них был. Маленький, совсем седой, незлобивый и уже окончательно спившийся. Младший сын, с отцовскими генами любви ко всему сущему, жалел своего  «старика», при случае покупая тому продуктов – на закуску никогда не хватало. Старший же снисходил к папаше редко, презирая его за слабость и стыдясь своего родства.

   «Ну чего ты боишься? – спрашивала она мужа мысленно. – Что моей любви на всех не хватит? Что тебе придется делить меня с моими сыновьями? Глупенький! Неужели ты не понял, что свой выбор я уже сделала. И давно. Когда переехала к тебе, вся, со скарбом вещей и надежд. Я сожгла мосты за собой. И это было страшно. Но я пришла к тебе без оглядки на прошлое.

   Ты стал самым главным для меня человеком. Ты чувствуешь? – я рядом  с тобой каждую минуту, даже когда мы далеко физически.

   Да, я – с тобой. Но разве можно забыть, что я еще и мать своим сыновьям. Да, конечно, я больше не стираю им, не готовлю, не бужу по утрам. По ночам сплю, а не  мечусь беспокойной тенью у темных окон в ожидании.

   Да-да, я помню, ты боялся, что я буду маяться душой в переживаниях за детей вдали от них. Так родители за своих детей болеют всегда. И неважно, вместе с ними живешь или в другом городе. Раз в год видишься или ежедневно. И мои за меня всегда переживали – даже когда я сама стала взрослой и у меня родились дети.

   И это – любовь к своим детям – ну ведь не патология это, не болезнь, не только желание заслонить их, словно клушка своих желторотиков, от трудностей.  Это же в природе человеческой, особенно женской, материнской.

   Ведь и ты любишь своих детей…

   Я отпустила своих мальчишек. Я отпустила их именно потому, что люблю. И это для меня самое трудное. Понимаешь?»

   Она как-то незаметно для себя распалилась. Теперь уже горело не только в затылке, но и щеки пылали, лоб. Она не могла понять, то ли это жар от волнения, то ли и впрямь поднялась температура. Ах да, накануне она, разгоряченная готовкой у плиты, выбегала в одном халатике из теплого нутра дома на улицу, в сырую промозглость…

   Прилегла на диван, укрывшись пледом. Ее знобило. Снова вернулись к ней строчки: «…Сказать забыла я, Как ты мне дорог…» И снова она не могла вспомнить продолжения и только шептала: «сказать забыла я… забыла… забыла…» А мысли уже то путались в плотный клубок, то, сбиваясь в стада, неслись по знойной саванне… 

   Не заметила, как провалилась в сон – тяжелый, тревожный. Проснулась оттого, что ее колотило. Голову сдавливало жарким обручем. Очень хотелось пить. Губы, враз пересохшие, не могли сладить с шершавым, тоже сухим, языком, пытавшимся хоть чуточку их увлажнить.

   В комнате было совсем темно. И страшно жарко.

   «Зачем он затопил печь? Ведь на улице лето… Как я люблю лето… Солнышко. Жарко… Боже, как жарко… Как хочется пить…»

   И снова забытье… Вернувшийся вечером муж и застал ее такой – на диване, с пледом в ногах, с растрескавшимися, сухими губами и пылающим лбом.

   Она лежала в своей жаркой лихорадке, то приходя в себя и путая день с ночью, то ныряя в беспокойный, но спасительный сон. Иногда, в горячечном бреду, разговаривала со своими мальчиками, наказывая им не играть на улице допоздна… Просила пить…

   Температура, наконец, спала, и болезнь начала потихоньку отступать. Сон ее стал спокойнее, и она больше не бредила. 

   Так прошло несколько дней. Однажды утром она проснулась с нестерпимым желанием что-нибудь съесть. И с чувством, что совсем уже здорова. Почти здорова  – легкая слабость не в счет! Комнату заливало теплым осенним светом. Уютно гудела печь. А в кресле рядом  с диваном спал муж – заросший щетиной, с темными кругами под глазами.   

   Она долго, с нежностью, смотрела на него. «Ни в какую ночь я не уеду от тебя, мой милый.  И сказать, как ты мне дорог, я смогу. Прямо сейчас…»

   Муж от ее взгляда проснулся. Как же рад он был ее видеть – пусть похудевшую, со спутанными волосами, еще бледную, но с прежним живым блеском в милых глазах…

   – А давай мы твоих мальчишек в гости пригласим, – сказал он, словно продолжая только что прерванный разговор. – Как ты на это смотришь, а?

   – Я – положительно! – просияла она. – Только покорми меня завтраком, ладно? Есть хочется – ужасно!..